Лорен Оливер Делириум 19 страница

«Они знали», — это все, о чем я могу думать.

Они все знали. Тетя, дядя Уильям, может, даже Рейчел. Они знали и допустили, чтобы я думала, будто она умерла. Они позволили мне думать, будто она бросила меня. Заставили думать, что я не стою ее любви. Меня вдруг охватывает злость, ее можно сравнить с раскаленным добела клинком. Если я их увижу… Если вернусь домой, то не смогу сдержать себя — спалю дом дотла или разнесу в щепы.

— Я хочу убежать с тобой. В Дикую местность. Как ты рассказывал.

Мне кажется, что Алекс должен обрадоваться, но он с усталым видом смотрит в сторону и задумчиво щурится.

— Послушай, Лина, сегодня был длинный день. Ты устала. Проголодалась. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь…

— Я очень даже понимаю, о чем говорю.

Чтобы не казаться беспомощной, я заставляю себя встать на ноги. Я злюсь и на Алекса, хотя прекрасно понимаю, что он ни в чем не виноват, но злость во мне набирает силу и готова выплеснуться на кого угодно.

— Я больше не могу здесь оставаться, Алекс. После всего этого… не могу, и все. — Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не сорваться на крик. — Они знали, Алекс. Они знали и не рассказали мне.

Алекс тоже встает на ноги. Медленно, как будто каждое движение причиняет ему боль.

— Ты не можешь знать это наверняка, — говорит он.

— Знаю, — упрямо твержу я, потому что уверена: это правда.

Я хорошо помню, как в полусне ночью увидела над собой ее бледное лицо, помню ее мелодичный тихий голос и грустную улыбку.

«Я люблю тебя. Помни об этом. Они не могут это отнять».

Она тоже знала, она знала, что за ней придут и заберут в это жуткое место. И уже через неделю я сидела в колючем черном платье перед закрытым пустым гробом, на коленях у меня лежала кучка апельсиновых корок, я старалась не плакать, а в это время все, кому я верила, возводили вокруг меня непробиваемую гладкую стену лжи. («Она заразилась»; «Вот что с людьми делает болезнь»; «Самоубийца».) Это не ее, а меня похоронили в тот день.

— Я не могу пойти домой и не пойду. Я пойду с тобой. Мы станем жить в Дикой местности. Ведь другие живут? Другие смогли это сделать. И моя мама…

Я хочу сказать, что и мама сможет, но у меня срывается голос.

Алекс пристально смотрит мне в лицо.

— Лина, — говорит он, — если ты уйдешь, если ты по-настоящему уйдешь отсюда, у тебя все будет не так, как у меня. Ты ведь это понимаешь? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер будет признан недействительным. Все будут знать, что ты отказалась повиноваться властям. Все и каждый будут за тобой охотиться. Если тебя кто-то опознает… если тебя поймают…

— Мне все равно, — обрываю его я. Я больше не в состоянии себя контролировать. — Это ведь ты предложил бежать. И что теперь? Теперь, когда я готова, ты пошел на попятную?

— Я просто пытаюсь…

Я снова перебиваю Алекса, злость несет меня, как на американских горках, я готова все крушить на своем пути.

— Ты как все они. Ты ничем не лучше их. Только все говоришь, говоришь… Говорить легко. А когда надо что-то сделать, когда мне нужна помощь…

— Я и пытаюсь тебе помочь, — жестко говорит Алекс. — Это не игрушки. Ты это понимаешь? Это серьезное решение, а ты бесишься и сама не знаешь, что несешь.

Он тоже разозлился. Меня задевает его интонация, но я уже не могу остановиться. Разрушить, уничтожить, я хочу уничтожить все — его, себя, весь город, весь мир.

— Перестань говорить со мной как с маленькой, — огрызаюсь я.

— Тогда и не веди себя как маленькая, — парирует Алекс.

Прав Алекс или нет, но я вижу, он жалеет о том, что сказал это. Он отводит глаза, делает глубокий вдох, а потом говорит уже нормальным голосом:

— Послушай, Лина. Мне правда очень жаль. Я понимаю, ты… после всего, что сегодня случилось. Я даже представить не могу, что ты чувствуешь.

Слишком поздно. Слезы застилают мне глаза. Я отворачиваюсь от Алекса и начинаю ковырять ногтем стену. Крохотный кусочек кирпича отваливается от стены. Я смотрю, как он падает на землю, и думаю о маме, вспоминаю те невероятные и жуткие стены в ее камере, и слезы льются еще сильнее.

— Если бы тебе было не все равно, ты забрал бы меня отсюда, — говорю я. — Если бы я была тебе небезразлична, ты бы сделал это прямо сейчас.

— Ты мне небезразлична, Лина.

— Неправда. — Теперь я сама понимаю, что веду себя как ребенок, но ничего не могу с собой поделать. — И ей тоже было плевать на меня.

— Это не так.

— Тогда почему она не пришла за мной? — Я по-прежнему стою спиной к Алексу и со всей силой давлю ладонью на стену, кажется, еще чуть-чуть — и стена рухнет. — Где она сейчас? Почему она меня не ищет?

— Ты знаешь почему. — Голос Алекса звучит тверже. — Ты знаешь, что будет, если ее снова схватят… если ее схватят вместе с тобой. Это будет смертный приговор для вас двоих.

Я знаю, что Алекс прав, но мне от этого не легче. Я упрямо стою на своем.

— Дело не в этом. Ей просто все равно. И тебе тоже. Всем.

— Лина.

Алекс берет меня за локти и разворачивает лицом к себе. Я отказываюсь встречаться с ним взглядом, тогда он поднимает мой подбородок вверх и заставляет посмотреть ему в глаза.

— Магдалина, — впервые за все время нашего знакомства он называет меня полным именем. — Твоя мама любила тебя. Ты можешь это понять? Она тебя любила. Она и сейчас тебя любит. Она не хочет подвергать риску твою жизнь.

Меня бросает в жар. «Любит». Впервые в жизни меня не пугает это слово. Что-то внутри меня раскрылось, я не чувствую страха, как кошка, которая вытягивается, подставляя себя теплому солнцу. Мне безумно хочется, чтобы Алекс повторил это слово.

В его голосе звучит бесконечная нежность, в глазах тепло и свет, они цвета солнца, которое просачивается сквозь кроны деревьев осенним вечером.

— И я тебя тоже люблю. — Пальцы Алекса скользят по моему подбородку, легко касаются губ. — Я хочу, чтобы ты это знала. Ты должна это знать.

Вот когда это происходит.

Здесь, в переулке, между двумя жуткими мусорными контейнерами, когда весь мой мир рушится, Алекс произносит эти слова. Страх, который живет во мне с тех пор как я научилась сидеть, стоять, дышать… Который живет во мне, с тех пор как мне сказали, что я изначально ущербная, что во мне сидит зараза и я должна убить ее в себе… Мне всегда говорили, что эта зараза подстерегает меня на каждом шагу.

Этот страх исчезает в одно мгновение.

То, что проснулось во мне, раскрылось полностью и, даже больше, теперь реет как флаг и делает меня сильной.

— И я тебя люблю.

Странно, но именно после того, что произошло в том переулке, я понимаю значение своего имени, понимаю, почему мама дала мне его. Мне вдруг становится понятен смысл библейской истории о Иосифе и оставленной им Магдалине. Я понимаю, что он оставил ее не просто так. Он оставил ее ради ее спасения.

Он оставил ее из-за любви.

Может, когда я родилась, у мамы было предчувствие, что наступит день и ей придется сделать то же самое. Я думаю, что это часть любви — любящий должен уметь жертвовать ради любимых. Иногда он даже должен отказаться от того, кого любит.

Мы с Алексом говорим о том, что мне придется оставить, когда мы уйдем в Дикую местность. Он хочет быть уверен, что я понимаю последствия своего решения. Я больше не смогу заскочить в кондитерскую «Фэт кэтс» сразу после закрытия и купить суточные рогалики или булочки с чеддером по доллару за штуку; не смогу сидеть на пирсе и смотреть, как чайки с криками кружат над заливом. Мне придется попрощаться с долгими пробежками по фермерским участкам, когда роса блестит на каждой травинке, словно одевает их хрусталем, и с монотонным шумом океана, который звучит как пульс Портленда. Я больше не увижу узкие мощеные улочки в старой гавани и магазины с красивой яркой одеждой, которую я не могу себе позволить купить.

Я буду скучать только по Хане и Грейс. Остальной Портленд может превратиться в пыль. Мне плевать на его сверкающие, похожие на веретено башни; на слепые фасады складов; на его законопослушных жителей, которые покорно, как животные на скотобойне, склоняют головы, чтобы им внушили очередную ложь.

— Если мы сбежим, останемся только ты и я, — без конца повторяет Алекс, как будто ему необходимо убедиться в том, что я понимаю… убедиться в том, что я убеждена. — Ты не сможешь вернуться. Никогда.

— Это то, чего я хочу, — говорю я ему. — Только ты и я. Навсегда.

И я говорю это абсолютно серьезно. Я не испытываю ни малейшего страха. Теперь, когда я знаю, что у меня есть Алекс, что мы есть друг у друга, мне кажется, я уже никогда и ничего не буду бояться.

Мы решаем бежать из Портленда через неделю, за девять дней до моей процедуры исцеления. Я нервничаю из-за отсрочки и готова прямо сейчас бежать к границе и попытаться прорваться через ограждение среди бела дня. Но Алекс, как всегда, успокаивает меня и объясняет, почему так важно повременить с побегом.

За последние годы Алекс переходил через границу всего несколько раз. Часто ходить слишком опасно. Но в предстоящую перед нашим побегом неделю он намерен перейти ее дважды. Это равносильно самоубийству, но Алекс уверен в том, что это необходимо. После нашего побега он перестанет появляться на работе и в университете, и его идентификационный номер тоже будет признан недействительным. Хотя технически он всегда был таковым, ведь это люди из Сопротивления помогли Алексу с документами.

А как только наши идентификационные номера будут признаны недействительными, нас вычеркнут из системы. Мы исчезнем. Одно нажатие кнопки, и всё — как будто нас никогда и не было. Но нас хоть не будут преследовать после перехода границы. Никаких рейдов. Если они вздумают за нами охотиться, им придется признать, что мы смогли перейти границу Портленда, что такое возможно и заразные в Дикой местности существуют.

Мы превратимся в призраков из прошлого, в воспоминания, да и то вряд ли, ведь исцеленные живут, устремив взгляд в будущее, перед ними цепочка бесконечно однообразных дней.

Раз уж мы с Алексом больше не вернемся в Портленд, нам надо взять с собой как можно больше еды плюс зимнюю одежду и еще кое-какие необходимые вещи. Люди в поселениях делятся друг с другом припасами, но все же осень и зима в Дикой местности — трудная пора, а за годы, проведенные в Портленде, Алекс потерял навыки добытчика нищи.

Мы договорились в полночь встретиться в нашем доме и продолжить планирование побега. Я принесу первую партию вещей, которые мне бы хотелось взять с собой: мой фотоальбом; пенал с записками, которыми мы с Ханой обменивались на уроках математики, и, конечно, все припасы, что смогу стащить со склада в дядином магазине.

Когда мы наконец расстаемся и я иду домой, уже почти три часа. Тучи начали расходиться, в разрывах между ними виднеются кусочки бледно-голубого, как застиранный шелк, неба. Воздух теплый, но ветер несет с собой холод осени и запах дыма. Скоро пышную зелень деревьев сменят костры красных и оранжевых красок, а потом и они перегорят и на зиму останутся только ломкие черные ветки. И я буду где-то там, среди голых дрожащих деревьев. Но со мной будет Алекс, и с нами ничего не случится. Мы будем гулять, держась за руки, целоваться при свете дня и любить друг друга столько, сколько хотим, и никто никогда нас не разлучит.

Несмотря на все, что произошло за сегодняшний день, я чувствую себя как никогда спокойной, как будто слова, которые мы с Алексом сказали друг другу, окружают меня защитным полем.

Уже больше месяца я почти не бегала, было слишком жарко, а потом тетя вообще запретила. Но, вернувшись домой, я тем не менее первым делом звоню Хане и прошу встретиться со мной возле стадиона, оттуда мы обычно стартуем.

— Я как раз собиралась позвонить тебе и тоже предложить пробежаться, — со смехом отвечает Хана.

— У дураков мысли сходятся, — говорю я.

Смех Ханы прерывает треск и шипение — это цензор где-то в глубинах Портленда на секунду подключился к нашему разговору. Старый добрый всевидящий глаз. Я готова взорваться от злости, но сразу же остываю — скоро я буду вне досягаемости для любого самого бдительного цензора.

Я надеялась ускользнуть из дома, не повидавшись с тетей, но она переходит мне дорогу в самый последний момент. Тетя, как обычно, была на кухне, уборка-готовка — это ее жизненный цикл.

— Где была ты весь день? — спрашивает она.

— С Ханой, — автоматически отвечаю я.

— И снова уходишь?

— Только на пробежку, и все.

Совсем недавно мне казалось, что, как только я увижу тетю, я расцарапаю ей лицо или вообще убью. Но вот я смотрю на нее и ничего не чувствую, она для меня не больше чем персонаж на рекламном щите или пассажир в автобусе.

— Ужин в половине восьмого, — говорит тетя. — Я бы хотела, чтобы ты помогла накрыть на стол.

— Я вернусь раньше.

Мне приходит в голову, что, возможно, вот это безразличие, эта отстраненность от происходящего и есть то состояние, в котором постоянно находится тетя и все исцеленные. Между тобой и миром словно толстое, непробиваемое стекло. Тебя ничего не трогает, нет причин волноваться. Говорят, что исцеление делает человека счастливым, но теперь я понимаю, что дело не в счастье, на твое счастье им плевать. Дело в страхе. Ты боишься физической боли, боишься страданий, боишься, боишься, боишься… Страх приводит к тупому животному существованию в огороженном пространстве.

Впервые в жизни я искренне сочувствую тете Кэрол. Мне всего семнадцать, а я уже знаю то, чего не знает она. Знаю, что смысл жизни не в том, чтобы плыть по течению. Я знаю, я уверена, что смысл жизни в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и держаться за это, драться и защищать.

— Ладно, иди.

Тетя стоит и мнется, она всегда неловко себя чувствует, когда хочет сказать что-то важное, но не помнит, как это делается.

— Две недели до твоего исцеления, — наконец говорит она.

— Шестнадцать дней, — поправляю я.

Но мысленно веду другой отсчет: осталось семь дней. Через семь дней я буду свободна, через семь дней я буду далеко от всех этих людей, от их фальшивых параллельных друг другу жизней. Они скользят, скользят, скользят по направлению к смерти, но их существование сложно назвать жизнью.

— Если ты нервничаешь, это нормально.

Вот что ей было так трудно сказать, она с великим трудом выуживает из памяти слова утешения. Бедная тетя Кэрол, ее жизнь — тарелки и помятые консервные банки с зеленым горошком, один день сменяет другой, но разницы никакой — те же тарелки, те же банки с горошком. И тут я вдруг вижу, какая она старая — лицо в глубоких морщинах, в волосах седые пряди. Только ее глаза лишены возраста, такие глаза у всех исцеленных, они словно подернуты дымкой и смотрят в никуда. Наверное, в молодости, до исцеления, тетя была красивой — она высокая, почти как моя мама, и такая же стройная. У меня в голове возникает картинка — две девушки, как две черные скобки на фоне серебристых волн океана, брызгают друг в друга водой и смеются. От этого нельзя отказываться.

— Да я не нервничаю, — говорю я тете. — Честно. Скорее бы уже.

Всего каких-то семь дней.

Что есть красота? Красота всего лишь трюк, иллюзия, воздействие частиц и электронов на твои глаза, они как старшеклассники, возбужденно ожидающие перемены. Позволишь ли ты обмануть себя?

Эллен Дорпшир. Новая философия. Глава «Красота и обман»

Когда я прихожу к стадиону, Хана уже там, она стоит, прислонившись к сетке ограждения, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Волосы у нее распущены и при солнечном свете кажутся почти белыми. Я останавливаюсь в пятнадцати футах, мне хочется, чтобы эта картинка навсегда запечатлелась в моей памяти.

Хана открывает глаза и видит меня.

— Мы еще не стартовали, — Хана отталкивается от ограды и демонстративно смотрит на часы, — а ты уже вторая.

— Это вызов? — спрашиваю я и прохожу последние десять футов.

— Констатация факта, — с улыбкой отвечает Хана, но когда я подхожу ближе, улыбка исчезает. — Ты какая-то не такая.

— Просто устала. День был длинный.

Так странно, что мы не обнимемся при встрече или что-нибудь в этом роде, хотя так было всегда и предполагается, что так и будет всегда. И странно, что я никогда не говорила Хане, как много она для меня значит.

— Не расскажешь? — прищурившись, спрашивает она.

Хана загорела, веснушки у нее на носу похожи на созвездие. Я действительно думаю, что Хана самая красивая девушка в Портленде, а может, и в целом мире… Она станет старше и забудет обо мне. Так больно об этом думать. Когда-нибудь Хана забудет о том, как мы дружили, а если и вспомнит, то это будет похоже на смутное воспоминание о каком-то глупом сне.

— Может, после пробежки, — говорю я.

Я просто не знаю, что сказать, знаю только: надо продолжать идти вперед. Идти вперед, что бы ни случилось. Это универсальный закон.

Хана наклоняется и разминает подколенное сухожилие.

— То есть после того, как я тебя обгоню?

— И это говорит та, которая все лето пролежала пузом кверху?

— Это ты о ком? — Хана откидывает назад голову и подмигивает. — Не думаю, что вы с Алексом все лето занимались физкультурой.

— Тихо ты!

— Расслабься. Тут никого. Я проверила.

Да, все вокруг как обычно, настолько обычно и нормально, что даже голова идет кругом от этого чудесного спокойствия. Солнечные лучи и тени раскрашивают тротуары в полоску, в воздухе пахнет солью, чем-то жареным и чуть-чуть водорослями. Я хочу ухватить этот момент и спрятать внутри, чтобы сохранить его навсегда как воспоминание о своей жизни здесь, в Портленде.

Я хлопаю Хану по плечу:

— Засалила! Догоняй!

Я срываюсь с места, Хана вскрикивает и мчится за мной. Мы огибаем стадион и, не сговариваясь, бежим к пирсам. Я бегу легко и уверенно, укус собаки на лодыжке зажил, от него остался только красный шрам в форме улыбки. Холодный воздух наполняет легкие и причиняет боль, но это приятная боль, она напоминает о том, как здорово жить, чувствовать, пусть даже боль. Соль щиплет глаза, я часто моргаю, но не могу понять, от пота или от слез.

Это не самый скоростной наш забег, но я думаю, самый лучший. Мы бежим в одном ритме, плечо к плечу, по дуге от гавани до Истерн-Променад.

Мы не так хороши, как в начале лета, это точно, на третьей миле мы сбавляем темп и по молчаливому согласию срезаем путь по травянистому склону к пляжу. Там мы валимся на песок и начинаем хохотать.

— Две минуты, — задыхаясь, говорит Хана, — мне надо всего две минуты.

— Слабачка, — говорю я, хотя сама рада возможности перевести дух.

— На себя посмотри.

Хана бросает в мою сторону пригоршню песка, мы обе падаем на спину, как будто собираемся изображать снежных ангелов. Песок на удивление прохладный и чуть влажный, должно быть, утром, когда мы с Алексом были в «Крипте», все-таки прошел дождь. Я думаю о той тесной камере, о слове, выцарапанном на стенах, о луче солнца, пробивающемся сквозь дыру в стене, и у меня опять сжимается сердце. Вот сейчас, в эту конкретную секунду, мама где-то там за границами города живет, дышит, существует.

Что ж, скоро и я буду там.

На пляже не так много народа, в основном семьи на отдыхе да какой-то старик с тросточкой бредет вдоль воды. Тучи совсем закрыли солнце, вода в заливе темно-серая с легким оттенком зеленого.

— Не верится, что скоро мы уже не будем дергаться из-за комендантского часа. — Хана поворачивается ко мне. — Тебе осталось меньше трех недель. Шестнадцать дней?

— Так.

Мне не нравится врать Хане, поэтому я сажусь и обхватываю руками колени.

— Я в первый день после исцеления, наверное, всю ночь буду болтаться по городу. Просто потому, что будет можно, — говорит Хана и приподнимается на одном локте. — Можем придумать, как провести ее вместе. Ты и я.

В голосе Ханы слышны умоляющие нотки. Я понимаю, что должна сказать «конечно» или «это будет здорово», тогда Хане, да и мне самой, будет легче притворяться, будто наша жизнь останется прежней.

Но я не могу заставить себя сказать это и начинаю щелчками сбивать песок с бедер.

— Послушай, Хана, я должна тебе кое-что сказать. О процедуре…

— О процедуре? — переспрашивает Хана, она поняла по моему голосу, что я говорю серьезно, и это ее настораживает.

— Обещай, что не будешь на меня злиться. Я тогда не смогу…

Кажется, я забегаю вперед, чуть не сказала, что не смогу уйти из Портленда, если мы поссоримся.

— Дай-ка я догадаюсь. Ты собираешься бежать с корабля вместе с Алексом и променять меня на всяких там заразных негодяев.

Хана говорит это вроде как в шутку, но я слышу, что она нервничает, она хочет, чтобы я ей возразила.

Я молчу. Целую минуту мы просто смотрим друг на друга.

— Ты это несерьезно, — упавшим голосом говорит Хана. — Ты этого не сделаешь.

— Я должна, Хана, — тихо отвечаю я.

Хана закусывает губу и отворачивается.

— Когда?

— Мы все решили сегодня. Сегодня утром.

— Я не про это. Когда вы бежите?

Я сомневаюсь всего секунду. После того, через что я прошла этим утром, во мне уже нет уверенности, что я знаю что-то об этой жизни, о мире вообще. Но в одном я уверена на все сто — Хана никогда меня не предаст, по крайней мере не сейчас, ей в мозг пока еще не воткнули иголки, ее еще не изменили. Теперь я понимаю, что процедура делает с людьми — она их разрушает, лишает индивидуальности.

Но к тому времени, когда они доберутся до Ханы, я буду уже далеко.

— Ты это несерьезно, — повторяет Хана.

— Меня здесь ничто не держит.

Хана снова поворачивается ко мне и смотрит в глаза. Я вижу, что обидела ее.

— Здесь есть я, — говорит она.

И тут мне в голову приходит решение. Простое до идиотизма решение.

— Бежим с нами, — недолго думая, выпаливаю я.

Хана с тревогой оглядывается по сторонам, но народ уже разошелся, а старик с тростью успел проковылять полпляжа и не может нас услышать.

— Я серьезно, Хана. Ты можешь пойти с нами. Тебе понравится в Дикой местности. Там так здорово. У них там целые поселения и…

— Ты там была? — перебивает меня Хана.

Я чувствую, что краснею, ведь я так и не рассказала Хане о ночи в Дикой местности, она может воспринять это как предательство. Раньше я ей все рассказывала.

— Всего один раз. И только пару часов. Там так чудесно, Хана. Это совсем не то, что мы себе представляли. А граница… Оказывается, ее можно перейти. Все совсем не так, как нам рассказывали. Они нас обманывали, Хана.

От избытка чувств я не могу дальше говорить. Хана опустила голову и теребит шов на шортах.

— Мы можем это сделать, — уже спокойнее продолжаю я, — давай убежим вместе, втроем.

Долгое время Хана ничего не отвечает, она смотрит на океан и щурится. Потом наконец встряхивает головой и грустно улыбается.

— Я буду скучать по тебе, Лина, — говорит она, и у меня начинает щемить сердце.

— Хана…

— А может, и не буду. — Хана встает на ноги и стряхивает с шорт песок. — Нам ведь это обещали? Никакой боли. Не такой, уж точно.

— Тебе не обязательно через это проходить, — я тоже поднимаюсь, — бежим с нами.

Хана безрадостно усмехается.

— И оставить все это? — Она обводит рукой пляж.

Я понимаю, что она шутит, но шутит только наполовину. Несмотря на все смелые разговоры, запрещенные вечеринки и музыку, Хана не хочет расставаться с этой жизнью, с этим местом. Это ее дом, другого она не знает. Это естественно, у нее здесь семья, будущее, хороший брак. У меня — ничего.

У Ханы подрагивают губы, она смотрит вниз и пинает носком песок. Я бы с радостью ее приободрила, но не могу придумать, как это сделать. Мне кажется, что сейчас у меня на глазах исчезает наша с Ханой дружба, нашу жизнь словно смывают волны океана. Все уходит: ночевки у Ханы с запрещенным поеданием попкорна в полночь; наши репетиции эвалуации, когда Хана в очках отца всякий раз, если я неправильно отвечала, стучала линейкой по столу и мы хохотали до икоты; то, как она двинула кулаком Джилиан Доусон, когда та сказала, что у меня нечистая кровь; то, как мы сидели на пирсе, ели мороженое и мечтали о том, что, после того как нам подберут мужей, мы будем жить в одинаковых домах по соседству. Все это уходит на моих глазах.

— Ты знаешь, что я не тебя имела в виду, — слова даются мне с трудом, в горле будто бы ком застрял. — Ты и Грейс — самые дорогие для меня люди. Все остальное… — У меня перехватывает дыхание. — Все остальное для меня ничего не значит.

— Я знаю, — говорит Хана, но по-прежнему не смотрит на меня.

— Они… они забрали мою маму, Хана.

Я не собиралась этого говорить. Я не хотела об этом говорить. Это получается само собой, я не могу сдержаться.

Хана вскидывает голову и смотрит на меня:

— О чем ты говоришь?

Я рассказываю ей о походе в «Крипту». Просто удивительно, что у меня получается связно рассказать все в деталях. Шестое отделение, побег, камера, слово на стенах. Хана слушает, не перебивая. Никогда еще я не видела, чтобы она была такой тихой и серьезной.

Когда я заканчиваю свой рассказ, Хана бледнеет, у нее лицо точь-в-точь как в детстве, когда мы по ночам рассказывали друг другу страшилки про привидения. В каком-то смысле историю моей мамы можно назвать историей про привидение.

— Мне жаль, Лина, — тихо, почти шепотом, говорит Хана. — Не знаю, что еще сказать. Мне очень жаль.

Я киваю и молча смотрю на океан. Интересно, остальной мир, мир, не избавленный от заразы, такой ужасный, как нам рассказывали? Уверена, что и про это нам врали. Гораздо легче вообразить место, как Портленд, с заборами, стенами и полуправдой, где все же пробиваются к жизни чахлые росточки любви.

— Теперь ты понимаешь, почему я должна уйти.

Это не вопрос, но Хана все равно кивает.

— Да.

Она передергивает плечами, словно хочет избавиться от дремоты, и поворачивается ко мне. В глазах у нее тоска, но она все равно улыбается.

— Лина Хэлоуэй — легенда.

— Да уж, — я закатываю глаза. — Может, даже героиня назидательной истории.

От слов Ханы мне становится легче — она назвала меня по фамилии мамы, так что теперь я знаю, что она все поняла.

— Я серьезно. — Хана откидывает со лба волосы и пристально смотрит мне в глаза. — Знаешь, я ошибалась. Помнишь, что я сказала в начале лета? Я думала, ты трусиха. Думала, ты слишком напугана, чтобы совершить настоящий поступок. — Она снова грустно улыбается. — Оказывается, ты смелее меня.

— Хана…

— Все нормально, — Хана машет рукой, — ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.

Не представляю, что можно на это ответить. Мне хочется обнять Хану, но вместо этого я обхватываю себя за плечи — с океана дует холодный ветер.

— Я буду скучать по тебе, Хана, — говорю я, немного помолчав.

Хана подходит ближе к воде и ногой подбрасывает песок. Песок дугой зависает в воздухе и сыпется вниз.

— Что ж, ты знаешь, где меня найти.

Какое-то время мы просто стоим и слушаем, как волны накатывают на берег. Волны перекатывают гальку, галька за тысячи лет превращается в песок. Может быть, когда-нибудь суша исчезнет и здесь будет океан. Или все превратиться в пыль.

Потом Хана оборачивается и говорит:

— Давай наперегонки до стадиона.

Она срывается с места, прежде чем я успеваю согласиться.

— Нечестно! — кричу я ей вслед.

Но я не стараюсь догнать Хану, мне хочется запомнить ее такой, как сейчас. Моя Хана. Она смеется на бегу, она прекрасна, светлые волосы вспыхивают в последних лучах заката, как факел, как маяк, как символ того, что впереди нас обеих ждет лучшее будущее.

Любовь — самое смертоносное оружие на свете: она убивает и когда присутствует в твоей жизни, и когда ты живешь без нее.

Но это не совсем так.

Приговор и приговоренный. Палач; топор; отмена приговора в последнюю секунду; глубокий вдох всей грудью и небо над головой.

Благодарю, благодарю, благодарю Тебя, Господи!

Любовь, она убивает и спасает.

Уйти — мне жить; остаться — умереть[7].

Из назидательной истории Уильяма Шекспира «Ромео и Джульетта».

Сборник «Сто цитат, необходимых для сдачи экзаменов». Издательство «Принстон ревью»

Я иду к тридцать седьмому дому по Брукс-стрит. Уже довольно холодно, и я застегиваю молнию на ветровке под самое горло. Время за полночь, на улицах темно и тихо, никакого движения, в окнах не шелохнется ни одна занавеска, по стенам не скользят таинственные тени, коты не сверкают глазами в переулках, не бегают по темным углам крысы, не слышно топота сапог по тротуару. Такое ощущение, будто город уже впал в зимнюю спячку. Даже немного жутковато. Я снова вспоминаю тот дом в Дикой местности, который пережил блицкриг и теперь стоит там целый и невредимый, но нежилой, и в его комнатах из пола растут полевые цветы.

Наконец я сворачиваю за угол и вижу ржавую ограду тридцать седьмого дома. Я представляю, как Алекс сидит там на корточках в одной из комнат и с серьезным видом складывает в рюкзак одеяла и консервы, и меня накрывает волна счастья. До этого момента я даже не сознавала, что начала думать об этом месте как о родном доме. Я поддергиваю рюкзак повыше и трусцой бегу к калитке.

С калиткой что-то не так, я несколько раз дергаю за ручку, но она не открывается. Сначала я думаю, что калитку перекосило, но потом замечаю на ней навесной замок. Я дергаю замок, он ярко поблескивает в лунном свете, явно новый.

Поиск по сайту: