ГЛАВА 13. «Да, я знаю, куда мы попали

«Да, я знаю, куда мы попали. Ты с самого начала старалась привести меня обратно в маленькую больницу. Какая она теперь заброшенная, какая примитивная – глиняные стены, окна с деревянными ставнями, выстроившиеся в ряд кроватки из необработанной древесины. Но ты там, в кровати, не так ли? Да, мне знакомы и сиделка, и старый круглоплечий доктор, я вижу и тебя – вон там, в постели, это ты, малышка с выбившимися поверх одеяла кудрями, а там – Луи...

Ну хорошо, я‑то здесь зачем? Я знаю, это сон. Это не смерть. Смерти вообще‑то люди безразличны».

«Ты уверен?» – спросила она.

Она сидела на стуле с прямой спинкой, золотые волосы повязаны голубой лентой, на ногах – синие атласные туфельки. Так, значит, это она лежала там, в кроватке, а теперь сидела на стуле, моя французская куколка, моя красавица с красиво изогнутыми в подъеме ступнями и идеальной формы ручками.

«А ты – ты здесь, с нами, ты лежишь в кровати в приемном покое, в Вашингтоне, округ Колумбия. Ты же понимаешь, что умираешь, не так ли?»

– Тяжелая форма гипотермии, отнюдь не исключена возможность пневмонии. Но откуда нам знать, чем он мог заразиться? Вколите ему антибиотики. Пока что мы никоим образом не можем поставить его на кислород. Если отправить его в университет, он может умереть и там.

– Не дайте мне умереть. Пожалуйста... Мне так страшно.

– Мы здесь, рядом с вами, мы о вас позаботимся. Скажите, как вас зовут? Есть ли у вас родственники, мы бы им сообщили...

«Давай, расскажи им, кто ты такой на самом деле», – посоветовала она с серебристым смешком; у нее всегда был такой нежный, такой красивый голос. Я помню, какие мягкие на ощупь ее крошечные губки. Мне нравилось игриво прижимать палец к ее нижней губе, когда я целовал ее веки и гладкий лоб.

«Не умничай, крошка! – сквозь зубы ответил я. – Кстати, кто я такой?»

«Не человек, если ты об этом. Ничто на свете не превратило бы тебя в человека».

«Ладно, даю тебе пять минут. Зачем ты привела меня сюда? Чего ты добиваешься – чтобы я сказал, будто мне очень жаль, что я вынул тебя из кровати и сделал вампиром? Хорошо, хочешь услышать правду, правду того, кто находится на смертном одре? Не знаю, жаль мне или нет. Мне жаль, что ты страдала. Мне вообще жаль, когда другие страдают. Но я не уверен, что сожалею о содеянном».

«Неужели ты ничуть не боишься стоять на своем?»

«Если меня не спасет правда, то и ничто не спасет».

Как же мне был противен этот запах болезни, запах маленьких тел, лежащих в жару под рваными покрывалами, вся эта обшарпанная нищенская больница, где я побывал несколько веков назад.

«В аду пребудет отец мой, и имя ему – Лестат».

«А ты? Когда солнце сожгло тебя дотла в вентиляционном колодце Театра вампиров, ты попала в ад?»

Смех, высокий чистый смех, словно золотые монеты посыпались из кошелька.

«Не скажу!»

«Теперь я понимаю, что это сон. От начала до конца. Кому захочется восставать из мертвых, чтобы наговорить кучу тривиальной чепухи?»

«Так всегда бывает, Лестат. Не нервничай. Я не хочу, чтобы ты отвлекался. Взгляни на эти кроватки, взгляни на больных, несчастных детей».

«Я забрал тебя от них».

«Ах да, как Магнус забрал тебя от твоей жизни, а взамен оставил кое‑что чудовищное и порочное. Ты сделал меня убийцей моих братьев и сестер. Мое грехопадение началось в тот момент, когда ты протянул ко мне руки и вынул меня из кроватки».

«Нет, нельзя винить во всем одного меня. Я не согласен. Разве отец в ответе за преступления своего ребенка? Пусть так, что с того? Кто будет вести счет? Вот в чем проблема, как ты не понимаешь? Счет вести некому».

«Значит, мы убиваем по справедливости?»

«Я дал тебе жизнь, Клодия. Нет, не навсегда, но то была жизнь, и даже наша жизнь лучше, чем смерть».

«Какой же ты лжец, Лестат! Даже наша жизнь, говоришь? Ведь на самом деле ты считаешь, что наша проклятая жизнь лучше, чем настоящая жизнь. Признайся. Посмотри на себя в этом человеческом теле. Помнишь, как ты его ненавидел?»

«Ты права. Признаюсь. Ну а теперь поговорим начистоту, моя красавица, моя чаровница. Ты действительно предпочла бы умереть в своей постельке, чем жить той жизнью, что я дал тебе? Давай, говори! Или мы в смертном суде, где лжет и судья, и адвокат, а правду обязаны говорить только те, кто находится на месте свидетеля?»

Она бросила на меня задумчивый взгляд, перебирая пухлой ручкой расшитую оборку своего платья. Когда она опустила глаза, на ее щеках и темном ротике заиграл свет. Что за создание! Вампирская куколка.

«А разве у меня был выбор? – спросила она, неподвижно уставившись в пустоту огромными лучащимися глазами. – Когда ты сделал свое грязное дело, я еще не дожила до сознательного возраста; да, кстати, отец, мне всегда было интересно – ты получил удовольствие, когда дал мне высосать кровь из твоей руки?»

«Какая разница, – прошептал я и перевел взгляд с нее на умирающего беспризорника под одеялом. Я увидел, как от кровати к кровати апатично переходит сиделка в порванном платье, с собранными на затылке волосами. – Смертных детей зачинают в удовольствии, – сказал я, но уже не был уверен, что она слушает. Я не хотел смотреть на нее. – Я не умею врать. Мне все равно, есть ли на свете суд или присяжные. Я...»

– Не пытайтесь разговаривать. Я дала вам несколько препаратов, они вам помогут. У вас уже спадает жар. Мы стараемся ликвидировать закупорку в легких.

– Не дайте мне умереть, прошу вас. Я еще не закончил, это чудовищно. Если ад есть, я попаду в ад, но я думаю, что его нет. Но если и есть, то это такая же больница, только в ней полно больных детей, умирающих детей. Но мне кажется, что будет только смерть.

– Больница, полная детей?

«Ты только посмотри, как она улыбается тебе, как кладет руку на лоб. Женщины тебя любят, Лестат. Она любит тебя даже в этом теле, только посмотри на нее. Какая любовь!»

«Почему бы ей обо мне не заботиться? Ведь она сиделка. А я – умирающий пациент».

«Умирающий пациент, да какой красивый! Можно было не сомневаться, что ты не пойдешь на этот обмен, если тебе не предложат красивое тело. Какой же ты тщеславный, поверхностный! Только посмотри на это лицо. Еще красивее, чем твое собственное!»

«Так далеко я не зашел бы!»

Она одарила меня саркастической улыбкой, и лицо ее засветилось на фоне тусклой, мрачной комнаты.

– Не волнуйтесь, я здесь. Я посижу с вами, пока вам не станет лучше.

– Я видел смерть стольких людей. Я сам был причиной их смерти. Как прост и обманчив тот момент, когда жизнь покидает тело. Она просто ускользает.

– Вы говорите безумные вещи.

– Нет, вы же понимаете, что я говорю правду. Не стану утверждать, будто исправлюсь, если выживу. Наверное, это невозможно. Но я до смерти боюсь смерти. Не отпускайте мою руку.

«Лестат, зачем мы здесь?»

Луи?

Я поднял глаза. Он стоял у двери палаты, озадаченный, слегка растрепанный – его обычный вид начиная с той ночи, когда я создал его, – уже не ослепленный гневом молодой смертный, но джентльмен Тьмы, со спокойными глазами, с душой, обладающей бесконечным терпением святого.

«Помоги мне встать, – сказал я, – мне нужно вынуть ее из кроватки».

Он протянул руку, но видно было, что он совершенно запутался. Разве он частично не повинен в том грехе? Нет, конечно нет, потому что он вечно брел вслепую, страдая, искупая тем самым каждый свой поступок. Дьяволом был я. Только я мог забрать ее из кроватки.

Теперь пора солгать доктору.

«Тот ребенок, вон там – это мой ребенок».

Ох, как же он обрадовался, что одним бременем стало меньше.

«Забирайте ее, месье, и благодарю вас. – Он с благодарностью глядел за золотые монеты, что я высыпал на кровать. Конечно, я это сделал. Конечно, я не упустил случая помочь им. – Да, спасибо вам. И да благословит вас Господь».

Благословит, а как же. Всегда благословлял. Я тоже его благословляю.

– Поспите. Как только освободится палата, мы перенесем вас, там вам будет удобнее.

– Почему их так много? Пожалуйста, не уходите.

– Нет, я побуду с вами. Я посижу рядом.

Восемь часов. Я лежал на каталке, из моего локтя торчала игла, в пластиковом мешке, наполненном какой‑то жидкостью, удивительно красиво отражался свет, и мне прекрасно видны были часы. Я медленно повернул голову.

Рядом сидела женщина. На ней было пальто, очень черное на фоне белых чулок и толстых мягких белых туфель. Волосы ее были стянуты в густой узел на затылке, она читала. У нее было широкое лицо – очень твердые кости, чистая кожа и большие орехового цвета глаза. Брови – темные и прекрасной формы; когда она подняла на меня глаза, выражение ее лица мне понравилось. Она бесшумно захлопнула книгу и улыбнулась.

– Вам лучше, – сказала она. Выразительный мягкий голос. Под глазами – легкие голубые тени.

– Правда? – Шум резал мне уши. Сколько людей! Дверь то распахивалась, то захлопывалась.

Она встала, пересекла коридор и взяла меня за руку.

– О да, намного лучше.

– Значит, я не умру?

– Нет, – ответила она, но несколько неуверенно. Она намеренно демонстрировала мне свою неуверенность?

– Не дайте мне умереть в этом теле, – попросил я, облизывая губы. Какие сухие! Господи Боже, как я ненавижу это тело, ненавижу то, как поднимается грудь, ненавижу исходящий из меня голос и не могу выносить боль вокруг глаз.

– Ну вот, опять начинаете, – светло улыбнулась она.

– Посидите со мной.

– Я и сижу. Я же сказала, что не уйду. Я останусь с вами.

– Помогая мне, вы помогаете дьяволу, – прошептал я.

– Вы уже говорили.

– Хотите послушать всю историю?

– Только если при этом вы не будете волноваться и спешить.

– Какое у вас приятное лицо. Как вас зовут?

– Гретхен.

– Гретхен, вы ведь монахиня, да?

– Откуда вы узнали?

– Я вижу. Например, ваши руки, серебристая ленточка; потом, ваше лицо – оно светится, как светятся только лица тех, кто верует. И тот факт, что вы остались со мной, Гретхен, в то время как они велели вам уйти. Я могу отличить монахиню. Я – дьявол и понимаю, когда передо мной добро.

Неужели у нее в глазах заблестели слезы?

– Вы надо мной смеетесь, – ласково сказала она. – У меня на кармане табличка. Здесь написано, что я монахиня, не так ли? Сестра Маргарита.

– Я ее не видел, Гретхен. Я не хотел, чтобы вы плакали.

– Вам лучше. Намного лучше. Думаю, с вами все будет в порядке.

– Я – дьявол, Гретхен. О нет, не сам Сатана, сын утра, бен Шарар. Но я плохой, очень плохой. Безусловно, демон первого разряда.

– Это вам кажется. У вас температура.

– Это было бы потрясающе! Вчера я стоял в снегу и пытался представить себе именно такую ситуацию: вся моя порочная жизнь не больше чем видение смертного человека. Нет, не выйдет, Гретхен. Вы нужны дьяволу. Дьявол плачет. Он хочет, чтобы вы взяли его за руку. Вы же не испугаетесь дьявола?

– Нет, если он нуждается в милосердии. Поспите. Сейчас вам принесут еще лекарство. Я не уйду. Ну вот, я поставлю стул рядом с кроватью, чтобы вы могли держать меня за руку.

«Лестат, что ты делаешь?»

Мы уже вернулись в номер гостиницы, намного более приятное помещение, чем зловонная больница, – я в любой момент предпочту хороший номер в гостинице зловонной больнице, – а Луи пил ее кровь, бедный беспомощный Луи.

«Клодия, Клодия, послушай меня, проснись, Клодия! Ты больна, слышишь, ты должна сделать как я скажу, чтобы поправиться. – Я разрезал свое запястье и, едва полилась кровь, поднес его к ее губам. – Так, дорогая, еще...»

– Вот, постарайтесь выпить немного. – Она просунула руку мне под шею. Ох, как больно поднимать голову.

– Такой водянистый вкус. Совсем не как у крови.

Веки ее опущенных глаз оказались тяжелыми и гладкими. Как гречанка кисти Пикассо – бесхитростная, ширококостная, изящная и сильная. Интересно, кто‑нибудь целовал ее монашеский рот?

– Здесь умирают, правда? Поэтому в коридорах полно народа. Я слышу, как плачут люди. Эпидемия, да?

– Плохие времена, – ответила она, едва шевеля девственными губами. – Но вы поправитесь. Я с вами.

Как же разозлился Луи!

«Ну зачем, Лестат?»

«Потому что она была красавицей, потому что она умирала, потому что мне хотелось посмотреть, что получится. Потому что она была никому не нужна, потому что она лежала там, а я поднял ее на руки и прижал к себе. Потому что это было в моих силах – словно зажечь новую свечку в церкви, не загасив предыдущую, – это мой единственный способ созидания, как ты не понимаешь? Только что нас было двое, а теперь – уже трое».

Он стоял в длинном черном плаще, такой несчастный, но не мог отвести от нее глаз – от гладких щечек из слоновой кости, от крошечных ручек.

«Представь себе, ребенок‑вампир! Такой, как мы».

«Я понимаю».

Кто это? Я удивился, но это был не Луи, это был Дэвид, он стоял рядом и держал в руках свою Библию. Луи медленно поднял глаза. Он не знал, кто такой Дэвид.

«Приближаемся ли мы к Богу, когда создаем из ничего нечто? Когда мы притворяемся огоньками и зажигаем новые огоньки?»

Дэвид покачал головой.

«Ужасная ошибка».

«Как и весь мир. Это наша дочка...»

«Я не ваша дочка. Я мамина дочка».

«Нет, дорогая, уже нет. – Я посмотрел на Дэвида: – Ну, отвечай».

«Зачем ты утверждаешь, что совершаешь свои поступки из высоких побуждений?» – спросил он, но так сочувственно, так мягко!

Луи все еще в ужасе смотрел на нее, на ее белые ножки. Соблазнительные ножки.

– И тогда я решился, мне было все равно, что он сделает с моим телом, если на двадцать четыре часа он предоставит мне эту человеческую оболочку, чтобы я мог увидеть солнце, почувствовать то же, что и смертные, познать их слабости и страдания»

Я сильнее сжал ее руку.

Она кивнула, еще раз вытерла мне лоб и пощупала пульс теплыми твердыми пальцами.

–... И я решился, будь что будет. О, я знаю, это было неправильно, нельзя было давать ему уйти с моей силой, но теперь вы видите, вы понимаете, что я не могу умереть в этом теле. Остальные даже не узнают, что со мной случилось. Если бы они знали, то пришли бы...

– Остальные вампиры, – прошептала она.

– Да.

И я принялся рассказывать ей о других вампирах, о том, как когда‑то я искал их, думая, что стоит узнать историю, и все встанет на свои места... Я говорил и говорил, объяснял, кто мы такие, описывал свое путешествие сквозь века, рассказал, как потом меня манила рок‑музыка – прекрасный театр для меня, то, к чему я стремился, и про Дэвида тоже, про Бога и дьявола в парижском кафе, про Дэвида, сидевшего у огня с Библией в руках, и как он сказал, что Бог несовершенен. Иногда я закрывал глаза, иногда открывал. И все это время она держала меня за руку.

Входили и выходили какие‑то люди. Спорили врачи. Плакала женщина. На улице снова стало светло. Я понял это, когда отворилась дверь и по коридору пронеслась струя холодного воздуха.

– Как же мы выкупаем столько пациентов? – спросила медсестра. – Эту женщину необходимо изолировать. Позовите врача. Скажите – у нас на этаже случай менингита.

– Опять утро, да? Вы, должно быть, так устали, просидели со мной весь день и всю ночь. Мне страшно, но я понимаю, что вам пора идти.

Вносили новых больных. К пей подошел врач и сказал, что придется развернуть все каталки и поставить их головой к стене.

Врач сказал, что ей нужно идти домой. Только что заступила новая смена медсестер. Ей нужно отдохнуть.

Я что, плакал? Мне в руку вонзилась иголка, у меня пересохло в горле, потрескались губы.

– Мы официально даже не можем принять столько пациентов.

– Вы слышите меня, Гретхен? – спросил я. – Вы понимаете, что я говорю?

– Вы меня уже много раз спрашивали, – ответила она, – и каждый раз я отвечала, что слышу, понимаю, что я вас слушаю. Я вас не брошу.

– Милая Гретхен. Сестра Гретхен.

– Я хочу забрать вас с собой.

– Что вы сказали?

– К себе домой. Вам уже намного лучше, температура упала. Но если вы останетесь здесь... – На ее лице отразилось замешательство. Она поднесла чашку к моим губам, и я сделал несколько глотков.

– Понятно. Да, пожалуйста, заберите меня отсюда, прошу вас. – Я попытался сесть. – Мне страшно оставаться.

– Чуть позже, – сказала она, укладывая меня обратно на каталку. Она сняла повязку с моего локтя и вытащила зловещую иглу.

Господи, мне нужно в туалет! Неужели не будет конца этим омерзительным физическим потребностям? Черт, что же это за жизнь такая? Облегчиться, помочиться, поесть – и опять тот же цикл! Стоит ли это возможности видеть солнце? Мало того, что я умираю, – мне еще и в туалет нужно. Но я бы не пережил необходимость еще раз воспользоваться судном, пусть даже почти его не помнил.

– Почему вы меня не боитесь? – спросил я. – Разве вы не считаете, что я – сумасшедший?

– Вы причиняете людям вред, только когда вы – вампир, – просто ответила она, – когда вы находитесь в своем законном теле. Так?

– Так, – сказал я, – это правда. Но вы совсем как Клодия. Ничего не боитесь.

«Что ты дурочку из нее делаешь, – послышался опять голос Клодии. – Ты и ей причинишь вред».

«Чепуха, она в это не верит», – ответил я.

Я сел на кушетку в гостиной нашего номера, изучая изысканно обставленную комнату, чувствуя себя среди хрупкой позолоченной старой мебели совсем как дома. Восемнадцатый век, мой век. Век жуликов и рациональных личностей. Самый подходящий для меня век. Маленькие цветочки. Парча. Золоченые мечи и пьяный смех внизу, на улице.

У окна стоял Дэвид и смотрел на крыши колониального города. Бывал ли он прежде в этом веке?

«Нет, никогда! – с благоговением ответил он. – Каждая вещь отшлифована вручную, каждая неповторима. Как цепко творения человека держатся за природу, словно она с легкостью может ускользнуть назад, под землю».

«Уходите, Дэвид, – сказал Луи. – Вам здесь не место. Нам придется остаться. Ничего не поделаешь».

«Вот это уже отдает мелодрамой, – сказала Клодия. – Правда».

На ней все еще была грязная больничная рубашка. Ничего, это я скоро исправлю. Я принесу ей целые магазины кружев и лент. Я накуплю ей шелков, серебряных браслетиков и усеянных жемчугом колечек. Я обнял ее.

«Ах, как приятно, когда кто‑то наконец говорит правду, – сказал я. – Какие прекрасные, нежные волосы, и теперь они останутся такими навсегда».

Я еще раз попробовал сесть, но бесполезно. По коридору мчались носилки, сопровождаемые с обеих сторон медсестрами, кто‑то толкнул мою каталку, и вибрация отдалась во всем теле. Потом все стихло, и на больших часах с легким щелчком сдвинулись вперед стрелки. Мой сосед застонал и повернул голову. Его глаза скрывал широкий белый бинт, а рот выглядел странно обнаженным.

– Необходимо их всех изолировать, – произнес чей‑то голос.

– Ну, пойдемте, я отвезу вас домой.

А Моджо, что стало с Моджо? А вдруг за ним пришли и увели его? В этот век собак уничтожали просто за то, что они – собаки. Нужно объяснить ей. Она уже поднимала меня – или пыталась поднять, просунув руку мне под плечи. Моджо, лающий в доме. Может быть, он не может выбраться?

Луи был печален.

«В городе чума».

«Но тебя она не коснется, Дэвид», – сказал я.

«Ты прав, – ответил он. – Но это еще не все...»

Клодия рассмеялась.

«Знаешь, она в тебя влюбилась».

«Ты могла умереть от чумы», – сказал я.

«А может, мой срок еще не пришел?»

«Ты веришь в то, что у каждого – свой срок?»

«Да нет, на самом деле, – ответила она. – Может быть, мне было проще обвинить во всем тебя. Видишь ли, я никогда не знала, что хорошо, а что – плохо».

«У тебя было время научиться», – сказал я.

«И у тебя тоже, намного больше времени, чем у меня».

– Слава Богу, вы меня забираете, – прошептал я. Я стоял на ногах. – Мне так страшно. Просто страшно, по‑человечески страшно.

«Одним бременем для больницы меньше», – звонко смеялась Клодия, стуча ножкой по краю стула. На ней снова было красивое платье, с вышивкой. Так лучше, пожалуй.

– Красавица Гретхен, – произнес я. – Когда я так говорю, у вас загораются щеки.

Она улыбнулась, кладя мою левую руку себе на плечо и крепко обхватывая меня за талию.

– Я о вас позабочусь, – прошептала она мне в ухо. – Это не очень далеко.

Стоя на злом ветру рядом с ее машиной, я держал вонючий орган и смотрел, как желтая струя мочи врезается в тающий снег и оттуда поднимается пар.

– Боже мой! – сказал я. – Это почти приятно. Что же они за люди такие, что получают удовольствие от столь мерзких вещей?!

Поиск по сайту: