Черная среда

Мокрый снег сменился ледяным дождем. Он стучал в высокие окна актового зала, и казалось, будто это трещат радиопомехи. Свободных сидений для нас не нашлось, впрочем, не нашлось их и для еще по крайней мере десятка человек. Мы стояли сзади, а в зал набивались все новые и новые зрители.

— Впечатляюще, — заметила мама.

— Пф-ф, — пропыхтела тетя Мона. — Прямо Эквадор какой-то. Зачем так топить?

Она была права. Хотя снаружи царил собачий холод, в зале стояла удушающая жара. Папа снял пальто, но положить его было некуда. В конце концов, ему пришлось стоять, держа и свое пальто, и Монину шубу, сшитую из невообразимого количества мелкого пушного зверья. С этим роскошеством в руках отец стал похож на пионера-зверолова былых времен. Мама вынула салфетку и вытерла ему пот со лба, поскольку у папы руки были заняты.

— Энси! Где ты был? — окликнула меня Нина Уэкслер, президент фрешман-класса.

— В аэропорту.

Нина кивком поздоровалась с нашей семьей. В ответ Мона обмахнулась ладонью, как веером, намекая на жару в зале.

— Простите, что натоплено, — сказала Нина, — но, вообще-то, так задумано. Мы обыгрываем тему термометра.

Тетя обратилась ко мне:

— Постарайся не жевать слова. Уверена, ты справишься, несмотря на свой дефект речи. — Тут она явно намекала на мою неспособность произнести ее имя как «МонА».

Я взглянул на отца — теперь, когда он преодолел свою первоначальную растерянность, вид у него был просто усталый и встревоженный.

— Не обращай на папу внимания, — сказала мама. — Он беспокоится, потому что оставил ресторан сегодня вечером на Барри.

Барри — это помощник управляющего. Бедняга впадает в панику, стоит только посетителям заказать слишком много салатов.

Подошло время моего выступления, и Нина, вцепившись в мою руку, потащила меня к сцене.

— Мы гордимся тобой! — крикнула вслед мама.

Нина заправляла всей кампанией с безжалостной решимостью полководца во время войны. Она делала все, лишь бы вырвать у меня индустрию времяжертвования и передать ее под начало ученического совета. А что, я был бы не прочь бросить все и смыться куда подальше, и пусть Нина разбирается сама, но для нынешнего Мероприятия (а это было Мероприятие с большой буквы) я был такой же знаменательной фигурой, как и Гуннар.

На сцене около термометра стояло несколько стульев. Сцена была украшена воздушными шариками — их было столько, что если связать все вместе, наверняка удалось бы забросить кого-нибудь на Эмпайр-стейт-билдинг. На одном из стульев сидел Гуннар; казалось, он наслаждается происходящим. По-моему, не следовало было ему выглядеть таким довольным. На втором стуле восседал директор Синклер, третий ждал меня. Несколько сидений в первом ряду зрителей отгораживала ленточка — они предназначались для семьи Умляутов, но присутствовала одна только Кирстен. Она улыбнулась мне, я помахал ей. Было видно, что нам обоим хочется одного — чтобы все это закончилось как можно скорее.

По дороге к сцене мы прошли мимо старшего инспектора школ и ее свиты. Мадам инспектор пожала мне руку, но не успел я и словечком с ней перемолвиться, как Нина затащила меня на сцену и усадила на стул под пылающими софитами. Жара здесь была уже совершенно невыносимая.

— Интересная рубашка, — сказал Гуннар.

— «Истинная цветовая гамма — это гамма твоей души», — изрек я. — Томми Хильфингер, чтоб ему ни дна ни покрышки.

А что, Гуннару можно выдумывать цитаты, а мне нельзя?

— Привет, Энси! — выкрикнул кто-то из зрителей. — Собираешься и сегодня кого-нибудь окрестить?

Народ загоготал. Я не увидел крикуна, зато нашел глазами папу — тому отнюдь не было весело.

Нина взошла на трибуну, постучала по микрофону, чтобы убедиться, что тот работает, и начала:

— Добро пожаловать на митинг в поддержку нашего одноклассника и друга Гуннара Умляута.

Публика разразилась приветственными криками, Гуннар замахал рукой. Впервые за все время знакомства с ним я увидел его по-настоящему счастливым. Он выдаивал из действа все удовольствие до последней капли.

— Тоже мне еще король бала! — прошипел я. — Чего размахался?

Он процедил сквозь оскаленные в улыбке зубы, словно чревовещатель:

— Если я проигнорирую приветствия, это вызовет подозрения.

Нина продолжала:

— Ваши чистосердечные пожертвования — вот что сделало возможной нашу сегодняшнюю встречу!

Кажется, настала моя очередь. Я выудил речь из кармана, но Гуннар вручил мне программу, специально отпечатанную для нынешнего вечера.

— На твоем месте я бы сунул речь обратно в карман, — посоветовал он.

Нина, которой, я уверен, уготовано светлое будущее устроителя свадеб и организатора шоу в перерывах футбольных матчей, напихала в программу целую кучу всего так или иначе связанного с Гуннаром. В программе было четыре страницы, и «Речь Энси Бонано» значилась в самом низу четвертой. Я застонал.

Нина сказала:

— Прошу встать. Гимн Соединенных Штатов прозвучит в исполнении школьного джаз-хора.

Занавес на нашими спинами разошелся, открывая взорам джаз-хор в футболках с надписью «ВОИН ВРЕМЕНИ» — такие футболки носили все сидящие на сцене, кроме нас с Гуннаром. Хор затянул «Звездно-полосатое знамя» в безбожно медленном темпе. Когда, наконец, эта тягомотина закончилась, из зала кто-то выкрикнул: «Мяч в игру!», и хор исчез за закрывшимся занавесом.

Следующим номером было обращение директора, в котором он превозносил школу, хвалил преподавательский состав и подпустил лести в адрес мадам старшего инспектора. После этого директор перешел в информационно-рекламный режим:

— Позвольте мне рассказать вам о некоторых из наших многочисленных ученических организаций и клубов, а также о мероприятиях, проводящихся в нашей превосходной школе...

У дальней стены зала я видел тетю Мону — ее губы непрестанно двигались. Папа кивал, покорно внимая словоизвержению сестрицы. Я сделал глубокий дрожащий вздох и принялся крутить в пальцах свою речь, пока она не превратилась в измятый клочок бумаги.

— Мне жаль, что тебе приходится все это терпеть, — проговорил Гуннар, — но только посмотри, какие они все счастливые! У них чувство, будто они совершили подвиг, уже просто придя сюда.

— Но тебя это вовсе не оправдывает! — отрезал я.

Мистер Синклер сел на место, и на трибуну вновь поднялась Нина.

— А сейчас мы счастливы представить вам короткометражный фильм, сделанный нашим дорогим Айрой Гольдфарбом.

— Айрой? — громко повторил я и нашел его во втором ряду. Он оттопырил большие пальцы. Надо же, я и не подозревал о его участии в деле.

Зал потемнел, и на больших телеэкранах по краям сцены пошел 10-минутный фильм: интервью с учениками и преподавателями, втайне подсмотренные моменты, когда Гуннар не подозревал, что его снимают, и мучительно подробная анимация, описывающая пульмонарную моноксическую системию. Похоже, бОльшую часть моей речи можно смело выбрасывать. Все это кино шло под песни типа «Wind Beneath my Wings» («Ветер под моими крыльями») и «We Are the Champions» («Мы — чемпионы»). Но вот пошла заключительная секвенция в режиме ускоренной съемки. Половина публики рыдала. Режиссерское мастерство Айры восхитило и раздосадовало меня больше, чем когда-либо ранее. Гуннар по-прежнему идиотски улыбался, но я видел — им постепенно овладевает неловкость. Слишком много внимания, даже для него.

Когда видео кончилось, свет включился и Нина опять взошла на трибуну.

— Ну разве не замечательно? — воскликнула она. Такие вопросы не требуют ответа, правда, какой-то недоумок выкрикнул, что он, мол, штаны намочил. — Прежде чем продолжить, — сказала Нина, — давайте взглянем на термометр. — Она вытащила микрофон из подставки и направилась к термометру, который был длиннее ее самой. — Как вы все можете видеть, наша цель — пятьдесят лет. Сейчас у нас только сорок семь лет и пять месяцев, но сегодня вечером мы доберем недостающее!

Публика зааплодировала с фальшивым энтузиазмом.

— Есть в этом зале желающие помочь в достижении нашей цели?

Она подождала. Потом подождала еще немного. И еще.

Мы с Гуннаром переглянулись. Обоим становилось тревожно. Нина, эта перфекционистка, не желала удовлетвориться сорока семью с чем-то годами. Столбик термометра должен был достичь верхнего края, и баста. Специально для этой цели Нина держала наготове красный маркер, и никто — ни одна живая душа! — не уйдет отсюда, пока для Гуннара не наберется полвека.

— Кто-нибудь? — взывала Нина. — Есть желающие выказать Гуннару толику участия?

Директор Синклер перехватил микрофон:

— Ну же, ребята! Я знаю, наши учащиеся — люди воистину щедрые!

Однако ребята не торопились: ну что за радость слишком быстро догонять до конца термометр, когда можно вовсю повеселиться, наблюдая за клоунами на сцене!

Наконец, со своего места встал Плакса Вуди и пошел вниз по проходу, по дороге хлопаясь растопыренными пятернями со всеми подряд. Взойдя на сцену, он вскинул руки, как бы утихомиривая неслышную овацию. Вуди отвалил месяц. Его примеру последовали старший инспектор и ее свита. С каждым подношением аплодисменты становились все более вялыми и все менее восторженными.

— Прекрасно, — молвила Нина, — у нас набралось ровно сорок восемь лет. Кто следующий?

Я наклонился к ней.

— Нина, у нас не телемарафон, нам необязательно набирать нужную сумму!

— Нет обязательно! — огрызнулась она таким яростным шепотом, какого я в жизни своей не слыхал. Я посмотрел на мистера Синклера, но тот, казалось, тоже оробел.

Никто не вызывался, и я уже начал подумывать, не собирается ли Нина заблокировать все входы и выходы, так что мы будем сидеть здесь до завтра. Но тут из задних рядов послышалось: «А, ладно, чего уж там!», и по центральному проходу к сцене двинулось спасение.

Мой отец.

Не передать, как я был ему благодарен. Ведь что ни говори, я причинил ему немало горя, и после всего этого мой папа приходит на выручку!

Нина протянула было ладонь для пожатия, но различив, что лицо моего папы лишено ожидаемого воодушевления, опустила руку.

Отец приступил прямиком к делу:

— Сколько вам не хватает?

— Два года.

— Получайте. Где расписаться?

Я подал ему контракт, показал, где заполнить и где ставить роспись.

— Спасибо, папа, — сказал я. — Огромное спасибо.

— Твоя тетя всех уже достала, — отозвался отец. — Оставалось одно из двух: либо выслушивать их с мамой пикировку, либо сбежать сюда.

Папа вытер пот со лба и подмахнул документ. После того как директор расписался за свидетеля, Нина сразу же выхватила бумагу, показала ее публике и провозгласила:

— Мистер Бонано подарил нам оставшиеся годы! Цель достигнута!

Толпа восторженно завопила и затопала ногами в предвкушении перехода на третью страницу.

Папа пожал руку Гуннару и собирался уже сойти с трибуны, как вдруг приостановился. Обернувшись ко мне, он снова вытер лоб. И тут я заметил, что он вспотел больше, чем кто-либо другой на сцене. Папа страшно побледнел — и свет софитов был здесь ни при чем.

— Папа?

Он отмахнулся:

— Все в порядке.

А потом потер грудь, сделал глубокий вдох... и вдруг упал на одно колено.

— Папа!

В следующее мгновение я оказался рядом с ним. Зрители заахали, их озабоченные восклицания мешались со стуком ледяного дождя по стеклу.

— Джо! — вскрикнула мама.

— Ничего, ничего, все хорошо...

Но тут он опустился на четвереньки.

— Мне только надо... пусть кто-нибудь поможет мне встать... — Однако вместо того чтобы подняться, папа повалился на пол и, задыхаясь, перевернулся на спину.

И при этом он продолжает уверять, что с ним все хорошо. Как же мне хотелось ему верить! «Ничего не происходит!» — твердил я себе, как будто если повторить это много раз, то так оно и будет.

В голове у меня все смешалось, и я перестал что-либо соображать. Окружающее превратилось в хаос бессвязных звуков и случайных образов. Время распалось на отдельные фрагменты.

Мама сидит рядом с папой и держит его за руку.

На сцене тетя Мона со своим дурацким манто. Ее отталкивает в сторону школьный охранник, утверждающий, будто умеет оказывать первую помощь — правда, вид у него не очень уверенный.

Миллион телефонов одновременно набирают 911.

— Все хорошо. Со мной все хорошо. О боже...

Гуннар стоит рядом с Кирстен, Кирстен стоит рядом со мной, а я просто стою и ничего не могу поделать. Никто из нас не может ничего поделать.

Охранник считает и делает папе массаж сердца.

Вся публика на ногах, как будто в зале снова собираются играть гимн.

Папа больше ничего не говорит.

Скрип колес каталки, едущей по проходу. Они уже приехали? Так быстро? Сколько времени мой папа лежит на этой сцене?

Кислородная маска. Папины пальцы такие холодные. Толпа расступается; снова слышен скрип колес; я, мама, Кристина и Мона торопимся за носилками к выходу. В открытые двери врывается холодный ветер и, столкнувшись с жарко натопленным воздухом зала, образует туманное облако, которое накатывает на нас, словно океанская волна.

И в этот ужасный, безумный момент гвалт паникующей толпы пронизывает один голос, громкий и ясный. И этот голос произносит:

«О Боже! Он отдал два года и умер!»

Я поворачиваюсь в поисках хозяина голоса.

— Заткнись! — свирепо ору я. — Заткнись! Он не умер!

Доберись я до крикуна, накостылял бы так, что тому пришлось бы отправляться в больницу вместе с нами. Но не хватило времени — меня вынесло вслед за каталкой сквозь двери в ненастную ночь. Папа жив! Жив! Пока работники скорой перекладывают его в машину, они разговаривают с ним, и он отвечает кивками. Слабо, еле заметно, но он кивает!

Мы прыгаем в наш автомобиль и мчимся за скорой, оставив позади и Гуннара, и Кирстен, и термометр, и толпу. И теперь в мире больше нет ничего, лишь ледяной дождь, холод, завывание сирены и сверкание маячков скорой. Мы нарушаем все правила движения, не обращаем внимания ни на какие красный огни; главное — не отстать, ведь мы не знаем, в какую больницу его везут. Значит, нельзя терять скорую из вида. Нельзя! Нельзя!

Поиск по сайту: