Исторические замечания 7 страница

Сафира Ле Веске шлепала босыми ногами по следам мужчин, не замечая ледяного дождя, струившегося с небес. Она приближалась к желанной цели и думала только о пропавшем сыне. Когда мужчины скрылись в проеме двери на дальней стороне двора, она помедлила минуту в тени за выступом стены. Потом, уверившись, что они уже удалились от дверей, она пробежала по булыжной мостовой и остановилась у той же арки. Дверь осталась приоткрытой, и она сумела протиснуться в щель, не скрипнув петлями. Внутри при свете мерцающей свечи она разглядела сводчатое помещение, частично разгороженное деревянными простенками. Она слышала, как ворочаются и мечутся лежащие на соломенных матрасах. Шорох временами прерывался стонами, выражающими страдание, как телесное, так и душевное. Не в силах избавиться от подозрения, что попала в дом Лазаря, он содрогнулась. В конце помещения отдернутая занавеска открывала вход за перегородку, и оттуда лился яркий свет. Сафира увидела, что настоятель и приезжий склоняются над кроватью, всматриваясь в лежащего. Она на цыпочках подобралась ближе.

— Нельзя ли снять с него цепи? На вид он совсем плох.

Фалконера приводило в ужас обращение с несчастным сумасшедшим монахом. Тот был сильно истощен, сухая, как бумага, кожа туго обтягивала кости лица. А они приковали его к кровати кандалами, которые удержали бы и быка. Питер был равнодушен к этому бесчестью и спокойно спал на грубом одеяле, составлявшем всю его постель. Впрочем, одежда на нем была чистой и опрятной. Настоятель оглянулся на угрюмого монаха, сидевшего у ложа больного. Худой серолицый брат милосердия поджал губы и покачал головой.

— Боюсь, что нельзя, мастер Фалконер, — ответил настоятель. — Это брат Томас, наш травник, и я в подобных случаях доверяюсь его суждению.

Сообразив, что сказал лишнее, он поспешно оговорился:

— Не то чтобы он привык к случаям сумасшествия, как ты понимаешь. Этот случай совершенно необъясним для нас обоих.

Монах в знак согласия торжественно кивнул.

— Что касается его… изможденного вида, то он с друзьями просто постился и предавался аскезе. Возможно, слишком ревностно, но я не видел в том ничего худого. Как видите, мы переодели его в чистое и перевязали раны. Но что касается цепей, я согласен с братом Томасом. Так лучше… для Питера.

«Лучше для монастыря», — подумал Фалконер, но оставил эту мысль при себе. Он склонился над страдальцем, чтобы лучше рассмотреть лицо юноши. Внезапно глаза Питера широко открылись, и он сам уставился в лицо Фалконеру. Магистр-регент подумал, что их голоса разбудили спящего, и гадал, много ли тот успел услышать. Парень заговорил первым:

— Здравствуй, Адам.

Он, насколько позволяли кандалы, поднял руку и указал три точки над головой Фалконера.

— Один, два, три. Венец, мудрость и разум. Я вижу их.

— Ты мне льстишь, Питер. Но меня зовут Уильям, а не Адам.

Брат Питер задумчиво нахмурил брови и произнес:

— Значит, не Адам. Ну, ничего.

И тут же в его глазах мелькнула новая мысль. Он улыбнулся:

— Вы уже нашли Эйдо?

— Нет. Питер. Ты знаешь, где он?

Юноша хитро усмехнулся и отвел взгляд.

— Может, и знаю.

— А где Мартин?

Вопросы Фалконера, казалось, встревожили молодого монаха, и он застонал, потрясая цепями, словно хотел сбросить их с себя.

— Мартин? Он — темный серафим. Нет, нет, не говори о нем. Я побывал в Джезире и видел десять рангов ангелов. Я знаю.

Фалконер нахмурился. В болтовне безумца не было и проблеска смысла.

— Что тебе известно, брат Питер? Где они, твои друзья?

— О, он умер! Умер!

Бледное лицо молодого монаха исказил ужас, и он вцепился в рукав брата Томаса. Травник поспешно перехватил его кисть и выдернул рукав из пальцев больного. Сафира, затаившись в тени, со страхом ловила каждое слово Питера. Кто умер — Мартин или Эйдо? Отгоняя чувство вины, она молилась в душе, чтобы это оказался Эйдо. Кроме того, в отличие от терпеливого незнакомца, она видела смысл в бреде мальчика. Или ей так казалось.

— Что ты сделал с Менахемом? — пробормотала она и отступила подальше в темноту.

Фалконер тем временем обдумывал следующий ход. Если один из мальчиков мертв, где его тело? По словам настоятеля, после пропажи монахов они обыскали весь монастырь. И ничего не нашли. Но, если Питер не лжет, один из них умер, и его тело лежит где-то, а второй, стало быть, жив и, возможно, виновен в убийстве. Все произошло совсем недавно, и, по мнению магистра, оставшийся в живых — Мартин или Эйдо — не мог далеко уйти. Скорее всего, он затаился где-то, пережидая непогоду. Выглянув в окно, он увидел все те же струи дождя, а стигийская тьма, оставленная исчезнувшей с неба луной, озарялась лишь вспышками молний. Гром, словно голос рока, раздавался сразу вслед за вспышкой, показывая, что гроза прямо у них над головами. Страшный удар заставил брата Питера встрепенуться. Он забился в угол кровати, подтянув к себе цепи, и заговорил, произнося странные слова:

— Он на свободе — серафим тьмы, Самуил и все его келифоты…

Настоятель и брат-травник отшатнулись и испуганно перекрестились. Фалконер тоже привстал, потирая лоб в том месте, где просыпалась боль. Он незаметно вытянул из кошеля лист и разжевал его. Потом опустил взгляд на распростертого монаха и увидел страх в его глазах. Больше при настоятеле и его подручном он ничего не скажет.

— Настоятель Джон, если в монастыре действительно находится мертвец, его нужно как можно быстрее отыскать. Пока не встала к приме вся братия. Если вы вдвоем займетесь тщательными поисками, я могу побыть с Питером.

Томас сначала воспротивился его предложению, однако настоятель счел его разумным.

— Да, брат Томас, мастер Фалконер верно говорит. Надо найти тело, пока кто-нибудь не наткнулся на него случайно. К тому же цепи не позволят брату Питеру сбежать, если бы он и захотел.

Травник захватил одну из свечей, горевших у постели Питера, и первым отправился на поиски. Фалконер проводил их взглядом, с тревогой вглядываясь в темноту. Он не сомневался, что таинственная незнакомка подслушивала разговор с монахом, но теперь ее нигде не было видно. Он хотел бы знать, куда она подевалась и что делает.

На самом деле Сафира не делала ничего. Убедившись, что сына нет в больнице, она теперь представления не имела, откуда начать поиски. Проходя к отделению, где стояла постель брата Питера, она потихоньку заглядывала во все кельи. За перегородками лежали старики и больные, уже готовые отправиться в царствие небесное, о котором молились всю свою монашескую жизнь. Ни одно из тел на кроватях не могло быть телом молодого человека. Она вздохнула с облегчением. Но чуть позже, когда Питер объявил, что один из его товарищей мертв, ее сердце пронзил ужас. Оставалось только надеяться, что речь шла о втором молодом монахе, Эйдо. Она никому не желала зла, но лучше его смерть, чем кончина ее единственного сына. Однако больше всего ее беспокоили слова, сказанные перед тем Питером. Для настоятеля и приезжего — которого, кажется, звали Уильям Фалконер — они представлялись бессмыслицей, бредом безумца, а вот Сафира точно знала, что они означают. И у нее было очень тревожно на душе. Она опустилась на тощий матрац в келье, которую выбрала своим укрытием, выжидая, пока настоятель и его спутник пройдут мимо. Ее вдруг настигли холод и усталость, мокрая одежда липла к телу, и ее била неудержимая дрожь.

— Питер, Питер, они ушли. Теперь ты можешь поговорить со мной одним.

Фалконер мягко встряхнул молодого монаха, уговаривая того открыть глаза и оглядеться. Спустя минуту, когда он уже думал, что все уговоры впустую, левый глаз юноши вдруг открылся, словно он испытывал правдивость магистра-регента.

— Посмотри, Питер, настоятель ушел, и брат Томас тоже. Скажи мне, кто умер? Что сталось с твоими друзьями, с Мартином и Эйдо? Чем вы занимались, чего ты так испугался?

Питер приоткрыл другой глаз и искоса заглянул в лицо Фалконеру.

— Кто сказал, будто мы чем-то занимались?

Он отпирался, как пойманный на шалости мальчуган, и Фалконеру пришло в голову, не сводилась ли все дело к тому, что троица молодых людей ублажала друг друга. Видит бог, он привык к такому в университете. Хотя там это редко кончалось смертью, но молодой монах в приступе раскаяния мог покончить с собой. Только страх в глазах Питера показывал, что тайна троих юношей была серьезнее и касалась более опасных вещей. Питер тем временем снова завел свое:

— Ищи геометрического совершенства: где вход — число шесть, а между восемью и девятью зазор. Там три, а имя Божье — создание. — Он ухватил Фалконера за руку и подтянулся к нему, насколько позволяла цепь. — Повтори мне!

Фалконер опешил, но парень настаивал, и магистр послушно повторил эту абракадабру дважды, из опасения, что ослабевшая память подведет его. Питер, убедившись, что его загадку заучили наизусть, успокоился и откинулся на постели, снова закрыв глаза. Фалконер дождался, пока больной задышал глубоко и ровно, а потом поднялся и вышел в полутемный проход, ведущий к выходу из госпиталя. Что-то — он сам не знал, что — заставило его остановиться. Он потянул воздух ноздрями и отступил на несколько шагов назад. Заглянув в одну из келий, он различил человека, сидящего на тощем тюфяке, подтянув колени к груди и склонив голову. Длинные каштановые волосы рассыпались по коленям. Именно запах мокрых волос, смешанный с тонким ароматом, подсказал ему, что рядом не монах с выбритой тонзурой. Он тихо вошел в келью и остановился перед кроватью, тихонько окликнув:

— Мадам?

Женщина вздрогнула и уставилась на Фалконера. Лицо ее было бледным, осунувшимся, но все равно прекрасным. Тонко вырезанный нос, высокие скулы, зеленые миндалевидные глаза говорили о восточном происхождении. Фалконер сразу узнал в ней бледную фигуру, мелькнувшую в окне, — привидение, обитавшее в соседней комнате. Он снова заговорил, спокойно и утешительно:

— Моя госпожа, меня зовут Уильям Фалконер. Думаю, у нас общая цель. Ты ищешь сына. Я тоже хотел бы найти Мартина и его друга Эйдо.

— Менахема. Его зовут Менахем, а не Мартин. Менахем Ле Веске.

Это было сказано с твердостью, граничившей с упрямством, и Уильям решил, что лучше не противоречить этой решительной женщине, проделавшей такой дальний путь, чтобы разыскать сына. К тому же он более, чем прежде, уверился, что лучшего союзника ему не сыскать. Сафира тоже поняла, что этот Уильям Фалконер поможет ей напасть на след Менахема. Если только они поделятся тем, что известно каждому.

— Меня зовут Сафира Ле Веске, и, думаю, я могу объяснить кое-что из сказанного несчастным мальчиком.

Заинтригованный Фалконер присел рядом с ней, и в сгущающейся тьме Сафира принялась просвещать его.

Брату Томасу между тем поручено было обыскать внешний двор монастыря. Это означало, что настоятель остался в тепле и сухости под навесом у входа, а травник поплелся по открытой топкой площадке к зданиям мастерских на дальней стороне. Он промок насквозь еще раньше, чем добрел до двора, огороженного с двух сторон амбаром и пивоварней. Ноги совсем застыли и почернели от грязи, и на полу пивоварни и соседней с ней пекарни оставались за ним грязные следы. Он знал, что поиски здесь безнадежны. Сюда заглядывали все и каждый, и никто не нашел пропавших братьев. Лекарь полагал, что те сбежали, устав от строгостей, введенных настоятелем Джоном. Собственно говоря, если предания не лгут, то не первый раз монахи бегут отсюда вместе с теми, кто вверен их попечению. Поиски ни здесь, ни в пекарне и у печей для обжига ничего не дали. Но в амбаре было тепло и сухо, поэтому Томас искал там особенно усердно, пока не решил, что настоятель, пожалуй, ломает голову, куда запропастился посланный. Тогда он неохотно заставил себя выйти под проливной дождь и сразу же опять промок до нитки. Это было тем досаднее, что Джон де Шартре и не думал дожидаться его доклада. Настоятеля нигде не было видно.

Выслушав Сафиру, Фалконер серьезно встревожился. Как видно, за бредовыми речами брата Питера стояло больше, чем казалось на первый взгляд.

— Каббала? Я знаю и зову своими друзьями многих евреев, но никогда о ней не слышал.

— И не мог услышать, если они ортодоксальные иудеи. Ее корни глубоко уходят в нашу веру, но ныне не все одобряют ее и ее новый расцвет в последние годы. Однако мой покойный муж поддался искушению, соблазнившись философией рава Азариеля. Он искренне верил, что, узнав правильную последовательность букв имени божьего, человек может сравняться с ним в способности к творению. Создать живого человека, которого у нас называют «голем». Ходят рассказы, что кое-кому это удавалось. Думаю, вполне естественно, что и мой сын Менахем увлекся тем же учением.

— К несчастью, это, как видно, тот самый случай, когда малое знание таит большую опасность.

Сафира Ле Веске поморщилась и кивнула. Отдельные пряди волос у нее подсыхали, приобретая первоначальный медный блеск и начиная завиваться, как было свойственно им от природы. Она пригладила густые волосы пальцами, и вновь обеими руками обняла колени, как ребенок, испугавшийся темноты. Как маленькая девочка.

— Менахем, или Мартин, зови его, как угодно, с детства стремился к одобрению. Когда ему казалось, что другие мальчики станут с ним дружить, если он поделится с ними секретами, он тут же открывал все свои тайны. Думается, именно поэтому он после смерти отца соблазнился посулами местного христианского священника. А я так ушла в свое горе, что заметила, только когда стало слишком поздно.

— Питер говорил о венце, мудрости и разуме и назвал меня Адамом. Скажи, что это значит?

— Это первые три из десяти сефиротов — посредников между Богом и реальным миром. Они — голова Адама Кадмона, предтечи людей.

Женщина вздохнула.

— Прости, но яснее объяснить не сумею. Я никогда не разделяла мистических верований своего мужа, которые, как считают некоторые, вырастают из протеста духа против рационального мира, который окружает нас. Может быть, я слишком привязана к этому миру.

На лице Фалконера показалась улыбка.

— Я сам люблю логику. Некоторые считают, что я слишком увлекся ею. Однако, как видно, нам обоим придется впустить немного мистики в сердца, если мы хотим разгадать загадку и найти твоего сына.

— Но не тьмы. Тьму впускать нельзя.

Сафира вздрогнула и выглянула в узкую оконную щель. Словно в насмешку над ее словами, снаружи стояла непроглядная тьма. Луна совсем исчезала, а с ней и последний луч света.

— Наша вера предостерегает от опасности тайных учений, в которые не следует углубляться никому, кроме ученых, обладающих защитой собственного знания.

Фалконер наклонился и легонько коснулся ее голой руки. Она не отпрянула.

— Могу сказать о себе, что не совсем невежествен в жизненной философии. Как и ты, на мой взгляд.

Он хотел отнять руку, но Сафира крепко сжала ее, не давая ему отстраниться. Пальцы ее были теплыми, а взгляд ободрял.

— Я доверяю тебе, чего не могу сказать о настоятеле. Он пугает меня. Все же будь осторожен. Есть старая притча, предупреждающая, что прикоснувшийся к опасному знанию сильно рискует.

— Расскажи. Это может уберечь нас от беды.

Сафира глубоко вздохнула и начала:

— Четверо мудрецов входят в сад — обозначающий опасное знание, — где им предстает мистическое видение. Один от взгляда на него умирает, второй теряет разум, третий уничтожает его и гибнет, обращаясь к ереси.

— Эйдо и Питер — первые два. Мартин, возможно, третий. А что же четвертый?

Сафира обратила к Фалконеру свои поразительные зеленые глаза. В них стоял вопрос.

— Ты сказала, мудрецов было четверо. Что сталось с четвертым?

— Он уцелел и сохранил рассудок, потому что был мудр и привязан к настоящему.

— Тогда будем надеяться, что я как раз четвертый.

Фалконер проговорил это вполне уверенно, но в душе у него шевельнулось опасение, ведь память так ненадежна. Сколько знаний вытекло из его ума? Не потерпит ли и он поражения по недостатку мудрости? Впрочем, это была лишь мимолетная слабость, и тотчас же прилив эйфории наполнил его уверенностью в себе. Он рассмеялся.

— Тебя что-то тревожит? — спросила Сафира.

Он взглянул на сидевшую рядом с ним еврейку. Ее прекрасное лицо выражало заботу.

— Ничего. Почему ты подумала?..

— Ты на миг показался таким… далеким. Как будто был не здесь.

Червячок беспокойства прополз по хребту Фалконера. Неужели, вдобавок к забывчивости, он еще иногда и отключается от реальности, вдруг этим и объясняются провалы в памяти? Он снова засмеялся, отгоняя страх, но смех прозвучал натужно.

— Да ничего, пустяки. Я последнее время становлюсь… рассеян.

Сафира внимательно взглянула на него и не стала расспрашивать. Сейчас их ждало более спешное дело. Фалконер скинул свой старый серый плащ и обернул им плечи Сафиры. Она стала отказываться — ведь он тоже промокнет, — но Фалконер настоял на своем.

— Так будет благоразумнее. Если поднять капюшон — вот так, то никто тебя не узнает.

Он скрыл под капюшоном ее сияющие рыжие кудри и затенил тонкие черты.

— Смотри-ка. Ты в этом рубище настоящий монашек. Маленький и очень хорошенький монашек, однако…

Она хихикнула и плотнее завернулась в плащ. И в самом деле, в таком виде они с магистром-регентом не вызвали бы особых подозрений, обыскивая монастырь. Он бережно взял ее за локоть.

— А теперь поспешим, пока монахи не встали к приме. Тогда уже нельзя будет свободно разгуливать.

Фалконер взял обтаявший свечной огарок и зажал его в кулаке. Придется выйти в темноте, потому что снаружи дул сильный ветер, но потом, в здании, может быть, удастся его зажечь. Выходя, Уильям оглянулся на проем, в котором, освещенный с двух сторон свечами, спал брат Питер. Он напоминал сейчас святого с иконы, сияющего во тьме. Женщина потянула его за рукав, и они вышли в ненастную ночь. Небо оставалось невидимым в полном лунном затмении. Фалконеру показалось, что на плечи ему лег тяжелый груз, и он ускорил шаг, направляясь к одной из дверей в стене дортуара.

— Погоди! Смотри! — пронзительно вскрикнула Сафира, настойчиво и требовательно стиснув локоть спутника.

Обернувшись, он разглядел, как она всматривается в стигийскую мглу.

— Что такое?

— Там. У ручейка, что бежит из-под стены. Там кто-то есть.

— У нужника? Постой…

Бывали времена, когда Фалконер сожалел об утраченной зоркости, и сейчас был как раз такой случай. Он поспешно копался в кошеле, вытаскивая глазные линзы. Сафира махнула рукой.

— Там! Видишь? Это Менахем, я не могла ошибиться.

Фалконер, проклиная дождь, силился рассмотреть, на что она указывает. Он заметил движение, но фигура представлялась ему только сероватым пятном на фоне черного мира, пока не обернулась к ним, заслышав, должно быть, голос женщины. Фалконер увидел бледное лицо, прикрытое монашеским капюшоном, и готов был спросить Сафиру, каким образом та узнала сына, но тут спутница с криком бросилась бежать. Одолженный им плащ хлопал на ветру, когда она мчалась вдогонку за ускользающим беглецом. Фалконер сорвал с носа стекла и устремился за ней. На том месте, где только что они видели человека, никого не оказалось. И не было ни двери, куда можно было нырнуть, ни окна, в которое можно забраться. С юга путь к бегству преграждал бурлящий поток, вытекающий из пристройки нужника за дортуаром. И обойти их, двигаясь навстречу, к северу, он не мог, потому что с обеих сторон стояли глухие стены. Человек попросту исчез.

— Ты уверена, что это был твой сын?

— Мать всегда узнает сына, мастер Фалконер. Это был Менахем, или Мартин, как его здесь прозвали. Но куда он мог уйти?

Она была в отчаянии: увидеть сына так близко — и снова потерять! Фалконеру подумалось, что настойчивое желание найти сына заставило ее увидеть его лицо в мелькнувшем призраке. Он взял Сафиру за плечо и развернул назад.

— Идем. Нам еще предстоит обыскать монастырь. Если это был он…

Она уставилась на него, обиженная сомнением, прозвучавшим в его словах.

— …то мы его найдем. По крайней мере, мы теперь знаем, что он где-то здесь.

Увы, их поиски оказались столь же бесплодными, как и все прежние. Они прочесали все помещения, куда сумели войти, но ничто не указывало, что Мартин или его друг Эйдо побывали в этих местах. Не было и следа тела.

Наконец, промокшие до костей — казалось, дождевая вода потушила в них и свет надежды, — они укрылись под карнизом у входа в дом келаря. Длинное низкое помещение со сводчатым потолком освещалось парой чадящих свечей, а в темных углах скрывались пыльные бочки и какие-то мешки. Из кладовой вел сухой и удобный ход на галерею, а Фалконеру, как и Сафире, не хотелось снова лезть под дождь. Проходя по коридору, Сафира схватила спутника за плечо и шепнула:

— В том конце кто-то есть!

Фалконер, напрягая зрение, различил высокий угловатый силуэт, ничуть не напоминавший мальчишескую фигуру, которую якобы видела Сафира. Кто-то шарил среди груды ящиков, и верхний из них свалился на обутую в сандалию ногу, вызвав короткое проклятие, за которым последовало благочестивое: «Прости, Господи!» Монах обернулся к ним, и Фалконер узнал брата Томаса. Сафира укрылась за одной из колонн, а магистр направился к травнику.

— Нашел что-нибудь, Томас?

Монах вздрогнул:

— Что? А, это ты, мастер Фолкнер…

Фалконер, молча, извинил монаха, исковеркавшего его имя, и осведомился, не обнаружил ли тот чего-либо существенного.

— Нет, не думаю. Я просто вспомнил о старом погребе тут, внизу. Дверь где-то в углу, за всеми этими ящиками. Им много лет уже не пользуются, но брат Юстас на днях говорил, что ему послышался шум с этой стороны.

— Шум?

— Может, ничего и не было. Юстас стар, и слух у него уже не тот, что прежде, а все-таки…

— Что все-таки?

— И другие говорили, будто слышали странные звуки. Но только после того, как о них упомянул брат Юстас, а ты ведь знаешь, о призраках только помяни, и все их увидят. Лично я не верю ни единому слову.

Фалконер совсем запутался и попросил монаха объяснить, что он имеет в виду. Тощий лекарь в смущении замахал руками.

— Ах, это просто старые сказки о первых годах обители: о пропавшем капеллане и исчезновении благородных леди. Старушечьи байки, если вы хотите знать мое мнение.

Он помолчал и бросил на Фалконера осторожный взгляд, говоривший, что монах не так равнодушен к старым сказкам, как хотел показать. Склонившись ближе, он зашептал на ухо магистру:

— Говорят, там, в нижнем погребе, водятся призраки.

Под сводами вдруг прозвенел властный голос:

— Что ты делаешь здесь, брат Томас?

Застигнутый врасплох травник поспешил навстречу шагнувшему из темноты Джону де Шартре.

— Просто искал, как ты распорядился, отец-настоятель. Вернувшись на крыльцо, я не застал тебя там, и вдруг вспомнил о старом погребе. Но я не мог найти двери, вот и…

Настоятель резко оборвал многословный рассказ своего подчиненного:

— Незачем там смотреть. А не застал ты меня, потому что мне пришлось заняться другим делом. Важным делом.

Фалконер встал между монахами.

— В кладовой незачем смотреть? Почему?

Настоятель держался невозмутимо, хотя Фалконеру почудилось, что на лице у него мелькнула тревога. Он взял магистра под руку, словно стараясь отвести подальше от двери, о которой шла речь.

— Эта… гм… кладовая почти не используется и почти всегда заперта.

— Так что в поисках двух пропавших монахов вы туда не заглядывали?

Теперь Джон де Шартре действительно смутился.

— Как я уже сказал, обычно келарь запирает погреба. Там ничего не хранят, тем более что они ниже уровня земли, и там… — Он замялся, подыскивая слова. — Там довольно холодно и сыро. Скажем, неуютно.

— Так давайте найдем ключ и посмотрим, не там ли тело.

Джона де Шартре это предложение почему-то ошеломило. Ему как будто не хотелось открывать тайны, хранящиеся в холодном подземелье. Однако же он пожал плечами и отвернулся:

— В таком случае пойдем вместе. Хотя это неудобно. Нам придется прервать сон брата келаря.

Фалконер поморщился:

— Убийство — очень неудобное дело, настоятель. И нуждается в тщательном расследовании.

Келарь оказался невероятно тучен. Монашеское облачение чуть не трещало по швам, обтягивая его брюхо. Он не скрывал недовольства, когда его подняли с постели в общей опочивальне, хотя, подумалось Фалконеру, другие монахи могли только радоваться его пробуждению. Его храп встретил их еще на лестнице, ведущей в дортуар. Первым встрепенулся монах по имени Ранульф, спавший у самого входа. Как видно, сон его был чуток, и настоятель распорядился поместить его у двери, чтобы монахи не бродили по ночам без его ведома. Ранульф и провел их к постели келаря. Разбудить брата Майкла оказалось много труднее, чем Ранульфа. Теперь, пока келарь оправлял на себе тяжелое черное одеяние, взгляд Фалконера блуждал по длинной спальне. В помещении царила полная темнота, поскольку и луна за оконными арками потемнела. И в этой тьме вдруг мелькнул тонкий лучик света — кто-то проскользнул между спящими к дальней двери. Зная расположение подобных построек, Фалконер смекнул, что один из монахов, потревоженный их приходом, воспользовался случаем дойти до нужника, чтобы помочиться.

Тоже один из симптомов подступающей старости. Фалконеру это было слишком хорошо известно. Подумав об этом, он вспомнил свои безуспешные попытки найти средство от забывчивости, и задремавшая было мигрень отозвалась в голове острой болью. Сунув в рот и разжевав еще один лист, он стал ждать блаженного чувства, которое должно было наступить вслед за приемом лекарства. К тому времени, как маленькая процессия двинулась вниз по лестнице к кладовым, он уже ощутил прилив бодрости. Вспомнив о еврейке Сафире, он понадеялся, что она благополучно избегнет чужих глаз среди закоулков кладовой.

Келарь, тяжело ступая, провел их в заставленный угол, где все еще стоял брат Томас. Сдвинув несколько коробов, он расчистил проход к тяжелой, обитой гвоздями двери, открывавшейся, по всем признакам, очень редко. Каменная арка затянулась паутиной, а замок совсем заржавел. Келарь, отыскивая в связке нужный ключ, недовольно ворчал:

— Не знаю, и зачем его отпирать. Сколько служу келарем, а тому уже дюжина лет, ни разу туда не заходил. Мне еще прежний келарь говорил, что подвал — он ведь под землей — для кладовки не годен. Там холодно и сыро, при разливах речная вода просачивается.

Настоятель, обернувшись к Фалконеру, пояснил:

— В прежние дни монахи отвели речку Некинджер к водяной мельнице, но поток то и дело находит новые русла. К тому же и Темза временами прорывает дамбу, если местные жители пренебрегают починкой, так что нас, бывает, затапливает. Как ты видишь, эту дверь не отпирали, и совершенно невероятно, чтобы кто-нибудь проник туда без ведома брата Майкла. Мы даром тратим время.

В этот самый миг все услышали по ту сторону двери странный заунывный звук. Брат Томас и келарь ахнули, кровь отхлынула от их лиц. Джон де Шартре только стал еще мрачнее и вздохнул, потупив взгляд:

— Открой дверь, — повелительно приказал он.

Келарь вогнал ключ в скважину замка и с усилием повернул. Общими стараниями они с Томасом отворили приржавевшую дверь. Сырая затхлая тьма хлынула из нее. Фалконер первым шагнул вперед.

— Позволь мне пройти первым.

Никто не стал возражать, и магистр взял фонарь из дрожащей руки келаря. Его свет обнаружил крутые ступени зажатой стенами лестницы. Жалобный скулеж прекратился, и слышно стало, как где-то внизу капает вода. Он стал осторожно спускаться. Старые ступени были лишь немного вытерты посередине, что доказывало: погреб и в самом деле почти не использовался. Внизу он больше нащупал, чем разглядел, земляной пол, глушивший шаги. Подняв фонарь, Фалконер огляделся.

Погреб был прямоугольной формы, однако возведенная на некотором расстоянии стена делила его на две части. Помещение, освещенное тусклым светом, напоминало скорее склеп, чем кладовую. В стенах были ниши, в которые вполне могло поместиться человеческое тело, хотя сейчас их занимали только пауки со своими тенетами. Фалконер ощутил, как охватывает его могильное уныние. Голова на мгновенье закружилась, и он оперся свободной рукой о стену. Ладонь коснулась холодного влажного камня. Воздух действительно был пронзительно холодным, но в то же время в нем чувствовался влажный привкус земли. Он вдруг стал задыхаться, как заживо погребенный. Магистр набрал в грудь побольше густого, нездорового воздуха и задержал дыхание, усмиряя биение сердца.

Успокоившись, он вернулся к осмотру помещения.

Это первое вытянутое в длину помещение покрылось от сырости зеленой плесенью, хотя видно было, что стены под ней тщательно обработаны. Кое-где попадались остатки хранившегося здесь добра. Заглядывая за шаткие ребра полуразвалившихся бочек, Фалконер услышал в следующем отделении погреба легкий шорох и ступал по земляному полу осторожно, остерегаясь крыс.

Добравшись до прохода под арку, он просунул фонарь во вторую камеру и увидел в дальнем углу две скорченные человеческие фигуры. Один из лежащих, когда луч фонаря упал на него, застонал и прикрыл ладонью глаза. Другой не двинулся. Оба были одеты в черные облачения клюнийских монахов, и у обоих черные балахоны пятнала красноватая грязь, обычная для здешних болот. Монах при свете фонаря повернул к Фалконеру мучнистое лицо и умоляюще протянул руку. На руке запеклась темная кровь.

— Помоги мне!

Это был лишь шепот, но от этого он не менее выворачивал душу. Выпачкавшийся в крови монах был совсем еще мальчик с худым осунувшимся лицом. Фалконер заглянул на его товарища. Тому уже ничто земное не могло помочь, на выбритой тонзуре кровь смешалась с осколками кости и серого вещества. Фалконер на миг замер, вспомнив Сафиру Ле Веске, ищущую сына. Потом задал неизбежный вопрос:

Поиск по сайту: