III-е и IV-е столетия (происхождение монашества)

Но возвратимся к церкви III-го столетия. Конечно, указанные ревнители были правы в своей критике церкви: немалые опасности, которым с точки зрения критиков подвергалась церковь при вступлении в мировое государство, представились в действительности. Известное изречение апостола: «для иудеев иудей, для греков грек» оказалось все-таки опасным лозунгом. В течение целого ряда веков старая традиция приучила нас датировать обмирщение церкви тем моментом, когда она при Константине начала делаться государственной церковью. Эта традиция неправильна. В середине III-го столетия церковь была уже в высокой степени обмирщена. Дело заключалось не в том, чтобы она отрицала традиционные положения веры и отрекалась от своего своеобразного характера: она рискованным образом понизила требования, предъявляемые ею к христианской жизни, а культурные приобретения, которыми она обогатила и вооружила себя и свои догматы, сделались ее внутренним недугом.

Правда, по внешности, она организовалась еще крепче и замкнутее, она сделалась государством в государстве, но ее крепким связующим цементом была уже не религиозная надежда и братская любовь, но иерархическая организация, которая грозила подавить христианскую самостоятельность и свободу, а вместе с тем и братские чувства. Церковное вероучение уже соперничало с изумительными системами философов, но в то же время оно слишком глубоко связалось с ними; цели философии свели богословие с ума, методы философии не давали ему покоя. В особенности знаменитая последняя посмертная система греческой мудрости, неоплатонизм, оказала решительное влияние на церковь. Заимствованиями из неоплатонизма церковь старалась закрыть прорехи, которые образовались во время потери или извращения ее идеалов религиозного энтузиазма. Но сверхмировой Бог, о котором учил неоплатонизм, не был Богом Евангелия, и освобождение от чувственного, которое заповедывал неоплатонизм, сильно отличалось от христианской надежды на спасение. Однако, богословы, которые изучали неоплатонизм или боролись с ним, сжились с миром его понятий, а мир их собственных представлений незаметно отодвинулся в сторону.

Далее, тенденция приспособления церкви к государству становилась все очевиднее: церковь хотела поддержать государство, но в то же самое время она жаждала поддержки от него; она делала больше, чем было нужно, чтобы привлечь на свою сторону государство. Наконец, церковь уже не могла проводить по отношению к нравственной жизни отдельного человека даже пониженных требований; она должна была довольно часто удовлетворяться минимумом, внешним повиновением ее правовым и богослужебным порядкам. Взамен она достигла одного: стало нелегко любому христианину посягать на притязания церкви быть христианским обществом; церковь обосновала веру, что ее сложный союз с его епископами, раздачами благодати, священными книгами, богослужением, есть подлинное, неподдельное учреждение Христа и апостолов, вне которого нет спасения. Такова была христианская церковь на исходе III-го столетия. Такою она сделалась не без своей вины. Однако, надо заметить, что легко, конечно, прикидывать к этой церкви мерку первоначального христианского строя апостольских времен, или самостоятельно измышленного, и уличать ее в грубом обмирщении; но неправильно упускать из виду исторические условия, под влиянием которых она росла. То, что уцелело в церкви, это не только осадок, который она как раз не могла потерять, или остаток, которого не стоило удерживать, наоборот, это было древнее евангелие, конечно, закутанное в покровы и цепи времени и не заявлявшее уже настойчивой претензии определять собою всю жизнь, и внутреннюю и внешнюю.

Но эта церковь не была уже более в состоянии дать мир всем душам, которые к ней приходили, и спасти их от мира. Она могла гарантировать Божий мир в жизни на том свете, но не могла обеспечить мир среди бурь этого света. Тогда началось великое движение. В великой церкви были уже раньше аскеты и отшельники, точно так же, как и бродившие с места на место нищие евангелисты. В течение третьего столетия отдельные уставшие от жизни люди уже убегали в пустыню и кое-где уже соединялись для общинной жизни. С наступлением нового столетия число их возросло. Они бежали уже не только от мiра, но и от мiра в церкви; но вместе с тем они не бежали из церкви. Они отказывались от почестей и имущества, от жен и детей, чтобы убежать от радостей и греха, чтобы отдаться наслаждению созерцания Бога и посвятить жизнь приготовлению к смерти.

Впрочем, и господствующее богословие учило, что идеал христианской жизни состоит в таком умирании и в то же время в таком восхищении перед Божеством, когда человек забывает о своем существовании, умерщвляет свою телесную субстанцию почти до смерти и всецело уходит в созерцание небесного и вечного. Такова была всеобщая теория мудрецов. Они относились к ней вполне серьезно. И далее: быть может, ни одна другая эпоха не была более проникнута мыслью, что времена мира состарились, что не стоит больше жить.

Великая эпоха в истории человечества, действительно, сходила в могилу. Римская империя, старый мир готовился к смерти, и ужасна была предсмертная борьба. Внутри были восстания, лилась кровь, царила нищета и свирепствовали эпидемии; извне со всех сторон напирали орды варваров. Чтó можно было противопоставить всем этим бедствиям? Не существовало более власти единого и могущественного самого по себе государства и силы единого и испытанного идеала образования; нет, то была распадающаяся на части империя, едва еще держащаяся падающей и разложившейся культурой, которая сделалась пустой и потеряла истину, среди которой вряд ли хотя один человек мог сохранить незапятнанную совесть, свободное, естественное чувство и чистые руки. Но нигде не чувствовалась так сильно внутренняя ложь всех отношений, как в центрах культуры, прежде всего в Александрии. Удивительно ли после этого, что как раз там, в нижнем Египте, зародилась отшельническая жизнь, монашество?

Египетский народ из всех народов, которые известны в истории, имел самую долгую и самую богатую историю. Даже под властью чужеземцев и под мечом римского завоевателя, Египет оставался страною труда, а его город – высшей образовательной школой. Но теперь пробил час и для этой нации. Тогда там зародилось монашество в виде могучего движения. Немного позднее мы встречаем монашество также на восточном берегу Средиземного моря и на берегах Евфрата. В новейшее время хотели объяснить происхождение монашества из специфически языческих влияний, которым подверглось христианство в Египте; но при этом исследователи поступали недостаточно осторожно, хотя они и заслуживают признательности за указания древнейших аналогичных явлений на почве египетской религии. Внешние влияния были не сильнее, вероятно, даже слабее, чем в какой-либо другой области христианской жизни и мысли. На каждой ступени своего развития и христианское человечество строило отвлеченный идеал жизни и объявляло самым высоким тот, который ему предписывала нужда. А в данном случае социальные, политические и религиозные потребности сошлись с давно поставленным христианским идеалом, который вскоре стал считаться апостольским.[2]

Впрочем, существовали весьма различные условия и сообразно с этим точно так же различные подготовительные ступени, предшествовавшие образованию монашества. Прежде всего, имело значение стремление к аскетизму, врожденное церкви из язычников, стремление освободить дух от множества тиранов, преодолеть грубый и утонченный эгоизм и привести бедную душу к Богу; но, с другой стороны, рядом с этим играл также роль аскетический идеал, который был скорее враждебен, чем близок к указанному стремлению. В александрийской школе катехетов, которая в третьем столетии вообще была высшей школой церковного богословия, были приняты оптом и переработаны основные идеи из систем идеалистических греческих моралистов, начиная с Сократа. Но эти последние уже давно преобразовали сократовское изречение «познай самого себя» в многочисленные правила для правильного искусства жить. Громадное большинство из этих правил отклоняли истинного ”мудреца” от деятельности, связанной с повседневной жизнью, и от ”тягостного выступления в обществе”. Эти правила уверяли, что для духа «не может быть ничего более свойственного и подходящего, чем забота о самом себе, предавшись которой он не глядит наружу, не занимается чуждыми вещами, но обратившись во внутрь самого себя? jтдает свое собственное существо самому себе и таким образом соблюдает правду». Здесь учили, что мудрец, который не нуждается более ни в каких вещах, стоит всего ближе к Божеству, так как он становится причастным к высшему благу как раз в обладании своим богатым Я и в спокойном рассмотрении мира; там объявляли, что дух, который освободился от чувственного и живет в постоянном размышлении о вечных идеях, в конце концов удостаивается созерцания невидимого и становится сам божественным.

Такому бегству от мира учили своих учеников церковные александрийские философы, прежде всего Ориген. Достаточно только прочитать похвальную речь Григория-Чудотворца в честь своего великого учителя, чтобы угадать, где надо искать первоначальные образцы той бегущей от мира жизненной мудрости, которую восхваляли богословы. Никто не может отрицать, что такого рода бегство от мира заключает в себе специфическое обмирщение христианства, и что самодовольный мудрец достаточно противоположен нищему духом. Но точно так же никто не может не признать, что обе формы конкретно проявляются бесконечно разнообразным образом и при таком разнообразии могут даже переходить друг в друга. И в этом смысле именно Ориген должен считаться одним из действительных отцов христианского монашества. При этом в своей этике он уже не только дал выражение стоическому или неоплатоническому идеалу и осуществил его в своей жизни. Более того, в его учении скрещиваются все этические руководящие направления древности с христианскими. Египетские богословы, которые все были либо предшественниками, либо учениками Оригена, занимают всемирно историческое положение как раз потому, что они и в области догматики, и в области дисциплинирования христианской жизни, соединили в одно целое разнообразный запас тогдашних форм познания и практических знаний и поставили его под охрану откровения. Точно так же поэтому они сделались отцами всех тех партий греческой церкви, которые выступили впоследствии и боролись друг с другом.

Подобно тому, как на Оригена с равным правом могло ссылаться и арианство, и ортодоксия, с таким же точно правом его можно сделать ответственным за особое обмирщение церковного богословия и за монашеские склонности сначала богословов, затем и мирян. Он в одно и то же время признавал желательным и предрекал длительный мир христианства с земным государством и желал видеть под сенью всеобщего мира монастырские кельи благочестивых, ушедших в себя ученых монахов. Но кто был неблагочестив и учен, тот, по мнению Оригена, все-таки имел в своей вере неисчерпаемо богатый предмет для созерцания. Таким образом, это требование распространяется действительно на всех христиан. Но все-таки миновало почти два человеческих поколения, пока идеи Оригена проникли в христианство, становившееся все более и более инертным; для масс же они никогда не имели решающего значения. Монашеские общества в том виде, как их организовал ученик Оригена, Гиерак, по образцу, указанному Оригеном, были редки. Нужда и пресыщение общественной жизнью дали простор для стихийного движения, и только церковь Константина и его преемников стала гнать людей, желавших жить религией, в уединение и пустыню.

В конце 40-х годов четвертого столетия движение сделалось уже могучим. Уже тогда отшельников нужно было считать тысячами. Начало подлинного монашества, как всякого крупного исторического явления, окружено легендами, и теперь уже невозможно с точностью различить поэзию и действительностью. Память о действительных и предполагаемых основателях монашества сохранилась только в биографической литературе, которая сплошь от начала до конца легендарна. Но два обстоятельства мы знаем, и этого нам достаточно, чтобы в главных чертах знать явление и правильно судить о нем. Мы знаем первоначальный идеал, и мы можем измерить пределы отречения от мира. Первоначальный идеал был таков: сделаться причастным чистому созерцанию Бога и таким путем избежать суда и спасти душу; а средство было таково: чистота и беспрерывное движение души по напрвлению к Богу, отсюда – отречение от всяких благ жизни, к которым относилось также и церковное общение. Люди убегали не только от мира во всех смыслах этого слова, они убегали также и от обмирщившейся церкви. Нельзя сказать, чтобы бежавшие считали церковное учение неудовлетворительным, а церковные порядки – неподходящими, и не придавали значения церковным раздачам благодати; считалась опасной почва, на которой стояла церковь, и бежавшие от церкви люди не сомневались, что все блага, сообщаемые таинствами, будут возмещены аскетизмом и постоянным размышлением о святых предметах.

Но какую позицию заняла сама мировая церковь по отношению к этому движению? Перенесла ли она, что ее члены осмелились освободиться от ее прямого руководства и пробить свой путь к спасению, за которым она не наблюдала? Потерпела ли она, чтобы ее сыны бросали тень подозрения на ее жизненные предписания, хотя бы даже они их и не оспаривали? Церковь не сомневалась ни одной минуты, она не могла сомневаться. Она приняла единственную меру, какая у нее оставалась для собственной охраны: она определенным образом одобрила это движение и даже выдала ему свидетельство, что оно осуществляет первоначальный образ христианской жизни. Людей гнала из церкви опасность затеряться в жизненном водовороте, пресыщение пустою обыкновенною жизнью, надежда на высшие блага; церковь из этой потребности сделала подлинную добродетель. Она не могла поступить иначе, ибо чем глубже она запутывалась в мире, государстве и культуре, тем громче и настойчивее ей самой приходилось проповедывать то же самое, чтó проводило монашество.

И вот одно из поразительнейших исторических наблюдений: как раз в ту эпоху, когда церковь все больше и больше превращалась в правовое учреждение и в заведение для совершения таинств, она начертила идеал христианской жизни, который мог быть осуществлен не в церкви, но только рядом с церковью. Чем больше церковь смешивалась с миром, тем выше и сверхестественнее развертывался ее идеал. Она сама учила, что высшая цель евангелия и есть созерцание Бога, и сама не знала другого верного пути к этому созерцанию, кроме бегства от мира. Между тем, этот ряд идей в церкви является только инородным добавлением к нравственному опошлению христианства, которому предалась церковь. Если намерения церкви были фактически направлены на то, чтобы все подчинить скудным церковным правилам нравственности и богослужебным постановлениям, то против этого восставало ее собственное богословие. Монашество, однако, не нуждалось в применении к себе этого ”богословия”. Оно строго проводило идею, что христианство есть религия, и что оно требует, чтобы человек отдавал ему свою жизнь. Но то обстоятельство, что монашество при своем выступлении уже не осмелилось, подобно монтанистам, критиковать церковь и определять ее путь, как путь заблуждения, доказывает, какую необыкновенную власть над умами уже приобрела церковь. Если принять в расчет, какое одушевление и какой фанатизм скоро выработался в монашеских колониях, то надо только удивляться, как редки и слабы были нападки монашества на церковь, если только они были. Вряд ли хоть одно нападение требовало реформы всего христианства. Монашеское движение могло сделаться революцией для мировой церкви, но на деле оно не разрушило ее пути. Правда, людьми тогда овладело сильное недоверие к церковным должностям; сколько людей ушло в бегство, когда их хотели облечь церковными должностями! Но уважение к духовному сану не исчезло; боялись только связанных с ним опасностей. Во всяком случае, в различных местах выступило резкое разделение между духовенством и монахами; конечно, там презирали также и лиц, но не более.

IV.

Поиск по сайту: