Набеги, «поларки» и торговля: 200–133

Для вымогания все более и более высоких прибылей хунну пытались чередовать войну и набеги с периодами мирного сожительства с Китаем. Первые набеги совершались с целью получения добычи для всех членов имперской конфедерации номадов независимо от их статуса. Шаньюю требовалось заручиться поддержкой большинства племен, входивших в конфедерацию. Следовательно, каждый воин имел право на добычу в бою:

«Тот, кто в сражении отрубит голову неприятелю или возьмет его в плен, жалуется одним кубком вина, ему же отдают захваченную добычу, а взятых в плен делают [его] рабами и рабынями. Поэтому каждый, естественно, воюет ради выгоды» [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 50; Материалы 1968: 41].

После опустошительного набега шаньюй, как правило, направлял послов в Китай с предложением заключения нового договора «О мире и родстве», или же номады продолжали набега до тех пор, пока китайцы сами не выходили с предложением заключения нового соглашения [Лидай 1958: 31–32; Бичурин 1950а: 59–61; Материалы 1968: 47–48].

Такая практика впервые была применена еще при Модэ. После Байдэнского сражения был заключен первый договор «О мире и родстве* [Yu 1967: 10], по которому: (1) Хуннская держава признавалась

¹В чаше, которую дают хуннам, есть соблазн видеть некое сходство со скифским обычаем, описанным Геродотом [IV, 66]. Правда, справедливости ради, необходимо отметить, что это, возможно, более широко распространенная традиция для того времени, когда меч и копье служили главными аргументами...

[107]

практически равной по статусу Хань; (2) китайцы должны были ежегодно поставлять в ставку шаньюя богатые подарки, шелк, вино, рис и зерно; (3) шаньюй получал невесту из императорского дома (правда, в этом его обманули); (4) официальной границей между Хунну и Хань устанавливалась Великая стена [Лидай 1958: 19; Бичурин 1950а: 52; Материалы 1968: 42, 71-72].

После заключения договора и получения даров набеги на какое-то время прекращались. Однако размер «подарков», выплачиваемых согласно политике хэцинь, не оказывал существенного влияния на экономику хуннского общества в целом. Судя по косвенным данным, ежегодная «дань» Хань составляла 10000 даней рисового вина, 5000 ху проса и 10000 кусков шелковых тканей [Лидай 1958: 191; Бичурин 1950а: 76; Материалы 1968: 22]¹.

Среднегодовой паек зерна для взрослого мужчины по китайским нормам составлял 36 ху (около 720 л) [Loewe 1967b: 65–75] или, возможно, чуть больше (около 800 л) [Крюков и др. 1983: 200–201]. При таком нормировании данного количества зерна ежегодно могло хватать не более чем на 150 человек. Если использовать хлебные продукты только в качестве пищевой добавки (например, в размере около 20% от нормы), данного количества зерна могло хватить для питания в течение года примерно 700–800 человек. Очевидно, что императорские поставки хлеба могли предназначаться только для удовлетворения нужд шаныоевой ставки [Barfield 1981: 53; 1992:47]. Таким образом, императорские «подарки» продуктами были недостаточны для удовлетворения запросов всего хуннского общества. «Подарки» и дань оставались на верхних ступенях социальной пирамиды, не достигая низовых этажей племенной иерархии. Однако простым номадам также требовалась продукция экономики оседло-городского общества.

Для удовлетворения нужд всех членов «имперской конфедерации» и поддержания внутренней стабильности шаньюй был вынужден отстаивать экономические интересы простых номадов. Он мог это делать двумя способами: набегами на Китай или же посредством приграничной торговли, с помощью которой простые номады могли бы выменивать необходимые для них продукты и изделия ремесла. Однако из китайских источников известно, что война приносила номадам гораздо больше прибыли, чем приграничная торговля или подарки [Лидай 1958: 262, 263–264; Материалы

¹ В раде других переводов допущены неточности [Wylie 1874: 440; Paiker 1892/1893: 116–117; Бичурин 1950а: 76; Панов 1918: 59; Loewe 1967a: 161].

[108]

1973: 64, 66–67]. Это в конечном счете часто предопределяло характер хуннской политики в отношениях с Китаем. То, что не кочевая аристократия, а обычные скотоводы часто являлись инициаторами набегов на земледельческие общества, подтверждается многочисленными аналогиями из истории номадов разного времени [Покотилов 1893:124,208–209; Киселев 1951:598; Иванов 1961: 96–97; Аверкиева 1974: 313; Марков 1976: 151; Калиновская, Марков 1987: 62; Першиц 1994: 195-196].

Как правило, после совершения набега и при заключении нового договора шаньюй настаивал на открытии рынков на границе. Однако двор Хань по политическим причинам был против открытия торговли с номадами [Lattimore 1940:478–480], и шаньюю приходилось довольствоваться богатыми дарами. Через определенный промежуток времени, когда награбленная простыми номадами добыча заканчивалась или приходила в негодность, скотоводы снова начинали требовать от вождей и шаньюя удовлетворения их интересов. В силу того, что китайцы упорно не шли на открытие рынков на границе, шаньюй был вынужден «выпускать пар» и отдавать приказ к возобновлению набегов.

С некоторой долей условности можно проследить периодичность таких набегов. После 200–199 гг. до н.э. три года на хунно-китайской границе держался мир. Затем в 196 г. до н.э. был совершен новый набег, и вновь заключен договор с Хань. Далее до 177 г. до н.э. у нас нет данных о периодичности набегов, но по косвенным данным известно, что время от времени [Лидай 1958: 18–19; Бичурин 1950а: 52–53; Материалы 1968: 42, 67] кочевники все-таки вторгались на территорию Хань.

Следующий крупный договор между Хунну и Хань, который упоминается в «Ши щи», был заключен в 176 г. до н.э. Повод для его разрыва дали сами кочевники. В 177 г. до н.э. правый сянь-ван самовольно вторгся на территорию Китая и стал грабить, убивать и угонять в плен жителей округа Шанцзюнь. За самоуправство он был наказан шаныоем, а в следующем году было послано посольство к ханьскому императору с предложением заключить новый договор на новых условиях. Через два года договор был подписан.

Десятилетие на границе был мир. Лишь в 166 г. хунну снова оседлали коней и, возможно, до 162 г. до н.э. несколько раз совершали набеги. Новый договор был заключен в 162 г., и до 158 г. граница оставалась спокойной. В 158 г. до н.э. хунну опять ограбили северные провинции, и в следующем году в спешном порядке был заключен новый договор «О мире и родстве».

[109]

Такая периодичность подтверждает, что главная причина набегов хунну на Китай находится в экстенсивности скотоводства. Выше я уже писал, что «чистое» кочевое скотоводство без дополнения его другими отраслями хозяйства представляет собой достаточно ограниченный способ существования. Поскольку условий для занятия земледелием в Центральной Азии было немного, хун-ны были вынуждены продолжать совершать набеги на Хань. Ярким подтверждением всего вышесказанного служит то, что даже после того как начиная со 157 г. до н.э. при императоре Сяо-цзине наконец-таки были открыты пограничные рынки [Лидай 1958: 33; Би-чурин 1950а: 62; Материалы 1968: 50], кочевники все-таки не отказались от практики периодических ограблений приграничных округов Хань. В «Ши цзи» упоминаются набеги около 156, 148, 144 и 142 гг. до н.э. [Сыма Цянь 1975: 247, 250, 252]. Возможно, это связано с тем, что масштабы приграничной торговли были искусственно ограничены китайской администрацией (такая практика известна из более позднего времени). В то же время совершенно очевидно, что все желающие скотоводы не имели возможности прикочевать к границе для участия в приграничных торгах. Такое неустойчивое равновесие между войной и миром продолжало сохраняться вплоть до 133 г. до н.э., когда император У-ди спровоцировал пограничный конфликт и отношения между Хунну и Хань резко изменились в худшую сторону.

Пограничные доктрины Китая

Какие ответные меры предпринимали китайцы в отношении номадов? Теоретически это мог быть либо тонкий дипломатический мир с признанием определенных уступок варварам, либо война до победного конца. Первым способом «умиротворения» номадов была политика откупа. Таким путем ханьское правительство надеялось избегать дорогостоящих войн и массовых разрушений в северных провинциях Китая. Первоначальный договор между Хунну и Хань, заключенный при Модэ, предполагал признание достаточно высокого статуса номадов, права шаньюя на брак и ежегодную компенсацию кочевникам шелком и другими ценными товарами за то, что они не нарушали границу и не вторгались с грабежами за Великую стену.

Однако, заключая договор с «дикими варварами», ханьская администрация оказалась в весьма щекотливом положении. Пакт предполагал, что оба субъекта данного соглашения являются «ранними

[110]

государствами» (ди-го) [Кроль 1984; Кычанов 1997: 29–31]. Подобная ситуация была неприемлемой для ханьцев с идеологической точки зрения. Как Срединное государство могло быть равным с дикими нецивилизованными номадами? По этой причине через некоторый промежуток времени китайцы стали рассматривать отношения между Хунну и Хань в рамках соглашений другого типа, не как отношения между независимыми субъектами международной политики, но в рамках договора «о мире и родстве» (кит. хэцинь) как родственные (здесь «равные» = «родственные»), связи между старшим и младшим (кит. сюнди), где себе ханьцы отводили статус «большого брата» (аон), а номадам младшего (ди). Тем самым в собственном представлении китайцев статус хунну как бы автоматически занижался [Suzuki 1968: 183–191; Крюков и др. 1984: 255–256; Гончаров 1986: 15–16; Кычанов 1997: 29–31; и др.].

Советник ханьского императора Лю Цзин предложил выработать особый план, «рассчитанный на многие годы», с помощью которого номады со временем подчинились бы Китаю:

«Если Вы, Ваше Величество, в самом деле сможете отдать [Маодуню] в жены старшую дочь от главной жены и послать щедрые подарки, – заявил сановник императору, – он подумает, что дочь ханьского императора от главной жены принесет варварам богатства, а поэтому, соблазнившись ими, непременно сделает ее яньчжи, а когда у нее родится сын, объявит его наследником, который станет вместо него шаньюем. Почему [произойдет так]? Из-за жадности к дорогим ханьским подаркам. Вы же, Ваше Величество, отправляйте подарки в соответствии с сезонами года, то что имеется в избытке у Хань, но недостает у Сюнну, справляйтесь о здоровье [шаньюя] и, пользуясь удобным случаем, посылайте людей, владеющих красноречием, чтобы они незаметно наставляли его в правилах поведения. Пока Маодунь жив, он, разумеется, будет вашим зятем, а после его смерти шаньюем станет сын вашей дочери. А разве когда-нибудь было видано, чтобы внук относился к деду как к равному? [Так] можно без войны постепенно превратить [сюнну] в своих слуг» [Материалы 1968: 71–72].

Параллельно китайцы рассматривали «подарки» как своеобразную идеологическую «диверсию», призванную ослабить и разрушить хуннское единство изнутри. Разработанная при ханьском дворе специальная стратегия «пяти искушений» преследовала следующие цели:

1) дать кочевникам дорогие ткани и колесницы, чтобы испортить их глаза;

2) дать им вкусную пищу, чтобы закрыть их рты;

[111]

3) усладить номадов музыкой, чтобы закрыть их уши;

4) построить им величественные здания, хранилища для зерна и подарить рабов, чтобы успокоить их желудки;

5) преподнести богатые дары и оказать особое внимание темплеменам хунну, которые примут китайский протекторат [Yu 1967:37; 1990: 122-125].

В литературе существуют различные оценки договора хэцинь. Одни исследователи подчеркивают его эпохальное значение в истории дальневосточной дипломатии. «Это был первый международный договор на Дальнем Востоке между двумя независимыми державами, одинаково рассматривающимися как равными», – полагает В. Эберхард. Разработанные между кочевниками и Хань международные нормы «стали стандартными формами на ближайшую тысячу лет» [Eberhand 1969: 77]. По мнению других авторов,

«только еще создавшаяся Ханьская империя крайне нуждалась в передышке и была не в силах воевать. Ей пришлось прибегнуть к унизительной политике примирения, царствующий дом вступил в родство с гуннами, ежегодно им посылались дары: вата, шелковые ткани, вина и яства. Тем не менее гунны продолжали время от времени вторгаться в пограничные области Ханьской империи, подрывая своими набегами производство» [Шан Юэ 1959: 78].

Схожая оценка содержится в работах многих других китайских историков, которые оценивали данные договоры с кочевниками как «неравноправные» [Цзи Юн 1955; Цай Дунфань 1983; и др.].

В этой связи хотелось бы уточнить, что ежегодные дары хуннскому шаныою составляли весьма незначительную часть валового национального дохода Ханьской империи, что, кстати, прекрасно осознавали сами китайцы [Материалы 1968: 72]. Так, например, согласно договору Ханьский двор отправлял ежегодно шаньюю 10 тыс. кусков (пи) шелковых тканей [Лидай 1958:191; Материалы 1973:22]. Известно, что опытная ханьская ткачиха изготавливала один пи примерно за три дня [Лубо-Лесниченко 1994: 149], из чего следует, что на изготовление 10 тыс. кусков шелка требовалось 30 тыс. человеко-дней. Для многомиллионного Китая это ничтожно мало. В то же самое время, например, в 107 г. до н.э. во всей империи было собрано в качестве налогов 5 млн кусков [там же: 159]. Исходя из последних данных, получается, что хунну получили лишь 0,2% от суммы ежегодных податей подданных правительства.

Разовые «подарки» по тем или иным поводам также, на мой взгляд, не являлись чересчур обременительными для китайского

[112]

правительства. Так, в 52 г. до н.э. шаньюй Хуханье получил богатые дары от ханьского императора и среди прочих вещей было 20 цзиней золота и 200 000 монет [Лидай 1958: 219; Бичурин 1950а: 89; Материалы 1973: 35]. Один цзинь золота в ханьское время равнялся приблизительно 258,24 г [У Чэнло 1984: 47, 73]. Средний достаток в ханьское время приравнивался примерно к 10 цзиням, а достояние богатых собственников оценивалось в сотнях тысячах цзиней [Степугина 1983: 510]. Таким образом, Хуханье получил в качестве даров очень скромную сумму золота. Также известно, что в Хань средний налог составлял около 120 монет [Крюков М.В. 1981: 163, 181], из чего следует, что деньги, переданные для шаньюя, представляли собой годовой налог менее чем 2 тыс. ханьцев. В контексте бюджета ханьского императорского правительства это очень скромная сумма.

На данные деньги можно было купить, например, 5000 даней (170 тыс. л) зерна [Крюков М.В. 1981: 181], что составляет годовую норму питания примерно для 100 человек. Это не более того, что получали хуннские шаньюй в течение II в. до н.э., и если использовать купленный на данные деньги хлеб лишь как пищевую добавку, то его могло хватить не более чем для нужд ставки степной державы. Очевидно, что данные подарки циркулировали только на самых верхних этажах социальной пирамиды хуннского общества.

Наконец, все эти дары ничего не стоили в сравнении с обременительными затратами на охрану границ. Даже если не считать расходов на сооружение Великой китайской стены, трат на ее поддержание в порядке, то только потребность кормить и одевать приграничные армейские гарнизоны обходилась казне в весьма круглую сумму. Известно, что в период раннего средневековья имперское правительство ежегодно расходовало на эти нужды 10,2 млн кусков шелка (т.е. в 1000 раз больше, чем «подарков» по договору) и 690 тыс. ху (т.е. в 138 раз больше) зерна [Бичурин 1950а: 308]. В моем распоряжении нет данных относительно расходов в хуннское время, но едва ли затраты ханьской администрации были намного меньше.

Такое поведение было абсолютно иррациональным. Китайское правительство было готово на многочисленные явно убыточные затраты, лишь бы соседние народы и государства признавали его внешнеполитический сюзеренитет. Хуннские шаньюй этим периодически удачно пользовались. Стоило Цзюйди-хоу шаньюю, например, публично слукавить, что он годится китайскому Сыну Неба в сыновья, а то и во внуки, как тут же шаньюй был обласкан

[113]

богатыми дарами. Правда, Цзюйди-хоу принял «подарки», не выказав должного почтения по отношению к Китаю [Лидай 1958: 189; Бичурин 1950а: 74; Материалы 1978: 18]. Он знал цену себе и своим грозным конникам. Но это беспокоило Ханьский двор уже меньше. Первенство Китая по отношению к Хуннской империи было продемонстрировано. А разве можно ждать благодарности от северного «варвара» с сердцем дикого зверя?

Китайские «подарки» кочевникам необходимо рассматривать в категориях субстантивистской экономической антропологии. Реальный (рациональный) эквивалент здесь не имел никакого значения. Важным было только одно. Кочевники прислали дар (дар, как правило, был чисто символическим, например две лошади [Лидай 1958: 31–33; Бичурин 1950а: 60; Материалы 1968: 47]), или попросили подарки, признав или подтвердив вассалитет, а все эти действия интерпретировались китайцами как «дань» и признание своего более низкого статуса. Следовательно, Сын Неба, сосредоточение земной сакральности, может отблагодарить диких, неотесанных варваров. И чем могущественнее была соседняя с Китаем политая, тем богаче и изысканнее были ответные дары.

Исходя из всего вышеизложенного, необходимо признать, что с финансовой точки зрения политика хэцинь являлась несоизмеримо более выгодной, чем противоборство и война против кочевников, хотя, необходимо отметить, ужасно «обидной» для китайцев. И дело здесь не только в конфуцианском представлении мира, но отчасти в простой дипломатической любезности тех уничижительных титулов, которыми были вынуждены именовать себя в отдельные периоды правители Срединного (!) государства. Достаточно напомнить известный эпизод о предложении Модэ вдовствующей китайской императрице Гао-хоу выйти за него замуж (что являлось верхом неприличия в китайском обществе, о чем шаньюй, окруженный беглыми китайскими советниками, думается, не мог не знать; он просто хотел спровоцировать новую войну). Ну разве не верхом унижения для китайской императрицы было подписать официальное письмо, содержащие следующие строки:

«Шаньюй не забыл меня, возглавляющую бедное владение, и удостоил письмом. Я, стоящая во главе бедного владения, испугалась и, удалившись, обдумывала письмо. Я стара летами, моя душа одряхлела, волосы и зубы выпали, походка утратила твердость. Вы, шаньюй, неверно слышали обо мне, вам не следует марать себя. Я, стоящая во главе бедной страны, не виновата и должна быть прощена [за отказ]» [Материалы 1968: 139; Бичурин 1950а: 53–54].

[114]

К «пяти искушениям» можно добавить еще одно универсальное средство, которое не было упомянуто конфуцианскими интеллектуалами. Речь идет о спаивании полуцивилизованных народов в ходе колонизации периферии. Данное явление неоднократно фиксировалось в историографии самых различных культур и эпох, начиная от контактов скифов с греческими полисами вплоть до освоения Дикого Запада американскими пионерами. Вино было одним из традиционных составляющих ханьского экспорта неизбалованным благами «цивилизации» неприхотливым кочевникам. Согласно политике хэцинь китайцы поставляли ежегодно хуннско-му шаньюю 10000 даней рисового вина (кит. нецзю – винной закваски), что соответствовало 200 тыс. л [Лидай 1958: 191; Материалы 1973: 22]. При ежедневной норме потребления это составляло более 550 л в день³. Даже если гипотетически допустить, что хуннское войско составляло 300 000 лучников, то при ежедневном потреблении алкоголя на каждого представителя хуннской высшей военной элиты (от тысячников и выше, поскольку вряд ли такой дефицитный товар доходил до простых воинов) приходилось более 1,5 л рисового вина! Понятно, что вино потребляли не только военачальники, скорее всего, его пили во время массовых праздников, но все равно масштабы приобщения кочевников к «цивилизации» выглядят внушительно.

Дело доходило до того, что, например, в 124 г. до н.э. правый сянь-ван и его окружение устроили такую грандиозную попойку, что даже не заметили, как китайские войска беспрепятственно их окружили. В результате было взято в плен более 15 тыс. человек и 1 млн голов скота. Лишь чудом правому сянь-вану с любовницей и несколькими сотнями смельчаков удалось прорвать вражеское кольцо и убежать на север [Лидай 1958: 44; Бичурин 1950а: 64; Материалы 1968: 52, 83; Сыма Цянь 1984: 646-656; 1986: 205].

Т. Барфилд полагает, что разработав политику «пяти искушений*, ханьские политики, вероятно, рассчитывали на простую человеческую алчность. Они полагали, что шаньюй опьянеет от количества и разнообразия редких диковинок и будет их копить в своей сокровищнице на зависть подданным или растранжиривать их на всяческие сумасбродства. Однако, как пишет Т. Барфилд, они не поняли основ власти степного правителя. Он разработал на

³ Для доставки и хранения спиртных напитков ханьцы, возможно, использовали большие ханьские сосуды с отверстиями внизу у дна. Такие сосуды были найдены на хуннских памятниках в Забайкалье [Руденко 1962: 61 рис.51 к; Коновалов 1976: табл. XXIII, 1, XXTV, 1, 4; Давыдова 1995: табл. 25, 7 ].

[115]

этот счет целую теорию. По его словам, даже более поздние царедворцы, выходцы из Китая и других земледельческих стран, так и не поняли, на чем зиждется фундамент степной политики. Они не могли взять в толк, зачем, например, Угэдэй занимался массовыми, бессмысленными с их точки зрения, раздачами. Психология кочевника отличается от психологии земледельца и горожанина. Поскольку статус правителя степной империи зависел, с одной стороны, от возможности обеспечивать дарами и благами своих подданных и, с другой стороны, от военной мощи державы, чтобы совершать набеги и вымогать «подарки», то причиной постоянных требований шаньюя об увеличении подношений была не его личная алчность (как ошибочно полагали⁴ китайцы!), а необходимость поддерживать стабильность военно-политической структуры. Самое большое оскорбление, которое мог заслужить степной правитель, по мнению Т. Барфилда, это обвинение в скупости. Поэтому для шаньюев военные трофеи, подарки ханьских императоров и международная торговля являлись основными источниками политической власти в степи. Следовательно, протекающие через их руки «подарки» не только не ослабляли, а, напротив, усиливали власть и влияние правителя в «имперской конфедерации» [Barfield 1981: 56-57].

В принципе не возражая против такой точки зрения, хотелось бы заметить, что политика «пяти искушений» была направлена, вероятнее всего, против хуннского общества в целом, имела перед собой в качестве возможных целей и уязвимость позиций шаньюя как редистрибутора внешних доходов, и далеко преследуемые цели разрушения традиционных норм пасторального образа жизни благами «цивилизации». Китаец Чжунхан Юэ, ставший советником при шаньюе Лаошане, прекрасно понимал, к чему это может привести. Не случайно он предупреждал номадов:

«Численность сюнну не может сравниться с численностью населения одной ханьской области, но они сильны отличиями в одежде и пище, в которых не зависят от Хань. Ныне [вы], шаньюй, изменяя обычаям, проявляете любовь к ханьским изделиям, но если только две десятых ханьских изделий попадут к сюнну, то все сюнну признают над собой власть Хань. Если в шелковых тканях и шелковой вате, которые сюнну получают от Хань, пробежать по колючей траве, то верхняя одежда и штаны порвутся: покажите этим, что [такая одежда] не так прочна и

Давая характеристику обычаям хунну Сыма Цянь отмечает: «Там где видят для себя выгоду, не знают ни правил приличия, ни правил поведения» [Материалы 1968: 34].

[116]

хороша, как шубы из войлока. Получая ханьские съестные продукты, выбрасывайте их, показывая этим, что они не так удобны и вкусны, как молоко и сыр» [Лидай 1958: 30; Бичурин 1950а: 57–58; Материалы 1968: 45].

И пока хуннские всадники могли сдерживать культурный натиск с юга, единство их державы было непоколебимым. Но как только номады стали забывать обычаи предков, в имперском здании появились трещины.

Вторым основным методом борьбы с хунну была агрессивная военная политика. Еще Ли Сы предупреждал Цинь Шихуанди, что война с хунну только обескровит империю:

«Сюнну не имеют для жительства городов, обнесенных внешними и внутренними стенами, у них нет запасов, чтобы защитить их; они кочуют с места на место, поднимаясь [легко] словно птицы, а поэтому их трудно прибрать к рукам и управлять ими. Если в их земли глубоко вторгнутся легковооруженные войска, им неизбежно не будет хватать продовольствия, а если войска прихватят с собой зерно, то обремененные грузом будут [везде] опаздывать. Приобретение принадлежащих им земель не принесет нам пользы, а присоединение народа не создаст возможности подчинить его и удержать под контролем» [Материалы 1968: 112].

Первым попытался решить хуннскую проблему, организовав Drang nach Steppe, ханьский император Гао-ди. Его первая же военная компания 200 г. до н.э. против хунну продемонстрировала при Байдэне слабости прямой войны с кочевниками:

(1) номады, как этого и следовало ожидать, оказались более неприхотливыми и привычными к суровым условиям климата, а изханьской армии «генерал Мороз» выбил из строя каждого четвертого солдата;

(2) китайские пешие войска обладали меньшей маневренностью и мобильностью, в результате чего кочевникам удалось быстро растянуть их коммуникации, оторвать авангард от основныхсил и обозов и окружить.

Правда, китайцев было все равно так много, что Модэ не рискнул бросить своих воинов в решающую атаку и согласился на мирные переговоры. Но для китайцев этот мир оказался поражением. Гао-ди пришлось признать Хуннскую державу равной Срединному государству по статусу, отдать в жены шаньюю принцессу императорского дома, ежегодно отправлять в степь обусловленное договором количество даров.

В степной войне хунну имели ряд тактических преимуществ. «Хуннско-парфянский» лук, вероятно, был лучшим луком конца

[117]

I тыс. до н.э. [Худяков 1986]. Правда, китайские солдаты имели лучшее защитное вооружение из нашитых на кафтан металлических пластинок, их алебарда в ближнем бою была удобнее хуннс-ких палашей, а арбалет бил на 600 шагов⁵ [Кожанов 1987: 44] и вблизи сравнительно легко пробивал кожаные хуннские щиты и латы. Однако самострел нужно было перезаряжать, а за это время кочевники могли засыпать своих противников знаменитым «свистящим» дождем из стрел. Поэтому ближнему бою с ханьскими солдатами и арбалетчиками они предпочитали дистанционную стрельбу из лука на скаку, которой начинали обучаться еще в раннем детстве [Лидай 1958: 3; Бичурин 1950а: 40; Материалы 1968: 34] и к зрелости достигали большого мастерства. Ханьские солдаты значительно уступали номадам в этом умении. Им приходилось обучаться стрельбе из лука с лошади уже в зрелом возрасте, а арбалет для стрельбы на скаку был практически не приспособлен.

Кроме всего прочего, на рубеже III–II вв. до н.э. китайцы не имели достаточного количества лошадей для оснащения свой армии. Их войско в основе своей состояло из пехотинцев и очень сильно уступало в подвижности кочевникам, которые при желании могли просто уклониться от сражения с превосходящими силами. Поэтому китайцы были очень заинтересованы в получении породистых скакунов, именуемых как небесные скакуны, «потеющие кровью» (ханьсюэ ма), из Ферганы [Шефер 1981: 89, 389]. Возможно, еще при Цинь Ши Хуанди некоторое количество «небесных скакунов» при посредстве предприимчивого купца по имени Го попали в Китай [Creel 1965: 658]. Однако только в годы правления императора У-ди китайцы получили массовую партию кобылиц и жеребцов для их последующего разведения в Китае. Эта акция была связана со знаменитыми путешествиями Чжан Цяня в далекий «Западный край», в результате чего китайцы не только получили необходимых им лошадей, но и очень многое узнали о диковинных странах, расположенных далеко на закате солнца [Панов 1918: 48-54 и др.].

Походы китайских армий на север требовали от ханьского правительства больших усилий. Янь Ю в своем докладе Ван Ману тщательно обосновал неоправданность затрат на снаряжение больших военных экспедиций в степь. Во-первых, требуется значительное количество припасов, для транспортировки которых необходимо

⁵ Стрела, выпущенная из лука, летела, по-видимому, шагов на 200 [см Вернадский 1997: 118].

[118]

большое количество волов. Но даже если питаться сухим вареным рисом, то по опыту предыдущих военных компаний примерно через 100 дней среди солдат должны начаться болезни от некачественной пищи и плохой воды (кочевники, кстати, практически не пьют воду). Во-вторых, для животных также нужны большие запасы корма. В-третьих, китайские волы плохо приспособлены к экологическим условиям аридных зон и максимум через 100 дней должны погибнуть от обезвоживания или засоления организма. В-четвертых, осенью и зимой в Халхе очень холодно (с собой нужно брать дрова или уголь), а весной и летом сильные ветры. Поэтому, если брать с собой большие обозы, кочевники легко уйдут от погони, а если и удастся с ними встретиться, маневренность китайских войск все равно будет ограниченной из-за тех же обозов [Лидай 1958: 255; Бичурин 1950а: 108; Материалы 1973: 59].

Но если даже предположить, что такой поход завершился бы полным разгромом кочевников, китайцы все равно были бы вынуждены покинуть эти территории. Ханьцы, впрочем, и сами понимали, что «среди озер и солончаков» заниматься земледелием нельзя [Лидай 1958: 29; Бичурин 1950а: 55; Материалы 1968: 44]. В конечном счете, из-за общего дефицита влаги, отсутствия леса для строительства и теплоснабжения, частых засух и т.п. им так и не удалось освоить многие маргинальные зоны, из которых они вытеснили кочевников-скотоводов [Lattimore 1940: 459–500].

Великое противостояние: 129–58

Лишь спустя три четверти века император У-ди решился на отмену стратегии «пяти искушений» в пользу активной экспансии на север. Существует мнение, что главным мотивом, подтолкнувшим его на этот шаг, были националистически настроенные круги, получившие влияние в этот период при Ханьском дворе. Эта группировка не могла смириться с тем, что статус северных варваров был официально признан равным статусу Поднебесной [Yu 1967:4,11–13]. Постепенно сторонникам военной партии удалось склонить императора к объявлению военной кампании против хунну.

«Сюнну можно подчинить только силой, к ним нельзя относиться гуманно. Сейчас Срединное государство находится в цветущем состоянии, оно в десять тысяч раз богаче прежнего, поэтому, если мы выделим лишь одну сотую имеющихся средств для нападения на сюнну, война с ними будет подобна стрельбе из тугого лука по созревшему нарыву; [наши войска] несомненно не встретят препятствий в походе» [Материалы 1968: 76].

[119]

Для того чтобы сравняться с кочевниками в мобильности У-ди применил новую тактику. Было решено создать специальные подразделения из легковооруженных всадников с небольшими обозами для маневренной войны с номадами за пределами Великой стены. Дело это было для китайцев новое и поэтому потребовало немало усилий [Лидай 1958: 254; Бичурин 1950а: 107; Материалы 1973: 58].

Первые рейды ханьских конных армий принесли определенные результаты:

127 г. до н.э. – вновь отвоеван Ордос, хунну потеряли несколько тысяч номадов и более 1 млн голов скота;

124 г. до н.э. – поход на 600–700 ли (до 280 км). Захвачено 15 тыс. человек, в том числе 10 племенных вождей;

123 г. до н.э. – поход на несколько сот ли. Убито и взято в плен более 19 тыс. хунну;

121 г. до н.э. – поход на северо-запад на одну тысячу ли (400 км). Убито и захвачено в плен 18 тыс. человек. В качестве трофея взят золотой идол, использовавшийся при жертвоприношениях небу;

121 г. до н.э. – поход на северо-запад на две тысячи ли (800 км). Убито и взято в плен более 30 тыс. кочевников и более 70 мелких племенных вождей и старейшин [Лидай 1958: 34, 43–45; Бичурин 1950а: 63-66; Материалы 1968: 51-53, 82-89, 105-106].

Последние поражения ослабили позиции хунну на Западе. Разгневанный шаньюй хотел вызвать виновников поражения племенных вождей Хунье и Сючу в ставку, чтобы казнить. Испуганные такой перспективой, Хунье и Сючу решили вместе с остатками племен дезертировать в Китай. Во время побега Хунье убил колеблющегося Сючу и вместе с остатками его племени сдался китайским войскам. Номады предусмотрительно были поселены на другие территории, а земли Ганьсуньского коридора стали заселяться китайскими колонистами [Лидай 1958: 45; Бичурин 1950а: 66; Материалы 1968: 54]. Так Китай «прорубил» окно на Запад.

Определенные успехи новой тактики окрылили У-ди и сторонников военной партии. Весной 119 г. до н.э. было решено поразить хунну в самое сердце – быстрым маршем перейти Гоби и расправиться с номадами в их собственных кочевьях. Это был тонкий расчет. Поскольку конница рысью могла двигаться примерно раза в три быстрее, чем кибитки со скарбом по бездорожью, то хунну теряли главное тактическое преимущество – свою маневренность. Появлялся шанс встретиться с неуловимыми номадами лицом к лицу и разбить их в решающей битве.

[120]

Для этих целей было собрано и откормлено 240 тыс. лошадей для 100 тыс. всадников (не считая обозов). Войска были разделены на две равные армии, которым было приказано действовать самостоятельно [Лидай 1958: 45; Бичурин 1950а: 66; Материалы 1968: 54].

Однако внезапного удара не получилось. Кочевники каким-то образом узнали о ханьском походе. Шаньюй Ичисе успел отправить семьи номадов и стада скота на север, развязав тем самым себе руки, и принялся ждать врага. Хунну не изменили своей тактике и не ввязывались в ближний бой. Они медленно отступали, держа ханьские войска на дистанции, и обескровливали их массированным обстрелом из луков.

Время было на стороне кочевников. Китайские войска изматывались, запасы продовольствия постепенно иссякали. Как часто бывает в истории, все решила случайность. В один из дней поднялся сильный степной ветер. Точная стрельба из луков в такую погоду была невозможной. Китайцы сразу же воспользовались этим подарком судьбы и, окружив с флангов войска шаньюя, пошли в рукопашную. Ичисе-шаньюю удалось прорвать окружение, но он потерял управление войсками. Диспозиция хуннской армии оказалась нарушенной. Временно во главе войска встал правый лули-ван. Тем не менее кочевники понесли ощутимые потери. По словам Сыма Цяня, хунну потеряли в этом бою 19 тыс. человек [Лидай 1958: 45–46; Бичурин 1950а: 66; Материалы 1968: 54-55].

Дальнейший сценарий кампании в известной степени напоминает поход Наполеона на Россию. Некоторое время китайская армия еще двигалась вперед. Однако припасы быстро подходили к концу. Ханьцы захватили городок Чжаосиньчэн. Но хуннские городища не были настоящими большими городами. Китайцам не удалось там существенно пополнить запасы провианта. Степь же была пустой. И тогда ханьские военачальники были вынуждены дать приказ об отступлении.

Обратный путь оказался дорогой в ад. Многим из тех, кому удалось избежать смерти от хуннской стрелы в бою, погибли от голода и жажды по дороге домой. Китайцы потеряли практически всю свою конницу! По дороге пало свыше 100 тыс. лошадей. Сколько же точно погибло людей, как совершенно правильно заметил Л.Н. Гумилев [1960:109], Сыма Цянь стыдливо умалчивает [Лидай 1958: 46; Бичурин 1950а: 67; Материалы 1968: 55].

Поход второй китайской армии оказался более успешным. Вероятно, ханьцам удалось воспользоваться внезапностью и разбить войска левого сянь-вана. Всего было уничтожено и взято в

[121]

плен более 70 тыс. кочевников [Лидай 1958:46; Бичурин 1950а: 67; Материалы 1968: 55].

Кто же оказался победителем в этой кампании?

(1) Кампания обескровила обе стороны. Хунну потеряли в 119 г.до н.э., по китайским данным, около 90 тыс. человек. Потери же китайских войск точно не сообщаются. Но даже если предположить, что из «гобийского похода» вернулась лишь половина армии(а на самом деле, скорее всего, китайцы потеряли не менее 3/4 всех сил), плюс потери во втором походе, то общее количество погибших ханьских солдат должно было быть никак не меньше 50 тыс.мужчин (мужчин, но не человек!). Кроме того, в результате кампании ханьцы потеряли большую часть своих лошадей. Мобильность их армии оказалась сильно подорванной. Воистину прав был Л.Н. Гумилев, назвавший эту «победу» (если ее только можно считать победой) пирровой [1960: 109].

(2) У-ди удалось расширить границы Срединного государства. Был возвращен Ордос, захвачены Иныдань и еще ряд пограничных территорий за Великой стеной. Хунну были вынуждены переселиться в Халху. Существует точка зрения, что именно с этого времени появляются хуннские памятники на территории Забайкалья[Миняев 1975]. Но продвинуться дальше маргинальных экологических зон и освоить степь китайцам не удалось. Границей междукочевниками и земледельцами стала теперь пустыня Гоби. Это был предел для китайцев. Даже в более позднее время китайские династии не могли преодолеть этот барьер [Lattimore 1940].

(3) Важных успехов удалось достичь У-ди и на Западе. Хунну потеряли предгорья Алашаня и Няныпаня. Была открыта дорога на Запад, чем закладывались плацдармы для прибыльной впоследствии трансконтинентальной торговли шелком, а также политического давления на кочевников Внутренней Азии с Запада. Но авторитет хунну в дальних западных странах был все еще велик. Поэтому нередко ханьские посольства отказывались принимать, им не давали продовольствия и даже просто грабили [Hulsewe 1979:37; Боровкова 1989: 21].

(4) У-ди не удалось заставить хуннского шаньюя признать болеевысокий политический статус ханьского Китая. Ичисе посчитал это за оскорбление и задержал китайского посла Хэнь Чана в своейставке [Лидай 1958: 46; Бичурин 1950а: 67; Материалы 1968: 55].Ни к чему не привела спустя десять лет и демонстрация сил вовремя маневров ханьской армии около северной границы. Шаньюйпросто приказал отрубить голову ответственному за прием иностранцев,

посмевшему допустить в его юрту ханьского посла, а самого посла, осмелившегося предложить номадам признать ханьский вассалитет, отправил в далекую ссылку на Байкал [Бичурин 1950а: 68; Материалы 1968: 56].

(5) Наконец, не было сделано самое главное. У-ди удалось ослабить, но не удалось сокрушить хуннское могущество. Не оправдалась ханьская стратегия маневренной конной войны за пределами Китая. Опыт кампании 133–119 гг. до н.э. показал, что в степной войне номады имеют по-прежнему неоспоримые преимущества.

Во-первых, при отсутствии внезапности любой набег был бесполезен. Подвижный образ жизни позволял номадам заранее уходить глубоко в степь вместе с семьями, имуществом и многочисленными стадами скота. Китайским фуражирам на марше не попадались ни деревни, ни города. Кочевники оставляли им только бесполезные для земледельцев тучные пастбища.

Во-вторых, У-ди и сторонники агрессивной пограничной политики как-то забыли, что степь непригодна для земледельческого образа жизни. Как глубоко бы ни вторгались ханьские конники в монгольские степи, сколько бы побед они ни одерживали над хунну, в конце концов им пришлось бы покинуть эту территорию.

В-третьих, подготовка глубоких рейдов в степь требовала больших финансовых затрат. Необходимо было обеспечить армию лошадьми и большим количеством провианта, а солдат обучить стрельбе из луков на скаку. Причем все это следовало делать в условиях глубокой конспирации!

Все дальнейшие попытки У-ди разгромить кочевников на их собственной территории Полностью провалились. Походы 112 и 91 гг. до н.э. завершились безрезультатно. Проплутав по степям и съев все запасы провианта, ханьские карательные армии ни с чем вернулись домой. Но это была лучшая из альтернатив. В 103, 99 и 97-м гг. до н.э. такие же походы завершились полным разгромом китайских войск. На чужбине осталось в общей сложности более 220 тыс. ханьских солдат [Лидай 1958:46,48–51,189–191; Бичурин 1950а: 68-69, 71-74; Материалы 1968: 56, 59, 61; 1973: 19-21, 110–115]. В свою очередь, набеги кочевников были несколько более удачными. Из всех последующих походов на Китай вплоть до начала гражданской войны в степи только два (в 80 и 78 гг. до н.э.) завершились поражением.

Противостояние, правда, продолжалось. При У-ди принципиально изменился характер политических отношений кочевников с Хань. Император У-ди был категорически против заключения

[123]

договора с хунну на прежних равных условиях. Номадов также не устраивал более низкий статус вассалов. Не имея возможности получать товары и продукты из-за пределов степи мирными способами, кочевники были вынуждены компенсировать отсутствие «подарков» и рынков грабительскими набегами. Они совершались с определенной периодичностью в 108, 103–102, 92–91, 82, 80–78 и 73-м гг. до н.э.

Император У-ди «всерьез и надолго» отбил охоту у соотечественников воевать с кочевниками на их территории. Не случайно за всю последующую (после его смерти) историю взаимоотношений империи Хань и империи Хунну южане только трижды в 72– 71-м гг. до н.э. и в 33-м г. н.э. совершали военные экспедиции в степь, которые опять-таки оказались неудачными [Лидай 1958: 206–207, 677; Бичурин 1950а: 80–82, 115; Материалы 1973:26–28, 68–69]. Таким образом, основа хуннской проблемы осталась для китайцев неразрешенной.

После кампании 73–72 гг. до н.э. набеги кочевников на Китай прекратились. Это было связано с тем, что несколько климатических стрессов подряд (72, 68 гг. до н.э.) ослабили экономический и военный потенциал хунну. По сообщению хрониста, в последний раз они потеряли до 70% населения и скота [Лидай 1958: 207, Бичурин 1950а: 83; Материалы 1973: 29]. Это, конечно, преувеличение. Но факт остается фактом. Тот же хронист сообщает, что

«сюнну совсем обессилели, все зависимые от них владения отложились, и они уже не в состоянии были совершать грабительские набеги» [Лидай 1958: 207; Бичурин 1950а: 82; Материалы 1973: 28].

Естественно, что в такой ситуации кочевникам было не до набегов. Нужно было просто выстоять.

В этот период китайцы активизировали свои действия в Восточном Туркестане. Еще при У-ди они переместили свое внимание с Севера на «Западный край». Здесь их интересовали знаменитые «небесные скакуны с кровавым потом», возможность найти союзников против Хунну, а также необходимость создать плацдарм для безопасной торговли шелком с цивилизациями Ближнего Востока и Европы [подробнее см.: Гумилев 1960: 111–133].

Казалось, время было выбрано удачно. Но, как убедительно показал О.В. Зотов [1990], реальное присутствие Китая в Восточном Туркестане имело больше ограниченный характер. Да и хунну, которым было гораздо ближе до «Западного края», не собирались уступать китайцам свой контроль над этой территорией. Борьба

[124]

велась с переменным успехом, в которой победитель так и не был выявлен.

В 60 г. до н.э. шаньюй даже предложил заключить Хань новый договор. Он очень нуждался в богатой добыче, чтобы привлечь на свою сторону вождей племен. Однако внутренние конфликты уже подтачивали единство «имперской конфедерации». Вскоре номадам было уже не до набегов на юг. Брат пошел на брата.

Поиск по сайту: