Франциск; монашествующие ордена; от тринадцатого до пятнадцатого столетия

Наступило новое время, для которого уже были не по росту старые понятия. Церковь достигла политического господства над миром; она победила империю и старые государственные установления, или была близка к победе. Цели и результаты неимоверных усилий церкви в одиннадцатом и двенадцатом столетиях сделались очевидными. Но теперь заволновались миряне и народ. Они стремились выйти из-под опеки иерархов. Новое время возвещало о себе социальными движениями, религиозным сектанством, благочестивыми союзами, которые не находили удовлетворения в официальной набожности, желанием народа и государей самостоятельно устраивать свои дела. В течение столетия церковь могла еще загородить дорогу волнам нового времени. Тут ее поддерживал новый подъем среди монашества. Он отмечен учреждением монашеских орденов.

Образ любвеобильного и наиболее достойного любви изо всех монахов, чудесного святого из Ассизи, сияет яркой звездою в истории средневековья. Но мы здесь спрашиваем не о том, каков он был, но о том, какие были у него намерения, когда он посвятил свою жизнь Богу и своим братьям. Прежде всего, он хотел возобновить жизнь апостолов, следуя их бедной жизни и проповедуя евангелие. Эта проповедь должна была заставить христианский мир покаяться и сделать его действительно тем, чем он уже формально был в силу обладания таинствами. Должно было образоваться общество братьев, которые, подобно апостолам, не должны были владеть ничем, кроме покаяния, веры и любви, которые не должны были ставить себе других целей, кроме служения и приобретения новых душ. Франциск не определил в ясных выражениях, как далеко должен был простираться этот союз. Он не был политиком и не поставил себя самого во главе управления. Но чем могли сделаться новые члены, которых приобретала покаянная проповедь нищих братьев, как не такими же бродячими братьями, посвятившими себя служению и проповеди? Для них Франциск сам составил определенные твердые правила. Ни отдельные лица, ни союз, образовавшийся для истинно христианской жизни, не должны владеть никаким имуществом. «Ступай и продай все». Жизнь в Боге, страдание с Его Сыном, любовь к Eго людям и творениям, служение вплоть до пожертвования собственной жизнью, humilitas, caritas, oboedientia (смирение, любовь, повиновение), – вот богатство души, которая владеет только своим Cпасителем. Таково было евангелие Франциска. Если когда-нибудь человек осуществлял в своей жизни то, что он проповедовал, то это делал Франциск. И вот самая характерная черта этого Западного движения: доведенный до крайности аскетизм, религия сердца и воли гнали и на этот раз своих последователей не в пустыню и в одиночество, а наоборот, это новое и в то же время старое христианство покаяния, отречения и любви должно было приобрести себе христианский мир.

Но понятие христианского мира вначале тринадцатого столетия имело совсем другой объем, чем в шестом и в одиннадцатом. Для Запада не только расширился географический горизонт, более того, теперь к христианскому миру приходилось уже причислять маленьких людей и простого человека. Западное монашество до конца двенадцатого столетия по существу было еще всецело аристократическим учреждением.[5] Правам монастырей во многих случаях соответствовало высокое происхождение их обитателей. Монастырские школы по общему правилу существовали только для знати и для будущих монахов и духовных лиц. Для грубого и простого народа монастырь оставался столь же высоким, как и господский замок. Не было народных орденов, и было очень мало монахов из народа. Франциск не сокрушил стены благородных монастырских замков, но рядом с ними он поставил хижины для бедных и богатых. Таким образом, он возвратил евангелие народу, который до сих пор имел только священников и таинства. Но ассизский святой был самым покорным сыном церкви и папства. Он работал на службе церкви. Таким образом, он впервые указал монашеству (ибо против его воли его учреждение стало монашеством), свойственные ему задачи по отношению ко всему христианству, но оставаясь в лоне церкви, ибо забота о церкви была для него заботой о спасении.

Клюнийские монахи в своей реформе имели в виду духовенство; Франциск не признавал никаких различий. Можно сказать без преувеличения, что он хотел не учредить новый монашеский орден, но преобразовать мир; мир должен был сделаться прекрасным садом, населенным людьми, близкими к Богу, подражающими Христу, не имеющими потребностей. Любовь открыла перед ним необозримый горизонт; его фантазия не одичала и не истощилась, несмотря на строгий аскетизм, ибо он неустанно служил братьям. Его стремление служить церкви и христианству осталось до последнего момента непреклонным и могучим, хотя с сердечной болью ему пришлось видеть, как церковь на его глазах исправляла и суживала его творения. Сотни тысяч стремились к нему, но что были эти тысячи там, где дело шло о миллионах? Появление рядом с собственно монашеским орденом так называемого братства терциариев, с одной стороны, есть конечно уже достаточное доказательство того, что евангелие Франциска нельзя было провести без компромиссов в человеческом обществе, но, с другой стороны, оно все-таки является ярким показателем глубокого влияния францисканской проповеди. Терциарии оставались при своих мирских занятиях, не отказывались от брака и от имущества; но, насколько возможно, они приспособлялись к монашескому образу жизни, воздерживались от открытой жизни и неразрывных с нею задач и обязанностей, и, насколько могли, посвящали себя аскетизму и благочестивым делам. Это учреждение, основавшееся без всякого основателя, есть разительное доказательство универсального характера францисканского движения. Правда, и из него вышли секты, но указанное братство осталось верным церкви. Оно пробудило интерес мирян к жизни и к таинствам церкви; незаметным образом приобрела влияние идея, что неуклонно повинующийся церкви и внутренне благочестивый мирянин делается участником величайших благ, какие церковь может сообщить. Отсюда понятие о двоякой, различной по своей ценности, нравственности могло измениться в другое, более сносное понятие о нравственности, различной только по характеру. Деятельная христианская жизнь может быть равноценной с созерцательной жизнью; последняя есть только прямой путь кo спасению.

Из Ассизи вышло и овладело церковью благочестие нового настроения, заключавшееся в предании Христу души. Оно пробудило религиозный индивидуализм и свободу; христианство, как религия бедности и любви, должно было получить свои права в противовес размениванию церкви на мелочи в морали и политике. В среде францисканцев и родственных им доминиканцев появились самые прекрасные средневековые церковные гимны и самые сильные проповеди; но эти ордена сообщили новый подъем также искусству и науке. Все значительные схоластики тринадцатого столетия, такие как Фома Аквинский, Бонавентура, Альберт, были нищенствующими монахами. Великолепнейшие картины старой итальянской школы вдохновлены новым духом, духом погружения в страдания Христа, духом блаженной скорби и возвышающейся над миром силы. Вспомним Данте, Джотто, вспомним Таулера, Бертольда Регенсбургского – в сфере своих христианских чувств, мыслей и творений все они жили религиозными идеями монашеских орденов. Но еще более важно другое обстоятельство: нищенствующие монахи спускались к народу и к отдельным лицам. Для их страданий они имели глаза, для их жалоб – уши. Они жили вместе с народом, проповедовали ему на его языке и приносили ему понятное для него утешение. Мистика орденов хотела произвести то, чего до сих пор не могли создать таинства и культ: дать блаженное ощущение обладания священными дарами; но при этом не считались излишними церковные места, обладавшие благодатной силой. Глаза должны были научиться видеть Cпасителя, душа должна была найти мир чрез чувственное впечатление присутствия Спасителя. Но появившееся среди этих монахов ”богословие” возвещало также о религиозной свободе и блаженстве души, поднявшейся над миром и сознающей своего Бога. Хотя эти идеи еще не были началом евангелической Реформации, они, тем не менее, проложили для нее дорогу.

Церковь обратила к себе на службу эти нищенствующие ордена и с их помощью в тринадцатом столетии могла достичь апогея своего господства. Она вновь приобрела души верующих, но в то же время, благодаря деятельности монастырей, она подвела итоги своим собственным владениям в области мирских благ, науки, искусства и права и привела их в порядок. Тогда получил завершение кодекс канонического права, регулирующий все жизненные отношения с точки зрения церковного господства над миром и служащего церкви аскетизма. Этот кодекс уже не действует в цивилизованных государствах, но влияние его воззрений еще не прекратилось. Современная философия, богословие и даже социальная политика еще в значительной степени зависят от того образа мыслей, который в тринадцатом столетии был приведен монашествующими орденами в великую схоластическую систему получившую виртуозную обработку.

Далее, при помощи нищенствующих монахов церкви удалось овладеть сектантскими движениями, которые охватили тогда мирян. Нищенствующие ордена со свирепым усердием разгромили еретические свободомыслящие и евангелические союзы тринадцатого столетия.[6] Таким образом, в этом случае они делали общее дело с господствующей над миром церковью, церковью политики и меча; в противовес белому духовенству, нищенствующие ордена стали для пап самым любимым духовным чином. Папы одарили их богатейшими привилегиями: они могли вмешиваться повсеместно в регулярное течение церковных дел и в заботы церкви о душах. В лице монашествующих орденов, римский папа создал себе орудие, посредством которого он мог еще крепче привязать к своему трону церкви отдельных стран и сломить самостоятельность епископов. Tаким образом, эти ордена приняли самое большое участие в романизации католической церкви в Европе и оказали также многообразное влияние на древнейшие учреждения, появившиеся на основании бенедиктинского устава; но зато и обмирщение их наступило необыкновенно скоро сравнительно со всеми прежними орденами. И на этот раз союз с церковью оказался смертельным для монашества. С самого начала союз был необыкновенно крепок – Франциск подчинился ему, точно року, – и тем стремительнее было падение. Бедность, которая должна была поднимать над миром, стала поводом к специфическому обмирщению для тех, кто не относился к ней серьезно. Такие монахи пользовались бедностью для того, чтобы спекулировать на грубость, суеверие и инертность народной массы, и многие из них сами сделались такими же грубыми, суеверными и инертными.

Впрочем, высокий идеал, который Франциск указал христианству, не мог погибнуть, не вызвав перед гибелью глубочайшего волнения среди основанного Франциском ордена и среди церкви. Когда одна партия в ордене стала добиваться смягчения строгих правил о бедности, то на защиту бедности поднялась другая, верная основателю. Когда за первую партию вступились папы, то ревнители обратили свою критику против папства и против господствующей над миром церкви. Уже с давних времен раздавались из среды монашествa отдельные жалобы на испорченность церкви, но они всегда затихали. Борьба церкви против светских государств и их притязаний до сих пор всегда обольщала монашество и склоняла к его признанию, что программа церкви есть начало осуществления ее собственной программы. Но теперь пробудилась мысль, которая среди монашества до сих пор всегда усыплялась и всегда подавлялась. Союз с церковью и папством был разорван. Bынырнули старинные апокалиптические идеи, папская церковь стала казаться Вавилоном, царством антихриста; церковь-де подделала истинное христианство, христианство самоотречения и бедности. Внезапно вся история церкви явилась в свете невероятного изменничества. Папа казался уже не преемником Петра, а наследником Константина. Казалось безнадежным побуждать церковь к обращению. Ее могло спасти только новое откровение духа, и поэтому взоры обращались к будущему вечному евангелию христианского совершенства.

Церковь всеми средствами подавляла это опасное для нее движение. Она объявила еретическим учение францисканцев о бедности Христа и апостолов и требовала подчинения. В результате началась ожесточенная борьба. Перед христианским миром разыгралась новая драма: владычествующая над миром церковь вступила в спор с беглецами от мира, перешедшими в наступление. С мужеством людей, принесших все в жертву, сторонники духа проповедовали перед папой и перед епископами бедность и запечатлели свою проповедь на костре. В конце четырнадцатого столетия церковь вышла из борьбы с бедностью победоносной и неизменной. Таков был тяжелый кризис, вызванный в конце средних веков выступлением наружу дремавшего, но постоянно вскрывавшегося противоречия между целями церкви и целями монашества. Но монашество было сломлено. Учреждение нищенствующих орденов было в средние века последней величественной попыткой монашества провести во всей церкви свои идеалы, не ломая, однако, истории и устройства церкви.

Но развитие францисканского ордена раздвоилось. Oдно направление очень скоро отказалось от первоначального идеала, всецело подчинилось церкви и постепенно обмирщилось. Другое старалось приобрести господство для своего идеала, довело его до крайности, противопоставило его церкви и истощило себя в фанатических движениях вплоть до своей гибели. Трагизм этого развития покажется полным, даже пожалуй возвышенным, если мы заметим, что отдельные члены из отделившегося от церкви ордена искали спасения у государства и, в противоположность непризнаваемым ими притязаниям церкви, защищали самостоятельность государства и его учреждений. Францисканцы в четырнадцатом веке дали научное обоснование теории государственного права Штауфенов и подготовили современную теорию государственного права. Как показывает этот изумительный переворот, Западное монашество не могло долго существовать без тесной связи с общественными силами. Оно само стало искать опоры у государства, когда получило отказ от церкви.

Однако это движение оказалось преходящим. В пятнадцатом столетии иссякла прежняя сила ордена, теперь уже вполне подчинившегося церкви. Бессильные попытки реформ не могли пробудить ни одного проблеска новой жизни. В эпоху возрождения монашество, за немногими достойными уважения исключениями, казалось, само осудило себя на праздность и бесполезность. И однако, новая культура, носители которой, конечно, часто изливали все свое остроумие в насмешках над невежественной, раболепной и лицемерной монашествующей братией, не относилась безусловно враждебно к аскетическим идеалам. Наоборот, вновь появился образ благочестивого мудреца, который предается наслаждению в безмолвном созерцании неба, но также и мира, отрешившись от злобы дня, который ни в чем не нуждается, так как в науке он имеет все. Даже делались попытки осуществить этот идеал в обычных формах монастырской жизни, и нельзя сказать, чтобы везде эти попытки кончились неудачей. Не только отдельным личностям удалось соединить монашеский устав с изучением Цицерона и Платона без ущерба для того и другого. Светский ученый, проникавшийся за своим письменным столом стоическим равнодушием или францисканским отсутствием потребностей, в сущности был тем же монахом; а церковь, наперекор всем классическим и поучительным рассуждениям, оставалась такою же, какою она была. Достаточно здесь вспомнить о таких людях, как, например, Эразм. А нищий народ, как и в те дни, когда еще Франциск не указал ему дороги, стремился обеспечить себе блаженство, создавая всякого рода благочестивые и экстатические союзы. Иногда эти союзы были полезны для церкви; но тем не менее они представляли для нее постоянную опасность.

IX.

Поиск по сайту: