ГЛАВА 31. Я сидел в неосвещенном соборе

Я сидел в неосвещенном соборе. Его заперли уже несколько часов назад, но я тайком проник в одну из парадных дверей, утихомирив сигнализацию. И оставил ее открытой – для него.

С момента моего возвращения прошло пять ночей. Работа над квартирой на Рю‑Рояль чудесным образом продвигалась, и, конечно, он не преминул это отметить.

Я увидел, как он стоит на крыльце дома напротив, подняв глаза к окнам, и на секунду появился на балконе – смертный глаз ничего не заметил бы.

С тех пор я играл с ним в кошки‑мышки.

Сегодня вечером я дал ему заметить себя у старого французского рынка. И как же он дернулся, увидев меня своими глазами, а рядом со мной – Моджо, осознав, когда я подмигнул ему, что перед ним – настоящий Лестат.

О чем он подумал в первый момент? Что Раглан Джеймс в моем теле пришел, чтобы его уничтожить? Что Джеймс оборудует себе жилище на Рю‑Рояль? Нет, он с самого начала знал, что я – Лестат.

Потом я медленно направился к церкви, Моджо элегантно двигался рядом. Моджо, мой якорь на доброй земле.

Я хотел, чтобы он пошел за мной. Но даже не поворачивал головы, чтобы проверить, идет он или нет.

Ночь выдалась теплой, уже прошел дождь, заставив потемнеть ярко‑розовые стены старых зданий во Французском квартале и коричневые кирпичи и оставив симпатичный глянец на плитах и булыжниках. Идеальная ночь для прогулок по Новому Орлеану. Над стенами садов расцветали влажные ароматные бутоны.

Но для новой встречи с ним мне необходимы тишина и покой неосвещенной церкви.

У меня немного дрожали руки – с момента возвращения в старое тело такое со мной случалось. Физической причины для этого не было – то подступала, то отступала ярость, длительные периоды удовлетворенности, потом – приближение страшной пустоты, разверзавшейся вокруг меня, затем приходило счастье, вполне полноценное, но хрупкое, словно тонкая фанера. Честно ли будет сказать, что я сам не знал, в каком состоянии находится моя душа? Я вспоминал безудержную ярость, с которой я размозжил голову Дэвида Тальбота, и содрогался. Неужели мне до сих пор страшно?

Хм‑м‑м... Взгляни на эти загорелые пальцы с блестящими ногтями. Прижимая кончики пальцев правой руки к губам, я ощутил дрожь.

Я сидел на темной церковной скамье, за несколько рядов от ограды, окружавшей алтарь, смотрел на темные статуи, картины и всякие позолоченные украшения, принадлежавшие этому холодному и пустому месту.

Уже первый час. Шум на Рю‑Бурбон не стихает. Сколько там кипящей человеческой плоти! Я уже поохотился. И поохочусь еще.

Но ночь издавала успокаивающие звуки. На узких улочках квартала, в его квартирках, стильных барах, в изысканных коктейльных заведениях и ресторанах смеялись и разговаривали, обнимались и целовались смертные.

Я поудобнее устроился на скамье и вытянул на спинке руки, как на скамейке в парке. Моджо уже заснул в проходе, положив на лапы длинный нос.

Что, если бы я был таким, как ты, мой друг? Внешне похожий на дьявола, а внутри – большая свалка доброты. О да, доброты. Именно доброту чувствовал я, обхватывая его руками и зарываясь лицом в мех.

Но теперь в церковь вошел он.

Я почувствовал его присутствие, хотя и не мог поймать ни мыслей его, ни чувств, даже не слышал его шагов. Я не слышал, как открывается или закрывается входная дверь. Почему‑то я знал, что он здесь. Он вошел в мой ряд и сел около меня, чуть поодаль.

Мы просидели молча много долгих минут, а потом он заговорил.

– Ты сжег мой домик, да? – спросил он тонким дрожащим голосом.

– Тебе ли меня винить? – спросил я в ответ с улыбкой, не сводя глаз с алтаря. – Кроме того, я тогда был человеком. Человеческая слабость. Хочешь переехать ко мне?

– Это означает, что ты простил меня?

– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мне устроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?

– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, то сделал бы это уже давно.

– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу в себя, то опять вне себя.

Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что ты победишь. Вот только не знал, каким образом.

Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему мои достоинства и мои пороки вечно обращают против меня?

Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требовать ответы? Может быть, их лучше не знать.

– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.

– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.

Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. На позолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей. Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой‑самой глубине души я не мог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат одной и той же цели.

Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне, задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен – мерцание в темноте.

– Ты бы прав насчет всего эксперимента, – сказал я. И подумал – хотя бы голос у меня спокойный.

– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова – просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо, чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставший к его темным волосам

– В том, что ты говорил мне, мой старый друг‑любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел быть человеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзиях и гордыне.

– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказал он. – Я и сейчас не понимаю.

– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Может быть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но ты знал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне не нужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужно было утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящая темнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротической страсти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужно было одиночество; не нужна была постоянная усталость.

– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что‑то... пусть небольшое... но хорошее!

– Что, как ты думаешь?

– Солнечный свет.

– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; свет солнца... на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно он цветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца... на снегу.

Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, что предал самого себя.

– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего. Только дурак этого не заметил бы. Как‑нибудь ночью, возможно, когда мы будем снова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.

– Но этого не хватило.

– Мне – нет. Уже нет.

Молчание.

– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказал я, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мне нравится быть маленьким дьяволом.

Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самой злобной улыбкой.

У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почти беззвучный вздох и снова посмотрел на меня.

– Только ты мог бы уйти туда, – сказал он. – И вернуться.

Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть таким дураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с таким безрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен был понять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату. Демон говорил мне, что он – лжец; говорил, что он – пройдоха. Но я рискнул, так как иначе быть просто не могло.

Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем‑то и это тоже. Это глубинная истина.

– Ты переживал, пока меня не было? – спросил я, переводя взгляд на алтарь.

– Я жил как в аду. – Ровный, спокойный тон.

Я не ответил.

– Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Но это моя забота и моя вина.

– За что ты меня любишь? – спросил я.

– Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотел бы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.

– А боль, она тебе тоже нужна?

– Твоя боль? – Он улыбнулся. – Конечно. Твою разновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.

– Ах ты самодовольный, циничный подонок, – прошептал я, и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. – Ты был мне нужен – и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меня отвернулся!

Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но я ничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собой набросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы я держал при себе.

Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следы потрясения – легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот, неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Все это время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.

– Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не так ли? – спросил он.

Я кивнул.

Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам как будто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я больше не мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно я осознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его и выплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.

Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.

Я не стал.

Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый свет уличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония. Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять так же просто, как и при тончайшем тумане.

– Я хочу, чтобы ты простил меня, – сказал он. – Хочу, чтобы ты понял – дело не в трусости, не в слабости. В тот раз я говорил тебе правду. Я не мог. Я не могу сделать человека таким! Пусть даже внутри этого смертного человека будешь ты. Я просто не мог.

– Я все это знаю.

Я попытался на этом остановиться. Но не мог. Моя вспыльчивость не унималась, моя чудесная вспыльчивость, заставившая меня швырнуть Дэвида Тальбота головой о стену.

– Я заслуживаю всего, что ты скажешь.

– А куда больше! – воскликнул я. – Но вот что мне нужно знать. – Я повернулся к нему лицом и произнес, стиснув зубы: – Ты всегда отказывал бы мне? Если бы остальные уничтожили мое тело – Мариус, кто‑то еще, кто знал об этом, – а я остался бы в этом теле, как в ловушке, если бы я стал без конца приходить к тебе, умолять тебя и взывать, то ты, ты выгнал бы меня навсегда? Ты нарушил бы принципы?

– Не знаю.

– Не спеши с ответом. Поищи правду в своей душе. Ты знаешь. Пошевели своим гнусным воображением Ты знаешь. Ты отверг бы меня?

– У меня нет ответа!

– Я тебя презираю! – произнес я горьким, резким шепотом. – Я должен бы уничтожить тебя – завершить то, что начал, создавая тебя. Превратить тебя в пепел и растереть его руками. Ты знаешь, это в моих силах. Вот так! Мне это все равно что смертному пальцем щелкнуть. Сжечь тебя, как я сжег твой домишко. И ничто не спасло бы тебя, ничто на свете.

Я свирепо глянул на него, на резкие изящные углы его невозмутимого лица, слабо фосфорецирововавшего на фоне церковных теней. Какой красивой формы глубоко посаженные глаза с тонкими густыми черными ресницами. Какая идеальная нежная впадинка на верхней губе.

Ярость внутри меня кислотой разъедала вены и сжигала сверхъестественную кровь.

Но я не мог причинить ему вред. Мне и в голову бы не пришло исполнить эти жуткие трусливые угрозы. Я никогда не смог бы причинить вред Клодии. Создавать из ничего нечто – да. Подбрасывать в воздух обломки и смотреть, как они падают, – да. Но месть? Сухая, ужасная, противная месть. Что мне до нее?

– Подумай об этом, – прошептал он. – Ты мог бы создать еще кого‑то после всего, что произошло? – Он пошел еще дальше. – Ты мог бы еще раз совершить Обряд Тьмы? И ты тоже не торопись с ответом. В поисках ответа загляни поглубже к себе в душу, как советовал мне. А когда найдешь его, можешь мне не рассказывать.

Потом он наклонился вперед, сокращая разделявшее нас расстояние, и прижал к моей щеке свои гладкие шелковые губы. Я намеревался отодвинуться, но он изо всех сил удерживал меня на месте, и я разрешил ему поцеловать себя холодным бесстрастным поцелуем; и теперь уже он отстранился, как скопище перерастающих одна в другую теней, не убирая руку с моего плеча, в то время как я не сводил глаз с алтаря.

Наконец я медленно поднялся, прошел мимо него и сделал Моджо жест просыпаться и идти.

Я прошел сквозь весь неф к выходу из церкви. Я нашел затененный уголок, где у статуи Святой Девы горят свечи, – альков, наполненный дрожащим приятным светом.

Мне вспомнились ароматы и звуки тропического леса. И зрелище маленькой выбеленной церкви на поляне, ее распахнутые двери и неестественный приглушенный звук колокола на странствующем ветру. И запах крови, хлещущей из ран на руках Гретхен.

Я поднял длинный фитиль, лежавший рядом, чтобы от него зажигать свечи, окунул его в старый огонек и зажег новый, горячий и желтый; он выровнялся, испуская резкое благоухание тающего воска.

Я уже было произнес: «За Гретхен», когда осознал, что зажег свечу совсем не ради нее. Я поднял глаза к лику Святой Девы. Я увидел распятие над алтарем Гретхен. Меня снова окружил мирный тропический лес, и я увидел палату с маленькими кроватками. За Клодию, мою бесценную прекрасную Клодию? Нет, и не за нее, как бы я ее ни любил...

Я знал, что эта свеча – за меня.

За того темноволосого человека, который любил Гретхен в Джорджтауне. За грустного, заблудившегося голубоглазого демона, каким я был прежде, чем стать тем человеком. За смертного мальчика двухвековой давности, который уехал в Париж с драгоценностями матери в кармане и со свертком одежды за спиной. За испорченное импульсивное создание, которое держало на руках умирающую Клодию.

За всех них и за дьявола, который стоит здесь, потому что любит свечи и любит зажигать огонек от огонька. Потому что не осталось ни Бога, в которого бы он верил, ни святых, ни Царицы Небесной.

Потому что он сдержал свою озлобившуюся вспыльчивость и не уничтожил своего друга.

Потому что он был одинок, как близко ни оказывался подле него тот друг. И потому что к нему вернулось счастье, как недуг, который он никогда не мог побороть, потому что его губы расползались в дьявольской улыбке, внутри билась жажда и усиливалось желание просто выйти на воздух и бродить по гладким и блестящим городским улицам.

Да. Эта свечка, эта чудесная крошечная свечка, благодаря которой свет на земле стал еще ярче, – за Вампира Лестата! И она будет гореть в пустой церкви всю ночь среди остальных огоньков. Будет гореть завтра, когда придут верующие; когда в эти двери войдет солнце.

Не угасай, свечка, ни во тьме, ни на солнце.

Да, за меня.

Поиск по сайту: