Мильтон и новая философия

Университеты, тесно связанные с церковью и короной, были главным орудием, при помощи которого старый порядок сохранил господство над идеологией. Несмотря на изгнание роялистов, руководителей и членов колледжей, республике так и не удалось распространить свое влияние на университеты, почему те и не смогли по-настоящему откликнуться на новые общественные запросы. После реставрации университеты вновь стали выполнять функции феодального тормоза, и с небольшими оговорками можно считать, что они их выполняют до сих пор. Характерно, что Мильтон, который был почти единственным последовательным защитником парламента среди выдающихся представителей интеллигенции, в полном одиночестве выступил прежде всего на борьбу с господствующей университетской системой.

Хотя пуританская теология и практика в немалой степени проникали в Кембриджский университет, методы обучения в нем остались такими же, как в период расцвета средневековой культуры, и совершенно не соответствовали новейшим достижениям науки. Сочинения Аристотеля и средневековых философов рассматривались в них просто как собрание силлогизмов, а единственным видом умственной тренировки было определение правильности предложения по законам формальной логики. В учебный план не входили ни история, пи математика, не говоря уже об опытных науках.

Материальная действительность была запретной областью, книгой за семью печатями. Фантазии подкреплялись фантазиями же, пока слова не начинали жить своей собственной жизнью и, подобно раковым клеткам, не прерывали здорового общения между чувственным опытом и умственной деятельностью. Это было настоящее царство грез, но ори всей своей нереальности оно стояло внушительной преградой на пути того общественного прогресса, который настоятельно требовал познания явлений природы.

Как-то раз пытливый ученик школы св. Павла достал философские произведения Фрэнсиса Бэкона. В них он нашел предельно ясное изложение тех принципов, при помощи которых можно достичь познания действительности. Однако наслаждение, испытанное Мильтоном от знакомства с этим революционизирующим учением, еще резче оттенило непосредственно предстоявшую ему участь — несколько лет подчиняться механическому режиму бесплодного логизирования. Вероятно, он с мрачным предчувствием прочел едкую оценку, данную Бэконом («О преуспеянии наук») схоластике, которая была официальной философией его будущей alma mater.

«Этот вид вырождающейся науки царил главным образом среди схоластиков, так как они обладают острым и сильным умом, имеют много-досуга и мало разнообразного чтения. Но их кругозор ограничен рамками нескольких авторов (главный диктатор их — Аристотель), как и сами они заключены в кельи монастырей и колледжей; и так как они не знают ни истории, ни природы, ни времени, то из небольшого количества материала и беспредельного (возбуждения ума они соткали для нас ту тщательно оплетенную паутину учености, которая имеется в их книгах».

Только предположив, что Мильтон отправился в Кембридж с четко сформулированными идеями о том, чему и как он должен обучаться, мы сможем объяснить трения, которые почти немедленно возникли между ним и людьми, ответственными за его занятия.

Вполне вероятно, что восхищаясь недавно умершим великим философом, он скоро нашел случай познакомиться с книгой «О преуспеянии наук» (De Augmentis Scientiarum), подаренной Бэконом своему старому университету. В посвящении, предпосланном этой книге, Бэкон пытался, насколько позволяла вежливость, разбудить покрытых пылью хранителей учености от их векового сна. Над одной фразой из этого посвящения Мильтон мог глубоко задуматься, ибо она составляет корень тех идей, (которые ему, как поборнику новой теории познания, предстояло вскоре разрабатывать:

«Благодать божественного света, конечно, будет с вами и воссияет над вами, если покоряя и подчиняя философию религии, вы законным образом и умело используете ключи чувств и, совершенно устранив пыл противоречия, будете спорить, как если бы спорили с самим собой».

Применявшийся тогда способ испытания студентов заключался в публичном диспуте, в процессе которого один кандидат, конечно по-латыни, защищал, а другой оспаривал данное предложение по правилам предписанной системы логики. Мильтон сохранил записи своих выступлений на некоторых из этих диспутов, но они были напечатаны лишь в год его смерти, в 1674 г., под заглавием «Prolusiones Oratoriae» («Ораторские прелюдии»). Некоторые из этих записей (их семь) имеют лишь преходящий интерес, но о самой зрелой из них на тему о том, «что наука приносит людям больше счастья, чем невежество», Мэссон пишет:

«Это один из самых замечательных образцов латинской прозы, написанных англичанами. Латынь его отличается от латыни Бэкона точно так же, как сам Мильтон отличался от Бэкона. Он по-иному красноречив. Это не блестящая диссертация, а величавая песнь».

Новым у Мильтона — является не только стиль. Он со всем пылом воспринял прогрессивный взгляд на вселенную, враждебный космогонии умирающего феодализма, который вооружился подходящей для неге теорией о том, будто природа вступает в старческий период. Самое известное поэтическое выражение этой теории, отражающей общественный упадок, дается в «Годовщинах» Донна (Donne's «Anniversaries»). Мильтон смело утверждал противоположное в латинской поэме, приложенной к записи одного из его выступлений, — «Naturam non pati senium» — природа не подвержена старости (или, как излагает это У. Скит[7], «не подлежит разрушительному действию времени»). Мильтон очень близко подошел к позиции научного материализма, что в стратегическом отношении было, конечно, важно для идеолога передового класса.

Третья и седьмая записи представляют «собой поэтическую обработку темы об истинной цели познания, «о расширении пределов власти человека для осуществления всего возможного», а это было полной противоположностью тем целям, которые сознательно ставил себе университет. Тот факт, что еще юношей Мильтон спокойно встал лицом к лицу с людьми в черной одежде, этим воплощением предрассудков и условностей, и повел фронтальную атаку на все, что они бездумно почитали и благодаря чему занимали привилегированные места, этот факт объясняет нам многое в характере Мильтона — его воинственность и врожденную потребность свободно высказываться вопреки всякому противодействию. Мы знаем, что в первые годы пребывания в Кембридже он действительно возбудил к себе большую вражду, но со временем умственные и личные достоинства привлекли к нему ряд друзей. Было бы странно, если бы многие его слушатели не исполнились завистью к нему, когда он (публично разоблачил их основанные на логической ловкости и риторике претензии — при помощи такого логического мастерства и такой риторики, с которыми они не могли состязаться.

Вот, кстати, отрывок из его речи «Против схоластической философии», произнесенной для публичных школ, т. е. не только перед своим колледжем, а перед всем университетом. Описав утомительную и скучную работу, на которую осуждает студента навязанная ему рутина, он в следующих словах порицает ее результаты:

«Помимо всего этого, нередко случается, что те, кто целиком посвятил себя этой напасти, диспутам, самым жалким образом обнаруживают свое невежество и нелепый, детский подход к делу, когда попадают в новое положение, выходящее из рамки их обычных идиотских занятий. В конечном счете главная задача всего этого серьезного труда заключается в том, чтобы сделать вас более законченным дураком и более ловким обманщиком и одарить вас более искусным невежеством. Это и неудивительно, так как все вопросы, над которыми вы работали в таких мучениях и тревогах, совсем не существуют в действительности, но, как нереальные духи и нематериальные призраки, завладевают расстроенными уже и. лишенными всякой истинной мудрости умами».

Мильтон не ограничивается этой разрушительной критикой, а сопровождает ее провозглашением своей верности новой науке и блестящим прославлением возможностей подлинного, систематически углубляемого познания. В его поэтических образах легко узнать науки, которые нам известны, как география, политическая история, астрономия и т.д.

«Но, джентльмены, насколько было бы лучше, насколько более совместимо с вашим достоинством, если бы вы обратили теперь взоры на все страны, изображенные на карте, если бы вы созерцали места, по которым ступали герои древности, обводили взглядом области, прославленные войнами, победами и даже творениями знаменитых поэтов... Затем, если бы вы проследили обычаи человечества и благоустроенных государств, потом исследовали природу всех живых существ, а после того обратили внимание на тайные свойства камней и трав. Не бойтесь взлететь в небеса и взглянуть на разнообразные очертания туч, на мощные груды снега, на источник утренних рос; затем проверьте вместилища, где хранится град, и осмотрите хранилища громов. Пусть не укроются от вас замыслы Юпитера или природы, когда огромная и страшная комета грозит объять небо пламенем; пусть ни одна самая маленькая из рассеянных и рассыпанных между полюсами мириадов звезд не спрячется от вас; да, наблюдайте пристально даже за солнцем во всех его странствиях, призовите к ответу самое время и добивайтесь исчисления его вечного движения».

Если восторженное предвидение Мильтона могло дать ему силу пренебречь угрюмыми взглядами своих старших университетских коллег и насмешками легкомысленных современников, то это произошло потому, что перед ним простиралась вселенная, которой человеку предстояло овладеть, подчинив себе этим старейших своих Врагов — судьбу и случай. В своем поэтическом воображении Мильтон пророчески преодолел два столетия опыта и смело провозгласил, что человек может быть свободным, что «универсальная наука» даст ему силу «познать необходимость». В тот год в Кембридже больше говорили о стараниях Лода смирить преподавателей, которые ели мясо в постные дни, и поставить престол в центре часовни колледжа, чем о юном Мильтоне, который произнес там свою последнюю речь и возвращался домой, стремясь подняться на высочайшие вершины интеллектуального познания.

«Итак, наконец, джентльмены, когда универсальная наука завершит свой круг, человеческий дух, уже не сдерживаемый стенами этой мрачной тюрьмы, распространится повсюду, пока не наполнит весь мир и пространство за его пределами своим божественным величием. Тогда, наконец, большинство случайностей и перемен в мире можно будет понять так быстро, что с тем, кто владеет этой крепостью мудрости, вряд ли сможет произойти в жизни что-нибудь непредвиденное или случайное. Его управлению и власти будут повиноваться звезды, его показания будут слушать суша и море, ему будут служить ветры и бури. И наконец, ему покорится сама мать-природа, как будто на самом деле какой-нибудь бог отказался от мирового престола и вручил свои права, законы и меры человеку как правителю»[8].

Поиск по сайту: