ЗРИТЕЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ И БИЛЛИ 5 страница

Однако, специфические приготовления, которые мы проделали для эсперимента, не позволяли нам организовать для Лоррейн лечение, скажем, по пять минут каждый час. Поэтому мы пошли к инженеру и попросили, чтобы он спроектировал для нас комнату для этой цели. Даже при том, что инженер предложил спроектировать такую комнату без оплаты его услуг, стоимость ее оценивалась в двадцать две тысячи долларов. Без наличия специального гранта было очевидно, что мы не могли идти по этому пути.

Бурно обсуждая эту проблему как-то вечером, кто-то предложил замечательную идею, или, скорее, будет точнее сказать, что просто до сих пор у нас был очень глупый подход. Почему, сказал этот сотрудник, нам действительно необходима большая комната? Нельзя ли просто взять небольшую камеру, помещать одного пациента внутрь каждый раз и герметично запечатывать ее? Очевидно, это была отличная идея, и она могла бы уменьшить стоимость настолько, что мы бы смогли позволить себе провести этот эксперимент.

На этой счастливой ноте мы начали обдумывать, как же это сделать. Внезапно полковник Энтони Флорес, педагог по физической подго­товке летного состава армии США, который ушел в запас, чтобы при­соединиться к нашей команде, сказал: "Если действительно меньшая комната не только дешевле, но и лучше, чем большая комната, почему бы просто не создать подобие коробки, в которую может быть поме­щена верхняя часть тела пациента? Почему вообще необходимо его нижней части находиться внутри?" Он едва закончил говорить, как был прерван доктором Бобом, который сказал: "Если это так, то поче­му верхняя часть тела? Почему не только голова, так как только там находится механизм дыхания, в котором мы заинтересованы?" В этот момент логопед Клод Чик быстро вмешался: "Действительно, почему бы не только рот и нос, так как это единственный внешний аппарат дыхания, который для нас важен?" Это было очевидно и разумно; поэтому комнату за двадцать две тысячи долларов мы заменили на бумажные мешки, в которые пациент мог бы дышать.

В действительности это было предложено когда-то раньше еще Фэем- но с другой целью, связанной с диагнозом некоторых видов повреждений мозга.

И вот, команда с энтузиазмом приступила к опробыванию этого под­хода. Мы плотно зажимали бумажный мешок вокруг лица Лоррейн, чтобы туда попадал нос и рот; за тридцать секунд концентрация уг­лекислого газа в бумажном мешке была достаточно большой, чтобы заставить ее начать делать глубокие дыхательные движения.

Клод Чик, который придумал бумажный мешок, затем пришел к другому очень разумному решению. Он предложил использовать ма­ленькие полиэтиленовые пакеты, которые были разработаны для пода­чи пациентам кислорода. Эти пакеты были недороги и доступны. Это предложение с очевидностью имело много достоинств, так как мешки

были разработаны специально для того, чтобы подходить ко рту и носу пациента. Они быстро доказали свою ценность.

Теперь начался длительный период испытания. Сотрудники, ис­пользуя себя в качестве гвинейских свинок, принялись определять, что происходит не только с дыханием, но и с пульсом, давлением крови и тому подобным во время, когда этот пакет использовался. Было опре­делено, что по крайней мере до трех минут у здоровых людей не было никаких других неблагоприятных эффектов, кроме эффекта более глу­бокого и более быстрого дыхания.

Затем мы начали работу с Лоррейн непосредственно, которая, не­смотря на подавляющий паралич, работала медсестрой в ее инвалидном кресле. Ее дыхательная проблема была, фактически, безнадежной, и она вызвалась сама в качестве объекта для опытов. Ей было нечего терять, так как опасность для ее жизни и так существовала постоянно. Мы не могли сдерживать восторг, когда стало очевидным, что этот метод работал и ее грудь улучшилась чрезвычайно.

Дыхательные осложнения сократились. Объем ее дыхания начал», значительно увеличиваться, что поражало, поскольку Лоррейн была достаточно взрослой, и поэтому считалось, что она имела относительно сформировавшийся объем дыхания.

После нескольких месяцев мы установили подходящую продолжи­тельность для применения маски, чтобы это процедура была безопас­ной и эффективной.

С тех пор маска использовалась с этой целью во многих учрежде­ниях и многих странах и все еще используется до сегодняшнего дня на пациентах с полиомиелитом.

По мере понимания всего этого сотрудники в растерянности оглядывались на тот период времени, когда маска использовалась исклю­чительно на пациентах с полиомиелитом, в то время как пациент с повреждением мозга, чье грудное дыхание было тоже плохим или даже хуже, сидел бок о бок с пациентом с полиомиелитом и не получал такую помощь.

Как-то на вечернем совещании, спустя много времени, мы заинте­ресовались, что же случится, если мы применим такую маску к взрос­лому пациенту с повреждением мозга. На ранних стадиях инсульта пациент с поражением мозга сидит, согнувшись в кресле и тем самым, существенно сократив свое дыхание. Его парализованная рука, если она расслаблена, лежит на поясе или, если она в спазме, находится поперек груди, причиняя еще большее ограничение дыхания. Что слу­чилось бы, интересно, если бы мы использовали дыхательную маску на взрослом пациенте с повреждением мозга? Или на ребенке? Дети с повреждениями мозга всегда имеют плохой объем груди. Ребенок с повреждением мозга часто простужается и страдает респираторными осложнениями.

Вообще, такой ребенок простужался намного чаще, чем его братья и сестры, и его простуды продолжались дольше. Если простуды и рес­пираторные заболевания сопровождались высокой температурой, он часто испытывал также судорожные приступы.

Это была очень интересная мысль, но мы чувствовали, что нужно подходить к этой проблеме очень осторожно, так как дыхание в мас­ку воздействовало на мозг непосредственно. Мы имели здесь больше ограничений, связанных с возможными сложностями, чем в случае с полиомиелитом, когда, конечно, не было никаких проблем в области мозга.

Чем больше мы думали об этом, тем более интригующим это ста­новилось. Конечно, пациенты с повреждениями мозга имели плохие грудные клетки, часто такие же и даже хуже, чем у многих пациентов с полиомиелитом. Улучшение груди ребенка должно иметь хорошие последствия. Его осанка, с одной стороны, должна стать лучше, а так­же он должен иметь меньше респираторных заболеваний, что умень­шает потерю времени для лечения. Возможно, еще важнее то, что он мог бы стать менее уязвим для судорожных приступов, которые часто следуют за инфекционными болезнями любого вида у ребенка с пов­реждением мозга.

Мы рассмотрели, почему нейрохирург Темпл Фэй использовал рань­ше такие методы регуляции дыхания, как бумажный мешок. Это было очевидным фактом - мы вспомнили это из наших бесед с ним — что он использовал выдыхаемый углекислый газ для дальнейшего дыхания как испытание. У него было предчувствие, что при некоторых

типах мозговых повреждений, углекислый газ будет вызывать расслабление, и в результате этого можно было бы провести различие между двумя видами повреждений. Он описал это в литературе и использовал тесты с углекислым газом, которые проводил анестезиолог.

Он и нам давно говорил об использовании углекислого газа в ле­чении эпилептиков, которые страдали от судорог и припадков. Его теория предполагала, что эпилептик переживает припадок как своего рода рефлекторный протест против временного недостатка кислорода в мозге, во многом похожий на то, как ведет себя рыба, вынутая из воды и пытающаяся туда вернуться. Фэй поэтому попробовал приме­нять кислород во время конвульсивных приступов. По его результатам, "пациенты быстро получали еще более сильные и ярко-выраженные судороги."

Эксперимент был неудачным. Однако, никто не мог знать лучше, чем Фэй, что углекислый газ - один из наиболее мощных сосудорас­ширяющих средств из известных человеку. Другими словами, высокое содержание углекислого газа в крови заставляет кровеносные сосуды расширяться, таким образом стимулируя прилив большего объема кро­ви к мозгу и, следовательно, увеличение количества кислорода, до­ступного мозгу. Это, конечно, и была причина, по которой эксперимент потерпел неудачу. Давая пациенту кислород, он сокращал углекислый газ и тем самым сужал кровеносные сосуды, в конечном итоге, скорее уменьшая, чем увеличивая, подачу кислорода в мозг.

Тогда, конечно же, Фэй выполнил точно противоположный экспе­римент.

Фэй теперь давал углекислый газ пациентам во время конвульсив­ных приступов. Он делал это сотням пациентов. Он обнаружил, что это привело к уменьшению глубины приступов, их продолжительности и частоты.

Давно было замечено, что здоровый человек действует хорошо или плохо в прямой зависимости от соответствующего количества кис­лорода, доступного на уровне мозга. Если здоровый человек лишен кислорода, он может в пятиминутном цикле пройти следующие ста­дии. Сначала, он потеряет координацию. Потом у него будут мелкие судороги, подобные тем незначительным эпилептическим приступам, которые мы видим так часто у детей с повреждениями мозга. Затем, координация сильно нарушится, он будет неспособен ходить, речь ста­нет неясной, он будет ронять то, что держит в руках. Затем у него наступят сильные судороги, которые будут очень похожи на судороги у пациентов с повреждениями мозга. После этого, он получит пораже­ние мозга из-за недостатка кислорода для мозговых клеток, и, в конце концов, он умрет. Этот весь цикл может пройти в течение пяти минут у здорового человека. Было ясно, что пациент с повреждением мозга, который уже имел пораженный мозг, нуждался в этом кислороде не (меньше, чем здоровый человек. Поэтому, если мы могли бы улучшить объем груди и дыхание пациента с повреждением мозга, это имело бы огромную ценность.

Следуя этой логике, мы начали чрезвычайно осторожные эксперименты с поврежденным мозгом. Уже проделав эти эксперименты на сотрудниках и установив очень безопасный уровень лечения, мы теперь начали работать над тем же с пациентами с повреждениями мозга. В течение многих месяцев мы работали, чтобы установить безопасную и эффективную продолжительность и частоту для этого метода лечения.

Результаты были даже лучше, чем мы ожидали. Мало того, что дыхание пациента улучшалось, но и уменьшились его проблемы с респираторными болезнями. Как и в случае с пациентом с полиомиелитом, у нашего пациента с повреждением мозга стало меньше респираторных заболеваний, чем у других членов его семьи.

Эта программа дыхания уже используется много лет в Институтах, а также и во многих других учреждениях в Соединенных Штатах и за границей. От двух до трех миллиардов масок было сделано детям с повреждениями мозга в Соединенных Штатах и за его пределами.

Мы нашли методику, которая не только улучшала питание мозга, снабжая его кислородом, но иногда даже спасала жизнь людей.

16.

МЫ ПРОХОДИМ ИСПЫТАНИЕ

Мое ученичество у Тэмпла Фэя по настоящему закончилось в 1955 году, когда я стал директором Институтов. Фэй продолжил рабо­тать с нами в течение еще двух лет, но теперь я имел ответственность за сорок стационарных больных, многие из которых были критически больны. Я должен был быть директором, администратором, ответcтвенным по кадрам и главным врачом. Моя жена, Кэти, была главной медсестрой, стационарной медсестрой при каждом переводе и иногда единственной сопровождающей медсестрой при переводе.

Продав наш дом и отдав все деньги, которые у нас были Институ­там, мы были вынуждены переехать со всем хламом жить в Институты.Возможно, если бы я сказал, что в течение шести месяцев я работал двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю и что Кэти работала еще больше, Вы бы поняли, как я чувствовал себя тогда.

Теперь я впервые больше не мог оглядываться на моего учителя. Я имел пациентов,

которые рассчитывали на меня.

Хотя все, или почти все, теоретические построения, с которых мы начали, принадлежали доктору Фэю, фактически, все наши практические методики были разработаны командой, работающей вместе.

Двадцать лет прошли с нашей первой встречи с Фэем, и десять лет с тех пор, как я присоединился к нему. Десятилетие пятидесятых, наше десятилетие открытий, подходило к завершению.

Нам казалось, что это было время консолидации, время для мысли, время для того, чтобы точно решить, куда мы шли, и как нам следует туда добираться. Четыре вопроса требовали ответа: (1) Что же мы из себя представляли? (2) Во что мы верили? (3) Что мы делали? (4) Каковы были результаты?

Вот как это выглядело в середине 1957 года.

1. Что мы из себя представляли? Мы были персоналом Реабилитационного Центра в Филадельфии, и нас было около сорока врачей, терапевтов (физиотерапевтов, трудотерапевтов и логопедов), медсес­тер, психологов, педагогов, администраторов, членов правления и так далее.

Мы были освобожденной от налогов на федеральном уровне не­коммерческой организацией, с родом деятельности, заключавшейся в проведении лечения детей и взрослых с повреждениями мозга. Мы были научно-исследовательским институтом, изучающим все проб­лемы, связанные с повреждением мозга. Мы были образовательным институтом, обучающим других специалистов тому, что лечение и ис­следование выявили относительно функции мозга у нормальных па­циентов и у пациентов с повреждениями мозга.

У нас было сорок стационарных больных с серьезными неврологи­ческими нарушениями, это были двадцать детей и двадцать взрослых. Фэй всегда был очень неравнодушен к тому, что он определял, как "богатство клинического материала."

У нас жили студенты, начиная со старших медсестер из пяти глав­ных филадельфийских больниц (каждая из которых в течение года ее старшинства проводила месяц в Центре, где она получала сорок часов дидактического инструктажа в неделю, проводимого старшими со­трудниками) и аспирантов по терапиям, образованию или психологии и кончая постоянно проживающими, проходящими докторантуру спе­циалистами по медицине или образованию из Соединенных Штатов и из-за границы.

Наши исследования были прежде всего клиническими, хотя мы должны были скоро погрузиться и в лабораторные исследования.

Нашим пациентам теперь нас рекомендовали многие врачи, вклю­чая доктора Юджина Спица, детского нейрохирурга высшего разряда и доктора Эдварда Б. ЛеВинна, главного медика Медицинского Центра имени Альберта Эйнштейна в Филадельфии, очень уважаемого врача, который заработал это уважение высоким уровнем своих клиничес­ких способностей и научно-исследовательских работ. Доктор Зигмунд ЛеВинн, его брат, был нашим главным консультантом в педиатрии и был очень любим нашим персоналом. Были также консультанты по ортопедии, урологии, офтальмологии и общей медицине.

Мы заработали некоторую местную и даже международную репу­тацию как

учреждение-первопроходец в области лечения пациентов с повреждениями мозга.

2. Во что мы верили? То, во что мы верили, было к настоящему времени намного более ясным, чем когда-либо. Если сегодня то, во что мы верим, выглядит настолько же просто, насколько и очевидно, то я могу только сказать, что в 1957-ом немногие находили это очевидным. Мы верили:

(а) что поражение мозга находится в мозге. (Это всегда было нашей наиболее радикальной верой.)

(б) что так как мозг управляет всеми человеческими функциями, то, если мозг сильно поражен, признаки этого повреждения будут проявляться по всему телу.

(в) что лечение симптомов, которые существуют в глазах, ушах, рту, груди, руках, ногах и еще где-нибудь в теле, не повлияет на основное повреждение мозга.

(г) что если бы мы могли успешно воздействовать на проблему в мозге, нежели чем просто на симптомы, то симптомы исчезли бы сами по себе.

(д)что могли направить лечение непосредственно на мозг.

Наверное, то, во что мы верили, лучше всего было обобщено в речи, которую я произнес в 1953 году в Институте Физической Медицины и Реабилитации доктора Раска. То, что нас попросили сделать доклад там, стало своего рода вехой в нашем развитии, потому что в то время это был без сомнения самый знаменитый реабилитационный центр и мире. Плата за лекцию была намного большей, чем я когда-либо получал до этого, и я был взволнован и польщен приглашением.

В заключение я сказал:

«В качестве основного принципа должно рассматриваться то, что когда повреждение существует в пределах мозга, лечение, чтобы быть успешным, должно быть направлено на мозг, туда, где находится причина, а не на ту часть периферии, где отражены симптомы.

Существуют ли симптомы в виде почти незаметной тонкости в человеческом общении или в виде всеподавляющего паралича, этот принцип не дол­жен нарушаться теми, кто хочет добиться успеха в лечении пациента с повреждением мозга».

Ничто в этом принципе не изменилось к 1957 году. Ни к сегодняшнему дню.

3. Что мы делали? К 1957 году появилась довольно ясная программа. Эта программа преподавалась нами родителям и выполнялась в домашних условиях под нашим внимательным наблюдением. Мы принимали на стационар только тех детей, которые не продвинулись при внимательно отслеживаемой домашней программе.

Выполняемая нами (или родителями дома) программа представляла из себя следующее:

(а) Все не умеющие ходить дети проводили весь день на полу, ползая на животе (если могли) или на четвереньках (если могли).

(б) ко всем детям применялось "копирование", то есть им давалась внешняя помощь в прохождении основных движений, скажем, ползания на животе, если они не могли еще хорошо ползать са­мостоятельно.

(в) Детям, которые демонстрировали потери в чувствительности применялась определенная сенсорная стимуляция.

(г) Была выработана программа, устанавливающая четкое корковое доминирование полушарий для детей, у которых было смешан­ное доминирование сторон.

(д) После внимательного медицинского обследования детей и под­тверждения того, что они могли быть кандидатами на дыхатель­ную программу (маски), улучшающую жизненный объем легких и тем самым, дающую оптимальное количество кислорода мозгу, эта программа стала применяться ко всем детям.

4. Каковы были результаты? К началу 1958-го года стало ясно, что мы достигли таких результатов, каких мы никогда не достигали прежде, и теперь, казалось, наступило время подвергнуть новые методы лечения такой же проверке, какую мы устраивали старым методам многими годами ранее.

Эта проверка была облегчена присутствием в Институтах двух французских врачей-исследователей. Это были Жан и Элизабет Зукманы, и они были мужем и женой. Доктор Жан Зукман был ортопеди­ческим хирургом, выполняющим для нас годовую программу исследо­вания под руководством доктора Эдварда ЛеВинна, который, наконец, присоединился к нашему штату, сначала как консультант и позже как директор Научно-

исследовательского института.

Доктор Элизабет Зукман, подобно моему брату, Бобу, являлась физиатром и была очарована детской клиникой, которая по причинам слишком долгим для объяснения открывалась по выходным нашим персоналом, добровольно жертвующим на это свое время. Именно в эту клинику периодически возвращались для консультаций те родите­ли, которые занимались лечением своих детей дома. Хотя, может быть, в это трудно поверить, но эта клиника действительно открывалась в субботу утром в 8:00 и продолжала работу без перерыва до позднего воскресного вечера.

Бетти Зукман, которая проходила в Институтах полный курс обра­зования, работала полную рабочую неделю, и от нее не требовалось работать в те невероятные воскресные часы.

Тем не менее, до нее доходили слухи о некоторых результатах, до­стигнутых с детьми при лечении по нашей программе, и, хотя она была весьма вежлива, очевидно, она не верила им.

Может быть "месье ле Директэр " разрешил бы ей посещать вос­кресную детскую клинику, про которую она слышала?

Ну, конечно же. И она посетила. Она провела на ногах три выходных, с начала до конца. И это произвело на нее глубокое впечатление.

Может быть "месье ле Директэр" разрешил бы ей посещать все будущие приемы в клинике, и она могла бы..ну-то-есть...делать по­метки?

Ну, конечно же.

Она делала свои пометки. Она сделала свои выводы. И она тща­тельно подобрала слова. Результаты, она сообщала, не были слухами. Результаты были гораздо большими, чем то, что обрастает слухами. Она была настроена сначала скептически, но ушла полностью убеж­денной, что происходит что-то чрезвычайно важное.

Некоторые дети с сильными повреждениями мозга заметно улуч­шились. Несмотря на то, что все говорили, что такое невозможно, не­которые из них фактически могли ходить.

Мы должны, она заявляла, тщательно изучить результаты и прове­сти их статистическую оценку, и мы должны сделать это немедленно. Мы должны изложить наши результаты в статье и немедленно отдать эту статью в наиболее авторитетный медицинский журнал в Соединен­ных Штатах. Это должен быть «Журнал Американской Медицинской Ассоциации». Мы должны. Мы должны. Она не хотела слышать ни о каких возражениях, и она не хотела слышать ни о какой задержке. Это должно было быть сделано.

Если это должно быть сделано, отметил я, то она сама может прямо сейчас начать статистическую оценку, так как она является квалифи­цированным медицинским исследователем.

Что она и проделала, изучая детей, которых мы лечили в 1958-ом и 1959-ом годах.

Результаты были очень внушительны по сравнению с любыми дру­гими результатами лечения детей с повреждениями мозга, которые мы могли бы найти в медицинской литературе, а мы искали тщательно. По правде говоря, мы не могли найти никакого другого отчета в ме­дицинской литературе, который когда-либо сообщал о каком-нибудь положительном результате в лечении детей с повреждениями мозга.

Мы писали свой отчет и спорили над каждым словом в нем. Мы потратили целых две недели в спорах об одном только названии.

Когда мы были наконец удовлетворены, мы отослали его в «Журнал А.М.А.» Он был принят и опубликован 17 сентября 1960 года. Эта ста­тья (перепечатанная полностью в Приложении) сообщала о результа­тах, достигнутых в лечении 76-ти детей с серьезными повреждениями мозга, ни одному из которых общепринятая терапия не давала боль­ших шансов для сколько-нибудь значимого улучшения. Семьдесят четыре из семидесяти шести добились измеримого прогресса. Двадцать один, действительно, научились хорошей и легкой ходьбе перекрест­ного типа, включая трех, кто первоначально был неспособен ползать на животе; шестерых, кто первоначально был неспособен ползать на четвереньках; и двенадцать из тех, кто первоначально ходил, но плохо. Кроме того, большинство детей на тот момент, когда оценка была закончена, продолжали улучшаться, находясь на лечении по программе в среднем только 11 месяцев.

В «Журнале А.М. А.» не только опубликовали статью, но они также послали анонс во все главные газеты и журналы Соединенных Штатов, сообщая о том, что очень важная статья о детях с повреждениями мозга появится в следующем номере их журнала.

Мы получили тысячи просьб о копиях и ни слова критики в адрес статьи непосредственно, хотя некоторые чиновники считали, что газет­ная реклама была не нужна. Они сожалели о том, что мы уведомили газеты.

Однако, теперь было открыто заявлено, что появилась новая надеж­да на эффективное лечение людей с повреждениями мозга.

Клиническое исследование — это стимулирующая, придающая силы, часто опьяняющая вещь. Когда многие годы работы и надежд начина­ют, наконец, оплачиваться в виде действительно вырабатывающихся функций у детей с сильными повреждениями мозга, это может даже приводить в экстаз. С нами так и было.

Это также провоцирующая, тревожащая, расстраивающая, лихора­дящая, приводящая в бешенство, демоническая вещь.

Клиника настолько далека от теоретического, аккуратно выстроен­ного, умозрительного, избирательного лабораторного исследования, что это трудно себе представить.

При некоторых видах чистой исследовательской работы, я полагаю, обычным образом

можно закончить в пять часов вечера, закрыть за собой дверь и уйти домой.

Но лучше бы я этого не знал. Моя собственная работа была слиш­ком клинической.

Нельзя закрыть дверь в пять часов отчаянно нуждающимся в помо­щи детям, чья потребность в ней не становится менее отчаянной из-за того, что они не могут высказать ее вслух. Лицом к лицу с ребенком, который, может быть, парализован, часто даже в области дыхания, часто немой, иногда, которого рвет или которого сводят судороги, и всегда— болит, болит, болит..., там — небольшая возможность для ака­демического созерцания.

Мы боролись за порядок и аккуратность, но в хаотических обстоя­тельствах, которые окружали нашу работу, мы редко достигали этого.

Иногда мы шли аккуратно, шаг за шагом, от теории к применению. Но чаще мы импровизировали, двигаясь назад от практики к теории. Чаще всего то, что заканчивалось новым видом лечения, начиналось как простая догадка, возникшая при осмотре какого-нибудь одного ребенка и проверенная при осмотре сотен других. Хорошая догадка выживала при исследовании; плохая падала у обочины. Если догадка приводила к эффекту, когда определенные группы детей извлекали пользу от большего количества чего-то одного или меньшего коли­чества чего-то другого, мы искали способы обеспечить это большее количество одного или меньшее количество другого. Затем мы перио­дически проверяли, помогло это или нет. Так работают клиники. Это рискованно, но можно сказать в их защиту, что это никогда не причи­нит вреда, если Вы будете осторожны, и что это часто срабатывает. Фактически, благодаря этому методу подхода к проблемам, происходит основной прогресс человечества с начала времен.

С нами были случаи, когда наша теория была более продвинута, чем наша практика. Обычно же, в другие времена, она находилась скорее где-то рядом, и это, конечно, имело место в конце пятидесятых.

Начало шестидесятых было потрачено на улучшение методов ле­чения, но с постоянно расширяющейся группой выдающихся людей, которые присоединялись к нам. Мы также становились способными понять значительно четче, почему те вещи, которые мы делали, сра­батывали.

Смелый и блестящий бразильский хирург, Раймундо Верас, однаж­ды привез своего любимого сына, Хосе Карлоса Вераса, в Филадель­фию для лечения и обнаружил, что его весьма уважаемая, достойная и размеренная жизнь разваливается на части, когда он увидел то, что происходило с его сыном. Он остался, чтобы стать аспирантом, ког­да ему было уже за сорок. Он возвратился в Бразилию, чтобы стать основателем Центра де Реабилитагао, Носса Сеньора да Глория, поч­ти точного воспроизведения Институтов в Филадельфии, и в процес­се создания Центра его весьма уважаемая, достойная и размеренная жизнь исчезла вместе с благосостоянием его семейства, которое было довольно существенным. На ее место пришли наша семидневная ра­бочая неделя и

двадцатичасовой рабочий день (который, естественно, является чуждым видным семействам в Бразилии) и новый вид ува­жения, основанный не на том, кем он является, или каково его имя, а на том, что он делал для детей.

В результате этой постоянной самоотдачи, тысячи детей получили помощь и еще один центр был открыт в Барбацене стараниями Леа Каспера.

Потом была Гретхен Керр, которую я первоначально невзлюбил и не хотел брать на работу. Гретхен проработала в течение нескольких месяцев добровольцем перед тем, как я увидел свою ошибку. На про­тяжении всей моей жизни, когда я высказывал некоторые выдающиеся суждения о людях (часто не считаясь с советами окружающих) и до­пускал некоторые гигантские недооценки людей (часто не считаясь с советами окружающих), мое мгновенное, инстинкт решение, что я не люблю Гретхен Керр, остается не просто главной ошибкой моей жизни, но, возможно, самым несправедливым сужде­нием двадцатого столетия. То, что я принимал за холодную непривет­ливость, было монументальным спокойствием. То, что я принимал за полную замкнутость, было постоянной мыслительной работой. Она стала директором Детского Центра.

Еще три выдающихся доктора медицины присоединились к посто­янному штату. Это была доктор Розелиз Уилкинсон, педиатр. Также что был доктор Эван Томас, человек, который ранее сделал себя од­ним из ведущих специалистов по сифилису, благодаря своему умению находить ответы. (После проведения под его контролем исследования действия пенициллина при лечении сифилиса, проблемы поиска эф­фективного лечения больше не существовало.)

Они оба в последующие годы сопровождали нас в наиболее сла­боразвитых странах мира во время нашего изучения стадий развития детей, которые являются общими для всех культур. Эти двое, как и доктор Леланд Грин, терапевт и специалист по аллергиям, внесли большой вклад в разработку научного обоснования причин, почему некоторые из наших методов работали так, а не иначе.

Также к нам присоединились два физиотерапевта, а именно Арт Сандиер и Питер Моран. Они оба пришли потому, что больше не могли жить в ладу с собой перед лицом своих неудач с детьми с повреждени­ями мозга при использовании классических методов лечения.

По тем же причинам доктор Нейл Харви и Билл Уэллс прибыли к нам из областей образования и инженерной психологии, соответ­ственно.

Затем была Мэг Тайсон, лаборант и техник по рентгеновским иссле­дованиям, которая принесла нам не только свои специфические навы­ки, но и ее необъятную любовь к детям, и Элэйн Ли, с потрясающей памятью, которая никогда не забывала, что каждая папка или учетная карточка в ее файлах - это живой человек, которого она могла назвать по имени.

Поиск по сайту: