ПРОГРАММА БЕНДЖАМИНА 3 страница

За две недели до этого события я решил, что больше не могу ждать. Но, так как о вручении награды заранее не объявляется, я решил обра­титься за помощью к его жене.

Я позвонил ей днем и обнаружил, что она дома одна. Доктор Фэй лежал в больнице в тяжелом состоянии: к инсульту добавилось очень опасное осложнение легких. К нему не допускали посетителей, и было видно, что его уже не надеялись спасти. Я выразил свое почтение, объ­яснил ситуацию и, плохо скрывая неловкость, попросил миссис Фэй ненадолго появиться и получить награду за мужа, если его состояние позволит ей это сделать. Она была явно растеряна и попросила пере­звонить на следующей неделе.

Я чувствовал себя глубоко несчастным от того, что Фэй, по-види­мому, не сможет выжить и получить награду, которую, я уверен, он бы очень оценил. Какая жестокая ирония и несправедливость заключа­лись в том, что этот героический человек, постоянно подвергавшийся злобным нападкам недостойных людей, умрет, даже не узнав о главном признании его заслуг.

С тяжелым сердцем я позвонил миссис Фэй в следующий понедель­ник, за пять дней до награждения.

Когда миссис Фэй ответила, я услышал ее приглушенный голос и решил, что случилось самое худшее. Однако, худшего не произошло, а говорила тихо она по другой причине.

Когда я спросил, не сможет ли она прийти на награждение, я услы­шал щелчок: кто-то взял трубку на параллельном телефонном аппара­те. Затем раздался очень слабый голос, но без сомнений это был голос Фэя: «Гленн, что вы там замышляете?»

Вероятно, Фэй решил пока не умирать, может быть, по причине того же самого любопытства, из-за которого четверть века назад в тот самый первый день он решил принять меня в своем офисе.

Очевидно, что миссис Фэй рассказала ему о награде.

Он говорил так тихо, что я с трудом мог его слышать, при этом у него явно еще оставались признаки транскортикальной афазии. Было очевидно, что ему было также трудно дышать.

Конечно, он хотел услышать мой рассказ о награде, и я подробно все ему объяснил. Затем я сказал, что знаю, что он болен и что еще не пришел в себя, но если бы он доверил нам миссис Фэй на короткое время, достаточное, чтобы получить награду за него, то за ней будет послан автомобиль, а после того, как все закончится, ее отвезут об­ратно домой.

Но Фэй явно хотел не этого.

Я напряг слух.

«Черный галстук надевать?» - спросил Фэй.

Я не мог поверить своим ушам. Я сказал «да».

«Можно приехать на инвалидной коляске?» — спросил едва слыш­ный голос.

«Конечно можно».

«Могу ли я взять свой кислородный аппарат?»

«Разумеется».

«Могу ли я прийти с сопровождающим?» - спросил он еле слыш­но.

Конечно, а мы в свою очередь пришлем машину за ним, миссис Фэй и их дочерью, Мэрион. Они могут приехать в любое удобное для них время, мы прервем обед в любой момент, проведем награждение, и они смогут сразу же уехать.

Его голос стал чуть громче, когда он задал последний вопрос.

«Как вы думаете, как долго, - поинтересовался он, — может продол­жаться моя ответная речь?»

Повесив трубку, я сидел и еще долго смотрел на телефон.

Фэй опоздал на торжественный обед, и я помню, как я смотрел на огни свечей, отражающиеся в серебряной посуде и в отполированных стенах комнаты Линкольна, и молился о том, чтобы он пережил без последствий сегодняшний вечер.

Затем отворились огромные двери четырехметровой высоты и поя­вился Фэй, безупречно выглядевший в своем смокинге, восседающий на своей коляске так, будто это трон Древнего Рима, а сам он — Импе­ратор. С одной стороны от коляски стояла миссис Фэй, с другой - Мэ­рион. Он въехал в комнату.

И все присутствующие в зале встали и начали аплодировать, пока помощник подкатывал коляску с доктором Фэем и кислородным бал­лоном к месту рядом со мной.

«Наверно, еще никогда, - шепнул Фэй мне на ухо, - это чествование так не напоминало похороны».

Я осмелился выразить несогласие: «Мне кажется, сэр, это скорее похоже на появление Луи Пастера во Французской Академии».

Мы закончили обед, хотя Фэй почти не притронулся к пище. При этом он оживленно беседовал со мной и спрашивал имена тех из при­сутствующих, кого он не знал лично.

Затем я вручил Статуэтку.

Фэй произнес речь голосом, едва ли слышным во всей комнате, периодически прерываясь, чтобы вдохнуть кислород.

Он говорил 35 минут, и все это время не было слышно ни единого звука, кроме его тихого голоса, наполнявшего огромную комнату.

Он отвел лишь 5 минут на то, чтобы сказать о прошлых славных достижениях. За это время он коротко рассказал о своем открытии ги­потермии, не упомянув ни слова о том, как был за это осмеян, ни о том, что этот метод используется сейчас в каждой современной клинике во всем мире. Все это он сказал за 5 минут.

Оставшиеся 30 минут он говорил о будущем, о том, что еще необ­ходимо будет сделать, и все, что он говорил, было пророчеством. Он много говорил о нас, сотрудниках Институтов, с большим уважением, глубокой нежностью и чувством юмора.

Фэй был прекрасным врачом и знал, что его дни сочтены, но об этом он не стал говорить. За эти 35 минут он с радостью, с юмором наполнял души людей светом.

Он оставил нам большое наследство для всех и каждого в отде­льности. Та ночь останется в моей памяти и в моем сердце навсегда. Все присутствующие хорошо понимали важность происходящего в тот вечер.

Праздник продолжался до полуночи, и Фэй покинул комнату пос­ледним, не считая Джона Тини, который толкал коляску.

На следующее утро я боялся звонить миссис Фэй - для доктора было слишком много переживаний в тот вечер.

«Он давно так хорошо не выглядел, как сейчас, - сказала миссис Фэй. - Он велел мне спросить вас, присутствовали ли на вчерашней церемонии представители прессы».

Фэй всегда оставался Фэем.

Через несколько недель его время пришло, и доктор Темпл Фэй умер.

Когда он умер, большинству людей казалось, что ему было лет сто. Они так считали потому, что еще тридцать лет назад они уже слыша­ли о нем как о знаменитом профессоре и думали, что уже тогда ему было около семидесяти. Но, на самом деле, тогда ему было тридцать восемь.

Фэй скончался в возрасте шестидесяти восьми лет.

«Первое необходимое условие для бессмертия - смерть».

К 1963 году доктор Тэмпл Фэй выполнил все необходимые усло­вия.

24.

РОДИТЕЛИ - ЭТО НЕ ПРОБЛЕМА:

РОДИТЕЛИ - ЭТО РЕШЕНИЕ

Когда мы сталкиваемся с мифами, прочно засевшими у нас в созна­нии, их практически невозможно разрушить. Такой миф убеждает нас в том, что мы уже знаем то, что собираемся увидеть, еще до того, как увидим это. При этом не имеет значения, что на самом деле про­изошло, мы все равно видим то, что предполагали увидеть.

Иначе говоря, многое из того, что мы «видим», берет свое начало не от изображения, которое глаз посылает мозгу, как это должно быть, а происходит непосредственно в мозгу. Таким же образом многое из того, что мы "слышим" не идет от ушей к мозгу, а является тем, что мы предполагаем услышать.

Специалисты отнюдь не защищены от таких мифов, и самый боль­шой из этих «профессиональных» мифов - это устойчивое мнение, что если бы не родители, то с детьми было бы все прекрасно.

Этот миф, так нежно любимый учителями, тренерами, психолога­ми, библиотекарями, педиатрами, терапевтами и многими другими, кто имеет дело с родителями и детьми, не соответствует действительнос­ти.

Родители — это не проблема, родители - это решение! Чем боль­ше проблем есть у ребенка и чем серьезнее эти проблемы, тем более важным становится это фундаментальное утверждение.

Родители - это не проблема детей, родители - это решение.

Особенно хорошо это видно в Институтах по отношению к папам, которых я привожу в пример, поскольку я мужчина.

В течение первого визита, который родители с ребенком вместе про­водят в Институтах, мы обучаем каждого отца комплексной программе для его ребенка и делаем его достаточно компетентным в данном деле. Он никогда не будет делать эту программу так же хорошо, как я, по той простой причине, что он за всю свою жизнь не проделает по программе и десятой части того, что проделал я.

Но это не означает, что я смогу лечить его дочь Мэри лучше, чем он. Он - отец, а я — нет. Комбинация из достаточной компетенции и статуса отца (которым он и является) гораздо более действенна, чем высокий профессионализм и отсутствие статуса отца (которым я не являюсь). Я могу сделать его достаточно компетентным, но не смогу стать ее отцом даже на самую малость.

Что верно для ее отца, еще более верно для ее матери.

Ох, каких только мифов не существует о матерях. О, эти скрытые намеки и явная ложь, и какая возмутительная! Мифы о матерях на­столько возмутительны, что казались бы смешными, если бы послед­ствия не были бы столь ужасными и трагичными.

Негласный закон считает всех матерей крайне глупыми, далекими от истины. Трагическими последствиями этого стало то, что почти никто из специалистов не разговаривает с матерями и, Бог - свидетель, практически никто их не слушает. И это тем более грустно, поскольку матери знают о своих детях больше, чем кто-либо еще.

Другой миф говорит о том, что проблема матерей заключается в том, что они слишком эмоционально сопереживают своим детям. А теперь подумайте: что исправилось бы, если бы матери не сопережи­вали своим детям. Вы можете себе представить мир, в котором матери равнодушны к собственным детям?

Каждый раз, когда я думаю об этом, ко мне также приходит мысль о том, что мать-аллигатор меньше волнуется за своего детеныша-аллига­тора, чем человеческая мать о своем малыше. Но я очень сомневаюсь, что детенышам-аллигаторам от этого лучше. Может быть, потому эти детеныши и аллигаторы, а не люди, что их матери так мало волнуют­ся о них? Миф говорит, что, поскольку матери сильно переживают за своих детей, они не могут быть объективными в отношении к ним. Я полагаю, что если у матери есть здоровый ребенок, она может позво­лить себе помечтать о том, что он станет президентом или первой леди, Римским папой или кем-нибудь еще. Почему бы и нет? Я думаю, что такое вполне может произойти, да и кто станет с уверенностью отри­цать такую возможность? Когда же у матери больной ребенок, она не может позволить себе

мечтать о многом, и никто в мире не знает этого лучше, чем она сама. Никто в целом мире. Но специалисты утвержда­ют, что мать не хочет знать о том, что ее ребенок болен.

Позвольте мне рассказать вам одну историю. Опять же, этот мир был бы очень забавным, если бы не был столь трагичным. В каждой больнице мира с того момента, как рождается ребенок, начинается борьба между персоналом и матерью, в которой мать использует лю­бую возможность, чтобы получить своего ребенка, а персонал исполь­зует любую возможность, чтобы помешать ей в этом. Все матери хо­тят взять своего ребенка на руки, выгнать персонал из комнаты, затем раздеть его догола и начать считать. Пять пальцев на этой ноге, пять пальцев на этой ноге, два глаза, два уха, один нос.

Если мать не хочет знать, то зачем она производит эту инвентари­зацию? Почему она берет его, если не хочет знать правду? Когда мы станем умнее, то первое, что мы будем делать когда рождается ребе­нок, это передавать его матери со словами: «Вот накладная. Проверьте, пожалуйста, все ли на месте, или чего-то не хватает?» Если эту книгу читает мать, вспомните, как быстро удалось лично вам произвести эту «инвентаризацию»? Если вы не хотите знать, не случилось ли чего-то плохого, то зачем же вы считаете?

Теперь рассмотрим следующий шаг. Институты Достижения Чело­веческого Потенциала собрали самые детальные описания детей во всем мире, и через них прошло самое большое количество детей с пов­реждениями мозга, которых лечили в пределах одной организации за всю историю. Этот абсолютный рекорд. В историях болезней, которые мы создаем на основе показаний родителей, среди сотни вопросов, ко­торые мы задаем, есть три: (А) Кто первый решил, что ребенок болен? (В) Когда? (С) Почему? Если вы пойдете в наши архивы, возьмете ты­сячу описаний и просмотрите там эти вопросы, в более чем девятистах случаях Мать первой замечает проблему и, как правило, у нее уходит море времени, чтобы убедить в этом кого-нибудь еще.

Вот типичный случай ребенка с тяжелым повреждением мозга, который был болен с рождения. (Кстати, если бы это был ребенок с повреждением мозга средней тяжести, все выглядело бы точно так­же, только потребовалось бы больше времени - три года. Если бы у ребенка было мягкое повреждение мозга, то потребовалось бы ещё больше - шесть лет. Но история была бы такой же.)

Когда ребенку исполняется три месяца, мать говорит: «Доктор, что-то не так с моим малышом». На что врач отвечает: «Все матери так говорят». Когда исполняется шесть месяцев, мать опять говорит: «Док­тор, что-то действительно не так с моим ребенком». А он отвечает: «Не стоит сравнивать одного ребенка с другим, они все очень разные». Когда ребенку исполняется девять месяцев, его мать начинает повы­шать голос. У нее легкие признаки истерики, но не потому, что она знает, что ее ребенок болен, а потому, что никто не хочет ее слушать. Она опять говорит: «Доктор, что-то не так с моим ребенком!» И полу­чает ответ: «Он развивается немного медленно, но это пройдет». На во­семнадцатый месяц мать говорит (она очень спокойна, она взяла себя в руки): «Доктор,

вы собираетесь что-нибудь делать с моим ребенком, или мы пойдем к другому доктору?» И в этот день врач открывает для себя детей с серьезными повреждениями мозга. Именно в этот день. И, затем, происходит поразительное. Он заявляет: «С вашим ребенком не просто что-то не так, он безнадежен».

А теперь, вопрос: что же изменилось в этот день? Неужели ребе­нок действительно в один день превратился из абсолютно здорового в безнадежно больного? Разве мать сказала что-то новое? Она говорила это в течение всего времени. Только одна вещь поменялась - мнение специалиста. И тогда эти якобы «слишком эмоционально переживаю­щие», недалекие матери говорят интересную вещь: «Доктор, в течение восемнадцати месяцев я говорила Вам, что что-то не так с моим ребен­ком, но вы отвечали мне, что это не так, и вы были не правы. Теперь вы говорите мне, что он безнадежен - и вы опять ошибаетесь».

Миф утверждает, что проблема матерей в том, что они не могут быть достаточно объективными по отношению к своим детям, что они неадекватны. И описывает как они неадекватны. За время сво­ей практики я узнал, что матери детей с повреждениями мозга на­столько адекватны, что даже иногда пугают меня. Они высмеивались специалистами так долго, что уже боятся сказать хоть что-нибудь об­надеживающие о своих детях, в страхе быть высмеянными снова и в результате, каждый раз, когда я вижу трехлетнего

ребенка и спра­шиваю, понимает ли он слово «мама», мать отвечает: «Сейчас я могу продемонстрировать это Вам...» Я говорю: «Нет, слушайте, он сейчас не проходит собеседование в колледже, я просто хочу знать, считаете ли Вы, что он в состоянии понимать слово «мама» или нет?» В мире не существует более реалистичных и адекватных людей, чем матери детей с повреждениями мозга.

«Неадекватная мать»- я действительно встречаю таких время от времени. Это не значит, что таких матерей не существует, разумеется, они существуют. И когда я вижу такую, то могу описать ее так. Она приносит своего маленького трехлетнего ребенка с сильным повреж­дением мозга и кладет его у меня на пол. Он не может двигаться, не может издавать никаких звуков, но она рассказывает мне о том, как он умеет ходить и разговаривать. И вот я нашел мою неадекватную мать. Но единственная вещь это то, что я никогда не смогу поверить, что она стала неадекватной исключительно потому, что у ее ребенка повреждение мозга. Когда я вижу такую женщину — она неадекватна во всем. Просто это обычный психически больной человек, которому случилось быть матерью ребенка с повреждением мозга.

Я хочу сказать, что неадекватное состояние не может предохранить вас от беременности, ведь так? Напротив, существует вещи, кажущие­ся неадекватными, которые приводят к беременности. Так что вполне естественно, что неадекватные люди тоже становятся матерями, и когда я встречаю такого человека, то они ведут себя именно так, как я описал. То, что о ней сочиняют, не имеет отношения к тому, что она есть на самом деле; просто это ее особенность. И я вижу ее регулярно... каждые три года. Она - одна из тысячи матерей.

Как я сказал ранее: Родители — это не проблема детей, родите­ли — это решение.

Сегодня по всему миру разыгрывается эта печальная драма. По всему миру родители приводят своих детей с повреждениями мозга в разные институты для того, что торжественно называется «Оценка и Диагностика».

Такая диагностика, как правило, крайне дорогая и требует госпита­лизации ребенка от десяти дней до двух недель. По завершении этого периода времени, вполне вероятно, что родителям (если им не повез­ло), забирающим большой счет и ребенка, никто даже не скажет «до свидания». Этот подход предполагает, что дети существуют только для того, чтобы им поставили диагноз. Такой вот оригинальный взгляд на жизнь.

Если же родители оказались более удачливыми, то в конце госпи­тализации их ребенка, в дополнение к ребенку и длинному счету, кто-нибудь им скажет «до свидания», что обычно означает, что кто-то сядет рядом с ними и объяснит, что были сделаны такие-то и такие-то тесты.

Разговор бывает примерно таким:

Родители: «Да?»

Врач: «После проведения всех тестов мы диагностировали вашего ребенка как

сильно умственно отсталого».

Родители: «Да?»

Врач: «Ну, это все. Ваш ребенок сильно умственно отста­лый».

Родители: «Но, что это значит!»

Врач: «Это означает, что ваш сын не может делать все то, что делают дети его возраста».

Отец: (после продолжительно молчания) «Вы что, здесь в игры играете? Вы не имеете права забрать моего ребен­ка, держать его десять дней, мучить его болезненными процедурами, затем выдать нам огромный счет и после этого еще сметь говорить нам, что он не может делать вещи, которые могут делать другие дети в его возрасте. Ведь это именно то, что мы говорили вам, когда при­несли его сюда на обследование. Мы не хотим платить кому-то за его заявления о том, чего ребенок не может делать. Только его мать здесь единственный авторитет, который может знать, чего он может и чего он не может делать. Это то, что мы обсуждали каждую ночь в тече­ние последних четырех лет. Вы шутите, и это чертовски плохая шутка».

Врач: «Нет, я не шучу. Я занимаюсь этим уже пять лет и с уверенностью могу утверждать, что ваш сын сильно умственно отсталый, и вам следует посмотреть правде в глаза».

Родители: «Мы принесли нашего ребенка не для того, чтобы нам сказали, чего он не может делать, и мы принесли его не для того, чтобы узнать ваше название этой его неспо­собности делать то же, что и другие дети. Мы принесли его, чтобы выяснить две вещи. Первое: почему он не может делать то, что могут другие дети, и второе: что мы должны предпринять по поводу всего этого. И если вы не в состоянии дать ответы на эти два вопроса, мы поищем еще кого-нибудь, кто сможет сделать это».

И это естественно, что все родители без исключения требуют отве­ты на эти два совершенно справедливых вопроса, если они собираются решать проблему своего ребенка с повреждением мозга.

Как я, кажется, уже упоминал,

Родители — это не проблема детей: родители — это решение.

Мне потребовалось очень много времени, чтобы выучить это, при всех этих мифах, переполняющих нашу жизнь, но я все же выучил.

Многие люди думают, что мы обучаем родителей нашей программе лечения детей вместо того, чтобы делать ее самим только потому, что для родителей так получается значительно дешевле.

Разумеется, это действительно так, ведь если бы мы осуществляли лечение детей семь дней в неделю по восемь, десять или двенадцать часов вдень, как это делают родители, лечение стоило бы невероятную сумму денег. Но не поэтому мы учим родителей лечить своих детей.

Причина состоит в том, и мы в этом абсолютно убеждены, что если родителям тщательно объяснить, что происходит и почему мы делаем то, что мы делаем и делаем именно так, а не иначе, то они просто все сделают лучше, чем мы. Лучше, чем Гленн Доман. Лучше, чем Кэти Доман. Лучше, чем Съюзи Эйсен. Лучше, чем Энн Болл. Лучше, чем Коралли Томпсон.

Причина того, что родители могут лечить своих детей лучше, чем мы, если они понимают, что делают, очень проста.

При всей нашей общей огромной любви к детям с повреждениями мозга, если собрать вместе эти истинные чувства каждого отдельного члена нашего коллектива, нужно всегда помнить, что каждого отдель­ного ребенка только его собственные родители любят еще сильнее.

Родители — это не проблема детей с повреждениями мозга: роди­тели — это решение.

25.

К ВОПРОСУ О МОТИВАЦИИ

Поистине удивительно, как мало матерей спрашивает меня о моти­вации, в то время как другие люди постоянно говорят об этом.

Я полагаю, что причина, по которой мои особенные матери редко спрашивают меня о

мотивации, заключается в их опыте. Являясь ма­терями детей с повреждениями мозга, порой настолько серьезными, что дети не могут даже дышать самостоятельно достаточно хорошо, мои матери становятся главными экспертами в мире по выработке мо­тивации у детей.

Не будучи ни матерью ребенка с повреждением мозга, ни даже жен­щиной, я не был достаточно одарен природой, чтобы понять мотива­цию инстинктивно, да и специалисты, учившие меня, не разбирались в этом. Я узнал о мотивации через свой опыт, наблюдения и размыш­ления. Будучи не в состоянии овладеть ею инстинктивно, мне нужно было сформулировать ее словами. Зачастую полезно уметь переложить на слова инстинктивные реакции. Теперь я готов говорить на тему мотивации и осмелюсь заняться этим с самыми опытными эксперта­ми в этой сфере — матерями. Зачастую матери, которые инстинктивно лучше всех находят необходимые мотивации, сами бывают очень рады разобраться и осмыслить свои действия.

Когда с кем-нибудь из моих матерей разговор заходит о мотивации, она неизменно формулирует вопрос правильно: «Как мне заставить моего ребенка это делать?» То, как она ставит вопрос, говорит о том, что она уже знает самую важную часть ответа. Она не спрашивает, почему ее ребенок не родился с желанием делать что-то. Ее вопрос демонстрирует ее уверенность, что проблема мотивации скорее лежит внутри нее, чем

является врожденной для ребенка. Она уже знает этот большой секрет.

Мы слишком долго считали, что мотивация—это из области мораль­ных качеств, так сказать, врожденное моральное качество. Это удобно для быстрого анализа кучи проблем. Если мотивация - продукт морали, а мораль - это врожденное, то тогда легко понять, как происходит, что высокомотивированные, конкурентоспособные, примерные предприниматели порождают высоко мотивированных, конкурентоспособных, молодых, примерных предпринимателей, при случайном исключении в виде не имеющего мотивации бездельника, подтверждающем правило. Это также объясняет, почему не имеющие мотивации безработные и бедные склонны порождать таких же не имеющих мотивации, безра­ботных и бедных, при случайном исключении в виде высокомотивиро­ванного предпринимателя, подтверждающем правило.

Таким образом, нам показывают, что моральное поведение порож­дает моральное поведение, мотивация порождает мотивацию и до­стижения порождают другие достижения. Также нам показывают, что аморальность рождает аморальность, отсутствие мотивации ведет к такому же отсутствию мотивации и преступление рождает преступ­ление.

Мотивация семейная и врожденная. Это удобная мысль. Это про­стая мысль. Это многое объясняет. Единственная проблема состоит в том, что я не верю в это. Я жил во многих лачугах в самых разных джунглях и пустынях, чтобы верить в это. Это не соответствует всему тому, что я видел. Это не соответствует, как я думаю, фактам.

Утверждение, что наличие мотивации порождает успех, а отсутс­твие мотивации порождает поражение, в корне не верно. Все совсем наоборот. Успех порождает мотивацию. Поражение ее разрушает.

Вот пара простых слов, у которых много общего с мотивацией. Эти слова - вознаграждение и наказание. Успех приводит к вознагражде­нию, которое вызывает мотивацию. Поражение ведет к наказанию, ко­торое приводит к отсутствию мотивации.

Я наблюдал удивительный процесс, когда ребенок с повреждением мозга пробивал себе путь к нормальной жизнедеятельности подобно тому, как лосось прокладывает себе путь через непроходимые поро­ги. В течение более чем полувекового периода мне довелось наблю­дать, как ребенок с повреждениями мозга пытался пересечь комнату на своем животе, двигаясь вопреки своему параличу, вопреки некон­тролируемым и непроизвольным движениям, с неполноценным зре­нием, неполноценным слухом, неполноценной чувствительностью, с помощью своих ногтей, своих зубов, используя даже свои хаотические неконтролируемые и непроизвольные движения, если они помогали ему продвинуться вперед, и борясь с ними, если они отбрасывали его назад.

И хотя я наблюдал это воистину олимпийское рвение крошечных малышей тысячу раз, я никогда не оставался равнодушным, каждый раз мысленно участвуя в этой борьбе. Костяшки моих пальцев белеют от напряжения, ногти глубоко впиваются в кожу

ладоней, кусая свои губы, я становлюсь весь мокрый от пота. Я подаюсь вперед со своего стула, желая подтолкнуть вперед этого героического ребенка, если не молитвами, то хотя бы силой воли. Десять минут проходят, а борьба за преодоление этих двадцати метров ползком продолжается, напряжение нарастает по мере того, как ребенок, несмотря ни на что, приближается к стене, к своей цели. В душе я очень рад за него. Я не религиозен, но я молюсь за него. Во имя всего святого, спрашиваю я себя, почему он продолжает свои попытки, дающие столь мало, но требующие от него таких нечеловеческих усилий? Господи, как же я восхищен этой бесконечной решимостью, невероятным упорством и героизмом боль­ного ребенка.

Его рука поднимается и касается стены и комната взрывается вос­торженными аплодисментами. Мой кабинет наполняется радостью: ро­дители, практиканты, врачи, персонал аплодируют стоя, смеются, поз­дравляют, и мои глаза становятся влажными от нахлынувших чувств. В этот момент я не испытываю сожаления: это мелкое и недостойное чувство; глубокое восхищение вызвало слезы на моем лице. Ни одна балерина, ни один фортепьянный концерт, ни один шекспировский актер не вызывали за всю историю более естественных и искренних оваций, чем те, что вызвал этот маленький герой - и заслуженно.

Как я уже говорил, я переживал эту драматическую ситуацию ты­сячи раз, и со

временем мои чувства стали только сильнее, чем пять­десят лет назад, когда я созерцал в первый раз это многогранное чудо. Наверно, теперь я ценю его больше.

У меня была редкая возможность созерцать чудеса мотивации, и я наблюдал при этом бессчетное количество раз величайших мастеров мотивации - матерей. И я многому научился.

Я научился тому, что такая мощная мотивация имеет довольно про­стые истоки, причем не только у детей, но и у меня, потому что во многом я подобен ребенку.

Мотивация берет свое начало от этих древних движущих сил прог­ресса - наказания и вознаграждения.

В отношении детей с повреждениями мозга наказание слишком тя­жело для понимания, чтобы стать решением.

Он может так мало, что наказывать его за совершенный поступок практически невозможно. Таким образом, наказание за несовершен­ный поступок остается единственным способом научить его древним законам. Можем ли мы наказать его за то, что он не может ходить, ползать на животе, ползать на четвереньках? Можем ли мы наказать его за неумение говорить? Можем ли мы наказать его за то, что он не в состоянии делать все эти вещи по причине повреждения мозга?

Если мы не можем наказать его за поступки, которые он не в со­стоянии совершить, и если мы не можем наказать его за то, что он не может их совершать, то как же мы сможем научить его древнему закону наказания?

Если существует страх наказания, который мешает и ребенку, и мне совершать вещи, которые мы не должны совершать, то существует и вознаграждение, которое побуждает и ребенка, и меня делать то, что мы должны делать.

Но опять же, мне гораздо проще научиться, чем детям. Когда я ра­ботаю с моими родителями, моими детьми, моим персоналом и моими студентами, я получаю вознаграждение. Когда я достаточно мудр и об­разован, чтобы составить индивидуальную программу, которая научит ходить, говорить, читать и писать немого, слепого и парализованного ребенка, то это для меня значительно большее вознаграждение, чем те деньги, которые мне могут заплатить. Наград не так уж много, чтобы сравнивать.

И когда я получаю такую награду, она вдохновляет меня на еще большие усилия, чтобы поскорее и почаще получать ее снова.

Но как насчет ребенка с повреждениями мозга? Как он может заслу­жить свое вознаграждение? Он парализован и нем, и он не в состоянии ни сказать, ни сделать того, за что можно получить свою награду. И если это так, то как мы можем искренне наградить его? Должны ли мы вознаграждать его за отсутствие действий? Поступить так - означало бы научить его тому, что в этом жестоком мире можно получать воз­награждение ни за что. Поступить так - означало бы научить его лжи. Это можно понять, но это не будет мудро.

Поиск по сайту: