ОБЩЕНИЕ И ОБОСОБЛЕНИЕ

Жизнь устроена так плохо, что из миллионов людей на Земле тебе должна встретиться обязательно только одна любимая женщина и только один настоящий друг. Почему? Почему? Это вы, взрослые, так устроили! Я хочу, чтобы много людей, 20 или 50 человек вокруг меня были настоящие, близкие и любимые, чтобы мы не боялись друг друга и были открыты настежь. Но нет, даже мои ровесники жмутся, тупо повторяют: «Чужая жизнь, не лезь, не трогай...»
Из письма девятиклассника.

Одна из главных тенденций переходного возраста — переориентация общения с родителей, учителей и вообще старших на ровесников, более или менее равных по положению. Такая переориентация может происходить медленно и постепенно или скачкообразно и бурно, она по-разному выражена в разных сферах деятельности, в которых престиж старших и сверстников, как мы видели, неодинаков, но происходит она обязательно.

Потребность в общении со сверстниками (Подробнее см.: Мудрик А. В. Общение как фактор воспитания школьников.— М.: Педагогика, 1984) которых не могут заменить родители, возникает у детей очень рано и с возрастом усиливается. Уже у дошкольников отсутствие общества сверстников отрицательно сказывается на развитии коммуникативных способностей и самосознания. Поведение же подростков по самой сути является коллективно-групповым.

Во-первых, общение со сверстниками очень важный специфический канал информации; по нему подростки и юноши узнают многие необходимые вещи, которых по тем или иным причинам им не сообщают взрослые. Например, подавляющую часть информации по вопросам пола подросток получает от сверстников, поэтому их отсутствие может задержать его психосексуальное развитие или придать ему нездоровый характер.

Во-вторых, это специфический вид межличностных отношений. Групповая игра и другие виды совместной деятельности вырабатывают необходимые навыки социального взаимодействия, умение подчиняться коллективной дисциплине и в то же время отстаивать свои права, соотносить личные интересы с общественными. Вне общества сверстников, где взаимоотношения строятся принципиально на равных началах и статус надо заслужить и уметь поддерживать, ребенок не может выработать необходимых взрослому коммуникативных качеств. Соревновательность групповых взаимоотношений, которой нет в отношениях с родителями, также служит ценной жизненной школой.

В-третьих, это специфический вид эмоционального контакта. Сознание групповой принадлежности, солидарности, товарищеской взаимопомощи не только облегчает подростку автономизацию от взрослых, но и дает ему чрезвычайно важное чувство эмоционального благополучия и устойчивости. Сумел ли он заслужить уважение и любовь равных, товарищей, имеет для самоуважения подростка решающее значение.

Психология общения в подростковом и юношеском возрасте строится на основе противоречивого переплетения двух потребностей: обособления (приватизации) и аффилиации, т. е. потребности в принадлежности, включенности в какую-то группу или общность.

Обособление чаще всего проявляется в эмансипации от контроля старших. Однако оно действует и в отношениях со сверстниками. «Теперь нет желания появляться во дворе, где всегда шум и гам, хочется уединиться, помечтать или подумать о чем-либо, хочется одному постоять у картины, побродить по городу, а потом опять вернуться к ребятам»,— пишет ленинградский восьмиклассник.

Усиливается потребность не только в социальной, но и пространственной, территориальной автономии, неприкосновенности своего личного пространства. «Все детство и юность я страстно и безнадежно мечтал о своей комнате, где жил бы один, о четырех стенах, в которых я почувствовал бы себя личностью, обрел бы самого себя» (Мориак Ф. Воспоминания. Бордо, или Отрочество // Не покоряться ночи: Художественная публицистика.— М.: Прогресс, 1986.— С. 47),— вспоминает Франсуа Мориак. «Как только у меня появилась своя комната, у меня появилась и внутренняя жизнь,— пишет Анатоль Франс.— Я получил возможность думать, размышлять... Она была для меня единственной, несравнимой. Она отделяла меня от вселенной, и в ней я обретал вселенную» (Франс А. Маленький Пьер // Собр. соч.: В 8 т.— М.: Художественная литература, 1959.— Т. 7.— С. 400).

В переходном возрасте меняются представления о содержании таких понятий, как «одиночество» и «уединение». Дети обычно трактуют их как некое физическое состояние («нет никого вокруг»), подростки же наполняют эти слова психологическим смыслом, приписывая им не только отрицательную, но и положительную ценность.

Английский психолог Джон Коулмэн (1974) предлагал 11 — 13 и 15—17-летним мальчикам и девочкам дописать неоконченные фразы «Когда нет никого вокруг...» и «Если человек один...». Их ответы затем классифицировались на положительные (например: «Когда нет никого вокруг, я счастлив, потому что могу делать что хочу») и отрицательные (например: «Если человек один, он начинает нервничать»). Оказалось, что от подросткового возраста к юношескому число положительных суждений растет, а негативных — уменьшается. Если подросток боится остаться один, то юноша ценит уединение.

Чем самостоятельнее и целенаправленнее юноша, тем сильнее у него потребность и способность быть одному. Великий немецкий поэт Райнер-Мария Рильке писал одному молодому поэту, что рост одиночества «болезнен, как рост мальчика, и печален, как начало весны... Нести его нелегко, и почти всем суждены часы, в которые они его охотно променяли бы на любую — хотя бы самую обычную и дешевую — общность, на хотя бы призрак близости с первым встречным, с самым недостойным...» (Рильке Р.-М. Письма к молодому поэту // Ворпсведе. Огюст Роден: Письма. Стихи.—М.: Искусство, 1971.—С. 187). Но убегать от него — то же самое, что бежать от самого себя. Только в тишине собственной души человек осознает глубокий смысл своего личного бытия.

Однако кроме спокойного, умиротворенного уединения существует мучительное и напряженное одиночество — тоска, субъективное состояние духовной и душевной изоляции, непонятости, чувство неудовлетворенной потребности в общении, человеческой близости. Об этом противоречивом чувстве пишет 16-летняя Ира Гаврилова: Одиночество губит, одиночество лечит, Одиночество давит на хрупкие плечи, Заставляет задуматься честно и прямо И себе самому отвечать без обмана (Ранний рассвет.— М.: Молодая гвардия, 1979.— С. 39).

Как показывают данные зарубежных массовых опросов (Т. Бреннан, 1980; Э. Остров и Д. Оффер, 1980) и клинических исследований, подростки и юноши значительно чаще людей старшего возраста чувствуют себя одинокими и непонятыми. Массу писем на эту тему получают и наши молодежные газеты: «У меня стоит телефон, но он постоянно молчит, а так хочется слышать знакомый голос, знать, что ты кому-то нужен...»

Чувство одиночества и неприкаянности, связанное с возрастными трудностями становления личности, порождает у подростков неутолимую жажду общения и группирования со сверстниками, в обществе которых они находят или надеются найти то, в чем им отказывают взрослые: спонтанность, эмоциональное тепло, спасение от скуки и признание собственной значительности.

Напряженная потребность в общении и аффилиации (М. С. Каган (1977) даже считает общение ведущей деятельностью юношеского возраста) превращается у многих ребят в непобедимое стадное чувство: они не могут не только дня, но часа пробыть вне своей, а если своей нет — какой угодно компании. Особенно сильна такая потребность у мальчиков.

При сходстве внешних контуров социального поведения глубинные мотивы, скрывающиеся за юношеской потребностью в аффилиации, индивидуальны и многообразны. Один ищет в обществе сверстников подкрепления самоуважения, признания своей человеческой ценности. Другому важно чувство эмоциональной сопричастности, слитности с группой. Третий черпает недостающие информацию и коммуникативные навыки. Четвертый удовлетворяет потребность властвовать, командовать другими. Большей частью эти мотивы переплетаются и не осознаются.

Типичная черта подростковых и юношеских групп — чрезвычайно высокая конформность. Яростно отстаивая свою независимость от старших, подростки зачастую абсолютно некритически относятся к мнениям собственной группы и ее лидеров. Неокрепшее, диффузное «Я» нуждается в сильном «Мы», которое, в свою очередь, утверждается в противоположность каким-то «Они». Причем все это должно быть грубо и зримо.

Страстное желание быть «как все» (а «все» — это исключительно «свои») распространяется и на одежду, и на эстетические вкусы, и на стиль поведения. Такое противоречие — когда индивидуальность утверждается через единообразие — может тревожить юношей. «Я часто думаю, чем же мы «свои», что у нас общего? Мы отличаемся от других своей манерой одеваться, то есть не похожи на «других». Но при этом как две капли воды похожи друг на друга. Одни и те же диски слушаем, одинаковыми словами выражаем свой восторг или неприязнь, одни и те же слова говорим девчонкам...»

Тем не менее это единообразие тщательно поддерживается, и тому, кто рискует бросить ему вызов, приходится выдерживать нелегкую борьбу. Чем примитивнее сообщество, тем нетерпимее оно к индивидуальным различиям, инакомыслию и вообще непохожести (Об особенностях и «правилах» так называемых «примитивных групп» см.: Добрович А. Б. Воспитателю о психологии и психогигиене общения.—М.: Просвещение, 1987.— Гл. 4).

Следует отметить, что коммуникативные черты и стиль общения юношей и девушек не совсем одинаковы. Это касается и уровня общительности, и характера аффилиации.

На первый взгляд мальчики во всех возрастах общительнее девочек. С самого раннего возраста они активнее девочек вступают в контакты с другими детьми, затевают совместные игры и т. д. Чувство принадлежности к группе сверстников и общение с ними для мужчин всех возрастов значительно важнее, чем для женщин.

Однако различия между полами в уровне общительности не столько количественные, сколько качественные. Хотя возня и силовые игры приносят мальчикам громадное эмоциональное удовлетворение, в них обычно присутствует дух соревнования, нередко игра переходит в драку. Содержание совместной деятельности и собственный успех в ней значат для мальчиков больше, чем наличие индивидуальной симпатии к другим участникам игры. Мальчик выбирает прежде всего интересную игру, в которой он может проявить себя; ради этого он вступает в контакт, даже если партнеры ему не особенно нравятся. Мужское общество, как и весь стиль жизни, скорее предметны и инструментальны, чем экспрессивны.

Общение девочек выглядит более пассивным, зато более дружественным и избирательным. Судя по данным психологических исследований, мальчики сначала вступают в контакты другие другом и лишь потом, в ходе игрового или делового взаимодействия, у них складывается положительная установка, появляется духовная тяга друг к другу. Девочки, наоборот, вступают в контакт главным образом с теми, кто им нравится, содержание совместной деятельности для них сравнительно второстепенно.

С ранних возрастов мальчики тяготеют к более экстенсивному, а девочки — к интенсивному общению; мальчики чаще играют большими группами, а девочки — по двое или по трое.

Социометрическое лонгитюдное исследование (Д. Эдер и М. Хал-линэн, 1978) нескольких школьных классов (возраст детей от 9 до 12 лет) показало, что диады девочек являются более закрытыми для посторонних, нежели мальчишеские компании, но в то же время более тесно связанными с родительской семьей. Зато мальчишеские компании имеют более строгий и устойчивый иерархический порядок, систему лидерства, более автономны от взрослых, нередко ведут себя антисоциально.

На это же указывают этологические и этнографические данные. Американский психолог Р. Сейвин-Уильямс (1980) не нашел в обширной литературе по приматологии ни одного примера устойчивых, долгосрочных групп подростков-самок; у самцов такие группы существуют повсеместно. В первобытном обществе важную роль в социализации подростков и юношей играют так называемые «мужские дома» и возрастные союзы, которые зачастую охватывают и предподростковый возраст (8—12 лет). Сознание своей принадлежности и эмоциональная привязанность к возрастной группе предшествует образованию более тесных и индивидуализированных дружеских отношений, которые нередко поддерживаются всю жизнь.

Разные способы социализации мальчиков и девочек, существующие во всех человеческих обществах, с одной стороны, отражают, а с другой стороны — создают и воспроизводят психологические половые различия. Причем речь идет не просто о количественных различиях в степени общительности мальчиков и девочек, но о качественных различиях в структуре и содержании их общения и жизнедеятельности.

Существенные половые различия имеются в уровне эмпатии (постижение эмоциональных состояний другого человека путем сопереживания ему) и самораскрытия. Женщины в среднем эмоционально чувствительнее и восприимчивее мужчин, во всех возрастах превосходят мужчин по потребности и способности к самораскрытию, передаче другим интимной и личностно-значимой информации о себе и своем внутреннем мире.

Еще Ж. Пиаже обратил внимание на то, что мальчики и девочки неодинаково относятся к правилам групповой игры. Мальчики, с их предметным и инструментальным мышлением, придают больше значения соблюдению общих правил, нарушение которых всегда вызывает в мальчишеской среде конфликт. Девочки в этом отношении более терпимы, личные отношения для них важнее формальных правил; это отражается и в структуре их морального сознания: мужские рассуждения и оценки выглядят более безличными и жесткими, чем женские. По данным В. Н. Князева (1981), для женщин при оценке человеческих качеств наиболее значимы свойства, проявляющиеся в отношении к другим людям, а для мужчин — деловые качества, связанные с работой.

Стиль мышления тесно связан с особенностями воспитания. Девочек раньше и последовательнее приучают заботиться о других, в частности о младших детях. Это делает их более эмоционально отзывчивыми и вместе с тем — коммуникативно ранимыми. Люди, нуждающиеся в эмоциональной поддержке, значительно чаще ищут ее у женщин, нежели у мужчин, и женщины более чутко реагируют на подобные обращения. На несчастье, постигшее самых близких — супругов и детей, мужчины и женщины реагируют одинаково остро, зато неприятности окружающих людей женщины замечают чаще и переживают сильнее, чем мужчины. Возможно, именно этим объясняется тот факт, что женщины чаще испытывают психологические расстройства. Обычно это объясняли повышенной эмоциональностью женщин и их неумением преодолевать стрессовые ситуации, но известно, что во многих подобных ситуациях они оказываются гораздо сильнее мужчин (А. Чино и Д. Фьюнабики, 1984). Как бы то ни было, женщины значительно чаще мужчин жалуются на одиночество и непонятость, вдвое чаще переживают состояние депрессии. Причем мужчины в состоянии депрессии обычно жалуются на дефицит самораскрытия или предметные трудности — неспособность плакать, утрату интереса к людям, чувство социальной неудачи и болезненные соматические переживания, тогда как в женских описаниях депрессии превалирует мотив неудовлетворенности собой, нерешительности, отсутствия поддержки и т. д. (Дерлега, 1981).

Стиль общения тесно связан с необходимостью поддерживать принятый культурой нормативный канон маскулинности или феми-нинности. Мужской стиль, традиционно ориентированный на поддержание статуса, обязывает скрывать свои слабости и подчеркивать достижения и высокие притязания. Женский стиль рассчитан на уменьшение социального расстояния и установление психологической близости с другими. Такая нормативная установка заставляет мужчин скрывать такие свои черты и проблемы, которые выглядят фемининными (например, застенчивость), что уменьшает степень их общего самораскрытия.

Застенчивость — самая распространенная коммуникативная трудность подростков и юношей. Из 2500 опрошенных американских студентов в возрасте от 18 до 21 года (Р. Пильконис и Ф. Зимбардо, 1979) 42 процента считают себя застенчивыми (с учетом тех, кто преодолел эту черту, цифра повышается до 73 процентов), причем 60 процентов из них рассматривают застенчивость как серьезную трудность. Особенно тяжело переживают ее юноши, поскольку застенчивость считается «немужским» качеством. Может быть, люди преувеличивают эти трудности? Нет. Психологические исследования показали, что те, кто считает себя застенчивым, действительно отличаются пониженным уровнем экстраверсии, менее способны контролировать и направлять свое социальное поведение, более тревожны, склонны к невротизму (это касается только мужчин) и переживают больше коммуникативных трудностей. Неудивительно, что застенчивость считается нежелательным качеством и люди стремятся от нее избавиться (например, путем психотерапии) (См.: Добрович А. Б. Воспитателю о психологии и психогигиене общения.— М.: Просвещение, 1987).

Однако застенчивость имеет разные причины и тесно связана с другими чертами личности, которые не всегда поддаются коррекции и сами по себе не могут рассматриваться как отрицательные.

В одном психологическом эксперименте (К. Хендрик и С. Браун, 1971) людям предлагалось выбрать тип личности, с которой они хотели бы совместно работать и проводить досуг. Как правило, испытуемые, независимо от собственных качеств, предпочитали экстравертированный тип личности. Но как только приходилось выбирать не сослуживца или компаньона по развлечениям, а друга, картина менялась: не только люди, склонные к интроверсии, но и многие экстраверты отдавали в этом случае предпочтение интровертированному типу. Почему? Интроверсия ассоциируется не только с застенчивостью и другими коммуникативными трудностями, но и с более тонкой душевной организацией. Это мнение никогда не подвергалось экспериментальной проверке, но его разделяли и разделяют многие поэты и философы, которые сами часто, кстати сказать, испытывали трудности в общении. Как писал, в одном из писем А. Блок, «человек, сознавший одиночество или хотя бы придумавший его себе,— более открыт душою и способен воспринять, может быть, чего другой не воспримет» (Блок А. Письмо Е. П. Иванову (13 сентября 1908) //Собр. соч.: В 8 т.— М.; Л., 1963.— Т. 8.— С. 252). Наши недостатки — продолжение наших достоинств. Можно совершенствовать свои коммуникативные навыки, но радикально изменять стиль своего общения так же трудно, как тип личности.

Подобную ситуацию тонко описал писатель Леонид Бежин в рассказе «Мастер дизайна». Юный герой этого рассказа, застенчивый и неловкий студент Юрий Васильев, попадает в руки энергичного психолога, который вооружает его эффективными средства- ми общения и воздействия на окружающих. Юрий обретает уверенность в себе, преодолевает былые коммуникативные трудности. Но вскоре оказывается, что общение, организованное по рациональным правилам, не дает ему внутреннего удовлетворения и эмоционального тепла. «Душевный культуризм» формирует красивую внешность, но не внутреннюю силу. «Выходило, что застенчивость, делавшая таким трудным его общение с людьми, помогала ему общаться с самим собой, со своими мыслями... Он шел, он видел присыпанные снегом яблоки у лоточницы, он радовался тысяче вещей, которые теперь оставляли его равнодушным. Теперь он боялся одиночества, как боятся его все общительные люди. Ему было скучно с самим собой, и, оставшись один, он всякий раз брал телефонную трубку: «Дружище, заходи... двинем куда-нибудь вместе... давай всей компанией...» Он рабски зависел от этого «вместе... всей компанией» (Бежин Л. Мастер дизайна // Новый мир.— 1980.— № 5.— С. 176).

Чтобы облегчить свои коммуникативные трудности, подростки и юноши используют целый ряд специфических хитростей, стратегических приемов. Понятие стратегического взаимодействия введено в науку известным американским социологом Эрвингом Гоффманом (1969) для обозначения ситуаций, в которых партнеры по общению улавливают, скрывают или открывают друг другу какую-то информацию о себе не прямо, а косвенно, с помощью специальных приемов и ухищрений. Совместив эти идеи с теорией Пиаже, Дэвид Элкинд (1980) отметил в общении подростков ряд особенностей.

Во-первых, будучи постоянно озабочены собой и предполагая, что другие разделяют эту их озабоченность, подростки и юноши обычно действуют в расчете на некую «воображаемую аудиторию» (одно из следствий этого — застенчивость). Во-вторых, преувеличивая свою уникальность и особенность, подростки часто создают себе «личный мир», вымышленную биографию, поддержание которой требует постоянных усилий. Поэтому подростковое общение часто является напряженным, неестественным, имеет двойной план.

Это проявляется даже в житейских ситуациях. Например, телефонный разговор для старшеклассника — не просто обмен информацией, но и способ самоутверждения; поэтому очень важно, сколько бывает звонков, кто кому звонит и т. п. Чтобы преодолеть неуверенность в себе, подростки специально отрабатывают технику того, как «срезать», «отбрить» собеседника, проверяя ее на людях, к которым не питают никакого зла и которые ничем не провоцируют подобное поведение. Весьма сложны и многоплановы юношеские ритуалы ухаживаний и т. п.

Совершение запрещенных действий, начиная с прогуливания уроков и кончая выпивкой и приемом наркотиков, также имеет свой второй план, рассчитанный на воображаемую аудиторию.

Вынужденный поддерживать свой «личный миф», подросток нередко сам запутывается. Однажды в Артеке я видел девятиклассника, который рассказывал товарищам о своих заслугах перед пионерской организацией, заграничных командировках и т. п. Ребята вскоре раскусили вранье, но, к счастью, отнеслись к нему снисходительно. Немотивированная ложь, как и немотивированная жестокость, непонятна только пока мы оперируем непосредственными, явными мотивами, не выходящими за пределы данной единичной ситуации. В более широком личностном контексте, если подумать, для какой воображаемой аудитории разыгрывалась данная сцена и с каким воображаемым прошлым соотносится данный поступок, они вполне объяснимы.

Как же проявляется диалектика общения и обособления в реальных взаимоотношениях старшеклассника со сверстниками в школе и вне ее?

Поиск по сайту: