Лорен Оливер Делириум 12 страница

— Черт, — бормочет Алекс, — кровотечение на самом деле сильное.

— Вообще-то мне не очень больно, — шепчу я.

Вру, конечно, но Алекс так спокойно и уверенно держится, что мне тоже хочется быть сильной. Реальность искажается, шум и крики доносятся как из-под воды, и Алекс тоже как будто отдаляется и переходит в другое измерение. Мне начинает казаться, что я сплю либо вот-вот потеряю сознание.

А потом я решаю, что мне действительно это снится, потому что Алекс у меня на глазах начинает стаскивать через голову футболку.

«Что ты делаешь?» — мысленно кричу я.

Алекс уже снял футболку и начинает рвать ее на тонкие полосы, каждый раз, когда ткань начинает громко трещать, он тревожно поглядывает в сторону двери и прислушивается.

Я ни разу в жизни не видела парня без футболки, разве только совсем маленьких мальчишек или ребят на пляже с большого расстояния, но на них я старалась не смотреть, чтобы не попасть в неприятную историю.

А сейчас я смотрю и не могу отвести глаз. Лунный свет падает Алексу на плечи и лопатки, они слегка поблескивают и напоминают мне крылья ангелов на картинках в учебниках. Алекс худой, но мускулистый. Я наблюдаю за его движениями, смотрю на его руки и грудь, его тело так удивительно и прекрасно отличается от тела девушки; глядя на него, я думаю о пробежках на свежем воздухе, о разогретых мышцах и поте. Сердце разгоняет кровь по моему телу, у меня такое чувство, словно в груди бьется тысяча крохотных птиц. Не знаю, может, это из-за потери крови, но сарайчик начинает так быстро кружиться вокруг оси, что кажется — мы с Алексом вот-вот вылетим от этого кружения в ночь. До этого мне представлялось, что Алекс где-то далеко, теперь он заполняет собой все пространство — он так близко, что я не могу ни дышать, ни говорить, ни думать. Каждый раз, когда он прикасается ко мне, время как будто замирает и, похоже, может совсем исчезнуть. Исчезнет весь мир, и останемся только мы. Мы вдвоем.

— Эй!

Алекс дотрагивается до моего плеча. Всего на секунду, но в эту секунду мое тело уменьшается и существует только в той точке, до которой он дотрагивается, и эта точка наполняется сияющим теплом. Никогда еще мне не было так хорошо и спокойно. Наверное, я умираю. Почему-то эта мысль меня не расстраивает, вообще-то мне это кажется даже забавным.

— Как ты?

— Замечательно, — отвечаю я и начинаю тихо хихикать. — Ты без одежды.

— Что? — переспрашивает Алекс.

Даже в темноте я вижу, как он, прищурившись, внимательно на меня смотрит.

— Я никогда не видела вот так парня… Без рубашки. И так близко.

Алекс начинает аккуратно и плотно перебинтовывать мою щиколотку разорванной на полосы футболкой.

— Собака тебя здорово цапнула, — говорит он, — а это поможет остановить кровотечение.

Фраза «остановить кровотечение» напоминает о больнице, она меня пугает и сразу приводит в чувство. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога уже не столько болит, сколько ноет и пульсирует под тугой повязкой.

Алекс осторожно снимает мою ногу с колен и опускает ее на пол.

— Так нормально?

Я киваю в ответ, тогда Алекс снова пересаживается к стене, и теперь мы сидим совсем рядом и касаемся друг друга локтями. Я чувствую тепло его голой кожи, и мне становится жарко. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о том, как он близко, и о том, что я почувствую, если проведу рукой по его плечу и груди.

Снаружи шум рейда становится все тише, крики и голоса звучат уже где-то в отдалении. Должно быть, рейдеры пошли дальше. Я беззвучно молюсь о том, чтобы Хана смогла вырваться из кольца рейдеров, мне даже думать страшно о том, что ей это не удалось.

Мы с Алексом сидим неподвижно. Я безумно устала и, наверное, могу проспать целую вечность. Дом так далеко, что я не представляю, как смогу до него добраться.

Алекс вдруг начинает говорить, он говорит тихо, но настойчиво.

— Послушай, Лина. То, что случилось на пляже… мне правда жаль. Я должен был раньше признаться, но я не хотел тебя отпугивать.

— Ты не должен ничего мне объяснять.

Но Алекс настаивает:

— Я хочу объяснить. Я хочу, чтобы ты знала, я не…

— Послушай, — перебиваю я, — я никому ничего не собираюсь рассказывать. Понятно? Из-за меня у тебя не будет никаких неприятностей.

Алекс умолкает. Я чувствую, что он смотрит на меня, а сама сижу, уставившись в темноту перед собой.

— Я не об этом, — тихо говорит Алекс, молчит какое-то время, а потом продолжает: — Я просто не хочу, чтобы ты меня возненавидела.

И снова сарайчик уменьшается в размерах. Я физически, как горячее касание, ощущаю взгляд Алекса, но боюсь посмотреть на него. Я боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду все правильные слова, которые надо говорить. Лес погрузился в тишину, рейдеры, должно быть, ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки, сначала тихо, а потом громче.

— А какая тебе разница? — едва шевеля губами, спрашиваю я.

— Я уже говорил, — шепотом отвечает Алекс.

Его дыхание щекочет мне ухо, и волоски у меня на шее становятся дыбом.

— Ты мне нравишься.

— Но ты меня совсем не знаешь, — тороплюсь возразить я.

— Я хочу тебя узнать.

Сарайчик вращается все быстрее, я крепче вжимаюсь в стену и стараюсь сохранить равновесие. Это невозможно. У него на все есть ответ. Все слишком быстро. Наверное, это какая-то уловка. Я прижимаю ладони к сырым доскам пола, они твердые, и меня это успокаивает.

— Почему меня? — Я не собиралась этого говорить, но слова вырываются сами собой: — Я же ничего такого…

Я хочу сказать: «ничего из себя не представляю», но не могу произнести ни звука. Так, наверное, происходит, когда забираешься на вершину высокой горы, воздух там такой разреженный, ты все вдыхаешь и никак не можешь вдохнуть.

Алекс не отвечает. Понятно, как я и подозревала, у него нет ответа на этот вопрос. У него не было никакой причины, он выбрал меня случайно, для смеха или потому, что знал: я струшу и не донесу на него.

Но тут Алекс начинает говорить. Он говорит быстро, без пауз, сразу видно, что он много об этом думал и не раз проговаривал про себя эту историю, поэтому она и звучит так плавно.

— Я родился в Дикой местности. Мама умерла сразу после моего рождения. Отец еще раньше, он так и не узнал, что у него есть сын. Там прошло мое детство, меня передавали с рук на руки. Все… — По голосу Алекса я слышу, что он морщится. — Заразные воспитывали меня как в общине.

Снаружи сверчки на время прекращают свои песнопения. Наступает тишина, такое впечатление, что сегодня ночью не случилось ничего плохого, ничего из ряда вон выходящего. Просто еще одна летняя ночь постепенно приближается к рассвету. Меня пронзает острая боль, но она не имеет никакого отношения к ноге. Я вдруг осознаю, какое все мелкое в нашем мире, все, что до того представлялось важным, — магазины, рейды, работа, даже наши жизни. А в настоящем большом мире тем временем ночь переходит в день, одно время года сменяет другое, как какой-нибудь монстр, обретая новую кожу, сбрасывает с себя старую.

Алекс продолжает рассказ.

— Когда мне исполнилось десять, я переселился в Портленд, чтобы присоединиться к Сопротивлению. Я не стану тебе говорить, как это сложно. Я получил идентификационный номер, получил новую фамилию, новый адрес. Нас больше, чем ты думаешь… заразных и сочувствующих тоже… Никто даже не знает, как нас много. У нас есть люди в полиции, во всех муниципальных департаментах. У нас даже в лабораториях есть свои люди.

Когда Алекс произносит последнюю фразу, у меня руки покрываются гусиной кожей.

— Я хочу сказать, границу можно пересекать в обе стороны. Это трудно сделать, но это возможно. Я стал жить у двух незнакомых людей, они сочувствующие. Мне сказали, чтобы я называл их дядей и тетей, — Алекс слегка пожимает плечами. — Мне это нетрудно. Я ведь никогда не знал своих настоящих родителей. Меня растили десятка два дядей и тетей, так что какая разница?

Голос Алекса становится совсем тихим, кажется, он почти уже забыл, что я сижу рядом. Я не представляю, куда ведет его история, но боюсь даже дышать, лишь бы он продолжал.

— Я ненавидел этот город. Ты даже представить не можешь, как я его ненавидел. Все эти дома, эти люди как сонные мухи, эта теснота и спертые запахи, и бесконечные правила. Куда ни повернешься — повсюду стены и правила, правила и стены. Я чувствовал себя как в клетке. Мы все здесь живем как в клетке. Нас заперли внутри границ.

Я вздрагиваю. За все свои семнадцать лет и одиннадцать месяцев я никогда, ни разу не подумала о своей жизни подобным образом. Я привыкла считать, что граница служит для того, чтобы защищать нас от угрозы извне, мне и в голову не приходило, что она также служит для того, чтобы удерживать нас внутри. Но теперь, когда я смотрю на это глазами Алекса, я понимаю, каково ему переселиться в Портленд.

— Сначала я все время злился. Я жег все подряд — газеты, руководства, школьные учебники. Мне это приносило что-то вроде облегчения. — Алекс тихо смеется. — Я даже как-то сжег руководство «Ббс».

Я снова вздрагиваю. Порча или уничтожение руководства «Ббс» — святотатство и вандализм.

— Я каждый день часами бродил вдоль границы. Иногда плакал.

Алекс поеживается, и я чувствую, что ему неловко. Первый раз за все время он дает понять, что знает о моем присутствии, что рассказывает это для меня. Мне безумно хочется взять его за руку, обнять, как-то успокоить, но я не отрываю руки от пола.

— Но через какое-то время я стал просто гулять. Мне нравилось наблюдать за птицами. Они могут легко взлететь с нашей стороны границы в небо и спланировать в Дикую местность. Им это ничего не стоит, они летают туда и обратно, парят в небе. Я мог наблюдать за ними часами. Они свободны, абсолютно свободны. Я думал, что в Портленде никто не может быть свободным, но я ошибался. Птицы, птицы всегда остаются свободными.

Алекс умолкает. Наверное, он закончил свой рассказ. Помнит ли он, о чем я его спросила? Но мне неловко напоминать ему, поэтому я просто сижу и представляю, как он стоит у границы и смотрит на птиц, парящих в небе над его головой. Эта картина меня успокаивает.

Проходит, кажется, целая вечность, и Алекс снова начинает говорить, но теперь так тихо, что мне приходится придвинуться к нему, чтобы расслышать.

— Когда я впервые увидел тебя возле Губернатора, я уже много лет не наблюдал за птицами у границы. Но ты мне о них напомнила. Ты прыгала, выкрикивала что-то, у тебя распустился хвостик. И ты была такая быстрая… — Алекс трясет головой. — Мелькнула и исчезла. Точно как птичка.

Я не знаю, как это произошло, я не собиралась двигаться и не заметила, чтобы двигался Алекс, но мы оказываемся лицом друг к другу, и между нами всего несколько дюймов.

— Здесь все живут как во сне. Люди здесь спят уже много лет. А ты, ты не спала, ты жила… — Алекс переходит на шепот и закрывает глаза, потом снова их открывает и продолжает: — Я устал от спящих людей.

Я чувствую легкость, как будто превращаюсь в птиц, о которых рассказывал Алекс. В парящих в небе птиц. Мое тело словно поднимает волна теплого воздуха, меня как будто насквозь продувает горячим ветром, и я превращаюсь в воздух.

«Это неправильно», — говорит голос внутри меня, но это не мой голос.

Этот голос принадлежит кому-то еще, одновременно моей тете, Рейчел, всем моим учителям и тому въедливому типу, который больше других задавал вопросы во время моей второй эвалуации.

Вслух я произношу:

— Нет.

Хотя из меня, как чистая родниковая вода из земли, пробивается наружу другое слово. «Да», «да», «да»…

— Почему? — еле слышно шепчет Алекс.

Он находит рукой мое лицо, кончиками пальцев дотрагивается до моего лба, мочек ушей, щек. И везде, где он меня касается, моя кожа начинает гореть. Все мое тело горит, мы оба превращаемся в два языка яркого белого пламени.

— Чего ты боишься?

— Ты должен меня понять. Я просто хочу быть счастливой.

Я с трудом могу говорить, мое сознание затуманивается. Я как в дыму, ничего не существует, только пальцы Алекса скользят по моему лицу, касаются моих волос. Я хочу, чтобы это кончилось. Хочу, чтобы это никогда не кончалось.

— Мне просто хочется быть нормальной, как все.

— А ты уверена, что быть как все — это значит быть счастливой?

Я чувствую его дыхание, его губы касаются моей шеи. И тогда я думаю, что, может быть, уже умерла. Меня укусила собака, мне размозжили дубинкой голову, и все это просто сон… весь мир исчез. Только он. Только я. Только мы.

— Я не знаю, как по-другому.

Мой рот открывается, я не чувствую, как произношу эти слова, но вот они — плывут в темноте.

— Позволь, я покажу тебе, — говорит Алекс.

После этого он меня целует. По крайней мере, я так думаю. Я всего два раза видела, как целуются на свадьбе или на формальных церемониях — люди быстро клюют друг друга плотно сжатыми губами. Происходящее же сейчас вовсе не похоже на то, что я наблюдала, или на то, что себе представляла, или видела во сне. Это как музыка или танец, но лучше, чем то и другое, вместе взятое. Губы Алекса слегка приоткрыты, и я тоже приоткрываю свои. Его мягкие губы прижимаются к моим, и голос у меня в голове тихо и настойчиво повторяет: «Да».

Внутри меня нарастает тепло, волны света поднимают и опускают меня, мне кажется, я плыву. Алекс проводит пальцами по моим волосам, он обхватывает ладонью мою шею, гладит меня по плечам. А я, уже ни о чем не думая, кладу руки ему на грудь, чувствую жар его кожи, потом завожу руки ему за спину и касаюсь лопаток, которые так похожи на расправленные крылья, пробегаю пальцами по подбородку и ощущаю короткую щетину… Все это странно и незнакомо, восхитительно и ни на что не похоже. Сердце так колотится в груди, что причиняет боль. Но это прекрасная боль. Так щемит в груди в первый день осени, когда воздух становится прохладным и бодрящим, листья деревьев по краям прихватывает красным, а в воздухе чувствуется слабый запах дыма. Это как конец и одновременно начало чего-то. Клянусь, я слышу, как у меня под ладонью бьется его сердце, оно вторит моему, как будто наши тела разговаривают друг с другом.

Вдруг все становится таким ясным и понятным, что мне хочется смеяться. Это то, чего я хочу. Это единственное, чего я всегда хотела. Все, что было со мной до этого, каждая секунда каждого дня, до этого момента, этого поцелуя, — все не имело никакого значения.

Когда мы наконец отстраняемся друг от друга, мое сознание словно накрывает теплое уютное одеяло, все мои тревожные мысли и сомнения исчезают, покой и счастье наполняют меня. Остается только одно слово — «да». «Да» на любой вопрос.

«Ты мне по-настоящему нравишься, Лина. Теперь ты мне веришь?»

«Да».

«Можно, я провожу тебя домой?»

«Да».

«Я увижу тебя завтра?»

«Да, да, да».

Сейчас на улицах ни души. Город опустел. Город мог превратиться в пыль или сгореть дотла, пока мы были в сарайчике, а я бы даже не заметила или мне было бы все равно. Дорога домой — как сон. Алекс держит меня за руку, дважды по пути мы останавливаемся в самых темных закоулках и целуемся. И оба раза я мечтаю о том, чтобы тени вокруг нас стали прочными и непроницаемыми, чтобы они укрыли нас, а мы бы стояли так вечно — грудь к груди, губы к губам. Оба раза, когда Алекс отстраняется от меня и берет за руку, чтобы идти дальше, у меня сдавливает внутри, как будто я могу дышать, только когда мы целуемся.

Незаметно и очень быстро мы оказываемся возле моего дома. Я шепотом прощаюсь с Алексом и в последний раз чувствую его губы на своих губах.

Потом я проскальзываю в дом и крадусь по лестнице в спальню. Я лежу в постели, ворочаюсь, меня бросает в озноб, я не могу заснуть и уже тоскую по Алексу, и тут до меня доходит, что тетя, учителя и ученые правы, когда описывают симптомы делирии. Я чувствую боль в груди, желание быть с Алексом, как бритва, разрезает мои внутренности, разрывает меня на части. Одна мысль стучит у меня в голове: «Это меня убьет, убьет, убьет… И не страшно, пусть убьет».

И последними создал Господь Адама и Еву, чтобы они жили как муж с женой — вместе навеки. Они жили в прекрасном саду, в том саду аккуратными рядами росли высокие и стройные деревья, а животные были ручными. Их не посещали тревожные мысли, их разум был чист, как голубой купол неба над их головами. Они не знали ни болезней, ни боли, ни желаний. Они ни о чем не мечтали и не знали сомнений. Каждое утро они просыпались, как новорожденные дети. Ничто никогда не менялось, но всегда казалось новым.

Стивен Хорейс, доктор философии. Книга Бытия: Полная история мира и познанной Вселенной.

Изд. Гарвардского университета

На следующий день, в субботу, я просыпаюсь с мыслью об Алексе. Когда я пытаюсь встать с кровати, правую ногу пронзает острая боль. Я подтягиваю штанину пижамы и вижу, что на повязке, которую Алекс сделал из своей футболки, проступило небольшое красное пятно. Понятно, что нужно постирать «бинты» или сменить повязку, но мне страшно увидеть, насколько серьезно повреждена щиколотка. Накатывают воспоминания о вчерашнем вечере — крики, толкотня, собаки, свист смертельных дубинок, — и в какую-то секунду мне кажется, что меня вырвет. Но потом тошнота отступает, и я думаю о Хане.

Телефон у нас в кухне. Тетя стоит у раковины и моет посуду. Когда я спускаюсь вниз, она бросает на меня чуть удивленный взгляд. Краем глаза я вижу свое отражение в зеркале, которое висит в коридоре. Вид еще тот — волосы всклокочены, под глазами темные круги. Просто невероятно, что кто-то мог найти меня привлекательной, — вот о чем я думаю в этот момент.

Но этот «кто-то» существует. Я думаю об Алексе, и золотое сияние заполняет меня изнутри.

— Лучше поторопись, — говорит тетя. — На работу опоздаешь. Я как раз собиралась тебя будить.

— Сейчас, только Хане позвоню.

Я растягиваю телефонный шнур во всю длину до кладовки, там можно рассчитывать хоть на какое-то уединение.

Первым делом я набираю домашний номер. Один гудок, два, три, четыре, пять. Потом автоответчик: «Вы позвонили в дом Тэйтов. Пожалуйста, оставьте сообщение. Сообщение не должно занять больше двух минут…»

Я быстро вешаю трубку. Пальцы у меня начинают дрожать, и набрать номер мобильного Ханы уже не так просто, как домашний. Попадаю прямо на голосовую почту.

Приветствие не изменилось, и по голосу слышно, что Хана еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.

«Привет! Жаль, но я не моху подойти к телефону. А может, и не жаль, зависит от того, кто звонит».

После вчерашней ночи голос Ханы, вернее не голос, а интонация, для меня как встряска мозгов. Так бывает, когда мысленно возвращаешься туда, где не был какое-то время. Я хорошо помню тот день, когда она сделала эту запись. Это было после школы, мы сидели в комнате Ханы, и она записала, наверное, миллион приветствий, прежде чем остановилась на этом. Скоро мне это наскучило, и потом, когда она собиралась записывать «еще один, последний разок», я бросала в нее подушкой.

— Хана, обязательно перезвони мне. — Я больше чем уверена, что тетя подслушивает, поэтому говорю как можно тише. — Я сегодня работаю. Буду в магазине.

Я вешаю трубку, я зла на себя. Пока я пряталась в сарайчике с Алексом, с Ханой могло случиться что-нибудь ужасное. Мне нужно было постараться найти ее.

Я собираюсь подняться наверх и переодеться, но меня окликает тетя:

— Лина.

— Что?

Тетя выходит на пару шагов из кухни, что-то в ее лице меня настораживает.

— Ты хромаешь? — спрашивает она.

Похоже, мои старания ходить нормально оказались безуспешными. Я отвожу взгляд — врать тете гораздо легче, если не смотреть ей в глаза.

— Да нет вроде.

— Не лги мне, — ледяным голосом говорит тетя. — Ты думаешь, я не знаю, но я знаю.

Я каменею от ужаса — сейчас она скажет, чтобы я закатала штанину, или заявит, что ей все известно о вечеринке. Но нет — тетя продолжает:

— Ты снова бегаешь, я права? Хотя я тебе запретила.

— Всего один раз, — с облегчением «признаюсь» я, — наверное, лодыжку потянула.

Тетя с расстроенным видом качает головой.

— Честное слово, Лина, я даже не знаю, в какой момент ты перестала меня слушаться. Я думала, что уж кто-кто, но не ты… — Тетя выдерживает паузу и продолжает: — Ну хорошо, осталось всего пять недель, и с этим будет покончено.

— Да, — заставляю я себя улыбнуться.

Все утро я не нахожу себе места, думаю то о Хане, то об Алексе. Я дважды пробиваю не ту сумму на кассе и в результате вынуждена вызвать в магазин дядиного управляющего, Джеда, чтобы он аннулировал чеки. Потом я роняю полку с замороженными обедами и неправильно маркирую десяток коробок с деревенским сыром. Слава богу, сегодня дядя отправился за товаром, и в магазине только мы с Джедом. Джед на меня не смотрит и не разговаривает, только бурчит иногда что-нибудь себе под нос, так что я могу быть уверена — он не заметит, в какую растяпу я вдруг превратилась.

Конечно, мне известно, в чем частично заключается проблема. Классическая первая фаза делирии: потеря ориентации в пространстве, невнимательность, трудности с концентрацией на чем-то одном. Но мне все равно. Если пневмония дарит те же ощущения, я готова зимой стоять в снегу на улице босиком и без пальто. Или пойти в больницу и перецеловать там всех больных с этим диагнозом.

Я рассказала Алексу, что работаю в магазине, и мы договорились встретиться в Глухой бухте в шесть вечера. Время еле-еле ползет к полудню. Клянусь, никогда не видела, чтобы секундная стрелка двигалась так медленно. Кажется, каждую секунду надо подгонять, чтобы она наконец ушла и уступила место следующей. Я умоляю стрелки часов двигаться быстрее, но они, похоже, сговорились меня не слушать. Я смотрю на покупательницу, которая стоит в узком проходе между стеллажами с якобы свежими продуктами и ковыряет в носу. Смотрю на часы. Опять на покупательницу. Снова на часы. Секундная стрелка так и не сдвинулась с места. Я в ужасе — вдруг, пока эта женщина ковыряет розовым пальцем в носу перед подносом с вялым салатом латуком, время остановилось навсегда?

В полдень у меня пятнадцатиминутный перерыв. Я выхожу из магазина и, присев на тротуар, давлюсь сэндвичем, хотя есть мне совсем не хочется. Предчувствие встречи с Алексом напрочь отбивает у меня аппетит. Еще один признак делирии.

Скорее же!

В час Джед начинает заполнять пустые места на стеллажах, а я так и торчу за кассой. Жара страшная, да еще муха залетела в магазин и все жужжит и таранит полку с сигаретами и лекарствами у меня над головой. Эта муха, жара и гудение маленького вентилятора за моей спиной нагоняют сон. Если бы было можно, я бы положила голову на прилавок и спала, спала, спала. Мне бы снилось, что я снова в том сарайчике с Алексом. Мне бы снилось, как он прижимает меня к своей крепкой груди и шепчет: «Позволь, я покажу тебе».

Колокольчик над дверью звякает и возвращает меня в реальность.

Я вижу его. Он входит в магазин — руки в карманах шорт для серфинга, волосы взъерошены и действительно напоминают венок из осенних листьев. Алекс.

Я чуть не падаю с табурета.

Алекс быстро мне улыбается и начинает лениво прохаживаться по магазину. Он наугад берет со стеллажей разные продукты — то упаковку со свиными шкварками, то банку с мерзким супом из цветной капусты — и изображает неподдельный интерес.

— О, это, должно быть, настоящий деликатес.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Проходы между стеллажами узкие, в какой-то момент Алексу приходится протискиваться мимо Джеда, а Джед у нас мужчина не маленький. Джед мельком смотрит на Алекса, а я ликую. Он не знает. Джед не знает, что у меня на губах все еще вкус губ Алекса, что я все еще чувствую, как его руки гладят мои плечи.

Впервые в жизни я сделала что-то по своему выбору, потому что сама так хотела, а не потому, что кто-то сказал, что это хорошо или плохо. Алекс идет по магазину, а я думаю о том, что нас связывает невидимая нить, и это придает мне уверенности в себе. Никогда еще я не чувствовала себя такой сильной.

Наконец Алекс подходит к кассе. Он выбрал упаковку жевательной резинки, пакет с чипсами и банку «Рутбира».

— Это все? — спрашиваю я.

Я соблюдаю осторожность, стараюсь, чтобы мой голос звучат спокойно, но при этом чувствую, что начинаю краснеть. У него сегодня удивительные глаза — чистое золото.

Алекс кивает.

— Все.

Я пробиваю чек, у меня трясутся руки, мне отчаянно хочется что-нибудь ему сказать, но я боюсь, что Джед может услышать. В этот момент заходит еще один покупатель — пожилой мужчина, похож на регулятора. Поэтому я очень медленно и аккуратно отсчитываю Алексу сдачу. Я хочу, чтобы он как можно дольше оставался рядом со мной.

Но на свете не так много способов отсчитывать сдачу с пяти долларов. В конце концов я передаю деньги Алексу, наши руки соприкасаются, и меня словно током бьет. Я хочу схватить его за плечи, притянуть к себе и поцеловать прямо здесь, в магазине.

— Хорошего дня, — запинаясь и срываясь на писк, говорю я.

Даже удивительно, что я смогла это выговорить.

— О да, день будет хорошим, — Алекс дарит мне свою удивительную улыбку и пятится к выходу из магазина. — Я собираюсь в Глухую бухту.

А потом он выходит на улицу. Я пытаюсь проводить его взглядом, но солнце слепит глаза, Алекс превращается в расплывчатый, мерцающий силуэт и исчезает.

Это невыносимо. Невыносимо думать, как он уходит по улице все дальше и дальше от меня. Мне предстоит прожить еще целых пять часов, прежде чем я его увижу. Я не доживу. Даже не думая о том, что делаю, я выскакиваю из-за прилавка и на ходу снимаю фартук, который надела, еще когда возилась с одной протекающей морозильной камерой.

— Джед, постой за кассой секундочку! — кричу я управляющему.

— Ты куда? — ничего не понимая, спрашивает Джед.

— За покупателем. Неправильно дала сдачу.

— Но… — пытается возразить Джед.

Я не собираюсь выслушивать его возражения, я и так знаю, что он скажет: «Ты же целых пять минут ее отсчитывала». Ну и пусть. Пусть Джед думает, что я тупая. Переживу.

Алекс остановился на углу улицы и ждет, пока мимо протарахтит муниципальный грузовик.

— Эй! — кричу я.

Алекс оборачивается. На противоположной стороне улице женщина катит детскую коляску. Она останавливается, прикрывает ладонью глаза от солнца и следит за моими действиями. Я стараюсь идти как можно быстрее, но боль в ноге этому не способствует. Взгляд женщины с коляской колет меня, словно тысяча иголок.

— Я неправильно дала сдачу.

Я уже подошла достаточно близко, чтобы говорить нормальным голосом, но, в надежде, что женщина перестанет глазеть на нас, все равно кричу.

— Тебе не следовало приходить, — шепчу я, поравнявшись с Алексом, и одновременно изображаю, будто передаю ему что-то. — Мы же договорились встретиться позже.

Алекс легко подыгрывает мне, он прячет в карман «сдачу» и шепчет в ответ:

— Я не мог больше ждать.

Потом он напускает на себя серьезный вид и качает пальцем у меня перед лицом, как будто отчитывает за невнимательность. И снова мне кажется, что мир вокруг перестал существовать, нет ни солнца, ни домов, ни женщины на той стороне улицы, которая так и не спускает с нас глаз.

Я делаю шаг назад и поднимаю руки, как будто извиняюсь.

— За углом в переулке увидишь синюю дверь. Приходи туда в пять. Постучишь четыре раза, — это я говорю тихо, а потом уже гораздо громче добавляю: — Послушай, мне очень жаль. Честно, я не нарочно.

После этого я разворачиваюсь и хромаю обратно к магазину. Мне не верится, что я это сделала. Я не верю, что могла пойти на такой риск. Но мне надо было его увидеть. Мне так хотелось его поцеловать. Никогда и ничего в жизни мне так не хотелось. Грудь сдавливает, как в финале спринтерского забега, когда все твое существо кричит, умоляя остановиться и дать отдышаться.

— Спасибо, — говорю я Джеду и занимаю свое место за кассой.

Джед бормочет в ответ что-то невнятное и, шаркая ботинками, уходит к своему планшету с авторучкой, который оставил на полу в проходе номер три: «Конфеты, содовая, чипсы».

Тип, которого я приняла за регулятора, стоит, чуть не засунув нос в один из холодильников. Я не уверена — он выбирает замороженный ужин или просто пользуется возможностью остудиться за бесплатно? В любом случае, когда я на него смотрю, перед моими глазами возникают четкие картинки вчерашней ночи. Я слышу, как свистят в воздухе дубинки рейдеров, и чувствую, как меня охватывает ненависть к этому мужчине… ко всем ним. Я представляю, как хорошо было бы запихнуть его в холодильник и закрыть дверцу на запор.

Мысли о рейде снова вселяют в меня тревогу о Хане. Во всех газетах отчеты о рейдах. Похоже, по всему Портленду арестовали сотни людей, допросили и отправили прямиком в «Крипту». Правда, я не слышала, чтобы кто-то упоминал вечеринку в Хайлендс.

Я убеждаю себя в том, что Хана обязательно перезвонит мне вечером. Я пойду к ней домой. Я говорю себе, что волноваться пока не о чем, и в то же время чувство вины начинает разрастаться у меня в душе.

Похожий на регулятора тип завис над холодильником и совершенно не обращает на меня внимания. Вот и отлично. Я снова надеваю фартук и, убедившись, что Джед не смотрит, сгребаю с полки над головой все пузырьки с ибупрофеном (где-то с десяток) и складываю их в карман фартука.

Потом громко вздыхаю и говорю:

— Джед, мне надо, чтобы ты меня еще разок подменил.

Поиск по сайту: