II-е столетие (гностицизм и монтанизм)

Уже в начале второго столетия на христианские общины стала напирать пестрая толпа истцов и кредиторов. Среди них были люди – их обыкновенно называют гностиками, – которые были вскормлены и запутаны в свои сети древней и новейшей мудростью мистерий, но в то же время были захвачены проповедью евангелия и чистотою христианской жизни. Они старались определить, в чем состоит сущность христианской религии, как познания о Боге и о мире, и им казалось, что они нашли истинный, неизвестный толпе смысл евангелия: Бог есть господин и творец духов; но от вечности Богу противостоит царство материи, чувственного конечного мира, который, как таковой, есть зло; этот мир есть не только долина скорби, но самый худший плен; человеческий дух есть светлая искра Божества, но позорно плененная своим врагом, чувственным миром; искупление через Христа есть освобождение духа от тела, восстановление чистой духовности; отсюда проистекает нравственная задача: полный аскетизм, бегство из демонической природы, восхождение во все более высокие и более чистые сферы, возвращение на истинную родину, слияние воедино с первоначальным источником духа через познавание и знание.

Церковь пережила первый тяжелый кризис своей истории в борьбе с этим учением, которое было греческого происхождения, но пыталось получить христианскую санкцию, и в борьбе с учением Маркиона, которое в своих практических требованиях было родственно гностицизму. Церковь вышла победительницей; казавшееся столь соблазнительным обоснование ее собственной критики современного испорченного мира она отвергла, как чуждое ей и ложное. В положениях гностиков она узнала демонологические, т. е. языческие воззрения и осудила гностическое христианство вместе с его аскетизмом и с возвышенной проповедью о величии и славе духа, как порождение “мирской суетности”. Точно так же церковь не хотела ничего знать о так называемом высшем тайном христианстве для ”духовных”: в противовес различению двоякого христианского идеала, которое приводили гностики, церковь все еще стояла за требование единого и доступного для всех порядка христианской жизни, хотя уже не с прежней уверенностью.

С конца II-го столетия в церкви раз навсегда установилось признание, что вера в принципиальный дуализм Бога и мира, духа и природы, несоединима с христианством, и поэтому несоединим с ним точно так же всякий аскетизм, основывающийся на указанном дуализме. Конечно, продолжало существовать учение, что современная мировая жизнь и будущий мир противоположны друг другу, что земля подпала под власть демонов. Но Бог сам отступился от нее и передал ее дьяволу; впрочем, он все еще сам руководит ею, как спасительным исправительным домом, и покажет свое всемогущество на суде. Уже теперь проявляет Он свое всемогущество в победе своих верных над демонами. Мир принадлежит Богу, и только временно управляют им злые ангелы; мир хорош, но образ жизни мира дурен. Таким образом, теоретический дуализм был побежден: христиане не приняли его в богословие и попытались понять все злое из свободы твари, необходимой в божественном плане, и из божественной справедливости. Однако, враг, который подстерегает в здешнем мире человека, может быть побежден, но не уничтожен. Он нашел себе тайных союзников даже среди авторитетных богословов, которые тонким образом умели соединить дуализм с верой в Бога, всемогущего Творца. Враг тут и там, под самыми разнообразными масками и в самых разнообразных видах выступал в истории христианства; но он должен переодеваться, как враг в открытом бою, он осужден на поражение.

Первый кризис еще не пришел к концу, как церковь вступила во второй. Начиная с середины II-го столетия, внешние условия для христианства стали все более изменяться. До сих пор христианство было рассеяно по римской империи в виде небольшого числа маленьких общин. Эти общины выработали лишь самые необходимые формы политического характера, крайне немногочисленные и крайне шаткие, и лишь постольку, поскольку они требовались в религиозном союзе, основанном на сверхчувственных надеждах, строгой дисциплине и братской любви. Но положение изменялось. Церковь видела, что в нее вступили массы, которые одинаково нуждались и в дополнительном воспитании – в наставлении и надзоре – и в политическом руководстве. Ожидание близкого конца мира уже не господствовало, как прежде, над всеми умами. На место первоначального одушевления все более и более выступало трезвое убеждение, даже, пожалуй, исключительно теоретическое соблюдение истины и почтительное уважение к ней. Многие делались не христианами, но они были христианами и поэтому оставались ими.

Христианство затронуло их слишком сильно, чтобы они могли его покинуть, и слишком слабо, чтобы они могли быть христианами. Чисто религиозный энтузиазм потускнел, идеалы облеклись в новую форму, самостоятельность и ответственность каждого человека стали слабее. ”Священники и цари Бога” страстно стремились к священству и начинали вступать в сделки с земными царями. Те люди, которые когда-то славились обладанием духом, искали этого духа, живых следов которого уже более не было видно, в формулах веры и в священных книгах, в таинствах и церковных обрядах. При этом сказывалось различие в социальном положении ”братьев”. Христиане встречались уже во всех классах и во всех профессиях: в императорском дворце, среди чиновников, в мастерских ремесленников и в залах ученых, среди свободных и несвободных.

Можно ли было оставить всех этих людей при их профессиях, следовало ли церкви сделать решительный шаг по направлению к миру, войти в мирские отношения, приспособить к себе мирские формы, признать, насколько возможно, мирские порядки, удовлетворить мирские потребности? Или церковь должна была остаться тем, чем она была раньше, общиной людей, охваченных религиозным воодушевлением, отрезанной и отличной от мира, действующей на него только путем прямой миссии? Начиная со второй половины II-го столетия, церковь видела поставленной себя перед дилеммой: или начать мировую миссию en grand, посредством действительного вступления в римское общество, и, конечно, пожертвовав своим первоначальным снаряжением и силой, или удержать то и другое, сохранить первоначальные формы жизни, но остаться маленькой незначительной сектой, понятной едва одному из тысячи, не имея возможности спасать и воспитывать народы. Дело шло об этом вопросе – мы можем теперь это твердо установить, хотя тогда это сознавалось недостаточно ясно; это был жестокий кризис, и нельзя сказать, чтобы только самые дурные христиане призывали церковь остановиться. Тогда в первый раз громко заговорили в церкви голоса, предостерегавшие епископов и их паству от прогрессирующего обмирщения, выставлявшие против христиан из мира известное изречение о следовании Христу в его буквальном строгом смысле и требовавшие поворота к первоначальной простоте и чистоте. Тогда еще раз громко и настойчиво раздался призыв устроить жизнь сообразно с надеждой, что Господь скоро придет вторично. Были общины, которые под предводительством своих епископов отправились в пустыню; были общины, которые продавали все, чем владели, чтобы идти навстречу Христу свободными от всяких оков; раздавались голоса, которые призывали христиан оставить широкую дорогу и искать узкий путь и тесные врата.

Сама церковь выбрала другое решение, скорее в силу обстоятельств, чем по свободной воле. Она вступила через открытые ворота в мировое государство, чтобы утвердиться там на долгое время, чтобы христианизировать его на его путях, чтобы принести ему слова евангелия, но чтобы в то же время все ему оставить, кроме его богов. И церковь сама вооружилась всеми теми сокровищами, которые она могла взять от государства, не ломая однако той эластической структуры, которая к этому времени у нее выработалась. С помощью языческой философии церковь создала свое новое христианское богословие; она заимствовала у языческого государства организацию, чтобы облечься в наиболее крепкие формы; она заставила служить себе языческие правовые нормы, торговлю и сношения, искусство и ремесло; она сумела даже научиться и у языческих культов.

Таким образом, около половины третьего столетия мы видим, что церковь вооружена всеми теми орудиями власти, какие ей могли предложить государство и его культура, что церковь вступила во все жизненные отношения, готова ко всяким уступкам, лишь бы они не затрагивали исповедания веры. В таком виде церковь предприняла и провела мировую миссию в широком стиле.

А что же староверы и строгие люди, протестовавшие против этой мировой церкви во имя евангелия, желавшие собрать для своего Бога святую общину, не заботясь о ее численности и обстоятельствах? Они уже не могли оставаться в великой церкви, и большинство их быстро пошло на разрыв, ссылаясь на новое окончательное божественное откровение, которое было во Фригии некому Монтану, и которое они выставили, как основание для своих строгих требований. Они выделялись сами и были выделены церковью. Но как всегда бывает, во время борьбы они сделались более узкими и более мелочными. Если в прежние времена высокое одушевление само собою вызывало строгие формы жизни, то теперь монтанисты были вынуждены сохранять и продолжать первоначальную жизнь, строго размерив ее по пунктам. В своем жизненном обиходе они стали законниками, но их образ жизни был лишь немного строже, чем образ жизни их противников, хотя они кичились обладанием “чистым христианством”, как они говорили. Христианство последователей церкви они презирали, как половинчатое, извращенное и лишенное христианского духа. В этой секте монтанистов и в родственной им более древней и более непримиримой секте энкратитов, с их боязнью мира, строгими предписаниями о постах и молитвах, с их недоверием к духовенству церковно-политической организации, всякой собственности, даже к браку, хотели видеть предшественников позднейшего монашества. Это до некоторой степени правильно, если исходить из мотивов того и другого движения, но все-таки оба явления глубоко отличны друг от друга. Монашество предполагает относительные права мирской церкви, монтанисты оспаривали всякие ее права. Наличность двоякой нравственности в церкви, хотя бы только по внешности, в начале третьего столетия еще не проникла собою весь строй христианской жизни; как раз выделение монтанистов из церкви показывает это. Во всяком случае, церковь ценила своих исповедников, дев, безбрачных, служащих Богу вдов, если они только оставались верными ее обществу, и ценила тем выше, чем чаще она узнавала на опыте, что эти герои склонны делаться недоверчивыми «к великой общине». Но эти духовные аристократы были все еще столь же мало монахи, как и монтанисты. Заметим кстати, что монашество возвело в принцип такой образ жизни, который прежде всего направляется не ожиданием предстоящего явления царства Божия, но мыслью о ненарушимом наслаждении Божеством на этом свете и о бессмертии на другом свете. Монашество должно было прибегнуть к бегству от мира, а монтанистам не нужно было бежать от него, ибо они в энтузиазме, охваченные своими надеждами, смотрели на мировой процесс, как на уже законченный.

III.

Поиск по сайту: