ГЛАВА 16. Полдень. Я надел новые чистые вещи, купленные в тот последний судьбоносный день моих странствий, – мягкой белый свитер

Полдень. Я надел новые чистые вещи, купленные в тот последний судьбоносный день моих странствий, – мягкой белый свитер, рубашку с длинными рукавами, вытертые по последнему писку моды джинсы.

Мы устроили своеобразный пикник перед теплым потрескивающим камином – разложили на полу белое одеяло и уселись на него, чтобы съесть наш запоздалый завтрак, пока Моджо жадно и неряшливо обедал по‑своему на кухонном полу. Снова французский хлеб с маслом, апельсиновый сок, вареные яйца и крупно нарезанные фрукты. Я ел с аппетитом, не слушая ее предупреждений, что я еще не совсем в форме. Я был в прекрасной форме. Что и подтвердил ее маленький цифровой термометр.

Пора отправляться в Новый Орлеан. Если аэропорт не закрыли, то я, может быть, попаду туда до наступления темноты. Но я не желал уходить от нее вот так, сразу. Я попросил вина. Мне хотелось поговорить. Я хотел понять ее и при этом боялся остаться один, без нее. Мысль об авиаперелете вызвала в моей душе трусливый страх. К тому же мне нравилось быть рядом с ней.

Она непринужденно рассказывала о своей жизни в миссиях, о том, как с самого начала полюбила свою работу. Первые годы она провела в Перу, потом переехала на Юкатан. Последним ее заданием стала работа во Французской Гвиане, где живут примитивные индейские племена. Миссия Святой Маргариты‑Марии располагалась в шести часах езды на каноэ с мотором от города Сен‑Лоран вверх по реке Марони. Они с другими сестрами восстановили цементную часовню, маленькую с белеными стенами школу и больницу. Но им часто приходилось покидать территорию миссии и отправляться непосредственно в деревни. Она сказала, что любит такую работу.

Она разложила передо мной гору фотографий – маленькие прямоугольные цветные снимки примитивных строений в миссии, ее и сестер, а также священника, который приезжал на мессу. Эти сестры не носили покрывал; они одевались в хаки или белую хлопчатобумажную одежду и распускали волосы – сестры за работой, объяснила она. На снимках мелькало и ее лицо, светящееся от счастья, ни тени мрачной меланхолии. На одной фотографии она стояла в окружении темнолицых индейцев перед необычным домиком с красивой резьбой на стенах. На другой она делала укол похожему на призрак старику, который сидел на выкрашенном в яркий цвет стуле с прямой спинкой.

Жизнь в этих деревнях не менялась веками, сказала она. Эти люди существовали задолго до того, как нога французов или испанцев впервые ступила на южноамериканскую землю. Им было непросто довериться сестрам, врачам и священникам. Самой ей было все равно, знают они молитвы или нет. Ее волновали прививки и надлежащая обработка загноившихся ран. Ее заботило, как выправить сломанные кости, чтобы человек не остался калекой на всю жизнь.

Естественно, они хотели, чтобы она вернулась. Они терпеливо ждали ее возвращения из отпуска. Она им нужна. Впереди много работы. Она показала мне телеграмму, которую я уже видел за зеркалом в ванной, у стены.

– Тебе не хватает работы, это видно, – сказал я.

Я искал в ней признаки раскаяния в том, что мы с ней сделали. Но не находил. Такое впечатление, что и телеграмма в ней особенного раскаяния не вызвала.

– Конечно, я вернусь, – просто ответила она. – Может быть, это звучит абсурдно, но мне было непросто уехать. Однако вопрос целомудрия превратился в навязчивую идею и грозил все испортить.

Разумеется, я ее понимал. Она взглянула на меня большими спокойными глазами.

– И теперь ты поняла, – сказал я, – что в конечном счете не так уж важно, спала ты с мужчиной или нет. Разве не так?

– Возможно, – ответила она с легкой бесхитростной улыбкой. Она сидела на одеяле, такая сильная, застенчиво отведя ноги в сторону, так и не собрав волосы, которые в этой комнате больше напоминали монашеское покрывало, чем на любой фотографии.

– С чего все началось? – спросил я.

– Думаешь, это важно? Мне кажется, ты не одобришь мою историю, если я расскажу.

– Мне нужно знать, – ответил я.

Она родилась в Бриджпортском районе Чикаго в семье школьной учительницы‑католички и бухгалтера, и с раннего детства в ней открылся большой талант пианистки. Вся семья принесла себя в жертву, чтобы она могла заниматься с известным учителем.

– Видишь, уже самопожертвование, – сказала она с улыбкой, – с самого начала. Но тогда была музыка, а не медицина.

Однако уже в то время она была глубоко религиозна, читала жития святых и мечтала тоже стать святой – работать, когда вырастет, в иностранных миссиях. Особенно ее привлекала Святая Роза де Лима, мистик. И Святой Мартин де Поррес, который больше работал в миру. И Святая Рита. Ей хотелось когда‑нибудь работать с прокаженными, вести жизнь, полную всепоглощающего героического труда. Еще девочкой она построила за домом маленькую молельню, где часами стояла на коленях перед распятием в надежде, что у нее на руках и ногах откроются раны Христовы.

– Я очень серьезно воспринимала эти рассказы, – сказала она. – Святые для меня – реальные люди. И возможность героизма тоже реальна.

– Героизм, – повторил я. Мое слово. Но я давал ему абсолютно другое определение. Я не стал ее перебивать.

– Такое впечатление, что моя игра на пианино вела войну с моим духовным началом. Я хотела от всего отказаться ради других, а это значило отказаться от пианино, прежде всего – от пианино.

От этих слов мне стало грустно. У меня было чувство, что она не часто рассказывала эту историю, ее голос звучал очень подавленно.

– А как же счастье, которое приносила людям твоя игра? – спросил я. – Разве в ней не было подлинной ценности?

– Теперь я могу сказать, что была. – Ее голос стал еще тише, она выговаривала слова до боли медленно. – Но тогда? Я не могла быть уверена. Я не подходила для обладания таким талантом. Я не возражала, когда меня слушали; но мне не нравилось, когда на меня смотрели. – Она взглянула на меня и чуть‑чуть покраснела. – Возможно, если бы я играла на церковных хорах или за занавесом, все было бы по‑другому.

– Ясно, – сказал я, – Конечно, такое испытывают многие люди.

– Но не ты, правда?

Я покачал головой.

Она описала, какой пыткой для нее было наряжаться в белые кружева и играть перед аудиторией. Тактам образом она хотела сделать приятное своим родным и учителям. Участие в конкурсах было для нее кошмаром. Но она практически неизменно выигрывала. Когда ей исполнилось шестнадцать, ее карьера уже превратилась в семейное предприятие.

– А как же сама музыка? Она тебе нравилась?

Она задумалась.

– Это был неповторимый экстаз. Когда я играла в одиночестве... когда на меня никто не смотрел... я полностью растворялась в музыке. Все равно что находиться под действием наркотика. Почти... почти эротика. Иногда я становилась одержима какой‑то мелодией. Она постоянно звучала у меня в голове. Играя, я теряла счет времени. Я до сих пор не могу слушать музыку без того, чтобы она захватывала меня целиком. Здесь ты не увидишь ни радио, ни магнитофона. Я до сих пор не могу находиться рядом с ними.

– Но зачем ты себе в этом отказываешь?

Я огляделся. Пианино в комнате тоже не было.

Она отрицательно покачала головой.

– Видишь ли, эффект слишком захватывающий. Я легко забываю обо всем остальном. Так ничего не добьешься. Жизнь, так сказать, замирает.

– Но, Гретхен, так ли это? – спросил я. – Для некоторых людей такие острые ощущения и есть жизнь! Мы стремимся к экстазу. В эти моменты мы... мы поднимаемся над болью, над мелочностью, над борьбой. У меня так было при жизни. И сейчас то же самое.

Она обдумывала мои слова со спокойным расслабленным лицом. И заговорила с тихой убежденностью.

– Мне нужно нечто большее, – сказала она. – Более ощутимо конструктивное. Но можно сказать и по‑другому: я не могу получать такое удовольствие, пока другие голодны, больны или просто страдают.

– Но несчастья в мире будут существовать всегда. А музыка нужна людям, Гретхен, нужна не меньше, чем удобства и пища.

– Не думаю, что могу с тобой согласиться. Даже уверена, что не могу. Конечно же, работа сиделки полезна. Поверь мне, я уже много раз вступала в подобные споры.

– Да, но выбрать работу сиделки вместо музыки! Для меня это немыслимо. Ну конечно, сиделки приносят большую пользу... – Я слишком расстроился и запутался, чтобы продолжать. – Так как ты все‑таки сделала выбор? Разве семья не пыталась тебя остановить?

Она продолжила свой рассказ. Когда ей было шестнадцать лет, ее мать заболела, и несколько месяцев никто не мог определить причину болезни. Ее мать страдала от анемии; у нее не падала температура; наконец стало ясно, что она угасает. Врачи не могли дать никакого объяснения. Атмосфера в доме была отравлена горечью.

– Я попросила у Бога чуда, – сказала она. – Я пообещала, что, пока жива, никогда больше не прикоснусь к пианино, если только Господь спасет мою маму. Я обещала, что уйду в монастырь, как только будет дозволено, и посвящу жизнь заботам о больных и умирающих.

– И твоя мать исцелилась.

– Да. Через месяц она полностью выздоровела. Она до сих пор жива. Она ушла на пенсию и теперь сидит с детьми после школы – в черном районе Чикаго. Больше она никогда ничем не болела.

– И ты сдержала слово.

Она кивнула.

– Я ушла к сестрам‑миссионеркам, как только мне исполнилось семнадцать, и они послали меня в колледж.

– И ты сдержала обещание никогда больше не прикасаться к пианино?

Она кивнула. В ней не было ни тени сожаления, а также ни тени стремления к моему пониманию иди одобрению. Я чувствовал, что она видит мою грусть и немного волнуется за меня.

– И ты была счастлива в монастыре?

– О да, – ответила она, пожав плечами. – Ты еще не понял? Для такого человека, как я, заурядная жизнь невозможна. Мне необходимы трудности. Мне нужно рисковать. Я выбрала этот религиозный орден, потому что его миссии находятся в самых отдаленных и опасных областях Южной Америки. Передать не могу, как я люблю эти джунгли! – Она говорила тихо, но уверенно. – Мне всегда мало жары и опасности. Бывает, мы ужасно загружены работой, устаем, а больница до того переполнена, что больных детей приходится класть снаружи, на носилки под навесом, и вот тогда я чувствую себя живой! Не могу передать. Я останавливаюсь только для того, чтобы стереть с лица пот, вымыть руки, может быть, выпить стакан воды. И думаю: я жива, я здесь, я делаю важное дело.

Она опять улыбнулась.

– Это тоже острые ощущения, но иного рода, – сказал я, – они совсем не такие, как музыка. Я понимаю, в чем заключается принципиальная разница.

Я вспомнил, что говорил Дэвид о раннем периоде своей жизни – о поисках живых ощущений в опасности. Она искала эти ощущения в полном самопожертвовании. Он стремился навстречу опасностям бразильского оккультизма. Она стремилась навстречу нелегкой задаче – лечить тысячи безымянных и вечно бедных людей. Все это меня глубоко беспокоило.

– Конечно, здесь присутствует и тщеславие, – добавила она. – Тщеславие – мой вечный враг. Вот что больше всего волновало меня в вопросе моего... моего целомудрия – гордыня, которой я из‑за этого прониклась. Но, понимаешь ли, даже возвращение в Штаты было в своем роде риском. Я была в ужасе, когда сошла с самолета, когда поняла, что нахожусь здесь, в Джорджтауне, и ничто не мешает мне быть с мужчиной, если захочется. Наверное, я пошла работать в больницу из страха. Видит Бог, свобода не так уж проста.

– Эту часть я понял, – сказал я. – Но семья, как она отреагировала на твое обещание бросить музыку?

– Они не сразу узнали. Я им не сказала. Я объявила о своем призвании. Я твердо стояла на своем. Последовало немало взаимных упреков. Ведь моим братьям и сестрам приходилось покупать поношенную одежду, чтобы я занималась музыкой. Но так часто бывает. Даже в семье добрых католиков новость о том, что дочь хочет стать монахиней, не всегда приветствуется восхищенными возгласами и акколадами.

– Они оплакивали твой талант, – тихо заметил я.

– Да, оплакивали, – она слегка подняла брови. Она казалась такой честной и умиротворенной! Ни одного жесткого или холодного слова! – Но я представляла себе куда более значительную картину, нежели молодая женщина на сцене, которая встает с табурета у пианино, чтобы поднять букет роз. Только много позже сказала я им о своем обете.

– Несколько лет спустя?

Она кивнула.

– Они поняли. Они увидели, что произошло чудо. Что они могли поделать? Я объяснила им, что оказалась намного счастливее моих знакомых, которые тоже ушли в монастырь. Я получила от Бога совершенно ясный знак. Он разрешил за нас все конфликты.

– Ты веришь в это.

– Да, верю, – ответила она. – Но в каком‑то смысле не имеет значения, правда это или нет. Если кто‑то и сможет меня понять, то только ты.

– Почему же?

– Потому что ты говоришь о религиозных истинах и религиозных идеях, понимая, что пусть они всего лишь метафоры, все равно они важны.

Я вздохнул.

– И что, тебе никогда не хочется поиграть на пианино? Никогда не хочется найти, например, пустой зал с пианино на сцене просто сесть и...

– Конечно хочется. Но я не могу и не буду.

Теперь на ее лице появилась поистине прекрасная улыбка.

– Гретхен, в своем роде это жуткая история. Почему, как добрая католичка, ты не считала, что твой талант – это Божий дар и им нельзя пренебрегать?

– Божий дар, я знала. Но как ты не понимаешь? Это все равно что грабли на дороге. Бог дал мне возможность принести пианино в жертву, чтобы служить ему совершенно особенным образом. Лестат, что такое музыка в сравнении с актом помощи людям, тысячам людей?

Я покачал головой.

– Я считаю, что музыка бывает не менее важной.

Она задумалась.

– Не знаю, может быть, я использовала кризис, вызванный болезнью моей матери, – наконец заговорила она. – Я не могла не стать медсестрой. У меня не было другого выбора. Вот в чем простая истина: я не могу жить, видя, как страдает мир. Я не могу найти оправдание комфорту или удовольствиям, когда страдают люди. И не знаю, как могут делать это другие.

– Ты, конечно, не думаешь, что сможешь все изменить, Гретхен.

– Нет, но я могу потратить свою жизнь на помощь множеству конкретных людей. Только это и имеет значение.

Этот рассказ так меня расстроил, что я не мог усидеть на месте. Я встал, расправил затекшие ноги, подошел к окну и взглянул на заснеженное поле.

Мне было бы проще с этим смириться, будь она убитым горем или умственно неполноценным человеком, или же внутренне конфликтующей, нестабильной личностью. Но оба варианта были далеки от истины. Я находил ее практически непостижимой.

Она оказалась такой же чужой мне, как и мой смертный друг Никола много десятков лет тому назад. Не то чтобы они были похожи. Но за его цинизмом, усмешками и вечным бунтарством крылось отречение от самого себя, чего я понять не мог. Мой Ники, внешне такой эксцентричный и буйный, мог получить удовлетворение только тогда, когда уязвлял окружающих.

Отречение от самого себя – вот он, корень всего.

Я повернулся. Она наблюдала за мной. У меня опять появилось отчетливое чувство, что мои слова для нее не так уж важны. Ей не требовалось мое понимание. В своем роде она была одной из самых сильных личностей, что мне довелось встретить за всю мою долгую жизнь.

Неудивительно, что она забрала меня из больницы; другая сиделка вообще вряд ли бы взвалила на себя такую обузу.

– Гретхен, – спросил я, – ты никогда не боишься, что зря прожила жизнь – что на земле все равно останутся болезни и страдания, когда тебя уже давно не будет, что все твои деяния во всемирном масштабе ничего не значат?

– Лестат, – ответила она, широко открыв свои чистые глаза, – как раз всемирный масштаб ничего и не значит. В отличие от одного простого поступка. Ну конечно, когда меня не будет, болезни и страдания все равно останутся. Но важно то, что я сделала все, что могла. Вот мой триумф и мое тщеславие. Вот мое призвание и мой грех гордыни. Вот мое понимание героизма.

– Но cheri, это важно только в том случае, если кто‑то ведет счет – если некая Высшая сущность утвердит твое решение, если ты получишь награду за свои поступки – или хотя бы поддержку.

– Нет, – ответила она, тщательно подбирая слова. – Это более чем далеко от истины. Подумай о моих словах. Я говорю тебе то, чего ты явно еще не слышал. Может быть, в этом и тайна религии.

– В каком смысле?

– Бывает, я лежу ночью без сна и прекрасно понимаю, что, возможно, никакого конкретного Бога нет и что за мучения детей, которые я каждый день вижу в больнице, никогда не будет искупления. Я перебираю старые аргументы: как Бог может оправдать страдания ребенка? Этот вопрос задавал Достоевский. И французский писатель Альбер Камю. Мы сами его постоянно задаем. Но в конечном счете ответ не имеет значения.

Может быть, Бог существует, может быть – нет. Но несчастья вполне реальны. Абсолютно реальны, абсолютно неоспоримы. В этой‑то реальности и лежит моя убежденность, ядро моей веры. Я не могу бездействовать!

– А если в час своей смерти никакого Бога не...

– И пусть. Я буду знать, что сделала все возможное. Я могла бы умереть прямо сейчас. – Она пожала плечами. – Чувства мои не изменились бы.

– И поэтому ты не испытываешь вины за то, что мы были с тобой в постели?

Она задумалась.

– Вины? Вспоминая об этом, я чувствую себя счастливой. – Она сделала паузу, и ее глаза медленно наполнились слезами. – Я приехала, чтобы встретить тебя, чтобы быть с тобой. И теперь я могу вернуться в миссию.

Она наклонила голову и в наступившей тишине постепенно успокоилась, ее глаза просветлели. Она посмотрела на меня и продолжила:

– Когда ты рассказывал, как создал этого ребенка, Клодию... как привел свою мать, Габриэль, в твой мир... ты говорил, что при этом к чему‑то стремился. Может быть, к тому, чтобы выйти за пределы бытия? Работая до упаду в больнице, в миссии, я как раз и выхожу за пределы бытия. Я возношусь над сомнениями и неким... неким безнадежным и черным пятном в моей душе. Не знаю.

– Безнадежное и черное – в этом‑то все дело, да? Музыка не помогала.

– Нет, помогала, но то была ложь.

– Почему ложь? Почему та разновидность добра – игра на пианино – ложь?

– Потому что она недостаточно много давала людям, вот почему.

– Да нет, давала. Она давала им удовольствие.

– Удовольствие?

– Прости меня, я выбрал неправильную линию. В своем призвании ты себя потеряла. Неужели ты не понимаешь, что, играя на пианино, ты была самой собой? Ты была единственной Гретхен! Вот что означает быть виртуозом. Но ты решила себя потерять.

– Думаю, ты прав. Музыка просто не для меня.

– О, Гретхен, ты меня пугаешь!

– Но здесь нечего пугаться. Я не говорю, что другой путь хуже. Если ты своей музыкой, своим пением, своей недолгой карьерой рок‑певца, как ты говорил, приносил пользу, значит, это и был твой вариант. Я приношу пользу по‑своему, только и всего.

– Нет, в тебе живет какое‑то яростное самоотречение. Ты испытываешь жажду любви, как я ночь за ночью испытываю жажду крови. Своей работой ты наказываешь себя, отрекаешься от плотских желаний, от любви к музыке, от всего, что похоже на музыку. Ты действительно виртуоз – виртуоз собственной боли.

– Ты ошибаешься, Лестат, – сказала она с новой улыбкой и покачала головой. – Ты и сам знаешь, что не прав. Это ты хочешь так думать о подобных мне людях. Лестат, послушай меня. Если все, о чем ты говорил, правда, то разве в этом свете не становится очевидным, что тебе суждено было со мной встретиться?

– То есть?

– Иди сюда, посиди со мной, давай поговорим.

Не знаю, почему я заколебался, почему испугался. В результате я вернулся к одеялу и сел, скрестив ноги, напротив нее, прислонившись к стенке книжного шкафа.

– Понимаешь? – спросила она. – Я – представитель противоположной стороны, о которой ты никогда не задумывался, и я могу принести тебе именно то утешение, к которому ты стремишься.

– Гретхен, ты же ни на секунду не поверила в то, что я о себе рассказал. И не можешь поверить. Я и не жду, что ты поверишь.

– Да нет же, я верю тебе! Каждому твоему слову. Буквальный смысл ничего не значит. Ты ищешь того, что искали святые, отрекаясь от нормальной жизни, попадая на службу к Христу. Не имеет значения, что ты не веришь в Христа. Это не важно. Важно то, что в существовании, которое ты влачил до сих пор, ты чувствовал себя несчастным, несчастным до безумия, а мой путь предлагает тебе альтернативу.

– Ты говоришь все это обо мне? – спросил я.

– Ну конечно. Смотри, что произошло. Ты спустился на землю в этом теле, ты попал в мои руки, ты подарил мне необходимые минуты любви. Но что дала тебе я? Что я для тебя значу?

Она подняла руку, призывая меня к спокойствию.

– Нет, не надо больше говорить о всемирном масштабе. Не спрашивай, существует ли Бог в буквальном смысле. Подумай о моих словах. Я говорила о себе, но к тебе это тоже относится. Сколько жизней ты отнял в своем потустороннем существовании? Сколько жизней я спасла – спасла в прямом смысле слова – в миссиях?

Я уже собрался было отрицать такую возможность, но внезапно мне пришло в голову, что лучше подождать, помолчать и просто подумать.

Меня опять посетила неприятная мысль о том, что я, может быть, никогда не отберу назад свое сверхъестественное тело, что я, может быть, попал в эту плоть на всю жизнь. Если я не смогу поймать Похитителя Тел, если я не соберу остальных мне на помощь, то смерть, к которой я, по собственным моим словам, стремился, меня таки настигнет. Я совершил скачок во времени.

А что, если в этом заключается некий план? Что, если судьба существует? И я проведу эту смертную жизнь, работая так же, как и Гретхен, посвящу остальным свое физическое и духовное начала? Что, если просто вернуться с ней в ее аванпост в джунглях? О нет, естественно, не в качестве ее любовника. Такие вещи, понятно, не для нее. Но если я поеду как ее ассистент, ее помощник? Что, если я брошу свою смертную жизнь на алтарь самопожертвования?

Я снова заставил себя молчать, представляя эту картину.

Конечно, здесь было еще одно преимущество, о котором она ничего не знала, – богатство, которое я мог бы даровать ее миссиям и другим похожим организациям. И пусть это богатство другим покажется неисчислимым, я его сосчитать мог. В этом грандиозном загорающемся видении мне были ясны его ограниченность и произведенный эффект. Накормить и одеть целые деревни, набить больницы лекарствами, обеспечить школы книгами, досками, радио и пианино. Да, пианино. О, старая, старая сказка! Старая, старая мечта...

Я молча все обдумывал. Я видел, как день за днем трачу свою смертную жизнь – потенциальную смертную жизнь – и свое состояние на осуществление этой мечты. Она медленно скользила перед глазами, как песчинки в песочных часах.

Почему же в эту самую минуту, пока мы сидим в чистой комнатке, в бескрайних трущобах Востока голодают люди? Они голодают и в Африке. По всему миру гибнут они от болезней и катастроф. Их жилища смывают наводнения; их пища и надежды умирают от засухи. Разум человеческий не выдержал бы всех страданий одной отдельно взятой страны, будь они описаны даже без особенных подробностей.

Но даже если я отдам этому начинанию все, что у меня есть, чего я добьюсь в конечном итоге?

Откуда мне знать, что современная медицина в затерянной в джунглях деревне работает лучше, чем старые обычаи? Откуда мне знать, будет ли ребенок из джунглей счастливее, если получит образование? Откуда мне знать, стоит ли все это потери самого себя? Как мне заставить себя хотя бы интересоваться ответом на эти вопросы? Вот в чем весь ужас.

Мне было все равно. Да, я мог оплакивать конкретную страдающую душу, но меня не волновала возможность принести себя в жертву безымянным миллионам! В действительности она вселяла в меня ужас, жуткий, темный ужас. Грустнее некуда. Это, на мой взгляд, вообще не жизнь. Прямая противоположность выхода за пределы бытия.

Я покачал головой. Тихо, запинаясь, я объяснил ей, почему это видение казалось мне таким страшным.

– Два века назад, когда я впервые вышел на сцену бульварного парижского театра – когда увидел радостные лица, услышал аплодисменты, – я почувствовал, что мое тело и душа нашли свою судьбу; я почувствовал, что все надежды моего детства наконец‑то начали сбываться.

О, были и другие актеры, хуже и лучше; с того момента их появился миллион, и придет еще миллион. Но в каждом из нас сияет неповторимая сила; каждый из нас оживает по‑своему в свой единственный ослепительный миг; каждый из нас имеет шанс навеки затмить другого в глазах зрителя, и это – единственное достижение, доступное моему пониманию: достижение, когда торжествует цельная личность – моя личность, если хочешь.

Да, ты права, я мог бы стать святым, но для этого мне пришлось бы основать орден или повести армию на битву; мне пришлось бы совершать чудеса такого масштаба, что весь мир бы пал на колени. Я из тех, кто должен бросать вызов, даже если я жестоко ошибаюсь. Гретхен, Бог дал мне мою душу, и я не могу ее похоронить.

К своему изумлению, я увидел, что она продолжает улыбаться мне, ласково, не задавая вопросов; что на ее лице читается спокойное любопытство.

– Лучше царить в аду, – осторожно спросила она, – чем служить Небесам?

– О нет. Если бы я мог, то выстроил бы рай на земле. Но я не могу оставаться незаметным, я должен блистать и должен тянуться с тому экстазу, от которого ты отреклась, – к тем самым острым ощущениям, от которых ты бежала! Вот что для меня значит выйти за пределы бытия! Пусть создание Клодии и было жестокой ошибкой – но я вышел за пределы бытия! Когда я создал Габриэль, пусть это покажется порочным – но я тоже вышел за пределы бытия. Это был конкретный, решительный и ужасный поступок, который потребовал от меня всей моей личной силы и мужества. Они не должны умереть, сказал я, и, возможно, именно эти слова ты говоришь о деревенских детях.

Но я использовал это выражение, чтобы затянуть их в свой противоестественный мир. Целью было не просто спасение, но создание из них подобных мне существ – уникальных, ужасных существ. Я наслаждался именно тем, что даровал им индивидуальность. Мы будем жить, даже в том состоянии, что называют живой смертью, мы будем любить, будем чувствовать и бросим вызов тем, кто посмеет осуждать нас и уничтожать. Вот как я выхожу за пределы бытия. И самопожертвование с искуплением здесь ни при чем.

Как же я расстраивался, что не могу донести до нее свои слова, не могу заставить ее поверить в их буквальный смысл.

– Пойми, я пережил все, что со мной случилось, только потому, что я – тот, кто я есть. Моя сила, воля, отказ сдаваться – это единственные составляющие моего сердца, которые я в состоянии выделить. Мое эго, если хочешь так его называть, заключается в моей силе. Я – Вампир Лестат, и ничто... даже это смертное тело... не нанесет мне поражения.

Меня потрясло, что она кивнула в ответ с понимающим выражением лица.

– А если бы ты пошел со мной, – ласково сказала она, – Вампир Лестат погиб бы, правда? В своем искуплении.

– Да, погиб бы. Он бы умер медленной, ужасной смертью, погрязнув в мелкой неблагодарной работе, ухаживая за бесчисленными армиями безымянных, безликих, вечно нуждающихся людей.

Мне вдруг стало так грустно, что я не мог продолжать. Я устал противной смертной усталостью. Я вспомнил свой сон и обращенную к Клодии речь, которую я теперь пересказал Гретхен, и я узнал себя лучше, чем когда‑либо прежде.

Я подтянул колени, обхватил их руками и уткнулся в них головой.

– Я не могу, – едва слышно произнес я. – Я не могу захоронить себя заживо, как ты. И не хочу, как это ни ужасно. Не хочу! И я не верю, что это спасет мою душу. Я не верю, что это важно.

Я почувствовал, как она положила ладони мне на руки. Она гладила меня по голове, отведя со лба волосы.

– Я понимаю тебя, – сказала она, – хотя ты и заблуждаешься.

Я взглянул на нее и коротко засмеялся. Потом поднял оставшуюся от пикника салфетку и вытер нос и глаза.

– Но я не поколебал твою веру, да?

– Нет, – ответила она. На этот раз ее улыбка была другой, более теплой и по‑настоящему светящейся. – Ты подтвердил ее, – шепотом проговорила она. – Какой же ты странный, и какое чудо, что ты пришел ко мне. Я почти верю, что твой путь для тебя вернее. Кем еще ты мог стать? Никем.

Я сел поудобнее и отпил вина. Оно уже согрелось от огня, но сохранило приятный вкус, и по моему сонному телу разлилось удовольствие. Я выпил еще. Я поставил бокал и посмотрел на нее.

– Хочу задать тебе один вопрос, – сказал я. – Ответь мне от чистого сердца. Если я выиграю мою битву – если получу назад свое тело, – ты хочешь, чтобы я пришел к тебе? Ты хочешь, чтобы я доказал, что говорил правду? Подумай, прежде чем отвечать. Я хочу прийти к тебе. Правда хочу. Но не уверен, что для тебя так будет лучше. У тебя почти идеальная жизнь. Наш небольшой плотский эпизод не мог отвратить тебя от нее. Я был прав, не так ли, в том, что говорил раньше? Теперь ты знаешь, что для тебя эротические наслаждения не так уж важны, и в ближайшем будущем вернешься на работу в джунгли.

– Ты прав, – ответила она. – Но тебе следует кое‑что знать. Сегодня утром был момент, когда я подумала, что могу от всего отказаться – лишь бы остаться с тобой.

– Нет, только не ты, Гретхен.

– Да, я. Я чувствовала, как меня уносит, как раньше уносила музыка. И если бы ты сказал: «Пойдем со мной», – даже сейчас я могла бы это сделать. Если бы твой мир существовал на самом деле... – Она замолчала, пожав плечами, слегка встряхнула волосами и снова разгладила их. – Смысл целомудрия заключается в том, чтобы не влюбляться. А в тебя я могла бы влюбиться. Я это знаю.

Она на миг умолкла и добавила тихим взволнованным голосом:

– Ты мог бы стать моим Богом. Это правда.

Ее слова испугали меня, но я немедленно почувствовал бесстыдное удовольствие и удовлетворение, грустную гордость. Я старался не поддаваться чувству постепенного физического возбуждения. В конце концов, она не понимает, что говорит. Не может понять. Но в ее голосе и поведении присутствовало что‑то очень убедительное.

– Я уезжаю, – сказала она прежним голосом, полным уверенности и смирения. – Наверное, я уеду через несколько дней. Но да, если ты заберешь назад свое старое тело – ради Бога, приходи ко мне. Я хочу... Я хочу знать!

Я не ответил. Я слишком запутался. Потом я выразил это вслух.

– Знаешь, в некотором ужасном смысле, когда я приду к тебе и открою свою истинную сущность, ты, может быть, разочаруешься.

– Как это может быть?

– Ты считаешь, что я – возвышенный человек, а все, что я говорил, – моя духовная сущность. Ты рассматриваешь меня как безумца, который смешивает истину с заблуждением, словно мистик. Но я – не человек. И, поняв это, ты можешь меня возненавидеть.

– Нет, я не смогла бы тебя ненавидеть. А узнать, что ты говорил правду? Это было бы чудом.

– Может быть, Гретхен. Может быть. Но запомни, что я говорил. Мы – видения без откровения. Тебе действительно нужен еще и этот крест?

Она не ответила. Она взвешивала мои слова. Я не мог себе представить, что они для нее значат. Я потянулся к ее руке, она позволила мне взять ее, ласково сжала мои пальцы и по‑прежнему пристально посмотрела на меня.

– Бога нет, Гретхен, не так ли?

– Да, его нет, – прошептала она.

Мне хотелось плакать и смеяться. Я тихо смеялся про себя, глядя на нее, на ее величественную, похожую на статую фигуру, на свет, мерцавший в ее оленьих глазах.

– Ты не знаешь, что ты для меня сделал, – сказала она. – Ты не знаешь, что это для меня значит. Теперь я готова – готова вернуться.

Я кивнул.

– Значит, моя красавица, ничего не изменится, если мы снова пойдем в постель. Потому что это, без сомнения, стоит того.

– Да, думаю, так мы и поступим, – ответила она.

* * *

Уже почти стемнело, когда я тихо оставил ее, чтобы отнести телефон на длинном проводе в ванную и позвонить моему агенту в Нью‑Йорк. Телефон опять звонил до бесконечности. Я уже собирался сдаться и снова обратиться к моему человеку в Париже, когда в трубке послышался голос, который медленно, в неловких выражениях дал мне понять, что моего нью‑йоркского представителя действительно нет в живых. Он умер насильственной смертью несколько ночей назад в своем офисе на Мэдисон‑авеню. Мотивом для нападения послужило ограбление – украли компьютер и все записи.

Я до того остолбенел, что не мог ответить услужливому телефонному голосу. Наконец я собрался с силами и задал несколько вопросов.

Преступление свершилось вечером в среду, около восьми. Нет, никто не знает степень ущерба, нанесенного кражей документов. Да, к сожалению, беднягу постигла мучительная смерть.

– Ужасное, ужасное положение, – сказал голос. – Будь вы в Нью‑Йорке, вы не могли бы этого не знать. Об этом писали все газеты. Они назвали это преступление вампирским убийством. В его теле не осталось ни единой капли крови.

Я повесил трубку и долго сидел в тупом молчании. Потом я позвонил в Париж. После незначительного промедления ответил мой человек.

Слава Богу, что я позвонил, сказал мой человек. Но пожалуйста, я должен доказать свою личность. Нет, кодовых слов недостаточно. Помню ли я разговоры, состоявшиеся между нами в прошлом? О да, да, именно. Говорите, говорите, сказал он. Я не замедлил обрушить на него шквал секретов, известных лишь нам двоим, и понял, что у него буквально гора с плеч упала.

Происходят очень странные вещи, сказал он. Дважды с ним вступал в контакт человек, утверждавший, будто он – это я, но очевидно мной не являлся. Этот человек даже знал два‑три наших старых кодовых слова и выдал искусное объяснение того, почему он не знает новые. Тем временем поступило несколько электронных поручений на перевод денежных средств, но коды во всех случаях были неверными. Но не совсем неверными. Имеются все указания на то, что этот человек занимается взломом нашей системы.

– Но, месье, позвольте рассказать вам самое главное. Этот человек говорит по‑французски не так, как вы! Не хотелось бы обижать вас, месье, но ваш французский язык довольно... – как бы сказать? – Необычен. Вы употребляете старомодные слова. И ставите их в нестандартном порядке. Я могу вас отличить.

– Я прекрасно вас понял, – сказал я. – А теперь поверьте в то, что я скажу. Вы больше не должны разговаривать с этим человеком. Он способен читать ваши мысли. Он пытается извлечь слова из вашей головы при помощи телепатии. Мы с вами установим другую систему. Сейчас вы сделаете мне перевод... в мой новоорлеанский банк. Но после этого все должно быть заморожено. И когда я снова позвоню вам, то назову три старомодных слова. Мы не будем уславливаться, какие конкретно... но эти слова вы от меня уже слышали и узнаете их.

Конечно, здесь присутствовал риск. Но суть в том, что этот человек меня знал! Я рассказал ему, что вышеупомянутый вор опасен, что он совершил насилие над моим агентом в Нью‑Йорке, что необходимо принять все мыслимые и немыслимые меры для личной охраны. Я за все заплачу – за любое количество охранников, круглосуточно. Здесь можно ошибиться только в сторону избытка.

– Очень скоро я снова свяжусь с вами. Помните, старомодные слова. В процессе разговора вы поймете, что это я.

Я положил трубку. Меня трясло от бешенства, непреодолимого бешенства. Вот чудовище! Ему мало было получить тело бога, ему нужно разграбить и казну бога! Демон, дьявол! А я‑то, дурак, этого не предвидел!

– Да, ты – настоящий человек, – сказал я самому себе. – Человек‑идиот! – И подумать только, какие обвинения предъявит мне Луи, прежде чем снизойдет до помощи!

А что, если все узнает Мариус?! Ох, немыслимо, слишком ужасно. Нужно по возможности скорее попасть к Луи.

Надо раздобыть чемодан и ехать в аэропорт. Моджо, без сомнения, придется путешествовать в ящике, об этом тоже надо позаботиться. Не выйдет красивого, медленного прощания с Гретхен, которое я себе представлял. Но она, конечно, поймет.

В сложном иллюзорном мире ее таинственного любовника происходили важные события. Настал момент расставания.

Поиск по сайту: