Глава 13. Город спал, но и во сне он был величествен – даже значительнее, чем в суете дня

I

Город спал, но и во сне он был величествен – даже значительнее, чем в суете дня. Осела дневная пыль, ушли домой замерзшие злые люди. Машины уснули, их суетливая жизнь замерла, они не отвлекали сейчас от каменного величия улиц. Спало Садовое кольцо, сделавшись наконец широким; спала Тверская, и усталые проститутки разошлись с перекрестков; спал Патриарший пруд, и лебеди спали в своем маленьком домике на воде; спал Кремль, никто не мерил его коридоров шагами в эту ночь. Давно сгинул жестокий желтоглазый тиран, заставлявший гореть по ночам окна итальянской крепости, игрой случая ставшей символом русской власти. Теперь никто не жег ламп в ночных кабинетах создания Фиорованти. Нынешние ловкачи, что шустрят с нефтяными концессиями, разве засидятся они за полночь, дымя трубкой? Чуть кончится рабочий день, как из ворот один за другим вылетают лимузины в направлении Рублевского шоссе: прочь из города! На природу! На казенную фазенду! К шашлыкам! Где же они, грозные сатрапы власти? А грибочки они собирают в сосновом бору, или смотрят теннисный чемпионат по телевизору, или посапывают себе на мягкой кушетке, заказанной у итальянского дизайнера и спецрейсом доставленной сюда, под сосны. Как, разве по ночам они не обсуждают наши судьбы, не вынашивают бесчеловечные планы? Да что вы, успокойтесь, спят соколы перестройки, покушали паровых тефтелек и спят под толстым боком у жены. Да как же так, спросят иные, да неужели такое возможно? Да неужто спят они по ночам, кромешники наши, бросив на произвол судьбы всю эту огромную сонную державу? Не случилось бы чего со страной. Ведь эта такая земля – за ней глаз да глаз, а то зазеваешься, а она развалится на куски, или сгорит, или еще как занедюжит. Но, видать, крепка уверенность в наших властителях, что ничего уже непредсказуемого с державою не случится. Уж все случилось, что могло, а чему быть, того не миновать, а на наш век российской нефти и газа хватит. Обойдется. А коли есть какие‑то помехи – так ничего, само рассосется, не резон в кабинете засиживаться. Чуть шесть часов бьет на Спасской башне – и сворачивает дела кремлевская администрация: пора и о себе подумать. Не те нынче времена, чтобы трубкой‑то ночью дымить – заводы, и те уже давно не дымят. А чего, спрашивается, дымить, если нефтяная помпа пока качает да танкеры везут продукт к трубе? Спит кирпичная крепость, гарнизон разъехался на ночь по дачам, и ничто не напоминает о грозных былых временах. Только чиркнут шины позднего автомобиля по набережной, идущей вдоль бурых стен, только вспугнет ночную стаю ворон припозднившийся водитель; да не беспокойтесь вы, не «черный воронок» НКВД объезжает спящих – это подгулявший министр топлива и энергетики возвращается с презентации молодого божоле.

Город всхрапывал во сне, хрипели гудки поздних электричек, громыхали одинокие составы на перегонах, вверх по течению реки выл сигнал буксира. Темнота сравняла хромоту хрущоб и стройность новостроек нуворишей. Превратившись в черный квадрат Малевича, спал дом Ивана Михайловича Лугового над прудом, и таким же черным квадратом спал неказистый дом Бориса Кирилловича Кузина на окраине. Город спал, и еще несколько часов было отмерено для его покоя. Скоро он уже станет пробуждаться: застучат в пять тридцать первые трамваи; загремят мусорными баками мусорщики во дворах; заворочается похмельный под серым одеялом, ему пора на работу; отверзнут вежды и мамки с няньками в загородных своих особняках: уже домработница сварила кофе, уже фырчит лимузин в гараже, уже шофер разогревает мотор – пора бы и в Кремль. Часа два еще можно поспать городу, не будите его, ему досталось минувшим днем.

В чем другом этот город и отстает от прочих городов мира, а вставать ему приходится раньше. Прочие только собираются укладываться, Нью‑Йорк еще грохочет своими авеню, лязгает подземками; Лондон только засыпает, не скоро зашипит на сковородке его яичница с беконом и бобами; посапывают Берлин и Париж – и у них впереди длинная ночь. А у этого города только два часа в запасе. Благословенное время, когда утренний сон еще защищает тебя от надрывного дня: петух не кричит, и будильник не звонит, и даже вертухай на зоне не гонит еще на развод. Мутное беззвездное небо висит над строениями, скоро рассветет и надо будет проживать новый беспросветный день.

Чтобы смена ночи и дня не сбивала привычного уклада жизни, кто‑то должен готовить пробуждение города, нести караул подле спящего. А то ведь проснется город, да спросонок и не разберет, кто он такой, отчего это половину его домов снесли, а понастроили новых башен, отчего в помещении бывшего туалета при метрополитене открыли ювелирный бутик, отчего в Музее революции выставка нижнего белья Мерилин Монро, отчего колбаса, что всегда была по два двадцать, стоит триста рублей. Запутается город, растеряется. Подобно персонажу из шекспировской комедии – Слаю – будет он ошалело двигать глазами вокруг себя: да он ли это? Тут бы напустить на него, как в той комедии, мамок с няньками да успокоить страдальца. Но отдыхают мамки с няньками, вкушают предутренний покой под соснами. И если подлинные властители отправились на природу – шашлык кушать и жен тискать, то кто же этот верный постовой, что разбудит и успокоит? Город откроет глаза, и надобно сызнова ему втолковать, кто он, почему он велик и почему все вокруг в совершенном порядке. Так похмельный человек встает с больной головой, и надобно вдохнуть в него готовность к труду. Кто‑то ведь должен ему поутру сказать: да не обращай ты внимания, что здесь вся мебель поломана и зеркало разбито, это так нарочно сделано. Вот отсюда мы все временно увезли, но так надо, не волнуйся. Не обращай внимания, что на эту вот комнату мы замок повесили – тебе просто туда теперь ходить нельзя, но это так правильно. И сюда тебе лучше не смотреть, здесь пока что ремонт, для твоей же пользы. А вот туда по коридору вообще не ходи, там нынче новые жильцы, не понимаешь, что ли, дурак? Что, голову с утра ломит? Ну ничего, ничего. На работу пора. В себя приходи живенько – и марш на работу. Необходимо такое поутру? Еще как необходимо. Что для этого нужно? Пиво, конечно, нужно тоже. Но еще нужна газета.

Город спал, но некоторые дома его горели всеми лампами, сверкали в ночи непреходящей ответственностью. Редакции крупных газет не спали, жизнь булькала в них, точно кипяток в электрическом чайнике, клокотала, точно утреннее кукареку в горле петуха, когда крик только поднимается по гортани и не вырвался еще из клюва. Вот распахнутся утром ставни газетных киосков, и крик разбудит столицу. А пока он клокочет и булькает в горле редакции, рвется наружу. И бегут по ярким от люминесцентных ламп коридорам молодые стажерки, и давят сигарету в кофейном блюдце верстальщики, и таращит бессонные глаза в компьютер корректор, и подмахивает мокрые полосы выпускающий редактор. Не спит газетная Москва. Не спали и в большом доме, где разместилась редакция газеты «Бизнесмен».

II

Собственно говоря, хозяин газеты и основатель издательского дома Василий Потапович Баринов, владеющий газетой на паях с известнейшим Михаилом Дупелем, министром топлива и энергетики, редко сам теперь появлялся в редакции по ночам. И то сказать, не мальчик он уже, чтобы ночами на службу бегать. Зря, что ли, годы были отданы организации издательского процесса, зря, что ли, руганы и учены десятки стажеров, зря, что ли, тасканы и тисканы сотни дебютанток? Все‑таки выучилось поколение журналистов, прытких и хватких молодых людей, – вот пусть они сидят теперь ночами, пусть работают. А с теми, кто работой пренебрегал, Василий Баринов умел быть строг. Сегодня он так отчитал пьяного редактора отдела новостей:

– Здесь тебе, милый, не «Европейский вестник», здесь тебе не «Актуальная мысль». Это туда, может быть, и пускают пьяных. А здесь, голубчик, работают. Не замечал? Я предупреждал тебя полгода назад? Сегодня ты здесь в последний раз. Возьми свои вещички в гардеробе, пропуск оставь у вахтера, материалы сдай в отдел. И пошел прочь. Сразу. Чтоб не видел тебя здесь больше никто и никогда. Охрана! Проводите мальчика.

– Ты меня увольняешь? – редактор посмотрел на Баринова испуганными глазами, и некое чувство, сродни жалости, шевельнулось в груди владельца газеты. – Ты правда хочешь меня прогнать? – спросил редактор недоверчиво.

– Минуточку, – Баринов знал, как обходиться с этим неприятным чувством. Нельзя допускать, чтобы оно поселилось в груди. Нельзя позволять кому ни попадя нагружать тебя этим деструктивным чувством. Надо разобраться в ситуации, проанализировать проблему, и тогда решение сделается не жестоким, но единственно правильным. Баринов постучал пальцем по столу, чтобы привлечь блуждающий взгляд собеседника и заставить того сосредоточиться, – минуточку. Давай‑ка порассуждаем, только быстро – у меня дела. Я один решений не принимаю – всегда вместе с коллегами. Ответь на простой вопрос. Ты выпил?

– Понимаешь, Вася…

– Только факты, пожалуйста. Не надо эмоций. Тебя полгода назад предупреждали, что не надо пить на работе?

– Понимаешь…

– Да или нет?

– Предупреждали.

– А выводы ты сделал? Да или нет?

– Нет.

– Видишь: ты сам себя выгнал. Это твое решение. Я здесь ни при чем.

И вышел редактор прочь на негнущихся ногах, оглядел в последний раз здание, где платили ему немыслимую зарплату за то, что он придумывал шутливые заголовки. Оглядел он здание, где прошли восемь лет безоблачной жизни, – и горько стало ему на душе. Он ненавидел этот издательский дом и смеялся над его обычаями давеча с друзьями, так ведь не думал же, что вдруг все и закончится и смеяться будет не над чем. Отчего же сегодня все в его жизни рухнуло? Не хотелось ему горе мыкать вместе с другими – неудачливыми – горожанами. Не в учителя же школьные подаваться, там ведь зарплаты и на папиросы не хватит. Куда же теперь? Где еще так согреют и столько денег дадут? Все мыслимые службы пересчитать можно по пальцам. Нефтяной сектор? Не обучен он с нефтью дело иметь, поздно, не подпустят и близко к пирогу. Политическая администрация? Там до третьего колена родственники и знакомые посчитаны. Депутатом в областную Думу? Денег на первоначальный взнос не наберешь: депутатское кресло, оно подороже, чем табурет на кухне. А четвертая возможность – только пресса, недаром ее называют четвертой властью. Только упустил он свой шанс, дурень. Никогда не знаешь, что такое беда, пока она полновесно не обрушится на тебя. Вот он, например, с коллегами‑журналистами острил по адресу художника, мастера дефекаций из Гомеля. Дескать, без зарплаты остался засранец, ему теперь на туалетную бумагу не хватит. Как же они потешались над лишенцем. А теперь что? Прошел мимо главный дизайнер газеты Курицын, похлопал по плечу. Прошел мимо начальник отдела преступности, рассказал анекдот. Прошли коллеги – и не повернулись! И ныла душа редактора, как некогда ныла она у домработницы Лугового, Марии Терентьевны, когда та эмигрировала от хозяев в Канаду. Подобно домработнице Лугового припомнил редактор выгоды прежней жизни и чуть не завыл. И домой ему идти не хотелось, и идти было некуда. Вот и дочка Катенька заболела, и пальто жене купить надо, и в отпуск он хотел с семьей в Испанию. Легко, знаете ли, бранить начальство, когда тебе зарплата идет. Побранил, а потом пошел в кассу за авансом, денежки взял. А потом пошел домой и деткам по дороге сладенького купил. А как отымут у тебя зарплату? Ох и брань уже не та совсем получается, и сладенького не купить. Ведь рассуждаешь обычно как? Говоришь себе: отдаю же я кесарю – кесарево, работаю ведь аккуратно? А то, что я браню это паршивое начальство, так это я богу богово отдаю, для души ругаюсь – и не надо, пожалуйста, смешивать! А вот начальство‑то, оно во все влезает! Ему и кесарем, ему и богом быть охота. У‑у, проклятый, думал редактор, представляя лицо Баринова. У‑у, потаскун! Выпить, видишь ли, нельзя! Сам, небось, ездит в свою секретную квартиру, девок трахает да коньяк литрами хлещет. Гад! Гад!

III

Баринов смеялся сплетням, циркулировавшим в журналистских кругах, касательно некоего секретного помещения, будто бы снятого им в гостинице для встреч со стажерками. Дескать, есть где‑то эта таинственная комната, якобы для интервью, а на самом деле для интимных встреч. Мол, приезжает он туда под вечер, а там уже и очередь стажерок выстроилась. Стоят, мол, нос пудрят, нервничают, прыщи кремом замазывают. Какая убогая фантазия. Зачем ему это? Секретные гостиничные номера, тайные визиты, какая глупость. Над основным зданием редакции был надстроен пентхаус, где размещался его рабочий кабинет с камином, спальней, сауной, тренажерным залом. Сам он в основное здание редакции не спускался вообще, но кого надо звал к себе наверх – и если приходила симпатичная стажерка, то условия для общения были под рукой. Так же, впрочем, поступал и лидер демократов Тушинский, устроивший в своем кабинете в парламенте место для свиданий. Только что Тушинский о жизни понимал? Мешковатый, нелепый, потный, ничего он не понимал. Все, что он ни делал, он делал без всякого вкуса: рыча от похоти, валил какую‑нибудь депутатку на черный кожаный диван – вот и все удовольствие. К чему такое? Животные мы, что ли? Пролетарии какие, в самом‑то деле? Можно все сделать и культурно, и цивилизованно. Баринов прикрыл дверь в комнату отдыха, прошел в кабинет, сел к столу. Пора бы и гостю прийти.

Подгулявший министр энергетики и топлива Михаил Дупель торопился с презентации вина божоле не домой под сосны, а в редакцию газеты. Его немедленно провели наверх. К Дупелю в газете относились в подобострастием, боялись почти так же, как и Баринова, знали, что это на его деньги отгрохали здание, что зарплаты сотрудникам платит его банк, что же до акций газеты, коими с Дупелем формально расплатились, то рядовые работники редакции не слишком разбирались в их подлинном значении. «Акционер» – слово важное, но невнятное. Акции газеты – его собственность, и что из того? Что ему принадлежит: бумажки и квитанции – или дом и стулья?

Дупель вошел в кабинет к Баринову, держа в руках сегодняшний номер. Номер не успели подписать в печать, он прихватил полосы на столе у верстальщика – а кто Дупелю возразит? Не тот он мужчина, чтоб ему возражали.

– Остряки у нас в газете, – сказал Дупель, – мастера заголовки сочинять. Репортаж о гонках каков, а? «С ралли – в кювет!» Ну ребята! Премию надо давать!

Заголовок этот три часа подряд выдумывал уволенный редактор. Баринова покоробило, что Дупель назвал газету «нашей». Сам Баринов считал ее только своей.

– Это ж надо так написать! А? Какую же ему премию дать? Давай ему за статью про гонки – гоночную машину купим? Или этот вот заголовок, нет, ты прочти! прочти! – и Дупель показывал Баринову то, что Баринов и так превосходно знал. – Вообще весь этот стиль, шуточки, ну эта ваша фирменная подача заголовка – люблю! Люблю эту двухходовочку. Раз – заголовок крупным шрифтом! И ниже петитом – бац! еще одна фразочка! – шах и мат! Читатель наживку проглотил, а ты его второй фразочкой подсек и под губу крючочком – дерг! «Моссовет велел мясу дешеветь. – Мясо не хочет!» Тонко! А еще: «Курилы сдали! – В аренду ракетному комплексу!» Раз, и потом – бац! Стиль!

Дупель сел, Баринов сел напротив и ждал, когда Дупель перейдет к делу. Каждый из миллиардеров, разделивших страну, вел переговоры на особый манер. Чиновники, политики и журналисты давно наизусть выучили эти манеры. Левкоев переходил на блатной жаргон, Балабос соблазнял собеседника байками о дорогой жизни, Дупель сначала шутил, потом тихо излагал требования. Баринов ждал, пока Дупель скажет все свои веселые слова.

– Или вот, смотри‑ка, Вася! Ловко завернули! Вот ты тут про демократию ловко пошутил. «Где наша демократия? – Где‑где. В Думе!» Поддел, молодец! Правду сказал, между прочим. Где демократия? – Дупель бросил вокруг себя взыскующий взгляд и только развел руками. Зато он увидел разнообразные предметы дорогой обстановки кабинета, и это подвигло его на следующую фразу: – Не все так печально, Вася, жизнь‑то удалась. Вспомни, с чего начинали.

Начинали они с разного. Миша Дупель, еврейчик из провинции, был в юности правоверный комсомолец, переменился лишь в последние десять лет. Вася же Баринов, сын Потапа Баринова, известного партийного вольнодумца (из либеральных мидовских работников: посол в Мексике Баринов, посол в Канаде Яковлев, представитель в ООН Миртов – коих Горбачев призвал из дальних стран рушить гнилую советскую систему), с детства все коммунистическое презирал и отличался широтой взглядов. Вася Баринов не менял ни пристрастий, ни убеждений – этим, собственно говоря, и отличается порода от беспородности: к чему ей перемены?

– Разве что демократии нам и не хватает, – подытожил Дупель. – А так – все есть. Божоле не хуже, чем в Париже. Но – демократия нужна, Вася. Без нее и божоле, и нашу газету прикроют. Ты бы, Вася, показал, как развивается демократическое движение, не хватает этого в нашей газете. – Дупель опять назвал газету «нашей», опять Баринов покривился.

– А оно разве развивается, движение?

– Люди работают. Программы пишут. Про Кузина надо материал дать.

– Скучный он, тошно писать про него.

– Знаю, что скучный. Зато нужный.

– Уволь, Миша. Мне политика ни к чему.

– А чем же ты интересуешься, Вася, если политикой не интересуешься?

– Теннис люблю. Вот йогой увлекся. Разные есть увлечения.

– Беззубая стала газета, Вася. Остроумная, а беззубая.

– Какая есть, Миша. Лучше нет в стране.

– Что за газета без полемики.

– Не будет полемики, Миша. Принцип: беспристрастные факты. Пусть они все удавятся – а мы скромненько, петитом: похороны во вторник, венки заносить со двора. И никакой борьбы.

– Не бывает так.

– Не стану вмешиваться, не проси. Тошнит от пафоса. Стиль наших отечественных газет с детства бесит. Вперед! Давай! У меня никакие «давай!» не проходят. У меня целый этаж дармоедов, сидят и информацию собирают – а я мелким шрифтом, без эмоций публикую. Информация – это свобода, и другой свободы не бывает. А чтобы легче информация прошла, я сверху заголовочек даю посмешнее.

– Хорошо. Вот информация. – Дупель уселся поглубже в кресло. – Откуда деньги приходят – и куда уходят. Десять лет назад поделили партийное наследство и предприятия. Тогда страна была в кризисе – для бизнеса это хорошо, не надо думать, что делать с прибылью. Потом распределили ресурсы – главное, что у нас есть. Оттуда, из регионов добычи, из земли – пошли уже хорошие деньги. Из кризиса страна вышла, и тут стало тяжело. С деньгами всегда проблема: нет их – плохо, а есть – еще тяжелей. С деньгами, как с детьми: пристроить надо. Советский Союз вкладывал в вооружение, Кубу, космос, образование. Деньги тратили на будущее и на безопасность. На что теперь их тратить и где держать?

– Где хочешь, там и держи. Банков, что ли, мало?

– Построили банки. В мировую банковскую систему, правда, банки эти не вошли: не пустили. Они сами не захотели, с краю удобнее: чуть что, а ты – раз, и за дверь. Но вот странность: зачем такие банки, что готовы каждую минуту закрыться? Потом стали создавать информационные империи – телевизионную, газетную. Вложили туда немереные деньги. Знаешь, сколько вбухано в твою газету? Она что – прибыль приносит? Рекламой божоле? Пусть хоть себя окупит, уже спасибо. Ответь мне: зачем – банки, которые не вполне банки, и газеты, которые только жрут деньги?

– Зачем?

– Затем, Вася, что это рабочий инструмент – покупать власть и ее удерживать. А больше – незачем. Неужели думаешь, газета нужна для информации о выставке авангардистов в Майами и для рекламы божоле?

– А разве во всем мире не так?

– Мы не во всем мире, Вася. Мы – здесь.

– Разве? А я думал – мы теперь в мире без границ. Идеологии нет, бизнес общий. У тебя самолет под парами стоит. Захотел – и в Нью‑Йорк! Вон Шприц нынче колесит по свету. Из России уехал, а беднее не стал.

– Пока не стал. Пока на свободе.

– Думаешь, достанут?

– Шприц – дурак. Сам не знал, чего хотел. Хотел, как пошикарнее, только не понимал, что дороже и шикарнее – это не одно и то же. Помнишь то время, когда в Москве и триста тысяч были деньги? Было такое время, ты просто позабыл. Как мы шиковали, когда в кармане сто штук лежало. И скажу тебе, Вася, это было самое золотое время. Ведь больше и не надо, чтобы красиво жить. На сто тысяч можно так время провести, как на миллион не проведешь. Бедность, она человека красит, Вася. И прислуги столько не нужно, и времени свободного больше, и обязанностей нет. Красивое время было! Помню, Балабос приехал в Канны на кинофестиваль, подходит к дверям, нет ли для меня билетика? А одет он – ну сам понимаешь, не от Ямомото, не умели тогда. Нету, говорят, для вас билетика. И лишний билетик купить нельзя? Исключено. А за десять тысяч баксов? К нему очередь выстроилась. Он всем охранникам по билету купил, а сам не пошел – он кино не любит. Вот так мы жили, Вася, – и хватало! Всем хватало! Даже охране сходить на Каннский фестиваль хватало! Это уже потом разврат начался: Куршевель и прочее. Это уже потом он устраивал свой «Бал Босса» на десятилетие фирмы – в Кремлевском дворце. А тогда – тогда все было романтично. А почему изменилось все, скажи? Я сам тебе скажу: потому что наступила пора принимать решения. А вот к решениям Шприц и Балабос не готовы. Ломать – не строить.

– Они не ломали – строили. Для себя строили. Чем не решение – уехать? Уехал‑то он не от денег, к деньгам. Шприц понял, что здесь надо делиться с властью – и уехал, и молодец. Люди научились – не все же дураками‑то быть? – что деньги лучше вкладывать там, где есть настоящие банки – то есть на Западе. Всякому хочется миллиардером стать.

– Ошибка, – сказал Дупель, – строить надо для всех. Так твоему миллиарду будет спокойнее. А для себя одного – зачем миллиард? Зачем человеку больше десяти миллионов? Что с ними делать?

– Ну это ты скромничаешь, Миша. Посмотри на себя, погляди на свой дом, посчитай кольца у Светы.

– Изволь, сосчитай. Я расскажу, как оно, по‑моему, должно быть устроено. Дача, это раз. Пусть на Рублевке, пожалуйста. Миллион, ну хорошо, пусть два. Ну, допустим, квартирешка в Москве – хотя зачем она, если за городом воздух чище? Ладно, пусть стоит. Еще миллион – это даже с избытком, на антикварную мебель хватит, обставить. Дом в Испании, в Марбелье – еще полтора. Квартира в Париже – миллион за глаза хватит вместе с обстановкой. И вот ты полностью упакован, по уши – а всего истратил пять с половиной лимонов. Ну еще пол‑лимона на кольца и бранзулетки. Шесть – и ты, и твоя девушка имеете все. Четыре миллиона тебе на поездки и гостиницы хватит, правда? Вот я в десятку и уложился. А это, по теперешним временам, не деньги. У меня директора в регионах больше получают. А сколько депутату – рядовому прохвосту из Урюпинска, который в думский комитет пролез, – сколько ему башляют, знаешь? Только зачем столько? Ну что еще нужно нормальному человеку? Яхту арабского шейха? Дворец султана? Остров в Карибском море? Вот когда появились придурки и стали покупать в Англии землю сотнями гектаров, тогда и миллиарда хватать перестало. Вот когда настоящая инфляция наступила. Инфляция – это не когда правительство много денег напечатало, а когда тебе миллиарда на жизнь не хватает, потому что ты дурак. Мало, все мало! Вот когда у Шприца крыша поехала. Давай, сейчас прямо, станем наследными баронами, купим поместье герцогов Мальборо вместе с титулом. И вопросов нет, отчего не купить? – знай башляй, тебе не только замок Мальборо, тебе и Виндзорский замок продадут. А почему, Вася? А потому что у них еще есть – они в Кенсингтонский дворец переедут. А ты в Виндзорском один, как дурак, сидеть будешь, и никто в гости не придет. А миллиарды свои грохнешь на кривые стены да на дрова в камине потратишься: замки холодные, их протопить – Беловежской пущи не хватит. Десять лимонов – хорошее число. Больше порядочному человеку на жизнь не нужно. На что? На дрова?

Баринов пошевелил дрова в камине; ему завозили березовые из Подмосковья, и каждый день – лето, зима ли – растапливали камин. Выросший при посольстве в Мексике, он любил тепло. Камин полыхнул, поленья затрещали в огне.

IV

Полыхал огонь в камине, горели антикварные лампы под потолком, сверкал в ночи огнями издательский дом – работал коллектив. А на другом конце города светилось окно одинокого труженика, светилось окно мастерской Олега Дутова. Художник не спал по той причине, что готовил холсты к выставке и завтра поутру должен был отсылать их за границу. Холст был пришпилен к неровной стене – Дутов не признавал подрамников и никогда не натягивал холст. Уже много лет назад он открыл удивительно удобный метод: надо холст прибивать к стене или класть на пол, как это делал американец Поллок, использовать поверхность, а уже потом решать, натягивать холст на подрамник или нет. Во‑первых, данный метод радикально экономил время. (Сам подумай, объяснял Дутов Пинкисевичу, я пишу‑пишу, а вдруг у меня не получилось. Обидно, а? Но я хотя бы не извел время на грунтовку, на доски эти, на всю эту хрень. А если у меня получилось – я взял подрамник, в два счета натянул холст, и порядок!) Во‑вторых, этот метод позволял выбирать в холсте удачные фрагменты и именно их‑то как раз и натягивать на подрамник. Мастер беспредметной живописи, поклонник Поллока, де Сталя и Полякоффа, Дутов исповедовал свободное, спонтанное движение кисти, такое движение, которое порой приводило к непредсказуемым результатам. Так, например, проработав несколько часов над холстом, Дутов видел в нем не одну композицию, но несколько. И тогда, вооружившись ножницами, мастер разрезал холст на две или три части. При этом те фрагменты композиции, что по тем или иным причинам не удались, можно было легко отсечь. В‑третьих, указанный метод облегчал обращение с холстом: не надо было заводить мольберта и особого места для живописного процесса. Холст легко раскладывался как на полу, так и на кресле, а если обстоятельства принуждали к этому, то возможно было писать его частями, а остальное держать закатанным в рулон. В непредсказуемых странствиях Дутова, в безумных днях и ночах художника, этот метод не раз оказывал услугу. Не зависеть от материала, но навязать материалу свой стиль жизни, так говорил обычно Дутов, цитируя статью Шайзенштейна о своем творчестве.

Сейчас Дутов стоял перед холстом, прикрыв левый глаз, и, сделав из пальцев рамочку, прикладывал ее к правому глазу. Сквозь рамочку эту он осмотрел все части холста и сказал Эдику Пинкисевичу: думаю, здесь на три хорошие картины как минимум – вот, вот и вот.

– А вот это? – спросил Эдик Пинкисевич, тоже сделав рамочку и высмотрев сквозь нее интересный сюжет. – Тут тоже интересно: по центру зеленое пятно, а лиловые полосы – влево и вверх.

– Ты полагаешь? – спросил Дутов подозрительно.

– Определенно есть тема, есть тема.

– Я‑то думаю, вот здесь надо резать, здесь и еще тут. А середину – выкинуть на хрен, не получилось в середине.

– По центру надо было какую‑то геометрию запустить, – сказал Пинкисевич, мастер квадратов.

– Не надо, не надо здесь геометрии. Геометрия – это твое, Эдик. Постарайся взглянуть моими глазами.

– А если вот так, косо отмахнуть, – посоветовал Пинкисевич, склонив голову набок и стараясь глядеть глазами Дутова, – взять и по диагонали разрезать. Чик, и все дела. Тогда зеленое пятно – тут, серые разводы отвалятся, лиловые линии остаются. Сделаешь треугольный холст.

– А что, – восхитился Дутов, – смело! – Он подумал еще немного, пригляделся: – А если так: разрезать на девять частей. Вот гляди: этак вот, – и Дутов обозначил места разрезов, – маленькие, конечно, вещи получатся. Зато – девять.

– Не в величине дело, – резонно заметил Пинкисевич, – картины Малевича тоже небольшие.

– Ну вот видишь.

– Но имей в виду, – Пинкисевич был практический человек, – цены там по сантиметрам определяют. Меньше картина – и цена ей меньше.

– Так ведь – девять холстов!

– Это верно. Ты на количестве свое возьмешь. Опять‑таки маленький холст быстрее уходит. Закон рынка. Маленькой картине всегда место найдется – есть куда приткнуть: хоть между полок, хоть в коридоре. А большую орясину – куда повесить?

– Это аргумент. И потом, я надеюсь, размер холста на масштаб высказывания не влияет?

V

Пока художники кроили холст, Баринов постарался представить, как раскроить дясятимиллионный бюджет.

– Где это видано, уложиться в полмиллиона на кольца? – сказал Баринов. – Я девочке одной колечко за две штуки купил, так, на память от Васи Баринова, пусть знает, кому дала. А назавтра гляжу – у нее газета в руках, моя газета! – а там в спортивной хронике фото: футболист Бекхэм покупает жене кольцо за два миллиона. Просто. А он – не глава издательского дома, он мяч гоняет. Вот она и смотрит: на газету и на меня. И в глазах у нее, Миша, вопрос. А Нью‑Йорк ты в своем плане посчитал? Дорогой город, между прочим. Или Лондон. У тебя, случайно, квартирки в Лондоне нет?

– У меня и в Париже нет, Вася. Мне – зачем?

– Да я знаю, что у тебя квартиры нет, я так только сказал, – Баринов действительно знал, что у Дупеля нет квартиры в Париже, и в Лондоне нет тоже. В Лондоне Дупель купил улицу из восьми огромных домов недалеко от Итон‑сквер. Это ведь он про себя рассказывал, думал Баринов, когда английские гектары описывал. Скупил пол‑Лондона, а в гости его не зовут. Натолкал имущества, как хомяк за щеку, а прока нет – все равно он британцам неинтересен. Он себе отходы готовит, думает там осесть, только кому он там нужен. Ишь, как он Шприца ругает. Верный признак, что сам чемодан пакует.

– Деньги, – внушительно сказал Дупель, – они как солдаты. Вот чего ты понять не хочешь и чего Шприц не догонял. Деньги не просто работать – они служить должны. Работает знаешь кто? Инженер работает – от девяти до пяти с перерывом на обед, а солдат, он родине служит, днем и ночью. Тебе же не понравится, если деньги на тебя будут работать с девяти до пяти? Ты хочешь, чтобы они днем и ночью вкалывали – как солдаты? Правда? Чтобы они тебе не изменяли, верно? Они и есть солдаты. А солдаты – они без армии и без генерала не бывают. Хочешь быть миллиардером – тогда надо быть миллиардером в какой‑то системе, – а не на своей делянке на Каймановых островах.

– Разве? – спросил Баринов. – А я думал: деньги делают свободным. Хочешь – служишь, а хочешь – на пляже лежишь. Для того и работаем.

– Это три рубля свободным делают. А миллиарды делают военнообязанным. Солдат без армии, знаешь, кто получается? Бандит. Его и ловить станут как бандита. Хочешь быть солдатом, так решай, под какой флаг пойдешь – к белым или красным. А наши орлы офшоров пооткрывали, золотых цепей на брюхо понавешали, мы, дескать, сами по себе, без командира. Ну их и ловят понемножку – регулярные части ловят, и наши, и чужие. И давят их по одному, как бандитов.

– И в какую ты армию пошел?

– В какую призвали, Вася. В нашу, в русскую, – сказал Михаил Зиновьевич Дупель.

– Нравится?

– Служу, Вася. И тебя призываю. Время такое, что надо послужить.

– И как же мне служить? – спросил Баринов. Впрочем, цель разговора стала ему понятна. – Штатский я человек, Миша. Не армейский. Знаю, что выборы на носу. Понимаю, демократов надо двигать, чтобы концессии западные подписать. Понимаю и по мере сил помогаю.

– Демократы, – сказал Дупель презрительно, – разные бывают. Как вино лакать – все демократы. Воровать – все либералы. Меня интересуют те демократы, которые будут работать и не красть. Тогда и без кредитов обойдемся. Кредиты президентским нянькам нужны – на летние коттеджи.

– Крепкой власти захотел? Агитацию вести не стану.

– А я просить тебя пришел.

– Ты купи у меня газету, выкупи все акции – и делай что хочешь. А пока она моя, газета. И делать я буду то, что считаю нужным.

– Правду будешь говорить? – улыбнулся Дупель. – Правду – про бутики и презентации?

– И зажигать искры истины, – вернул улыбку Баринов.

– Что есть истина? – поинтересовался Дупель, не ведая о хрестоматийности этого вопроса.

– Истина, – не задержался с ответом владелец «Бизнесмена», – в том, что жизнь одна, и нужна мне самому. Не стану служить под флагом. И мой читатель служить не пойдет! Дай читателю самому выбрать: что существенно, а что нет. Я понимаю, что именно тебя не устраивает. Ты хочешь фильтровать новости – на важные и неважные. У тебя (по старой советской привычке) на первом месте политика, на втором – экономика, на третьем – наука. А я новости – уравнял. Девиз нашей газеты: новости не выбирают! Я их по ранжиру не ставлю, тенденции мне не нужны – этим я психологию читателя изменил. И читателя я приучил, что открытие ресторана на бульваре так же важно, как смена министра финансов.

– Но это неправда, ты обманул читателя.

– Нет, – горячо сказал Баринов, – именно это правда! Я читателя научил не бояться! Плевать мне на министра финансов! Его завтра посадят за воровство!

– Посадят, – подтвердил Дупель, – наверняка. И даже сегодня посадят. Но ресторан закроют еще раньше. И это связанные вещи.

– Наплевать! Зачем читателя грузить этой чепухой? Ты бы еще читателя на стрелки с бандитами звал. Я освободил читателя от вечного страха! Я спросил читателя: ты чем интересуешься? Политикой или спортом? Политикой? Вот тебе немного политики. Спортом – вот тебе спорт. Ничем не интересуешься? Молодец! Вот тебе кроссворд – посиди с карандашиком. Я спросил его: ты чем хорош – тем ли, что новое общество строишь, или тем, что пиво с раками кушаешь? Не стесняйся, скажи. И читатель задумался. Вот я и тебя спрошу, Миша. Чем ты, Миша Дупель, хорош? Тем ли, что министр топлива? Или тем, что правительство хочешь подсидеть?

– Я думаю, – заметил Дупель, – что я хорош прежде всего своим состоянием. Оно интересно и тебе, и моему начальству. Всему народу, если подумать. А нажил я состояние благодаря топливу. А газ и нефть находятся в русской земле, которая непонятно кому принадлежит. Все это трудно разделить.

– А я разделил! Я за десять лет работы выкинул из газеты всю пропаганду. Я все уравнял. Барышников прыгнул, Горбачев пернул, Солженицын крякнул, Дупель купил – приоритетов нету. Я ни за правых, ни за левых – я за газету.

– У меня акции этой газеты, Вася. Со мной советоваться положено.

– Разве мы не советуемся? – развел руками Баринов. – Постоянно! Только ты на собрания акционеров не ходишь. Советоваться с акционерами – святое правило. Например, надо решить, как Уимблдонский турнир освещать. Посылать своего корреспондента или платить обозревателю, который уже от первого канала аккредитован. Как твое мнение?

– Не надо так со мной говорить, Вася. Я не рядовой акционер.

– Как можно! Я дело говорю. Нам конгресс уфологов в Лидсе как подать? Тут один деятель предложил серию репортажей дать с летающей тарелки. Тебе как?

– Про Косово ты написал мало. Про Ирак написал мало. И про то, что делается в стране, – не пишешь.

– А, ты хочешь давать советы по международной политике? Но для меня разницы нет – миротворцы в Косове или уфологи в Лидсе.

– Однако разница есть.

– Для сербов – может быть. Но я не для сербов пишу. Я не за них. Я не против них. Вот почему и стала газета такой желанной: потому что программно мы ни за кого. Только за информацию. Вот выборы президента подошли. Все встали на цыпочки. А мы – ноль внимания. И все ждут: куда же газета повернется? Налево? Направо? Кого поддержим? И акции наши растут, растут! А на чем они растут, Миша? На беспристрастности.

– У меня двадцать процентов этих акций.

– И что же теперь?

– Я против такого подхода. Ты повышаешь цену газеты – понятно. Но мы проиграем больше, чем газету.

– Не двадцать девять процентов даже. Даже блокирующего пакета у тебя нет. И не пятьдесят один процент тем более. А у меня, Миша, все‑таки шестьдесят процентов акций. И закон, как говорится, на моей стороне.

VI

Кому как не министру энергетики, человеку, который стоял у истоков приватизации, который разбил на акции не одну сотню советских заводов и фабрик, который десять лет назад и внедрял эту бестолковую систему акционирования собственности, кому как не ему было знать правила. Он сам эти правила придумал. Взятые с Запада, создававшие видимость объективных и неотменимых законов, эти бумажки‑акции становились аргументами для людей, которые в принципе никаких аргументов морали и закона не соблюдали. Но вот появился будто бы разумный принцип дележки пирога, и мир принял везде эти правила; выучились по ним играть и здесь. И сидящий напротив Дупеля молодой человек широкой улыбкой на довольном лице показывал: я неуязвим – у меня накопилось столько бумажек, что они гарантируют мою неприкосновенность и защищают мое добро. А откуда же они взялись у тебя, эти бумажки? Дупель захотел перегнуться через стол, взять Баринова за шиворот, тряхнуть и сказать: плевал я на твои акции, подумаешь, бумажек настриг, что это в принципе меняет – ничего это не меняет. Ты не строил этот дом, паразит, ты брал под него кредит в обмен на эти настриженные бумажки – и настриг их предостаточно, чтобы расплачиваться, и расплачиваться воздухом – акциями и паями того, что не существует. А когда оно стало существовать, то бумажки уже оказались недействительными, потому что ты настриг дополнительных бумажек и обесценил первые. Ты ловкач, наперсточник, шулер. Это мы, мы выдумали играть в такие правила, а потом возьмем да отменим эти правила, это мы выдумали слишком поспешно. Поспешно потому, что выдумывалось это для людей с планами и амбициями глобального управления, а попало в руки таких вот щелкоперов – для разового употребления. И сказать так хотелось многим: обалдевшему от своей безнаказанности директору грузового терминала в Латвии, который скупил пятьдесят один процент бумажек своего порта; зарвавшемуся президенту нефтеперерабатывающего завода в Нефтеюганске, которому запуганные рабочие сдали свои никчемные ваучеры и превратили алкоголика и скандалиста в неуязвимого для закона царька; владельцу трех алюминиевых карьеров, который даже не скупал акции, а передушил десяток акционеров и заставил наследников отдать акции ему, он сам жил в Монако под охраной закона – скромный владелец бизнеса в заснеженной России. Но ничего этого Дупель не сказал, потому что внедренная система круговорота в природе лживых бумажек и была, собственно говоря, тем, что называется бизнесом. Отличался этот круговорот бумажек в России от западного круговорота тем, что в России бумажек было больше, а производства меньше. Странным образом получалось так, что чем более бумажек запускалось в российский круговорот бизнеса, тем меньше производства реально требовалось – бизнес теперь заключался в перераспределении бумажек, в замене их на другие бумажки, на билеты казначейства. И знал это Михаил Дупель лучше прочих, он сам этот круговорот устроил. Он не перегнулся через стол, не взял веселого Баринова за шиворот, а только прикрыл глаза и стал говорить мягко и тихо. Он так делал всегда, когда злился.

– Так давай куплю твою газету, – сказал он. – Только ведь она ничего не стоит.

– Пятьдесят, – речь шла о миллионах.

– Она не стоит пятидесяти.

– Товар стоит столько, сколько за него дают, – сказал Баринов расхожую фразу бизнесменов, – мне за газету дадут пятьдесят.

– Не дадут.

– А я не тороплюсь, – с достоинством сказал Баринов, – сегодня не продам, продам завтра. Моя газета лучшая в стране, объективно. К выборам ее цена взлетит втрое. Появится стоящий кандидат – он жадничать не станет. Так что ты тоже придержи пока свои акции, они еще поднимутся.

От слова «акции» лицо Дупеля потемнело. Дурак, подумал он, заигравшийся в капитализм советский дурак. Мидовский выкормыш. Сидит в моем доме, в костюме, купленном на мои деньги, жрет мной оплаченную еду, платит своим секретуткам мои бабки, – и чувствует себя в безопасности, огражденный – даже не законом, нет! – нелепыми правилами игры в бумажки. Сказать ему задушевно: дурачок, бумажки твои не считаются, это мы пошутили, а ты уж и поверил. Бумажек ты много настриг, молодец, жалко, не считаются они больше – считается только власть и сила. А ловкачество твое, улыбочки и верткость – дерьма они не стоят. Сказать бы ему так, но ведь нет, не скажешь. Весь сегодняшний бизнес на этих бумажках стоит, а такой вот продувной шельмец притерся – и пользуется. За его нарезанные бумажки любой банк выдаст ему кредит – билеты казначейства, то есть другие нарезанные бумажки. А обеспечиваются эти бумажки паями в нефтяном бизнесе – еще одними нарезанными бумажками. А охраняются законами – следующими бумажками. И только мужик, который стоит у скважины и качает нефть, имеет дело не с бумажкой – только кому этот мужик интересен. И возьми я сейчас этого гада за шкирку, как карманника, позови я охрану, чтобы вышвырнули щелкопера из моего дома, так ведь он – в суд! Он ведь – за свободный бизнес! Он ведь до Страсбурга дойдет! Частный предприниматель! Акционер!

Невысокий человек с быстрыми движениями, миллиардер и министр, Михаил Зиновьевич Дупель встал из кресла и прошелся по кабинету. Он ходил, прикрыв глаза, останавливался, покачивался с пятки на носок, чтобы успокоиться, потому что всегда лучше договориться и убедить, даже если можно взять и сломать.

– Послушай, Вася, – сказал Дупель, – информация свободным не делает. А если делает, значит, это фальшивая информация. Свободным человека делают три рубля и вранье, а серьезные деньги и достоверная информация делают несвободным. Ты это учти – Дупель говорил, стараясь убедить, а Баринов глядел презрительно, сидел подбоченясь, и на каждое слово Дупеля реагировал саркастической улыбкой. Баринов рассудил, что если Дупель нуждается в поддержке газеты, стало быть, дела его в правительстве плохи. Газету он, безусловно, продаст, но не заговорщику, нет. Он продаст газету миллиардеру из правительства, когда тот решит стать президентом.

– Ты это учти, – повторил Дупель. – Твоя газета делает человека свободным. Это так. Потому что она врет. То есть не говорит главного. А главное то, что в стране стоит производство; что идет откат денег в офшоры; что государство дерет налоги с домохозяек, а госчиновники покупают себе виллы на островах; что армия страны развалилась – и никому нет дела; что если Америка хочет прищемить нашего бизнесмена, она это делает по праву сильного; что банкир Щукин, вместо того чтобы финансировать истребители пятого поколения, купил себе хоккейную команду в Торонто; главное то, что чиновники администрации президента берут уже не миллион, а миллиард взятки. Главное то, что министр финансов за подпись берет с западной фирмы миллион – а знаешь, сколько у нас западных фирм в стране? Главное то, что, кроме нефти, которую качаю я и Левкоев, ничего России в качестве источника доходов не светит. Главное то, что все ночные клубы, кабаре и казино – все то, что построено в Москве, – построено не от избытка, а от бедности – оттого, что нефтяные деньги быстро куда‑то деть надо, а других мест вложения не существует. Разве что – в жопу себе засунуть. Впрочем, – добавил Дупель, – разница невелика. Это и есть самая настоящая жопа. Думали‑думали экономисты – и ничего надежнее, чем бордель и игорный дом, не придумали. Автомобиль бы выпустили – так нет, это ведь сколько работать надо, опухнешь. Нет у нас автомобильной промышленности и не будет, зато у каждого есть «мерседес». Строительство бы коммунальное начали – так ведь денег нет на строительство, только на виллы и дорогие дома. Музей бы построили – да картины повесили, так у нас нет денег на музей, есть только на частные галереи, где ты вот это говно покупаешь. – Дупель махнул рукой по адресу картин Дутова, висящих по стенам кабинета. – И так везде. Вот информация. А информация об открытии бутика Ямомото в Жулебино и слиянии холдинга «Русь» с холдингом «Гусь» – это не информация. Это, Вася, вранье.

– «Правду» опять захотелось издать?

– Да, захотелось мне «Правду», потому и министром стал. Не драпанул, как Шприц, на Багамы, не сел на бандюков, как Левкоев, а стал министром. И не затем, чтобы тырить деньги. У меня есть деньги. А затем, чтобы весь этот карточный домик не развалился. Президент, – тут Михаил Зиновьевич грязно выругался, – с утра бухой и если к обеду не проблюется, то не может документ подмахнуть. Премьер – вор, кабинет берет взятки. Но работает страна, вовсю работает! Строят казино и рестораны, выпускают газеты! Пойми, так вечно продолжаться не будет.

– Народный гнев, да? – поинтересовался Баринов. Плохи дела у Дупеля, это очевидно. И акции газеты еще подрастут – теперь сомневаться в этом не приходится.

– При чем тут народный гнев? Но что‑то ведь должно обеспечивать твои нарезанные бумажки – акции! – не удержался Дупель. – Не век же их стричь! Что‑то за ними должно маячить – неужели не ясно? Тяжелое машиностроение, автомобильная промышленность, авиация – что‑нибудь реальное! Стране нужен хозяин.

– Сталин? Отец народов?

– Нет, – серьезно сказал Дупель, – не Сталин. Пиночет. Умеренный диктатор, экономически регулируемый. А еще лучше – Франко. Генерал, который спас Испанию от анархии. Тот, кто сможет подморозить это болото. Тот, кто посадит ворье и не даст тырить казенные деньги на казино и глянцевые журналы.

– Ты все сказал? – спросил Баринов. – Отвечать можно? Или при новой диктатуре не положено? Казино – это плохо, конечно. Не надо их больше строить. Тем более что у тебя их три, хватит уже. И «мерседесы» – это, конечно, безвкусица. Тебе их на заказ бронированные делают, ты обычные не признаешь. И виллы – это безответственно; у тебя их сколько, интересно знать? И диктатор нам нужен, чтобы у тебя все это осталось и никуда не ушло. Вот зачем Франко понадобился. Только меня не агитируй! Хватит с нас диктаторов! Моего отца послом в Мексику запятили, карьеры сделать не дали – из высших соображений. А мне больше не нужны высшие соображения. Тем более, когда их пропагандисты имеют все, а мне не дают ничего. А я тоже хочу виллу, и мерседес, и казино. Как любой человек, как мой читатель, например. Ни ему, ни мне Франко виллу и мерседес не даст. А в свободном обществе мы сами возьмем! Мне за мою газету – деньги дадут. Я ее сделал, я ее и продам, а захочу – так и казино открою, и бордель.

– Не дадут тебе денег.

– А я все‑таки подожду, пока мне дадут пятьдесят миллионов.

– Тебе не дадут никогда, – сказал Дупель тихо, – ни до выборов, ни во время выборов. Да, газета для выборов нужна, но больше десятки она не стоит – с домом, компьютерами и всеми твоими девками в придачу. Я у трех вокзалов такой же штат наберу за три дня. На твоем доме долг висит. С рекламой у вас беда. Доставка в Европу плохая. Тираж упал втрое, ты заметил? Десять – это потолок.

– А что же ты давно газету к рукам не прибрал? Десять миллионов для тебя не деньги. Ты боишься ее покупать. Тебе удобнее, что газета не твоя, верно? Моими руками удобнее, правда? Свободный голос хорош, когда он соседский. Неудобно получится, если министр энергетики Миша Дупель в своем оппозиционном листке плетет заговор против правительства. Президент тебя не похвалит, Миша. Он расстроится.

Создатель и владелец газеты «Бизнесмен» посмотрел на Михаила Дупеля с презрением. Сочтены дни твои, говорил этот взгляд, и не помогут тебе ни миллиарды, ни гектары лондонской земли, завтра сожрут тебя и костей не выплюнут. Думаешь, ты всех перехитрил, подкупил скважин там, депутатов тут, думаешь, все под твою дуду спляшут? На твоих поминках они спляшут. Я газету создал, полюбуйся на нее, она – моя сила! Тебе моя газета нужна – ан не укусишь, нет! Газету вся страна видит, ее весь мир читает. Ее захочет любой сильный политик! А что сделал ты? Нефтяную империю? Так она под российским законодательством – поскользнешься ты, Михаил Дупель, на кремлевском паркете, и не будет твоей империи. Надавал взяток чиновникам? Купил парламент? Думаешь, победил?

Миллиардер, министр топлива и энергетики, автор книги «Как я стал Дупелем» поглядел на газетчика не с меньшим, но с еще большим презрением. Кто ты есть без меня, говорил этот взгляд, это я финансировал твое строительство, я одолжил тебе денег на компьютеры и первые безрекламные годы, каждый метр в этой хибаре, даже твой кабинет, куда ты водишь блядей, оплачен мной, ты за долги отдал мне пакет никчемных акций и уверен, что обманул меня, обвел меня вокруг пальца, ах ты мелкий жулик. Из долгов ты не вылез, – где сегодня твоя газета? Ты крутишься как уж на сковородке, ищешь, кому бы впарить нарезанную бумагу, которая ничего не стоит. Думаешь, что переиграешь меня, играя по моим правилам? Ах ты вошь! Тебя раздавить ничего не стоит, сейчас раздавлю. Изволь, сыграю по правилам – их я придумал, эти правила. И такова была сила дупелевского чувства, что он не просто отбил взгляд оппонента, но медленно вдавил ему его собственное презрение обратно в глаза. Дупель смотрел твердо и без улыбки, и Баринов отвел взгляд.

VII

Пока Дупель с Бариновым соревновались, кто кого переглядит, в мастерской Дутова художники в обстановке куда большей терпимости обсуждали предстоящую выставку.

– Значит, так получилось. Что ж. Покажу девять вещей, – говорил Дутов, глядя на свеженарезанный холст. Пинкисевич слушал и кивал.

– Это лучшее, что ты сделал, – благородный Пинкисевич, в отличие от большинства художников, всегда старался сказать коллеге приятное, если это не ущемляло его интересов.

– Дались эти вещи непросто, – сказал Дутов, – пришлось повозиться, честно говоря.

– Лиловый цвет интересный получился, – сказал Пинкисевич великодушно.

– Да, неожиданно так смешалось.

– Красиво вышло.

– Потекло вниз, а я тряпкой растер.

– Убедительная работа.

– В данном дискурсе, – заметил Дутов, – это наиболее адекватное высказывание. Я считаю это своим лучшим симулякром.

Слова Дутов употреблял так же легко, как краски. Он давно пришел к убеждению, что процесс думанья и беседы представляет из себя примерно то же самое, что и живопись – а именно самовыражение. Иначе говоря, можно подойти к этому процессу формально, подыскивая слова и мысли, а можно свободно – употребляя слова и выражения в произвольном порядке. В его голове происходил такой же хаотический процесс, как и на холсте, но он относился к этому спокойно: рано или поздно, как и в случае с живописью, композиция сама оформится. Неподготовленный зритель, глядя на холст Дутова еще до того, как холст был нарезан на необходимые фрагменты, мог решить, что перед ним безответственная мазня; также и неподготовленный слушатель, силясь разобраться в словах Дутова, мог решить, что у художника в голове – каша. И то и другое было справедливо, но лишь отчасти: сам Дутов относился к этой каше с почтительным удивлением – подобно тому как из мешанины красок вдруг высверкивал пронзительный цвет, так и из мешанины слов нет‑нет да и выворачивалось какое‑нибудь значительное словечко. В целом он считал себя художником интеллектуальным, посещал лекции Розы Кранц и Яши Шайзенштейна, за ним закрепилась репутация художника думающего. Подле своих холстов Дутов любил порассуждать, справедливо полагая, что всякое искусство вызывает на диалог. Умственные слова пробуждали в нем тот особый трепет и энтузиазм, который – он верил – возникает и у других людей, когда они слышат труднопроизносимые, но важные слова. Он не раз замечал, что люди, слушая интеллектуальные слова, испытывают совсем другие чувства, чем слушая слова неинтеллектуальные. Важно сказать как можно больше умственных слов, они сами собой отольются в нужную форму. Интеллектуальный трепет, который слушатель испытывает при звуке слова «симулякр» или «парадигма», имеет свое самостоятельное значение, вне зависимости от того, как эти умственные слова расставлены. Собственно, со словами можно обращаться как с красками: сначала сказать все подряд, а потом посмотреть, что вышло. Ведь не могут же они сложиться во что‑то вовсе плохое? Когда Дутов открывал теоретические журналы, он убеждался, что именно так со словами и происходит: их пишут подряд, а потом они во что‑то складываются и в целом производят нужный эффект.

– Интеллегибельная парадигма, – сказал Дутов, – не так была здесь важна, как собственно дискурс свободной воли. Так сказать, некий симулякр, который как бы транспонировался на холст.

– Легко написано, – согласился Пинкисевич. – На одном дыхании.

– В целом, – пояснил Дутов, – мне не составило труда редуцировать эту ювенильность.

– Вот как? – сказал Пинкисевич.

– В этом дискурсе, – уточнил Дутов, – важно не останавливать паттернальные алгоритмы.

– А каталог? – спросил Пинкисевич, переходя к прозаическим вещам. – А транспорт? Страховка?

– Информационная поддержка, – спустился к прозе и Дутов, – со стороны издательского дома «Бизнесмен». Они же спонсируют каталог. Транспорт обеспечит, как бишь его? Вот черт, забыл. Ну этот, как его? В общем, – сказал Дутов, – художнику такие вещи знать необязательно. Это все Свистоплясова договаривается. Я лично далек от бизнеса. Мое дело, – и он показал на нарезанный холст, – дискурс свободы.

– Верно, – сказал Пинкисевич, – это не наше дело с бумажками возиться. Пусть кому там надо, те и занимаются. А там уж время рассудит.

VIII

И пока художники проводили границу меж горним и дольним, это горнее обслуживающим, предприниматели тоже разграничивали свои интересы.

– В твоих словах много правды, Вася, – сказал Дупель мягко, – президенту это не понравится. Скажу больше, это не понравится и мне самому, потому что я – член команды президента и не сделаю ничего, что ущемляло бы его интерес. Зачем же мне его расстраивать? Этого я делать не стану. Это сделаешь ты, кому ж еще?

– А если не сделаю? И газету тебе не продам.

– Продашь.

– Продам, да – но за очень хорошие деньги.

– За те деньги продашь, какие дадут.

– Никому, Миша, не продам, и никак ты меня не надавишь. Не сможешь.

– Ты хочешь сказать, – сказал Дупель, и снова сказал мягко, совсем мягко. Была у него такая манера: чем более страшные вещи говорил он собеседнику, тем тише и мягче делался его голос, – что акции газеты принадлежат не тебе, но холдингу. И давить лично на тебя бесполезно.

– Именно.

– И продавать их будет холдинг, полагаю.

– Совершенно справедливо.

– Тебе будет интересно узнать, что твой холдинг банкрот.

– Это давно знают в Москве, а сделать с газетой ничего не могут. Холдинг, Миша, не здесь, он на острове Джерси находится. Это, слава богу, английский холдинг, и банкротить его можно по английским законам. Здесь ни взятки не помогут, ни звонки из Кремля. Так что вертушку тебе крутить не придется.

– А что, у англичан и банкротам – лафа, так получается?

– Цивилизация там давно. Закон. Газон триста лет подстригают, вот он и ровный. В цивилизованных странах, если надо, проходит реструктуризация капитала, процедура частичного банкротства не влияет на существование подразделений. Мы собрали акционеров холдинга, уважаемых английских граждан, провели эмиссию, выпустили втрое больше акций и благополучно их пристроили. Все, вопрос закрыт. Тебе интересно?

– Слияние с поглощением произвели? И долги реструктурировали?

– Точно. Слияние – и с поглощением.

– Удобно устроен мир, – сказал Дупель, – удобно для таких, как ты. Вот ведь непыльная работа: на офшорах холдинги открывать. Прогорел один, а ты дополнительных акций настриг, произвел слияние с поглощением – и у тебя уже новый холдинг, краше прежнего. Прогорел холдинг «Бизнесмен» на Кипре, а ты увеличил учетные ставки и влился в холдинг «Коммерсант» на Джерси. Лопнул холдинг на Джерси, а ты уже вошел в холдинг «Мешочник» на Кайманах. А уж с этим беда случится, так ты «Наперсточник» откроешь на Антигуа. А самое интересное, что работает при этом все то же самое предприятие. И работает оно на мои деньги.

– И хорошо работает, – Баринов потянулся. – Согласись, Миша, всему этому я научился у тебя. Должны быть и у нас, мелких бизнесменов, радости, пока Франко не пришел.

И Вася Баринов, ловкий человек, научившийся прилично редактировать тексты, посмотрел победно на Михаила Дупеля, научившегося за жизнь совсем другому. Дупель умел душить заводы, обрезая им электроэнергию и уголь, брать за горло горно‑обогатительные комбинаты, блокируя магистрали, ведущие к ним, и гробя железнодорожные подъезды; он привык разговаривать с бандитами и директорами производства и ставить их на колени; президент страны, беседуя с лопоухим еврейчиком, чувствовал себя пятиклассником, который говорит с блатным.

– Мне приятно, что тебе все это интересно, – сказал ловкий Баринов.

– Конечно, интересно, – сказал Дупель еле слышно, – любопытно ведь знать, кто забрал у тебя акции после эмиссии.

– Поверь, надежная компания. Кстати, и на русском рынке присутствуют.

– Они тут надолго. Бритиш Петролеум думает, что в России много нефти, – и Дупель прикрыл глаза. Он говорил еле слышно, глядя из‑под опущенных век. – Правда, Вася? Я угадал? Бритиш Петролеум?

– Допустим, – как‑то не по себе сделалось Баринову.

– Ричард Рейли, мой партнер, у тебя акции взял. – Холодно сделалось Баринову от этих тихих слов, а огонь в камине вовсю горел, и поленья потрескивали. – Он у тебя их знаешь почему взял? Для обмена, как конфетный фантик. Ты менялся в детстве фантиками? Мы с ним тут как‑то фантиками махнулись. Очень он хочет Левкоева притормозить на Каспии и попросил меня их бумаги подержать под сукном. Недолго, два дня. Пока он слетает в Баку и обратно. Вот цена твоего холдинга, Вася. Не десять миллионов. Два дня работы деловых людей. – Дупель открыл глаза и посмотрел на человека, которого только что раздавил. Он не испытывал удовольствия от сыгранной сцены, только жалел о потраченном времени. Следовало с самого начала поставить Баринова на место; он истратил час, стараясь получить союзника. – Собрание акционеров созвать быстро. Холдинг «Мешочник» открывать не станем, а этот, липовый, прихлопнем. Редколлегию к девяти утра. Чтобы все были здесь. Пока останешься главным редактором. Ведь газета, – и тут Дупель улыбнулся, завершая разговор, – это твое детище! Кому рулить, как не тебе? А эти твои фирменные шуточки! Двухходовочки! Обожаю! С ралли – в кювет! Тонко!

Михаил Дупель встал. На пороге повернулся.

– Что за мазня в коридоре висит? Не поймешь, что наляпано, кляксы одни.

– Картины Дутова. Купили в парижской галерее.

– Хочешь Родине вернуть картины мастера? – спросил Дупель.

– Допустим.

– В искусство деньги вкладываешь?

– Вкладываю.

– Ты бы консультанта нанял, что ли.

– Покупаю, что нравится.

– Искусство, милый мой, те же акции – настрижешь, а потом в помойку сложишь.

– Ты и в этом разбираешься? – спросил Баринов зло.

– Если чем‑то интересуюсь, вопрос изучаю. Обули тебя, фуфло толкнули. Вот Левкоев Пинкисевича покупает. Тоже не Рафаэль, но хоть что‑то. Развивай вкус, Вася. Акционер!

И Дупель вышел из кабинета.

IX

Василий же Баринов кинулся в другую сторону – в комнату отдыха. Там на диване сидела секретарша и, откинувшись на подушки, смотрела фотографии осенней коллекции в журнале «Вог». Покойное лицо секретарши не поменяло выражения, когда смятенный Баринов вбежал в комнату. Она глядела на него ясным открытым взглядом; этот взгляд всегда поражал Баринова. Даже в самой неловкой ситуации она не опускала глаза, не смущалась, не подыскивала слова. Даже измятая его ласками, она умела сохранять этот ясный и спокойный взгляд, ровный голос, тихую улыбку. Лицо ее всегда оставалось неподвижным, взгляд из‑под изогнутых бровей был твердым. Словно не она час назад кричала в его руках в этой, защищенной двойной дверью, комнате.

– Сейчас, – волнуясь, сказал ей Баринов, лицо его шло пятнами, точно холст Дутова, – поднимайся, будем звонить Луговому. Или Тушинскому? Время, время уходит!

– Ночь, – спокойно ответила секретарша, переворачивая страницу. Другие, те, что были до нее, давно бы кинулись к телефону, – утром позвоню. – Она поглядела на Баринова ясно и твердо, так, как умеют глядеть только жены, отнюдь не секретарши. – Успокойся. Ты всех победишь.

– Он обманул меня. Нужен ответный ход. К Тушинскому? Идти – мне – к Тушинскому?

– Будем думать об этом завтра.

– Брось чертов журнал, – закричал Баринов, не владея собой. – Стратегию развивать надо!

– Стратегию не развивают, – сказала она, улыбаясь. – Ее необходимо иметь. Тушинский обязательно тебя предаст. Я хорошо его знаю. И журнал здесь ни при чем.

Она откинула голову и засмеялась. Мальчишеская стрижка и легкий смех делали ее совсем юной.

– Только модельеры не делают ошибок, – сказала она, смеясь. – Посмотри, какая точная линия в этом сезоне у Ямомото. Кривая, но исключительно точная. Он словно шьет на горбатых, чтобы сделать их прямыми. Почему все остальные не берут пример с модельеров? Больше брать пример не с кого.

Кисть – шпага, это так; данное утверждение ко многому обязывает. Так же точно, как фехтовальщик должен гордиться своим оружием и уметь отличать шпагу от сабли, а саблю от рапиры, так и художник должен рабираться в различных кистях. Кисти друг на друга не похожи, и держать их следует по‑разному, по‑разному и использовать: одна сделана для защиты, другая для атаки. Одна предполагает длинный замах, другая создана для твердого и короткого выпада. Для того чтобы научиться владеть оружием, надо знать, какие варианты оружия бывают и зачем существуют разные предметы, когда достаточно и одного. Надо также понять, почему кисть (шпага) предпочтительнее другого оружия.

Круглые кисти помогают мягкому вхождению мазка в мазок, оставляемые ими мазки – выпуклы и длинны, они ложатся рядом, край в край. Такими кистями пользовались Веласкес и Ван Гог. И длинный мазок Ван Гога, и огромные дымные пространства Веласкеса выполнены круглой кистью. Плоские кисти, которые любили Сезанн и Рембрандт, хороши для неравномерной красочной кладки – верхний мазок не полностью перекрывает нижний, но ложится поперек. Так написаны горы Сезанна и лица Рембрандта. Мягкий ворс кисти позволяет делать прозрачную лессировку, когда связующего на кисти больше, чем пигмента, и от верхнего цвета остается только легкая цветная пыль. Жесткая кисть делает верхний слой почти непрозрачным. В этом разница между лессировкой Шардена и Делакруа. Бэкон часто пользовался торцом кисти, достигая странного шероховатого состояния поверхности. Сезанн порой поворачивал свою кисть черенком вперед, чтобы сквозь красочный слой процарапать рисунок.

Иные мастера обходились без кисти. Тициан в старости писал пальцем, втирал краску в холст; Ван Гог выжимал краску прямо из тюбика на картину, вдавливал свежую краску в уже написаный слой; Курбе предпочитал писать мастихином, выкладывая краску точно штукатурку на холст – однако это приемы, возникающие по ходу живописи, и научить им нельзя. Так, в бою можно ударить противника и камнем, а Алкивиад, впоследствии ставший великим полководцем, даже разрешал себе в бою кусаться, – но к боевым искусствам данные приемы не относятся. Даже применяя их, не следует забывать искусства владения шпагой.

Современное искусство настаивает на том, что кисть более не является единственно применимым оружием. Более того, говорят, что кисть устарела. Многие используют фотографический метод, иные пользуются пульверизатором для разбрызгивания краски, кто‑то употребляет клей для коллажа, а кто‑то – иные способы. Так и фехтование считается несовременным видом оружия – ввиду наличия бомбы или нервно‑паралитических газов. Однако генералу, принимающему парад, приходится нацепить шпагу, даже если он для достижения победы и отдал приказ травить неприятеля ипритом. Именно шпага делает рыцарем, именно кисть делает художником.

Поиск по сайту: