Я тебя люблю, ты дурак, а теперь пошли домой

Папа опять едва не умер на следующий день, но все обошлось. Ему стало лучше. К пятнице его перевели из интенсивной терапии в обычную палату, а в субботу он уже заскучал. Попытался выжать из мамы новости о ресторане, но та отрезала: «Стоит, где стоял», — и запретила всем говорить на эту тему, опасаясь, как бы она не спровоцировала у папы новый сердечный приступ.

Поскольку папе стало лучше и к тому же вокруг него хватало нянек, мои мысли вернулись к Кирстен и Гуннару. В воскресенье утром я пошел к ним разузнать, как они справляются со своими бедами, и оказать поддержку. Рождественского венка на двери уже не было, и ничто не прикрывало злобную бумаженцию, возвещающую миру, что дом забирают за долги.

Идя ко двору Умляутов, я услышал, как один из соседей, мужик с отвислым пивным пузом, сказал другому соседу:

— Ну и слава богу. После того, что они сотворили с нашими газонами, пусть катятся, откуда приперлись. Понаехали тут.

Я обратился к мужику:

— Вообще-то, это я сотворил с вашими газонами, и я никуда не собираюсь катиться. Что будете делать?

Мужик пыхнул сигаретой.

— Иди-иди, пацан, — сказал он, прячась за своей литой железной оградой.

— Повезло, что между нами этот забор, — сказал я. — А то надрал бы я вам задницу — мало не показалось бы.

Нет ничего приятнее, чем окрыситься на того, кто этого заслуживает.

Дверь открыла миссис Умляут. Она быстро втянула меня внутрь, как будто на дворе бушевала буря, а не стоял ясный зимний день. Не успела Кирстен толком обнять меня, как ее мама затащила меня на кухню, чуть ли не силком запихала мне в рот французский тост и потребовала рассказать все о состоянии здоровья папы. Похоже, подравшись с несколькими Умляутами и едва не сделавшись отбивной, я мог считать себя полноправным членом их семьи.

Я пошел наверх. Гуннар сидел в своей комнате и смотрел черно-белый иностранный фильм под названием «Седьмая печать».

— Это Ингмар Бергман, — сообщил он, — самое шведское, что только есть на свете. Про шахматную партию со Смертью.

— Ясное дело, — отозвался я. — Про что бы еще ты смотрел.

Я плюхнулся на кресло у письменного стола. Стол был покрыт пылью, как будто Гуннар не делал домашку несколько недель.

— А что это за штука у Беспощадного Жнеца в руках? — поинтересовался я.

— Серп, — пояснил Гуннар. — Раньше им жали зерно.

— Тогда, значит, современная смерть водит комбайн?

Гуннар издал смешок, правда, едва слышный.

Несколько минут мы смотрели фильм. Там была сцена, когда главный герой выглядывает из высокого окна, словно всматриваясь в горизонт собственной смертности, и это напомнило мне о парне, который упал с Енота — Жертвы Аварии в День благодарения. Интересно, он тоже, как и этот чувак из фильма, видел воочию поджидающего его Беспощадного Жнеца?

Никому на свете этот самый Жнец не нравится. Он, как тот налоговый инспектор, что заявился в наш дом пару лет назад, всего лишь делает свою работу, однако все ненавидят его — просто из принципа. Если Жнец и правда существует и однажды явится за мной, я пообещал себе, что предложу ему молока с печеньем, как малыши Санта Клаусу. Может, тогда он замолвит за меня словечко кому надо. А что, дать взятку Смерти вряд ли повредит делу.

— Хорошо, что ты не забываешь своих корней, — сказал я Гуннару. — Надо бы и мне смотреть побольше итальянских фильмов.

Он выключил телевизор.

— Мне ни к чему его досматривать, — заметил он. — Я и так знаю, чем кончится. Смерть выиграет.

Я пожал плечами.

— Это еще не значит, что ты должен идти высекать надгробия.

Гуннар бросил пульт на стол.

— Бросил я это дело. — Он сжал и разжал пальцы. — Кажется, у меня из-за него развился карпальный туннельный синдром[19].

Пару мгновений он таращился на свою кисть, и, хотя взгляд его не отрывался от пальцев, я видел, что мыслями Гуннар где-то в другом месте.

Наконец он заговорил:

— Отец опять играет. Он еще не нашел себе жилье, так что, думаю, устроится жить в казино, пока не найдет крышу над головой. Поставит раскладушку под рулеткой. Ну и пусть. Мне по барабану.

А вот тут он врал. Несколько дней назад я сам чуть не потерял отца, так что знал, каково сейчас Гуннару. Правда, у него все немного иначе, но суть-то одна. Жнецы бывают разные. И они не всегда жнут чистенько и ровненько, иногда после них на полях остаются странные узоры...

« Мне по барабану », — заявил Гуннар. Ну наконец-то! Похоже, он вошел в фазу отрицания. Для него это то что надо.

И тогда у меня родилась идея.

— Я знаю, что у вас отбирают дом, — сказал я, — но как думаешь — найдутся у вас деньжата заправить машину вашей мамы?

Он ответил «нет», но не беда. У меня на это денег хватит.

Есть такой психологический фокус, называется «интервенция». Откуда я это знаю? Оттуда, что моим родителям как-то пришлось поучаствовать в такой интервенции. Один из бывших папиных одноклассников пристрастился к какой-то синтетической гадости. Фокус заключается в том, чтобы посадить нарика в одну комнату со всеми, кто его знает, и те по очереди говорят, как они его любят и какой он чертов дурак. Эта могущественная комбинация — любовь плюс унижение — возможно, спасла папиному однокашнику жизнь.

Вот я и подумал, что такую сентиментальную интервенцию надо проделать с мистером Умляутом. Только результат оказался не совсем таким, на который мы рассчитывали.

Отель и казино племени анавана располагаются в горах Катскилл, отрогах Аппалачей в штате Нью-Йорк, на территории бывшего летнего лагеря, — наглядное свидетельство того, что времена меняются. Со стоянки при отеле все еще были видны старые полуразрушенные хижины желто-коричневого цвета. Казино завлекало посетителей прогулочным катером, на котором можно было кататься по озеру Анавана, не отрываясь от игры.

Вход в главное казино отеля строго охранялся, но, должно быть, Кирстен, Гуннар и я выглядели достаточно взрослыми для игры, потому что нас пропустили без звука. Кирстен притихла, готовясь к атаке — а это действительно будет самая настоящая атака.

— Как думаешь, у нас что-то получится? — спросила она меня.

Я не имел понятия, но вопрос сам по себе означал, что Кирстен еще не потеряла надежду. Она крепко сжала мою ладонь, и я осознал, что больше не являюсь для нее порталом в раннее, простое и понятное время. Несмотря на нашу разницу в возрасте, Кирстен больше никогда не будет смотреть на меня как на младшего. И все же она продолжала держать меня за руку...

Мы нашли мистера Умляута у стола для игры в кости. Еще до того, как он заметил нас, по выражению его лица и кругам под глазами я понял, что нас вряд ли ждет трогательная сцена раскаяния.

Мистер Умляут бросал кости и, по всей видимости, ему везло. Адреналин в сгрудившихся вокруг стола жертвах азарта зашкаливал.

— Папа! — позвал Гуннар. Ему пришлось повторить, чтобы привлечь к себе его внимание: — Папа!

Мистер Умляут вскинул глаза, зажав кости в руке. Было такое впечатление, словно его вырвали из сна.

— Гуннар? Кирстен? — Тут он заметил меня и воззрился так, будто присутствие здесь его детей — моя вина. Собственно, так оно и было.

— Сэр, — сказал «кощей» (так, я полагаю, следует называть парня, распоряжающегося за столом для игры в кости), быстро оценив ситуацию, — вашим детям не разрешается находиться здесь.

— Я знаю.

Несмотря на замечание, мистер Умляут бросил кости. Я мало что понимаю в этой игре, но, наверно, одиннадцать — хороший результат. Остальные игроки взвыли.

— Вам сюда нельзя, — обратился мистер Умляут к нам. — А ваша мама — она тоже приехала?

— Мы одни, папочка, — тихо ответила Кирстен.

— Отправляйтесь домой.

«Кощей» вручил ему кости, правда, с большой неохотой. Мистер Умляут встряхнул их в горсти. Остальные игроки ждали затаив дыхание. Поняв, что мы так просто не исчезнем, мистер Умляут сказал:

— Идите подождите меня в фойе, — и бросил кости. Девять. На этот раз кое-кто из игроков возрадовался.

— Сэр, боюсь, я вынужден настаивать, — промолвил «кощей», указывая на нас.

Мистер Умляут в свою очередь махнул рукой в сторону фойе:

— Слышали, что сказал крупье?

«Крупье». Да, это звучало изысканнее, чем «кощей». Наверно, его так называли потому, что в этой игре можно выиграть или проиграть по- круп ному.

В этот момент к нам подошел мужчина, распоряжающийся всеми столами для игры в кости. Крупье над всеми крупье, то есть Крупный Босс.

— В чем проблемы? — спросил он.

— Никаких проблем, — сказал мистер Умляут, а затем прошептал Гуннару и Кирстен: — Уходите. Незачем устраивать тут сцену.

Кирстен промолчала, но не двинулась с места. Зато у Гуннара было что сказать за них обоих.

— Сцена... — проронил он. — Ладно.

Он кивнул и пошел назад. Я подумал, что сейчас мы отправимся ждать в фойе, но тут Гуннар резко развернулся прямо посреди прохода. Наверно, сейчас он скажет что-то значительное и мыслепробуждающее, одну из своих подходящих моменту фальшивых цитат. Но нет. Гуннар решил, что пришло время спеть. И не какую-нибудь там тихую, проникновенную песенку. Он взревел во всю глотку, и из его рта вырвались звуки, подобных которым я никогда в жизни не слышал:

— Дю гамла, дю фриа, дю фьельхёга нур...»

Кажется, эта «интервенция» будет не из стандартных.

— Это шведский гимн, — пояснила мне Кирстен.

— Дю тиста, дю гледьерика фёна!

Мистер Умляут пялился на сына с того рода замешательством, которое может испытывать только родитель.

— Яг хельсар диг, венасте ланд уппо йур...

Кирстен присоединилась к брату, и теперь они грянули дуэтом. Поскольку шведского гимна я не знал, то загорланил самое шведское, что мне было известно, а именно песню старой, семидесятых годов прошлого века, группы ABBA.

Крупье воззрился на Крупного Босса, Крупный Босс просигналил главному управляющему, и тот бегом помчался к нам.

— Дин суль, дин химмель, дина энгдер грёна.

Игорная активность во всем казино, завизжав тормозами, резко остановилась, а мы продолжали выступление.

— «Потанцуй! Повертись! Жизнью вовсю насладись!» [20] — взывал я к управляющему, который, однако, пускаться в пляс не торопился.

Кирстен с Гуннаром дотягивают свой гимн до конца, и хотя мне еще остается пара куплетов, я решаю, что стоит, пожалуй, закруглиться вместе с ними. Кое-кто из игроков аплодирует, и, не зная, как себя вести дальше, мы отвешиваем публике изящные поклоны. Управляющий обращается к мистеру Умляуту:

— Я считаю, вам лучше уйти.

Вид у мистера Умляута был весьма недовольный, когда мы шли к выходу из казино. Гуннар же упивался своей маленькой победой. Он ликовал даже больше, чем на митинге имени себя. А вот Кирстен выглядела обеспокоенной, потому что, как и я, знала: это лишь отдельное сражение в тяжелой и продолжительной войне. Наемному полицейскому, выпроваживавшему нас, выражение триумфатора на лице Гуннара не нравилось, потому что обращался он с ним весьма жестко, а когда тот попробовал вырваться, ухватил его еще крепче.

— Да этот коп меня сейчас поколотит! — воскликнул Гуннар. — Пап, ты не намерен его остановить?!

Мистер Умляут не смотрел на сына. Он открыл рот только тогда, когда мы покинули игровой зал и коп вернулся к своим обязанностям, довольный, что мы больше не его забота.

— Ты гордишься собой, Гуннар?

— А ты? — парировал тот с таким праведным негодованием, что отец спрятал глаза.

— Есть вещи, которых ты не в силах понять.

— Я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь.

Вмешалась Кирстен, стараясь предотвратить назревающую ссору:

— Папочка, пожалуйста, вернись домой.

Отец ответил не сразу. Вместо этого он посмотрел на Гуннара и Кирстен, словно выискивая ответ в их лицах, но на них мало что можно было прочитать — в этом отношении они были истинными детьми своего отца.

— Ваша мама ничего вам не сказала? — спросил он.

— Не сказала чего? — отозвался Гуннар. — Что вы расходитесь? Конечно сказала.

Странно, что отец не сообщил им об этом лично. Даже если они знали, все равно он обязан был сказать им своими собственными словами.

— Я извещу вас, где остановился, как только сам это узнаю, — проговорил мистер Умляут. — Так что беспокоиться не о чем.

— Еще как есть о чем беспокоиться! — Гуннар подошел к отцу вплотную. Все это время он держался на расстоянии, как будто между ними маячила невидимая стена, а теперь ступил прямо внутрь этой стены.

— Папа, ты болен, — сказал он и бросил взгляд на казино, полное шума, звяканья монет и азарта, затем опять обернулся к отцу: — Ты очень болен. И, думаю, если ты не предпримешь меры... если не прекратишь играть... игра погубит тебя.

Однако мистер Умляут не проникся. У меня создалось впечатление, будто он подтянул стену ближе к себе, так что Гуннар опять очутился по ту сторону.

— Это вам ваша мама говорит?

— Нет, — сказала Кирстен. — Мы сами додумались.

— Благодарю за беспокойство, — сказал отец, как будто беседовал с посторонними, а не с собственными детьми. — Со мной все будет хорошо.

— А с ними? — спросил я. Может, я тут и был сбоку припека, но у меня тоже имелось что сказать.

И тогда он набросился на меня:

— А тебе какое дело? Что ты знаешь о нашей семье? Что ты вообще понимаешь?!

— Не смей кричать на него! — оборвала его Кирстен. — Он, во всяком случае, рядом, когда нам нужна помощь. И когда не нужна тоже. — (По-моему, это лучшее, что можно сказать обо мне.) — Он, по крайней мере, не болтается неизвестно где день за днем, проигрывая последний пенни! Сколько ты проиграл, папа? Сначала машину, теперь дом...

— Вы не понимаете! — рявкнул он так, что другая семья, заселяющаяся в отель, вздрогнула. Они украдкой поглядывали на нас из-за горы своего багажа, делая вид, что не обращают внимания. Мистер Умляут понизил тон. — Машина, дом — мы все равно потеряли бы их, не в этом месяце, так в следующем. Пара-тройка долларов, что я тут проиграл, не имеет значения.

Похоже, он и вправду верил в это, и впервые за все время я понял, с чем столкнулись Гуннар и Кирстен. Мистер Умляут когда-то был адвокатом. Это значит, что он способен найти блестящие и убедительные аргументы, чтобы оправдать несчетные часы, дни и недели, проведенные им в казино. Уверен — если бы я дал ему возможность изложить все соображения, он даже меня убедил бы. Присяжные сплошь и рядом отпускают на свободу виновных, так ведь?

И тут Гуннар сбросил авиационную бомбу. Я даже не подозревал, что у него имеются такие боеприпасы.

— Мама забирает нас обратно в Швецию, — сказал он. — Мы уезжаем навсегда.

Хотя новость и потрясающая, надо сказать, я не удивился. Очевидно, мистер Умляут тоже. Он отмахнулся, будто отгоняя надоедливую муху:

— Блефует. Она уже сто лет так говорит. Ничего она не сделает.

— На этот раз все так и будет, — возразила Кирстен. — Мама уже купила билеты на самолет для нас всех. — Помолчав, она добавила: — Кроме тебя.

Вот тут, похоже, мистера Умляута наконец проняло. Он посмотрел на детей, потом на меня, как будто это был заговор против него и я являлся его главой. На несколько мгновений он погрузился в собственные мысли. Я почти что слышал внутреннюю беседу, которую он вел сам с собой. И наконец мистер Умляут заговорил с убеждением, которое мы все и надеялись услышать с самого начала.

— Она не может так поступить. — Он потряс головой. — Это незаконно. Она не имеет права вывезти детей из страны без моего разрешения!

Мы стояли и ждали, что сейчас наступит момент истины. Теперь мистер Умляут вынужден что-то сделать. Ну хоть что-то. Именно этого и добивались Гуннар с Кирстен. Конечно, до примирения между родителями здесь очень далеко, но все же это лучше, чем ничего. Они хотели, чтобы отец увидел, чтО теряет, и предпринял шаги в правильном направлении. Кажется, мои друзья наконец пробили брешь в стене...

Я пребывал в этом убеждении до того момента, когда мистер Умляут испустил тяжкий вздох.

— Наверно, так даже лучше, — произнес он. — Скажите вашей маме, пусть позвонит мне. Я подпишу необходимые документы.

Вот все и кончено. Так просто.

***

Есть вещи, которых я не понимаю и не пойму никогда. Я не понимаю, как человек может махнуть на все рукой, сдаться и броситься в самый центр черной дыры. Я не понимаю, как у кого-то может возникнуть тяга к игре, выпивке или наркотикам — словом, к чему-то противоречащему инстинкту самосохранения. И я не понимаю, как гордыню можно поставить выше любви.

— Наш папа — человек гордый, — сказала Кирстен, когда мы ехали домой из казино, как будто это оправдывало позорное поведение их отца. И да — я знаю, этот человек болен, как сказал Гуннар, но это не оправдывает выбора, который он сделал сегодня.

Я чувствовал, что отчасти тут была и моя вина — ведь это я подбил Гуннара и Кирстен. Я искренне верил, что прямая конфронтация изменит положение вещей. Как уже упоминалось, я происхожу из семьи, в которой все свято верят, что любую поломку можно исправить. Но что, если ее нельзя исправить?

Я думал о собственном папе, борющемся за свою жизнь и побеждающем в борьбе, в то время как мистер Умляут растрачивал жизнь зря. Подумать только — бросок игральных костей вернул мне моего папу и забрал отца у Гуннара с Кирстен!

День стоял ясный и солнечный, мы ехали домой: Гуннар на заднем сиденье, я рядом с Кирстен, которая сидела за рулем. Как бы мне хотелось, чтобы день не был таким погожим! Я жаждал ливня, потому что равномерный отупляющий шелест «дворников» лучше нашего молчания или фальшивого веселья радио, которое играло целую минуту, прежде чем Кирстен выключила его. Кирстен выглядела немного усталой. Благодарность мешалась в ней со смущением — ведь я стал свидетелем не очень красивой семейной сцены. Все это делало поездку домой еще более тягостной.

Многие вещи теперь прояснились для меня. Например, болезнь Гуннара. Интересно, когда он впервые заподозрил, что они, скорее всего, покинут страну? Болезнь — о, она многое могла изменить! Заставила бы родителей держаться вместе, принудила бы папу тратить деньги на лечение, а не на игру. И поскольку лучшая клиника находится прямо здесь, в Нью-Йорке, то какой может быть переезд, так ведь? На месте Гуннара я бы тоже хотел заполучить пульмонарную моноксическую системию. Потому что болезнь сына могла бы вылечить отца.

Я долго крепился, не желая нарушать молчание, но с собственной натурой можно бороться только до известных пределов.

— У меня как-то был друг, — проговорил я. — Странный был парень. Понимаете, мама бросила его в тележке для покупок, когда ему исполнилось пять, а папа обращался с ним так, будто его вовсе не существовало...

— У тебя все друзья такие — из неблагополучных семей? — осведомился Гуннар.

— Ну да. Я для них как липкая бумага для мух. Так вот, этому моему другу приходилось нелегко. Он натворил парочку очень больших глупостей, но в конце концов все устроилось. Он даже нашел свою маму.

— И они жили долго и счастливо? — усмехнулся Гуннар.

— Ну... последнее, что я слышал про них — это что оба исчезли в Бермудском треугольнике. Но для них это нормальное явление.

— Думаю, Энси хочет сказать, что у нас все будет хорошо, — проговорила Кирстен. Судя по голосу, напряжение чуть отпустило ее.

— «Хорошо» — это, наверно, преувеличение, — заметил я. — Я бы лучше сказал «не так стремно, как у большинства людей».

Гуннар засмеялся. Хороший знак. Кажется, я пробился к нему.

— Кто знает, — продолжал я, — может, в один прекрасный день ваш папа одумается, и тогда вы услышите скрип его деревянных башмаков у своей двери.

— Деревянные башмаки — это в Голландии, не в Швеции, — поправил меня Гуннар, впрочем, думаю, суть он ухватил. — Но даже если он захочет вернуться, кто сказал, что я его приму?

— Примешь, — возразил я.

— Не думаю, — горько сказал он.

— Примешь, — повторил я. — Потому что ты — не он.

Гуннар зарычал на меня, хотя и знал, что я прав.

— Теперь ты говоришь в точности как наша мама! — проговорил он.

— Ошибаешься, дело куда хуже, — сказал я. — Я говорю как моя мама.

Факт — у Гуннара было много общего с отцом, например, они оба, склонялись перед приговором судьбы, реальным или воображаемым. Но все же Гуннар перестал ваять собственное надгробие, и в моих глазах это делало его вдвойне мужчиной по сравнению с его отцом.

Поиск по сайту: