Исторические замечания 13 страница

— Нет. Пошел проверять садки.

— Попробую-ка угадать: он доберется до них на маленькой лодочке?

— Кто же доверит лодку такому мальчишке! Обойдется ходулями, как и его наставник келарь.

— Ну конечно. Скажи, где нам его искать?

— Лучше подождите здесь, он скоро вернется. Принести вам эля?

Уильям осмотрелся по сторонам.

Были времена — он был тогда мальчишкой, — когда, оглядывая этот зал, он видел повсюду роскошь и великолепие. Ковры и отличную посуду, серебро, блестевшее в отблесках очага, горевшего посреди комнаты, подушки на лавках и больших охотничьих собак, расхаживающих туда-сюда. Здесь было уютно и красиво.

Взрослея, он все реже бывал в этом поместье. Он приобретал новые имения, его торговые предприятия приносили плоды, он чаще бывал за границей и все чаще мечтал в минуты досуга о том, чтобы осесть на месте и жениться. Потом он встретил Сесили.

Такую красавицу он искал всю жизнь. Высокая женщина с сияющими голубыми глазами и темными кельтскими волосами, она очаровала его. Очаровала так сильно, что он рассказал о ней старому товарищу, Генри. А когда встретился с Генри в следующий раз, тот уже завладел ее сердцем. Это едва не сломило Уильяма.

Время исцелило его. Он нашел милую Изабель — прекрасную супругу, родившую ему маленького Уильяма и еще двоих детей, и звезда Уильяма восходила, потому что его покровитель, Пирс Гавестон, приобретал все больше влияния. Сам король знал Уильяма в лицо.

А потом Гавестон был схвачен врагами и убит. То был страшный удар. Тогда Уильям узнал, что значит остаться без покровителя. Всего три года спустя разразился голод, Изабель и дети умерли. Кости Христовы, черные были времена! Всего восемь лет прошло, а прежней жизни как не бывало.

После голодных лет Генри стал входить в силу. И всего полтора месяца назад Уильям впервые увидел его дочь и узнал в ней черты женщины, на которой когда-то мечтал жениться. Джульетта захватила его в плен своей спокойной тонкой красотой, быстрым умом и веселым нравом. Он не мог устоять.

В дверь загрохотали, и он очнулся от раздумий.

— Пирс, посмотри, кто там.

В молодости они с Генри были неразлучны. Буянили в тех же кабаках, увивались за одними девками, даже вместе дрались с пиратами. Но когда Генри отбил у него женщину, вся любовь к другу развеялась, как дым на ветру. Ничего не осталось.

Со двора послышался вопль, и Уильям, развернувшись на каблуках, увидел ввалившегося в дверь Пирса. Тот споткнулся, зажимая ладонью висок, шагнул вперед, как слепой, и медленно, словно подрубленное сбоку дерево, повалился на пол, развернувшись в падении и упав навзничь.

Люди, оставленные сторожить и защищать его, стояли в дверях, но против силы, рвавшейся в дом, они выступать не желали.

— Ну вот, Уильям, — сказал сэр Генри, засовывая за пояс боевой молот и оглядываясь кругом, — думаю, тебе лучше отправиться со мной.

Лоуренс шел по дорожке к мосту, но мыслями оставался рядом с рыцарем, поджидавшим у ворот. Кончилось тем, что он, вздохнув, разъяснил возчику, куда доставить рыбу, и с тяжелым сердцем повернул назад, направившись вдоль реки к садкам. Там еще расхаживал рослый парень. Он подоткнул полы за пояс, чтобы не замочить их, а ходули были скрыты под мутной водой.

— Джон? Поди-ка сюда на минуту!

Веревка снова стиснула Уильяму горло, но он мало что мог сделать. Лошади шли рысью. Хорошо еще, он не совсем обессилел.

Какая ирония! Его, не виновного ни в каких преступлениях, хочет погубить злейший враг только за то, что когда-то они любили одну и ту же женщину, а после он полюбил ее дочь. И женился на ней, а что вышло? Она умерла, и его сын мертв, а теперь и он тоже умрет. Уильям не сомневался в намерениях Генри. Этот человек твердо решил избавиться от него.

Он был зажат между двумя лошадьми. Конец веревки, перехватившей ему горло, сэр Генри держал в кулаке, а вокруг ехала стража. Руки ему связали за спиной, запястья уже саднило, но горе потерь заглушало боль.

Они покинули поместье, едва Уильям позволил связать себе руки, а те, кому полагалось его охранять, перед лицом Генри вели себя на удивление смирно. Кто станет отстаивать преступника ценой своей жизни? Что ж, это понятно. Уильям не прошел и ста ярдов от ворот своего дома, когда маленький отряд обогнал их. Один скакал на его же лошади. Глянув на Уильяма, он сплюнул на дорогу и понесся к мосту в город.

— Возвращается, — сказал Саймон.

Брат Лоуренс нес большую плетеную корзину, поверх которой лежали ходули.

— Еще раз добрый день.

Он поставил корзину, из которой стекала бурая жижа, на землю. Ходули скатились с нее.

— На вид удобная штука, — заметил Саймон.

— Они хороши на равнине и на отмелях.

— А если кто хочет распугать местных жителей, они очень помогают увеличить рост.

— Этого мало…

— Верно. Нужен еще серый плащ с капюшоном.

Лоуренс кивнул со вздохом.

— Вы много узнали.

— В ночь, когда мятежник Мортимер бежал из Тауэра, он высадился здесь. Мы это знаем. Кто-то вышел на болота, чтобы отпугнуть народ призраком. Вы.

— Да, признаюсь. Я несколько ночей до того расхаживал по болотам, чтобы напомнить народу о призраке и разогнать по домам.

— Мужа Элен убили. Ты? — резко спросил Болдуин.

— Я? Нет. Но там были и другие, и если он случайно наткнулся на них, могла пролиться кровь.

— Ты утверждаешь, что это сделал один из людей Мортимера?

— Я говорю, что один из его людей мог убить мужа Элен. Я этого не знаю. Готов поклясться на Писании.

Болдуин, прищурившись, смотрел на монаха. Тот говорил убежденно и казался честным, и Болдуин не считал его убийцей, однако брат Лоуренс чувствовал свою вину. Придуманная им уловка — напомнить людям о страшном призраке — косвенно привела к убийствам. Муж Элен, девушка, Пилигрим. Все умерли зря.

— Где Джон?

— Теперь? Не знаю. Думаю, уже далеко.

— Ты посоветовал ему бежать?

— То, что он сделал, он сделал из добрых побуждений.

— Не думаю, чтобы ты решился убить девушку, даже если она и выдала вашего настоятеля. Это сделал человек моложе тебя и более страстный.

— Думайте, что хотите, — невозмутимо отозвался Лоуренс, — это между ним и Богом.

— Джульетта рассказала отцу, что монастырь помогал бегству Мортимера, а тот уведомил людей короля. Что и привело к аресту настоятеля.

— Думаю, ты прав.

— И послушник об этом знал. Он слышал, как Джульетта тебе рассказывала.

— Она гордилась, что рассказала отцу о побеге, а мне призналась, думаю, чтобы извиниться. Она не ожидала, что схватят настоятеля. Она была очень молода.

— И простодушна. Но такой юнец, как Джон, воспитанный в понятиях чести и послушания, мог взглянуть на дело по-иному, не так ли? Он счел ее поступок подлым предательством. За доброту монахов, устроивших ее венчание, она отплатила тем, что погубила настоятеля.

Лоуренс отвел взгляд.

— Ничего не могу сказать. Мои уста откроются только перед Богом. Но правда это или нет, Джон как духовное лицо неприкосновенен. Вы не смеете его тронуть.

На всем пути через мост сэр Генри чувствовал устремленные на него взгляды. Он был вполне готов к тому, что его остановят, однако сторож у ворот безропотно принял его объяснение об аресте известного преступника, и он свободно проехал к своему дому.

— Надо было тебе держаться в стороне, Уильям. Я не хотел тебе зла, но разве ты не мог остаться в стороне? Как будто нарочно вывел меня из себя, похитив дочь. Что скажешь? Может быть, и нарочно. А может, ты обо мне и не вспомнил. А следовало бы, старый приятель, следовало бы. Потому что теперь ты в моих руках, и ты мне заплатишь за смерть моей малышки. А за то, что ты взял ее без моего позволения, я позабочусь, чтоб тебя сначала оскопили!

Он слез с седла и дернул за веревку, потянув Уильяма за собой. Уильям слышал его как сквозь сон и только теперь, когда Генри потянул его к конюшням, осознал, что происходит.

— Господи Иисусе, нет!

Его схватили и волоком потащили к тяжелому деревянному столу, установленному рядом с жаровней и разложенными тут же инструментами коновала. И Генри улыбнулся, слушая вопли своего старого друга:

— Ты сгниешь в аду за то, что сделал с моей малышкой. Уильям.

— Сэр Болдуин! Слава богу, я нашел тебя! Сэр Генри схватил и увез Уильяма! Вы должны нам помочь. Милорд епископ в Вестминстере, мне его не…

— Рассказывай, — поторопил Болдуин.

Гонец скороговоркой объяснил, что солдаты явились в дом, свалили Пирса и увели Уильяма.

— Где они сейчас?

Болдуин подвел своего коня, потом остановил проезжавшего на маленькой пегой лошадке горожанина.

— Я — хранитель королевского мира, действую именем милорда епископа Стэплдона. Мне нужна твоя лошадь.

— Ты не смеешь, я…

Вместо ответа Болдуин обнажил меч. Голубоватый клинок зловеще сверкнул на солнце.

— Получишь свою лошадь к вечеру в доме епископа Стэплдона. А сейчас она нужна. Саймон? В седло. Лоуренс, сейчас же пошлите кого-нибудь домой к милорду епископу и обо всем расскажите. Пусть пошлет людей к сэру Генри, если хочет спасти Уильяма.

Горожанин при виде меча проворно скрылся, что весьма порадовало Саймона. Многие на его месте в ответ на приказ отдать коня заспорили бы, а там и сами схватились за оружие.

Спустя несколько минут они галопом, нарушая закон и подвергая опасности народ, скакали по людным улицам.

Саймон едва не вышиб себе мозги о низкую вывеску какого-то торговца, а оглянувшись через плечо на причину миновавшей катастрофы, чуть не сшиб знак таверны. Больше он не оглядывался.

Свернув во двор, они сразу услышали крики.

Болдуин, раздобыв для Саймона лошадь, вложил меч в ножны. Теперь он снова вынул его и пришпорил коня. Тот рванулся вперед, едва не сбив шарахнувшегося в сторону грума, пославшего ему вслед проклятие.

— Немедленно отпустите его, именем короля! — проревел Болдуин.

Саймон уже спешился. Меч был у него в руках и упирался острием в горло человека, поднесшего ножницы к чреслам Уильяма.

— Положи, — прошипел бейлиф.

Во дворе было семеро мужчин. Один держал веревку, которой были стянуты руки пленника, двое других прижимали к земле его разведенные в стороны ноги. Человек между ними замер, прикипев взглядом к клинку у своего горла.

Болдуин заметил стоявших поодаль сэра Генри с сыном.

— Вели своим людям отпустить его, сэр Генри. Если ему причинят вред, я заставлю тебя заплатить. Отпустите его, я сказал!

— Ты мог бы упасть с лошади у меня во дворе, и никто бы не узнал, как это случилось, — презрительно фыркнул сэр Генри. — Я могу всадить в тебя стрелу, и все признают, что это был несчастный случай. Уходите и оставьте нас!

— Этот человек невиновен! Он не убивал твою дочь.

Тимоти выступил вперед:

— Вот как? Может, и не он ее зарезал, зато он изнасиловал.

— Нельзя изнасиловать собственную жену, — проскрежетал сэр Болдуин.

— Никто не давал согласия на этот брак. Он уговорил мою сестру сойтись с ним, чтобы нанести оскорбление нашему роду, но брака не было — я не признаю его!

Болдуин обвел глазами неподвижно застывших людей.

— Сэр Генри, тебе нечего бояться. Ты — друг милорда Диспенсера, и все, чтобы ты сегодня ни натворил, будет забыто. Но если кто-то другой… — он возвысил голос, — если кто-то другой попробует помешать мне, или повредить этому человеку, я арестую его своей властью хранителя королевского мира. А если Уильяму будет причинен вред, я арестую всех вас и добьюсь, чтобы вас повесили.

— Это какой же такой властью? — усмехнулся Тимоти. — Вас здесь всего двое.

С невыразимым облегчением Болдуин услышал за стеной шум шагов. Когда толпа людей в ливреях Уолтера Стэплдона хлынула во двор, он зло улыбнулся Тимоти и приказал ему:

— Посторонись!

Епископ развалился в кресле.

— Ты вполне уверен?

Болдуин уже все ему объяснил:

— Здесь мало места для сомнений. Джон был всей душой предан келарю и конечно же настоятелю. Мальчишка пришел в ужас от поступка девушки, рассказавшей о проделке с призраком, ведь это привело к аресту настоятеля. Сын Уильяма, конечно, ни в чем не был виноват. Потому-то о нем и позаботились с таким тщанием. Думаю, Джон сожалел, что причинил ему вред, но он так жаждал отомстить девушке, что жизнь Пилигрима представлялась ему мелочью.

Епископ Уолтер опустил взгляд на свои ладони.

— Это, пожалуй, домысел.

— Я бы с удовольствием заподозрил ее братца. Тимоти очень озабочен сохранением чести семьи. Не отца — тот все еще любит Джульетту, — а Тимоти. Ему она в конце концов приходилась всего лишь сводной сестрой. Потом стало казаться, что виновен отец Пилигрима. Он был явно задет переменой в сердце жены. Она сначала полюбила его, но влечение к молодому человеку, ровеснику, оказалось сильнее. Однако чем больше я размышлял о различии в положении тел и о том, как повлияли на судьбу обители неосторожные ее слова, тем яснее мне становилось, что тут сыграла свою роль месть. Быть может, убийцей двигали те же мотивы, что у Тимоти. Возмущение против оскорбления, нанесенного чести группы. Но не семьи, а монастыря.

— Мы обсудим это дело с местным епископом, и я предложу наказать парня.

— Пожалуйста, сделай это, милорд. А теперь мне хотелось бы вернуться в город и добраться до постели, — сказал Болдуин.

— Ты хорошо потрудился, сэр Болдуин. Благодарю тебя.

Болдуин кивнул, однако, пока он шел вслед за Саймоном по бесконечным коридорам во двор, перед его мысленным взором представали лица подозреваемых: искаженное болью и обидой лицо сэра Генри, полное тоски и отчаяния лицо Уильяма и, наконец, лицо брата Лоуренса. Лицо человека, на глазах которого все, во что он верил, было уничтожено каким-то послушником.

Болдуин подумал, что из всех потерь тяжелейшая — потеря монаха. Другим, по крайней мере, оставалась питавшая их сила ненависти. У Лоуренса не осталось ничего.

Акт четвертый

Июль 1373 года

Джеффри Чосер повертел в пальцах перо. Прищурился на ряд других перьев, выложенных справа на столе. Пересчитал их, хотя заранее знал ответ. Не нужно ли их очинить? Подушечкой указательного пальца он попробовал кончик того, что держал в руке. Стержень гусиного пера, по правде сказать, совершенно не нуждался в подрезке. Он положил перо. Потянулся, на дюйм или два пододвинул к себе чернильницу. Разгладил на столе чистые листы бумаги. Тоже без всякой надобности.

Он вздохнул. Знакомые маленькие хитрости — лишь бы оттянуть момент, когда придется все-таки коснуться пером бумаги и начать писать. Все что угодно, лишь бы потянуть время.

Он сидел у открытого окна. Внизу, у ворот, слышался шум работ. Приехав накануне вечером, Джеффри Чосер заметил между стеной и бастионом яму, куда поместился бы сидящий человек. Каменную стену над ямой укрепили деревянными подпорками. «Водой размыло», — догадался Джеффри, глядя на скалившуюся над головой горгулью. Она веками изливала дождевую воду. А может, вода из подземного источника медленно подмывала стену. Места здесь были болотистые.

Вот послышались скрежет мастерка по камню, шутка, невнятное проклятие рабочего, поднимавшего особенно тяжелую глыбу. Джеффри задумался, не закрыть ли окно, чтобы отгородиться от шума. Как-никак, он прибыл в Бермондси в поисках мира и тишины. По ту сторону Темзы шумел Лондон, но в ордене монахов-молчальников можно ведь было рассчитывать на кусочек мира и тишины. Здесь не должно быть иных звуков, кроме звона колоколов, зовущих братию к молитве. Словно в ответ на эту мысль, зазвонил колокол. Закрыть окно — означало бы лишить себя теплого ветерка и запахов летнего утра, дышать затхлым воздухом помещения. Чосер обвел глазами комнату. Скудная обстановка — кровать в одном углу, тяжелый сундук — в другом и под окном — стол с табуреткой, на которой он сидел. Но в сравнении с кельями и спальнями, отведенными монахам, обстановка достойна дворца.

Джеффри Чосер кое-что понимал в дворцовых залах. Его жена, Филиппа, и трое младших детей совсем недавно выехали из своих комнат в маленьком дворце Джона Гонта на берегу Темзы. Джон Гонт, третий сын короля Эдуарда, порой привлекал Джеффри для участия в личных делах или для выполнения тайных поручений, связанных с дворцовой жизнью, но у семьи имелись более веские основания поселиться во дворце Савой. Джеффри временами, в промежутках между поездками, останавливался в этом дворце, но ни когда не считал его своим домом в отличие от жены Филиппы — дочери рыцаря, прожившей юные годы под покровительством покойной королевы Англии. Филиппа во дворцах была как дома.

Чосер при всякой возможности скрывался в домик у городских ворот в Олдгейте, купленный им незадолго до женитьбы. Там был его дом, там он хранил свои книги, бумаги и письменные принадлежности. А теперь по некоторым причинам домик в Олдгейте стал пристанищем всей его семьи: жены, детей и слуг. Домик у ворот, казавшийся таким просторным, оказался тесен для семейной жизни. Оттого-то Джеффри, желая спрятаться от домашней суеты, и перебрался на несколько дней на южный берег, в монастырь Бермондси. Ни муж, ни жена не признавали этого вслух, но оба понимали, что под предлогом работы супруг бежит от семьи.

Сложилось так, что это летнее утро Джеффри проводил тоже в доме у ворот. Гостевые покои на первом этаже у внутренних ворот монастыря. Здесь размещали самых важных мирских гостей или тех, кому желал выказать благоволение аббат Ричард Дантон. Джеффри впервые увидел Ричарда Дантона накануне вечером, когда прибыл в монастырь. Он с удовольствием вспомнил слова, сказанные аббатом при встрече. Тот был красивым мужчиной, сочетавшим в себе властность с непринужденностью манер. Он, как видно, неподдельно обрадовался приезду Джеффри. Он сказал…

Но воспоминания Джеффри были прерваны воплями за окном. Ответный крик. Еще и еще. Это уже не добродушная перебранка, а настоящие оскорбления. Бранились рабочие, поправляющие осыпавшуюся кладку у основания монастырской стены. Их спокойные голоса доносились невнятно, зато крики звучали вполне разборчиво. А ведь, казалось бы, рабочие в монастыре должны выказывать почтение к святому месту? А вот ничего подобного, сплошные «свиной навоз» да «дерьмо коровье». Чосера все это совершенно не касалось, но тем больше было причин выглянуть в окно.

Немало обрадованный случаем оторваться от дел, и в то же время спрашивая себя: «Дел? Каких еще дел?», он встал и сдвинул в сторону стол, чтобы подойти к окну. Смотреть пришлось прямо вниз, и поначалу он видел только пару шляп, надвинутых рабочими до бровей, чтобы укрыться от солнца, поднявшегося уже высоко и светившего жарко, несмотря на ранний час. Чосер разобрал только, что один из рабочих был молод, почти мальчишка.

Работники рассматривали нечто, скрытое от взгляда Чосера. Они застыли в напряженном ожидании. Джеффри узнал позы людей, которые, видя затевающуюся драку, не знают еще, то ли принять в ней участие, то ли разнимать драчунов. А вот и двое главных героев показались на глаза, отойдя от стены под окном. Они, пригнувшись, стояли друг против друга, между ними было чуть больше ярда. Из своего окна Джеффри не мог видеть лиц, но позы и зажатые в кулаках инструменты — у одного резец, у другого мастерок — выдавали готовность к схватке. Человек, сжимавший резец, владел только одной рукой. Другая, левая, высохла и висела как птичья лапа. Должно быть, в возмещение ущерба, вся сила его сосредоточилась в здоровой руке и плече.

Джеффри отвел глаза от четверки рабочих. Площадка южнее дома — внутренний двор — пустовала, только черный кот нежился в солнечном пятне между тенями. Но монахов в черном облачении нигде не было видно. И неудивительно, ведь только что прозвонили к терце — служители божьи к утру молятся уже четвертый раз. Чосер скосил взгляд на залитый солнцем двор, заклиная кого-нибудь выйти и вмешаться. Сухорукий уже замахнулся резцом и перенес вес на левую ногу, изготовившись к нападению. Джеффри дальше высунулся из окна и, не раздумывая, закричал. Не «Прекратите!» или «Что вы делаете?», а просто «Эй!».

Этого хватило. Рабочий с резцом поднял голову. Он щурился, но все равно Чосер оставался для него просто тенью в окне. Он открыл рот, словно хотел сказать или прокричать что-то — зубов в черной дыре рта было меньше, чем пальцев у него на здоровой руке. Он опустил резец и помотал головой, как будто уверяя, что ничего дурного и не думал. Второй тоже поднял голову, прежде чем уронить руку с мастерком. И двое зрителей уставились в сторону Чосера.

Он чувствовал, что должен сделать что-то еще, но не знал, что сказать. Так или иначе, ссора между рабочими в Бермондси — не его дело. Он сам был здесь гостем и не имел власти. Хватит и того, что он, сообщив драчунам о присутствии свидетеля, предотвратил, хотя бы на время, насилие.

— Добрый вам день, — проговорил он, отступая от окна.

Но далеко он не отошел. Джеффри слышал биение своего сердца. Дыхание стало прерывистым, словно он сам только что собирался драться. Он прислушался. Голосов не слышно. Такое молчание бывает после ссоры. Вскоре возобновился шум работ: стук молота, скрежет резца.

Он вновь уселся за стол и взялся за перо. За работу! Джеффри Чосеру полагалось письменно изложить отчет о последних переговорах с Генуей относительно учреждения торговой конторы для генуэзцев на южном побережье Англии. Успех подобных торговых миссий измерялся количеством исписанной бумаги. А по правде сказать, отчет был всего лишь предлогом. На самом же деле Чосер надеялся снова вернуться к стихам.

Но сцена за окном выбила его из колеи, и если прежде ему лень было сосредоточиться, то теперь мешали мысли о четверке у ворот. Он надеялся, что монахи скоро закончат свое богоугодное дело в большой церкви, и во дворе появятся несколько фигур под черными капюшонами. Одно их присутствие остановит дальнейшие раздоры. Если, конечно, они заметят, что тут делается. Бермондсийские монахи славились своей ученостью — не то, что другие ордена, радующиеся соленому поту и мозолистым рукам. Эти оставляли труд мирянам, вроде тех задир под окном. Только им даровалась привилегия пачкать руки в грязи.

Джеффри пришло в голову еще одно: не странно ли, что сухорукого рабочего наняли каменщиком, чтобы восстановить монастырскую стену? Пусть даже он может работать мастерком и даже ворочать камни, но как он управится с молотком и резцом? Разве что в драке использует. Быть может, монахи оставили его на работе из милости? Только вот совсем не похоже, чтобы этот сухорукий нуждался в милости. Передернув плечами, Джеффри снова взял перо и вытянул из пачки лист бумаги. «За дело. Ты пишешь стихи, — сказал он себе, — ты творец. Ну, так твори что-нибудь!» Ведь именно как поэта его принимали в этом монастыре. Аббат Дантон так и сказал вчера:

— А, мастер Чосер, придворный поэт!

Придворный поэт? Чосер никогда не считал себя таковым или, точнее, никогда не слышал о себе таких отзывов. Правда, он написал поэму в память первой жены Джона Гонта и временами читал свои стихи перед знатными особами во дворце Савой или в Виндзоре. Кажется, леди и джентльмены одобряли его труд. Во всяком случае награждали вежливыми аплодисментами. Да и приглашение провести несколько дней в монастыре обеспечено связью Дантона со двором. Но «придворный поэт» звучит как официальный титул! Тем не менее Чосер был польщен.

Ричард Дантон лично провел Джеффри по монастырю. Заложен он был в давние времена, пояснил аббат, вскоре после норманнского завоевания. Монастырская церковь высилась над галереей, верхушка ее, как вершина утеса, ловила последние лучи заходящего солнца. Возводилась она годами, десятилетиями и была закончена и освящена на памяти живущих, но казалось, стояла на этом месте извечно. Густой голос Дантона эхом разносился по галерее. Двор лежал в тени, и над ним, между гнездами у карнизов и над контрфорсами, носились ласточки. Джеффри скоро понял, что настоятель втайне гордится собой. Он был первым из англичан, назначенных на этот высокий пост. Он был еще относительно молод, недавно стал настоятелем, и в его словах и движениях сквозило восхищение.

Джеффри удивила хорошая осведомленность Дантона о делах за пределами обители. Ему были известны последние новости о здоровье короля Эдуарда (ухудшается), а также и принца Уэльского (тоже ухудшается). О передвижениях придворных он знал больше, чем Чосер. Когда Джеффри тактично отметил это обстоятельство, Дантон ответил:

— Не думай, мастер Чосер, что раз мы проводим время в размышлении о вышнем мире, то не в курсе дел мира сего. Настоятель такого большого монастыря должен знать, о чем думает король — и как его здоровье. Не так много лет прошло с тех пор, как нас передавали под опеку за долги и другие неурядицы.

Когда они свернули за поворот галереи, на Джеффри едва не налетел человек в капюшоне, который нес книги и теперь уронил их. Другой брат, следовавший за первым, принялся собирать упавшие тома. После обмена извинениями, Ричард Дантон заметил:

— Это добрая встреча.

Он представил братьев. Первый, тот, что нес книги, был брат Питер, сочетавший обязанности ризничего и библиотекаря. Второй — луноликий молодой человек, поднявший книги, звался Ральфом. Его представили как ревестиариуса и помощника ризничего. Чосер не очень-то разбирался в сущности монастырских титулов, но ему смутно вспомнилось, что ревестиариус заведовал бельем и одеждой.

Дантон объяснил, что привело Чосера в обитель, и снова упомянул «придворного поэта». Возможно, брат Питер впервые слышал имя Джеффри Чосера, но он искусно скрыл это обстоятельство, кивая и повторяя: «Конечно, конечно, мастер Чосер». Библиотекарь был стар, но сохранил силы в жилистом теле. Откинув капюшон, он обратил к пришельцу морщинистое лицо в очках, словно намеревался прочесть Чосера, как книгу. В галерее было довольно темно, но это движение казалось привычкой, созданной жизнью, проведенной над строками. Слабый свет, отражавшийся в стеклах очков, мешал рассмотреть его глаза, создавая странное впечатления слепоты. Брат Ральф с приятной улыбкой держался в сторонке.

— Ты не забыл, что я хотел поговорить с тобой, брат Ричард? — обратился к настоятелю библиотекарь. Не получив ответа, он добавил: — Дело не терпит отлагательства.

Казалось, что и голос его был сухим и жестким, как он сам.

— Приходи после вечернего богослужения, — сказал настоятель.

Питер, как видно, хотел бы сказать что-то еще, но, собрав книги под мышку, кивнул своему помощнику и вместе с ним скрылся за поворотом галереи. Чосер с Дантоном возобновили свою прогулку.

— Вот человек, который не живет ни в вышнем мире, ни в земном, а только в своих книгах, — заметил настоятель.

— Не худший из миров, — сказал Джеффри.

— Надо думать, у него потолок протекает, или книжные мыши изгрызли какую-то рукопись.

Джеффри задумался, с какой стати настоятелю вздумалось объяснять желание библиотекаря поговорить с ним. Ему показалось, что тон брата Питера подразумевал более важные дела, чем дырявая крыша или обнаглевшие мыши. К этому времени они уже вышли с галереи и двигались мимо здания капитула. За ним лежало кладбище для монахов, с белыми плитами, казавшимися одинаковыми под сенью дубов и ив. Ричард Дантон указывал на разбросанные тут и там строения. Подобно всем крупным учреждениям, монастырь являл собой если не целый мир, то, по меньшей мере, городок. Здесь имелась пекарня и больница, а поодаль даже ферма. Кругом простирались суррейские равнины, переходящие вдали в пологие холмы. Этим болотистым землям постоянно угрожали паводки при высоких приливах, и потому для оттока воды повсюду прокопали рвы и каналы.

Но вот настоятель, взяв Джеффри Чосера под локоть и говоря, что хочет показать ему нечто весьма драгоценное, повернул обратно к высокой церкви. Быть может, от близости воды — в реке на севере и в земле под ногами — церковь вдруг представилась Чосеру каменным кораблем. Перевернутым ковчегом. Пройдя по крытой аркаде, они вступили в здание через дверь за галереей.

Внутри оставались лишь двое коленопреклоненных молящихся. Отслужили терцу, а до последнего вечернего богослужения еще оставалось время. После тепла летнего вечера их пронизал озноб. Мощные каменные колонны словно шествовали во тьму и скрывались во мгле сводов. Цветные стекла в розе окна и в дальней стене нефа горели под вечерним солнцем. Настоятель под руку провел Джеффри к боковой часовне. В нише за решеткой, в свете укрепленных по сторонам свечей, стоял маленький крест, сделанный, судя по виду, из меди или латуни и украшенный мелкими самоцветами. Дантон открыл решетку, чтобы дать получше рассмотреть крест. Он был тонкой работы и немногим больше мужской ладони в высоту.

— Я о нем слышал, — сказал Джеффри. — Крест из Бермондси. С ним связано какое-то предание.

— Его нашли во времена короля Генриха монахи нашего ордена. Так тебе известно предание?

— Только в общих чертах, — сказал Джеффри, уловив, как хочется настоятелю поведать ему легенду. Они вдвоем разглядывали распятие, пока Дантон повествовал, как трое клюнийских монахов прогуливались за беседой по берегу реки Темзы — однажды утром сотни лет тому назад. То было пасмурное будничное утро. Разумеется, братьям не следовало выходить за пределы обители, как и погружаться в богословскую дискуссию, — принесшим обет молчания вообще не следовало бы говорить. Но, быть может, в те дни правила были не так строги. Легенда гласит, что они обсуждали чудеса и говорили о том, возможны ли они в нынешнее время. Один из братьев, Джеймс, особенно красноречиво доказывал, что век чудес миновал. И в эту минуту они услышали хлопанье крыльев и, подняв головы, увидели огромную птицу, пролетевшую над ними к реке.

Поиск по сайту: