ВВЕДЕНИЕ. Издание 2-е, переработанное и дополненное

Н.Н. Крадин

Империя Хунну

Издание 2-е, переработанное и дополненное

Москва • «Логос» • 2001

УДК 930 85 ББК63 3(5) К78

Крадин Н.Н.

К78 Империя Хунну. Изд. 2-е, перераб. и доп. - М.: Логос, 2001.-312с.

ISBN 5-94010-124-0

Книга представляет собой значительно переработанное издание мо­нографии 1996 г, посвященной первой кочевой империи в истории Цент­ральной Азии Империи Хунну (209 г до н. э. -48 г н. э.) Как и почему хунну (азиатские гунны) создали могущественную державу, приводившую в ужас соседние народы⁹ что толкало их на завоевания и походы⁹ в чем особеннос­ти их общественного устройства⁹ почему Хуннская держава так же стреми­тельно распалась, как и возникла⁹ - все эти вопросы рассматриваются в мо­нографии Видное место отведено изложению общетеоретических проблем истории кочевого мира и происхождения архаической государственности, специфике историко-антропологического прочтения летописных источников, методике компьютерного анализа археологического материала, методам эко­логических, экономических, демографических и социальных реконструкций в археологии

Книга предназначена для историков, археологов и этнологов-антропо­логов. Благодаря ясному языку и увлекательному стилю изложения она при­влечет внимание широких кругов читателей, а также всех, интересующихся историей древних цивилизаций

ББК 63 3(5)

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федеральной

целевой программы «Государственная поддержка интеграции

высшего образования и фундаментальной науки»

ISBN 5-94010-124-0 © Центр «Интеграция», 2001

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие ко второму изданию.............................................. 5

Введение.................................................................................... 17

Глава 1. Образование Хуннской державы................................... 30

Ранние хунну......................................................................... 30

Предпосылки образования кочевой империи....................... 32

Модэ и легенда о его воцарении........................................... 47

Становление империальной организации............................ 55

Глава 2. Экономическая организация......................................... 65

Кочевое скотоводство............................................................ 65

Численность номадов............................................................ 71

Оседлое население............................................................... 79

Иволгинское городище: палеоэкономическая модель......... 86

Глава 3. Хунну и Великая стена................................................... 95

Кочевники и оседлый мир..................................................... 95

Пограничная стратегия Хунну.............................................. 104

Набеги, «подарки» и торговля: 200–133............................... 107

Пограничные доктрины Китая.............................................. ПО

Великое противостояние: 129–58........................................ 119

Хуханье-шаньюй и его наследие: ВС 56-9 AD....................... 125

Кризис Хань и возобновление набегов: 9–48....................... 128

Выводы................................................................................. 131

Глава 4. Общественная пирамида............................................. 138

Шаньюй................................................................................ 138

Высшая аристократия........................................................... 143

Племенные вожди и старейшины........................................ 150

Служилая знать.................................................................... 152

Вожди зависимых племен.................................................... 156

Простые кочевники.............................................................. 160

Зависимые категории скотоводов........................................ 166

Иноэтничное население и рабы.......................................... 167

[3]

Археологические данные о социальной структуре............. 171

Выводы................................................................................. 179

Глава 5. Структура власти.......................................................... 182

Пути к власти: шелк и война................................................. 182

Баланс власти: имперский порядок и племена.................... 192

Глава 6. Политическая система................................................. 201

Держава Модэ...................................................................... 201

От империи к конфедерации............................................... 216

Север и Юг............................................................................ 224

Выводы................................................................................. 232

Заключение.............................................................................. 234

Источники и литература........................................................... 255

Summary................................................................................... 297

Светлой памяти моих деда и бабушки

жителей Бурятии,

Березовских

Петра Спиридоновича

и Улиты Филиппьевны

посвящаю

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Хунну (сюнну, азиатские гунны) – кочевой скотоводческий народ, обитавший в степях Центральной Азии в I тыс. до н.э. – I тыс. н.э. На рубеже III–II вв. до н.э. они создали первую центральноазиатскую кочевую империю, которая объединила многие этносы Центральной Азии, Южной Сибири и Дальнего Востока. Хунну сформировали оригинальное культурное пространство, в пределах которого сложился особый образ жизни, послуживший идеалом для многих соседних народов и оказавший весомое влияние на их культуру и историю. Многие ученые прослеживают преемственность между Хуннской державой и более поздними степными империями и не без оснований находят многочисленные аналогии в хозяйстве, социально-политическом устройстве и культуре хунну, тюрков и монголов.

В течение 250 лет продолжалось драматическое противостояние между хунну и южным соседом – Ханьским Китаем. Несмотря на то, что ханьцев было в несколько десятков раз больше, чем номадов, хунну удалось остановить циньскую и ханьскую агрессии на север и заставить китайцев выплачивать под видом «подарков» крупные платежи шелком, изделиями ремесла и продуктами оседлого сельского хозяйства.

В конце I в. н.э. хуннская эра в Центральной Азии закончилась, но с этого времени начался новый этап их истории: гуннская инвазия в Европу и их опустошительные завоевания в Старом Свете. И хотя вопрос о прямой связи азиатских хунну (сюнну) и

[5]

европейских гуннов до настоящего времени остается дискуссионным, едва ли кто из сторонников различных точек зрения сомневается в том, что именно азиатские номады дали первотолчок Великому переселению народов. Все это определяет важность гуннской (хуннской) проблематики для мировой науки.

Первый вариант книги был написан к хуннскому археологическому конгрессу 1996 г. в Улан-Удэ, там же был практически раскуплен весь ее небольшой тираж. Тем не менее необходимость в подобной работе существует. Именно это обстоятельство побудило меня взяться за переработку первоначального текста. В результате книга была основательно расширена и переделана, в тексте были исправлены некоторые фактические ошибки первого издания.

Основной целью монографии является исследование общественного строя хунну в сравнительно-историческом аспекте. В ней делается попытка рассмотреть Хуннскую державу как кочевую империю. Были поставлены следующие задачи: (1) рассмотреть предпосылки возникновения Хуннской империи и реальный «базис» ее столь длительного существования; (2) разобрать хунно-китайские отношения и оценить место хуннского общества в региональной макроэкономической системе; (3) дать анализ социальной структуры хунну; (4) проанализировать характер отношений власти в хуннском обществе; (5) дать характеристику административно-политической системы Хуннской империи и выявить ее динамику; (6) выявить причины кризисов и гибели империи Хунну; (7) определить особенности общественного строя Хуннской державы в сравнительно-историческом аспекте.

Такая постановка проблемы потребовала рассмотреть историю хуннского общества через призму более общих закономерностей социальной эволюции кочевников-скотоводов евразийских степей. Вследствие этого в монографии много внимания уделено теоретическим вопросам.

В работе использованы две категории источников, освещающие различные стороны истории хунну: письменные и археологические. Поскольку хунну не имели своей письменности, главным источником хуннской истории являются китайские исторические хроники. В ряде их имеются специальные разделы, посвященные хунну: знаменитое сочинение Сыма Цяня «Ши цзи» («Исторические записки»): цзюань (глава) ПО, а также произведения историков Бань Гу «Хань шу» («История династии Хань») цзюань 94а, 946 и Фань Е «Хоу Хань шу» («История Поздней династии Хань») цзюань 79. Это основные и, к сожалению, практически единственные

[6]

источники для реконструкции структуры общества и власти в хуннском обществе.

В работе использованы как оригинальные тексты, цитируемые по сборнику «Лидай гэцзу чжуаньцзи хуйбянь* (Собрание сведений о народах различных исторических эпох) [Лидай 1958; см. также: Сюнну 1961], в котором данные источники собраны вместе, так и в переводах различных отечественных и зарубежных ориенталистов, привлекаемых для сравнения и интерпретации текста [Бичу-рин 1950а (1851); Wylie 1874; 1875; Панов 1916; de Groot 1921; Кюнер 1961; Watson 1961; Материалы 1968; 1973; 1989]. Поскольку в синологии отсутствует универсальная система ссылок на источники, подобно той, которая распространена в антиковедении, для удобства чтения параллельно, по мере возможности, я буду ссылаться на соответствующие русскоязычные переводы древнекитайских источников.

Кроме перечисленных выше разделов китайских хроник, в других главах данных сочинений также имеется определенная информация по истории хунну. В частности, B.C. Таскин и Р.В. Вяткин существенно дополнили перечень источников переводами фрагментов из «Ши цзи» и «Хань шу». B.C. Таскин перевел фрагменты из 81, 93, 99, 109, 111, 112 цзюаней «Ши цзи» и из 52, 54, 70, 96а цзюаней «Хань шу», содержащих новую важную информацию об истории хунну в имперское и постимперское время [Материалы 1968: 63–116; 1973: 100–134; Материалы 1984]. Часть этой информации была переведена на английский язык Б. Уотсоном [Watson 1969; 1974]. Р.В. Вяткин в процессе работы над «Ши цзи» перевел 10, 19 и 30 цзюани, дополнительно раскрывающие характер хунно-ханьских отношений [Сыма Цянь 1972; 1975; 1984; 1986; 1987; 1992].

Наличие выше цитированных переводов, снабженных подробными глубокими комментариями, дает возможность приступить к более тщательному анализу и интерпретации тех или иных тем, затронутых китайскими летописцами в своих текстах. Вне всякого сомнения, «хуннская проблема» для китайских хронистов была наиболее актуальна.

Поскольку практически все нарративные источники по социальной истории хуннского общества уже введены в научный оборот, имеющаяся в них прямая или явная информация давно известна специалистам по истории Центральной Азии. Однако развитие исторического знания может происходить не только посредством введения в научный оборот новых источников, но и

[7]

путем использования более совершенных методик, увеличивающих информативную отдачу уже известных письменных памятников. По этой причине прогресс в изучении хуннского общества возможен посредством выявления в уже известных источниках скрытой структурной информации. Можно наметить основные принципы, которые применялись в ходе работы над интерпретацией текстов.

(1) Необходимо учитывать методологическую направленность китайских текстов и преобладание в описании соседей стереотипных характеристик. Совершенно очевидно, что для древнекитайских хронистов значение истории было более важным, чем для современных исследователей. Помимо попытки описать (любое описание субъективно) и оценить (социальный заказ существовал всегда) исторические события, китайские авторы особенное внимание всегда уделяли дидактическому компоненту своих сочинений. Это превращало одно из обычных составляющих исторического повествования (назидательный уклон) в самоцель. Тем самым «история становилась надежным инструментом для воспевания всего достойного подражания и осуждения всего недостойного» [Васильев 1995: 7].

Соответственно интерпретация определенных событий, а также описание соседних с китайцами народов производились под определенным утлом зрения.

Китай представлялся ханьцам «Срединным государством», центром мироздания, окруженным со всех сторон варварскими народами [Кроль 1973: 13–27; Kroll 1996: 77]. Недобродетельные кочевники, не обладающие добродетельными качествами благородного человека (цзюньцзы), это силы Тьмы – инь. В китайской астрологической системе им даже была отведена планета Меркурий (чэнь-син), которая ассоциировалась с севером, зимой, с военными действиями [Сыма Цянь 1975: 284 прим. 132]. Номады обладают «сердцем диких птиц и зверей», – предупреждал императора У-ди один из крупных чиновников государства Хань Ань-го [Материалы 1968: 73]. Поэтому не удивительно, что в описаниях древнекитайских хронистов хунну предстают неотесанными и жадными варварами, имеющими «лицо человека и сердце дикого зверя». «У племени сюньюй нет почитания старших, у них дикое сердце» [Сыма Цянь 1992: 277].

С точки зрения летописца, номады как бы воплощают в себе комплекс всех возможных и невозможных человеческих пороков: они не имеют оседлости и домов, письменности и системы летоисчисления

[8]

(а значит и истории!), земледелия и ремесла. Они едят сырое мясо и с пренебрежением относятся к старикам, не заплетают волосы по китайскому обычаю и запахивают халаты на противоположную сторону. Наконец, они женятся даже на своих собственных матерях (!) и вдовах братьев. Ну как можно относиться с уважением к такому народу?!

Интересно, что такая характеристика древних номадов мало чем отличается от описания народов кочевников более позднего времени. Характеризуя последних, китайские историки не скупятся на отрицательные эпитеты: не имеют постоянного места жительства, злы, глупы, склонны к насилию и грабежам, алчны, хитры, беспринципны, лживы и пр. [Хафизова 1995: 55–57]. У тюрок, например, «мало честности и стыда; не знают ни приличия, ни справедливости, подобно древним хуннам» [Бичурин 1950а: 229].

Из перечисленных выше стереотипных оценок вырисовывается типичный образ северного «варвара», который, однако, далеко не соответствует реальной действительности. Можно привести, возможно, ставший уже хрестоматийным пример из истории хунну: китайские хронисты постоянно подчеркивают, что номады «не имеют оседлости», тогда как при внимательном чтении тех же самых источников выясняется, что в Хуннской империи существовали и укрепленные валами населенные пункты, и категории лиц, занимавшихся земледелием и ремеслом [Давыдова, Шилов 1953; Рижский 1959: 131; Давыдова 1965; 1978; 1985: 68; 1995: 43; Коновалов 1976: 210; Кызласов 1984: 21–23; Данилов 1996; и др.]. Наличие поселений и городищ у хунну, земледельческого и ремесленного укладов подтверждаются данными археологических исследований.

Отчасти такая направленность древнекитайских текстов может быть объяснима милитаристским характером внешней политики кочевых обществ. Но китайская ксенофобия распространялась не только на кочевников. Китайцы отрицательно отзывались и о земледельческих народах Средней Азии, и о русских, и о англичанах. Чаще всего подчеркивалось коварство и двуличность иноземцев [Хафизова 1995: 60].

Данный вывод справедлив не только в отношении китайских летописей. Конфуцианский призыв видеть в номадах «диких зверей» очень похож на совет Аристотеля Александру Македонскому: подходить к эллинам как к родным и близким людям, тогда как в варварах видеть лишь животных [Крюков и др. 1983: 347–348]. Поэтому столь же осторожно следует относиться к оценкам античных

[9]

авторов. Аммиан Марцеллин [XXXI, 2, 10], например, характеризует европейских гуннов как банду разбойников, не имеющих крепкой государственной власти: «Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы с кибитками, в которых проводят жизнь».

Между тем, внимательное чтение тех же источников и современные исследования показывают, что гуннское общество представляло собой империю, разделенную на три «улуса». Гунны имели мощную, хорошо вооруженную армию, умели брать приступом города, их правители вели дипломатические отношения с соседними странами, разработали хитроумную политику чередования набегов и вымогания даров, подобную внешнеполитической стратегии их далеких азиатских предков. Ставка гуннов представляла собой настоящий город [Вернадский 1996: 154–163; Maenchen-Helfen 1973: 190-199, 270-274].

Еще один характерный пример китайского видения культуры номадов: постоянное подчеркивание того, что хунну «плохо относятся к отцам» [Лидай 1958: 30; Кюнер 1961: 312; Материалы 1968: 45; Сыма Цянь 1992: 272]. По всей видимости, здесь присутствует едва ли не в чистом виде конфуцианское видение вопроса: поскольку номады – это недобродетельные варвары, то, следовательно, и к старшим они должны относиться не так, как добропорядочные конфуцианцы. В то же время любому исследователю, хотя бы поверхностно знакомому с этнографией скотоводческих народов, хорошо известно, какое значение в жизни кочевников имеет почитание старших родственников.

Правда, есть не меньший соблазн видеть в этой фразе не только (и не столько) конфуцианскую позицию китайских хронистов, но и специфическое отношение к собственной жизни воина-степняка, для которого смерть в бою считалась более почетной, чем спокойная старость в окружении детей и внуков.

«Как мирный образ жизни приятен людям спокойным и тихим, – писал об аланах Аммиан Марцеллин, – так им доставляют удовольствие опасности и войны. У них считается счастливым тот, кто испускает дух в сражении, а стариков или умерших от случайных болезней они преследуют жестокими насмешками, как выродков или трусов» [XXXI, 2, 22].

Данная воинственная идеология всадничества нашла отражение даже в более позднее время, например, в нартском эпосе [Цюме-зиль 1990: 199–204; ср. рассказ Чжунхана Юэ: Лидай 1958: 30; Кюнер 1961: 312; Материалы 1968: 46]. Но это совсем не значит,

[10]

что сыновья плохо относились к родителям. Скорее наоборот, в силу преобладания клановой патронимической организации старшие родственники пользовались почетом, уважением и определенными привилегиями.

(2) В ряде случаев необходима внутренняя критика источников. Так, например, все китайские хронисты отмечают, что все хунны питаются только мясом домашних животных [Лидай 1958: 3; Материалы 1968:34]. Между тем хорошо известно, что основная пища кочевников – молочные продукты животноводства. Основная часть номадов питалась мясом только по праздникам, осенью при забое скота, при гибели животных, а также в случае посещения их кочевий гостями. Всякий приезд издалека любого чужака, тем более китайца, воспринимался как неординарное событие. Обычай гостеприимства строго предписывал накормить чужеземца мясом баранины. Не удивительно, что у китайцев сложилось представление, что кочевники употребляют в пищу исключительно мясо своих животных.

(3) Для китайских хронистов характерно определенное искажение описываемых событий. Любое посольство, прибывшее в Китай, трактуется в источниках как принятие вассалитета от империи, в летописях явно преувеличивается облагораживающее влияние китайской цивилизации на грубых, неотесанных варваров, их желание заимствовать конфуцианские ценности. Любые подарки (а ведь речь идет об архаических обществах, в которых доминировали ценности не рыночной, но «престижной» экономики) интерпретировались китайскими хронистами как дань. Более того, иногда они намеренно стирали грань между данью и иными формами политико-экономических отношений. В их интерпретации «данью»предстают и торговые поставки номадов на китайские рынки, пошлины за переход границы и т.д. [Yang 1968: 31–34; Хафизова 1995:140].

Это относится и к описаниям военных столкновений с номадами, в которых с большой неохотой приводятся потери ханьских армий и в то же время несколько преувеличиваются любые победы. Правда, не исключено, что цифрам военных достижений ханьцев можно верить, так как за соответствующие «приписки» военачальники могли быть сурово наказаны [Сыма Цянь 1984: 658–659].

(4) Социальная структура хунну отражена в китайских терминах. Так, например, к правителям уделов Хуннской державы использован китайский термин вон («князь»). В.А. Панов считает, что это дело рук Сыма Цяня, который ввел понятие князь, поясняя

[11]

тем самым, что речь вдет о правителе во многом самостоятельного удела. Свою аргументацию Панов основывает на аналогии с древнетюркской титулатурой. В «Тан шу» [Бичурин 1950а: 273] упоминается, что знаменитый Кюльтегин имел титул «восточного чжуки-князя» (эта традиция, видимо, досталась от хуннов), хотя на тюркском (об этом имеется соответствующая запись в рунах) данный титул назывался туг («знамённый», от тюрк, туг – «знамя»). Приставка ван была добавлена китайцами для большей солидности [Панов 1918: 32-34].

Помимо этого, китайские термины использовались для описания хуннских «функционеров» более низкого ранга. Так, под 59 г. до н.э. в «Хань шу упоминается должность чэнсяна. B.C. Таскин указывает, что в китайской бюрократической терминологии данный термин обозначает главного помощника императора [Материалы 1973: 140 прим. 37]. В то же самое время очевидно, что у хунну не было ни императора, ни аналогичного номенклатурного чина. По всей видимости, при описании политической жизни номадов так же следует относиться и к использованию таких специальных должностей, как «правитель дел» (по Н.Я. Бичурину [1950а: 76]) или «старший делопроизводитель ставки» (по B.C. Tacкину [Материалы 1973: 21]), в оригинале чанши – «старший историк» [Лидай 1958: 191], а также «чиновник» (по Н.Я. Бичурину – «церемониймейстер» [1950а: 68], отвечающий за прием иностранных послов [Лидай 1958: 46–47; Материалы 1968: 56].

Данное явление не уникально. Средневековые европейские путешественники (Марко Поло, Плано Карпини, Рубрук и др.) описывали монгольское общество в привычных для них понятиях: «император», «бароны», «рыцари», «чиновники». Нечто подобное можно встретить в описаниях европейцами архаических народов Америки, Африки и Океании. Свидетельства европейцев пестрят такими терминами, как «короли», «феодалы», «сеньоры» и т.д., тогда как исследования этнографов-антропологов нашего времени убедительно показали, что социальное устройство данных народов к европейскому феодализму не имеет никакого отношения. По этой причине необходимо критически воспринимать специальную терминологию, обозначающую те или иные категории лиц в хунн-ском обществе. Можно только согласиться с мнением Г.Е. Маркова, отметившего, что нередко используемые авторами древних и средневековых хроник знакомые термины при перенесении их на описание кочевой среды только вводили исследователей последующих поколений в заблуждение [1976: 44].

[12]

С данной точки зрения, например, не столь принципиально, в каких терминах переводить названия титулов хуннской элиты (да чэнь) из знаменитого описания политической системы хунну из 110 цзюаня «Ши Цзт, как «старейшин» [Бичурин 1950а: 49], как «сановников» [Таскин 1984: 33], как «начальников» [Материалы 1968: 40] или просто как «лидеров» (leaders) [Watson 1961: 163]. Более существенным представляется выявление функций и статуса данных лиц в исследуемом обществе.

(5) В текст китайских летописей оказались включенными сюжеты эпоса, записанные китайскими летописцами со слов их информантов. Это предполагает необходимость соответствующей критической переоценки данной информации. Судя по всему, для Сыма Цяня не было характерно критическо-рациональное отношение к собственным источникам информации, то, что в нынешней исторической науке принято называть источниковедческой критикой.

«В отборе фактов он без колебаний следовал уже сложившейся традиции, суть которой сводилась не столько к стремлению точно рассказать, как все было, сколько к тому, чтобы дать понять читателю, как все должно было быть» [Васильев 1995: 37].

По этой причине все включенные в китайские династийные сочинения о народах Центральной Азии генеалогические сюжеты (легенды о происхождении тюрок и уйгуров, легенды о чудесном происхождении правителя (Таньшихуай, Абаоцзи, Чингисхан) и т.д.) необходимо воспринимать как произведения эпоса, но не как исторические тексты. Данная проблема, судя по всему, имеет более широкий контекст. Во всяком случае, можно привести немалое количество древних европейских источников, в которые были включены элементы эпической традиции кочевников. Такие вставки отмечены, например, у Прокопия Кесарийского [1993:188, 503 прим. 42] в «Войне с вандалами* (кн. I, IV, 29–35).

При исследовании этих сюжетов необходимо иметь в виду следующие обстоятельства.

1. Данные произведения не являются собственно историческими источниками. Они не могут использоваться для восстановления картины исторических событий [Пропп 1976 и др.].

2. Для их изучения необходимо пользоваться специальными методами фольклористики.

3. Эти произведения необходимо рассматривать как важный источник по этногенезу и истории культуры и идеологии.

Вторую группу составляют археологические источники. Основные памятники хуннской эпохи находятся на территории Монголии, а

[13]

также в Северном Китае и на территории Российской Федерации. Первые раскопки хуннских памятников были произведены в 1896 г. троицкосавским врачом и краеведом Ю.Д. Талько-Грынцевичем. За хронологический промежуток в сто с небольшим лет исследования археологических памятников хунну велись многими археологами СССР и России (П.К. Козлов, С.А. Теплоухов, Г.П. Сосновский, СВ. Киселев, А.П. Окладников, А.В. Давыдова, П.Б. Коновалов, С.С. Миняев, СВ. Данилов и др.), Монголии (Ц. Доржсурэн, X. Пэрлээ, Н. Сэр-Оджав, Д. Цэвэндорж и др.), Китая (Го Сусинь, Сюн Суньжуй, Тянь Гуанцзинь, У Энь и мн. др.), Японии (Эгами Намио, Като Симпей) и ряда других стран.

Наибольшая информация получена в результате исследования погребальных памятников. К настоящему времени раскопано около 700 хуннских могил из более чем 3500 известных в настоящее время [Коновалов 1976:21–22 табл. 1–2; Цэвэндорж 1985: 53; 1996:13–14; Миняев 1998]. Поселения и городища хунну изучены гораздо хуже погребальных памятников. В настоящее время на территории Монголии и Бурятии обнаружено около 20 хуннских стационарных населенных пунктов [Киселев 1957; Пэрлээ 1957; Давыдова 1978; Hayashi 1984; и др.]. На территории Монголии масштабные исследования поселений не велись. Гораздо лучше обстоит дело с изучением оседлых памятников хуннской культуры на территории Бурятии. Здесь целенаправленно начиная с послевоенного времени раскапывалось Иволгинское городище, расположенное в окрестностях г. Улан-Удэ [Давыдова 1985; 1995]. Кроме того, исследовались хуннские поселения [Давыдова 1974; 19756; 19786; 1980; Давыдова, Миняев 1973; 1974; 1975; 1976], начаты целенаправленные раскопки на городище Баян-Ундэр в Джидинском районе Республики Бурятия [Данилов, Жаворонкова 1995; Данилов 1998].

Данные археологии использовались в монографии при анализе экономики и социальной структуры хуннского общества. Однако более подробно вопросы реконструкции социально-экономического устройства хунну на основе археологических источников будут рассмотрены в ряде совместных публикаций с С.В. Даниловым и П.Б. Коноваловым, в частности, в нашей книге «Социальная структура хунну Забайкалья», которая в настоящее время готовится к публикации.

БЛАГОДАРНОСТИ. В монографию включены результаты исследований, которые были выполнены при поддержке ряда научных фондов: РГНФ (93-06-10313), фонда Сороса (Z 16000/542 и

Н2В741), РФФИ (97-06-96759 и 99-06-99512). Первое издание было осуществлено при финансовой поддержке РГНФ в рамках упомянутого выше проекта. Переиздание данной работы стало возможным благодаря издательской программе ФЦП «Интеграция» (проект М422-06).

Все использованные переводы с восточных языков выполнены к.и.н. А.Л. Ивлиевым (Владивосток) и к.и.н. Г.П. Белоглазовым (Владивосток). За это и за подробные комментарии к текстам приношу им искреннюю благодарность. Тем не менее, только благодаря искренней любезности д.и.н. Ю.Л. Кроля (Санкт-Петербург) мне удалось избежать некоторых досадных ошибок.

Я признателен за все высказанные пожелания и замечания, теплую поддержку, а также за возможность неоднократно лично или заочно обсуждать рассмотренные в данной книге проблемы или некоторые более общие вопросы кочевниковедения и теории доиндустриальных обществ своим коллегам: д.и.н., проф. Л.Б. Алаеву (Москва), СВ. Алкину (Новосибирск), д.и.н. Ж.В. Андреевой (Владивосток), д.и.н. Г.Е. Афанасьеву (Москва), проф. Т. Барфидду (Бостон), к.и.н. Ю.Н. Бойко (Винница), д.и.н., проф. АА. Бокщанину (Москва), к.и.н. В.И. Болдину (Владивосток), к.и.н. Д.М. Бондаренко (Москва), д.ф.н., проф. А.М. Буровскому (Красноярск), к.и.н., доц. А.В. Варенову (Новосибирск), д.и.н., проф. Л.С. Васильеву (Москва), к.и.н. В.М. Ви кторину (Астр ахань), к.и.н. Ю.Е. Вострецову (Владивосток), проф. | Э. Геллнеру|, к.и.н. Е.И. Гельман (Владивосток), к.и.н. Л.Б. Гмыря (Махачкала), д.и.н. В.В. Грайвор онскому (Москва), к.ф.н. Л.Е. Гриневу (Волгоград), д.и.н., проф. |Л.Н. Гумилеву|, к.и.н. СВ. Данилову (Улан-Удэ), к.и.н. Б.Б. Дашибалову (Улан-Удэ), академику Ан.П. Деревянко (Новосибирск), д.и.н., проф. Ал.П. Деревянко (Владивосток), к.и.н. А.В. Загорулько (Москва), д.и.н. Б.Р. Зориктуеву (Улан-Удэ), д.г.н. И.В. Иванову (Пущино), д.и.н., д.ф.н., проф. |В.П. Илюшечкину], проф. Р. Карнейро (Нью-Йорк), д.и.н., проф. Ю.В. Качановскому (Хабаровск), проф. X. Классену (Лейден), к.и.н., проф. С.Г. Кляшторному (Санкт-Петербург), к.и.н., доц. С.А. Комиссарову (Новосибирск), д.и.н. П.Б. Коновалову (Улан-Удэ), к.и.н. В.А. Кореняко (Москва), д.и.н., проф. А.В. Коротаеву (Москва), д. и.н., проф. Н.В. Кочешкову (Владивосток), проф. Л. Крэдеру, д.ф.н. Э.С. Кульпину (Москва), д.и.н., проф. Е.И. Кычанову (Санкт-Петербург), д.и.н., проф. ВЛ. Ларину (Владивосток), д.и.н., проф. Э.С. Львовой (Москва), к.и.н., доц. В.А. Лынше (Уссурийск), д.и.н., проф. Г.Е. Маркову (Москва),

[15]

д.и.н., проф. Н.Э. Масанову (Алматы), д.и.н., проф. М.С. Мейеру (Москва), Ю.Г. Никитину (Владивосток), д.ф.н., к.и.н. проф. Ю.В. Павленко (Киев), д.и.н., проф. А.И. Першицу (Москва), к.и.н., доц. Г.Г. Пикову (Новосибирск), к.и.н., доц. А.В. Попову (Санкт-Петербург), д.и.н., проф. В.А. Попову (Санкт-Петербург), к.и.н. А.М. Решетову (Санкт-Петербург), д.и.н., проф. Д.Г. Савинову (Санкт-Петербург), к.и.н., проф. Б.С. Сапунову (Благовещенск), д.и.н., проф. Т.Д. Скрынниковой (Улан-Удэ), д.и.н., проф. И.В. Следзевскому (Москва), д.арх., проф. В.Н. Ткачеву (Москва), к.и.н. В.В. Трепавлову (Москва), к.и.н. А.И. Фурсову (Москва), д.и.н., проф. В.А. Шнирельману (Москва), д-ру Д. Шорковитцу (Берлин).

Особая признательность моим первым учителям – доц. П.Е. Шмыгуну, д.и.н., проф. Г.И. Медведеву и нашей alma mater – Иркутскому государственному университету, моему научному руководителю по кандидатской диссертации д.и.н., проф. Э.В. Шав-кунову (Владивосток), а также, в главной мере, д.и.н., проф., академику Британской Академии А.М. Хазанову (Мэдисон, США), оказавшему громадное влияние на формирование моих научных взглядов, за теплое, дружеское отношение к моим исследованиям.

Если кого-либо я не упомянул, то сделал это не намеренно и заранее приношу свои извинения. Наконец, ни один из моих научных результатов был бы невозможен без постоянной поддержки моей жены Татьяны и моих родителей – мамы, Л.П. Крадиной, и отца, к. арх., проф., заслуженного архитектора России, Н.П. Крадина, пример которого является для меня образцом преданного служения науке.

ВВЕДЕНИЕ

«Ни семьи и ни дома нет больше... Беда –

Это гуннская вторглась орда».

(Шицзин II, 1, 7)

История изучения хунну насчитывает почти 250 лет. За этот хронологический промежуток хуннология прошла три этапа развития. Первый этап следует отсчитывать с 1756 г., когда была опубликована первая специальная книга по истории кочевников Внутренней Азии, начиная с эпохи хунну. Ее автором был профессор Сорбонны и хранитель древностей в Лувре Ж. Депонь [De-guignes 1756–1758]. Квинтэссенция исследований истории хунну по письменным источникам от XVIII в. до середины 1920-х гг. дана Г.Е. Грумм-Гржимайло [1926] и К.А. Иностранцевым [1926]. Сводный характер по политической истории хунну на основе нарративных материалов для своего времени имели работы В. Мак-Говерна [McGovern 1939], Р. Груссе [Grousset 1939], Л.Н. Гумилева [1960]. На рубеже 1970–1980-х гг. успехи монгольской и советской исторической хуннологии были обобщены в монографии Г. Сухбаатара [1980]. На сегодняшний день зарубежная китайская, японская и европейская литература по хуннологии сжато, но достаточно полно систематизирована в «Кембриджской истории ранней Внутренней Азии» [Yu 1990].

Поскольку китайские хроники были написаны древними авторами под определенным углом зрения, целый ряд проблем получил своеобразное толкование. Выводы летописей существенно дополняют и корректируют археологические источники. Начало второго этапа относится к концу ХЕХ в. и его следует связывать с личностью ЮД. Талько-Грынцевича. Именно он положил начало изучению археологических памятников культуры хунну [1899; 1902; 1928; 1999]. Однако широкий международный резонанс хуннская археология получила только после исследований экспедиции П.К. Козлова в Ноин-Уле. Экспедицией были исследованы так

[17]

называемые «княжеские» погребения, давшие уникальные материалы. Эти материалы в свое время вызвали сенсацию в научных кругах, демонстрировались на крупных международных научных выставках, неоднократно публиковались [Козлов 1925; Теплоухов 1925; Umehara 1960; Руденко 1962; и мн. др.].

В последующие годы изучение хуннских археологических памятников вели Г.Ф. Дебец, А.Д. Симуков [см.: Доржсурэн 1961], Г.П. Сосновский [1934; 1935; 1940; 1946].

Третий этап следует отсчитывать с 1947 г., когда под руководством А.П. Окладникова [1951; 1952; и др.] начались исследования второй Бурят-Монгольской археологической экспедиции ИИМК АН СССР и БМКНИИКЭ. Именно с этого времени начинается широкомасштабное изучение археологических памятников хунну исследователями многих стран, в первую очередь исследователями из СССР и Монголии (А.П. Окладников, В.П. Шилов, А.В. Давыдова, X. Пэр-лээ, Ц. Доржсурэн, И. Эрдели, П.Б. Коновалов, В.В. Волков, Ю.С. Гришин, В.В. Свинин, Н. Сэр-Оджав, Э.В. Шавкунов, Д. На-ваан, Д. Цэвэндорж, С.С. Миняев, СВ. Данилов, АД. Цыбиктаров и др.). В результате крупномасштабных археологических исследований были достигнуты впечатляющие результаты, позволившие существенно дополнить сведения письменных источников данными об оригинальной культуре древних номадов Монголии, неизвестных ранее сторонах экономики хуннского общества (земледелие и ремесло), военном деле, хронологии и пространственном распространении археологических памятников культуры хунну, этнических, торговых и других связях хунну с соседними народами [Egami 1948; Доржсурэн 1961; Руденко 1962; Давыдова 1965; 1985; 1995; 1996; Коновалов 1976; Миняев 1982; и мн. др.].

История этих изысканий подробно описывается в книгах Ц. Доржсурэна [1961], СИ. Руденко [1962] и П.Б. Коновалова [1976]. Состояние проблемы на конец 1980-х гг. дается в небольшом, но достаточно полном очерке В.А. Могильникова, написанным для 20-томной «Археологии СССР» [Могильников 1992]. Наличие перечисленных выше работ освобождает от необходимости уделять данной теме большее внимание.

В историографии хунну особо следует выделить проблему общественного строя Хуннской державы. Интерес исследователей к данной теме не случаен. Во-первых, по истории хунну имеется значительное число письменных источников (подчас больше, чем даже по средневековым номадам), из которых можно почерпнуть очень важную информацию о социальном устройстве кочевников-

[18]

скотоводов. Во-вторых, хунну являются едва ли единственным древним кочевым народом Азии (подобно скифам в Европе), о котором сохранилось достаточно много источников. Это позволяет в некоторой степени использовать выводы по социальной истории хунну для реконструкции общественного строя других азиатских номадов древности. В-третьих, внимание к данной проблеме в немалой степени может быть объяснено той ролью, которую сыграли гунны в эпоху Великого переселения народов, а также, в этой связи, с возникшим вниманием к мифической азиатской прародине гуннов. В-четвертых, Хуннская держава была первым крупным объединением кочевников Азии. Каковы причины ее возникновения? Основные принципы хуннской административно-политической системы (десятичная иерархия, централизованная власть, троично-дуальное деление) прослеживаются в той или иной степени в последующих кочевых империях Евразии. Было ли это сходство генетическим или типологическим? Все эти вопросы требуют пристального изучения.

Поскольку в историографии нет специальных работ, посвященных проблеме общественного строя хунну, на этом вопросе следует остановиться более подробно. Для работ кочевниковедов-ориенталистов XVIII в. – первых десятилетий XX в. характерно отсутствие интереса к изучению социальной истории хуннского общества. Кроме вопросов политической истории номадов авторов этих работ интересовали, как правило, этническая принадлежность хунну и проблема их соотношения с европейскими гуннами. Даже в тех исследованиях, в которых констатировалось наличие или отсутствие в хуннском обществе государственности, не было глубокого анализа этого вопроса [Deguignes 1756–1758; Saint-Martin 1849; Paiker 1895; Панов 1918; Грумм-Гржимайло 1926; Иностранцев 1926; Grousset 1939; McGowem 1939; и мн. др.].

Интерес к данной проблематике пробудился позднее, причем особенно активно он разрабатывался в марксистской литературе. Поэтому совсем не случайно, что именно в советской науке началось широкое изучение общественного строя кочевников-скотоводов, вылившееся в так называемую дискуссию о «кочевом феодализме» [Першиц 1971: 3 ел.; 1976: 280–288; Федоров-Давыдов 1973:13-18; Хазанов 1975:32-35; Коган 1981; Халиль 1983; Gellner 1988: 92-114; Попов А.В. 1986; Крадин 1987; 1992: 12-43; Марков 1989; 1998; Писаревский 1989; Васютин 1998; и др.], и в том числе хунну. Как писал B.C. Таскин,

«советская историческая наука, наоборот, видит главную задачу в выяснении внутреннего строя кочевого общества сюнну,

[19]

стремится понять происходившие в нем процессы общественного развития» [1968: 22].

Перенесение акцента с описательности на попытки построения объяснительных концепций давало несомненные перспективы в изучении номадизма. Однако трагедия заключалась в том, что марксизм и марксисты преследовали отнюдь не академические интересы. Они активно стремились реализовать свои абстрактные схемы на практике. Чем это обернулось для многих сотен тысяч и даже миллионов кочевников, убедительно повествует, в частности, книга казахского исследователя Ж.Б. Абылхожина [1991]. Советскому правительству за несколько десятилетий удалось то, что на протяжении двух с лишним тысячелетий было не под силу Китаю: номадизм на территории СССР оказался под угрозой почти полного исчезновения.

Дискуссия о социальном строе хунну всегда несла отпечаток общетеоретических дискуссий своего времени. В 1930-е гг. в советской литературе утвердилась так называемая пятичленка – энгельсовско-сталинская схема пяти формаций. На первом всесоюзном съезде колхозников-ударников (13 февраля 1933 г.) Сталин обмолвился о «революции рабов». Почти сразу была высказана точка зрения, что хунну в своем развитии обязательно должны были проходить через рабовладельческую стадию. В наиболее прямолинейной форме этот тезис был изложен С.П. Толстовым. Рабы, по его мнению, использовались главным образом в выпасе скота и в домашнем хозяйстве. Хунну были отнесены им к классическим рабовладельческим обществам кочевников-скотоводов [1934].

Однако несоответствия позиции СП. Толстова были подмечены его оппонентами [там же: 254–257, 320–378], что вынудило автора несколько модернизировать свое понимание рабовладельческой стадии у кочевников. Он признал, что большинство рабов не использовались в скотоводстве. Это были китайские пленники, которые, обрабатывая землю или занимаясь ремеслом, находились на положении, аналогичном статусу и/ютов, и обязывались платить кочевникам хунну дань [1934: 385; 1935; 1848:263 ел.]. В этом состояла грабительская сущность «военно-рабовладельческой демократии» у кочевников. Таким образом, СП. Толстов, совершенно справедливо указав на внешнеэксплуататорскую природу Хуннской державы, неправомерно отождествил данничество с рабством.

Тем не менее тезис о классовой рабовладельческой сущности хуннского общества был поддержан китайскими исследователями [Ма Чаншоу 1954; 1962; 1962а: 5; 12; и др.]. Это вполне объяснимо. Теоретическое влияние советского ортодоксального марксизма на

[20]

союзников по коммунистическому лагерю было почти безгранично. Авторитет «старшего брата» сохранился надолго. Даже после крушения сталинизма ортодоксальные идеи продолжали господствовать среди большинства ученых стран мира социализма. Не случайно в той же китайской историографии тенденция видеть в хуннском обществе рабовладельческое государство сохранилась чуть ли не до наших дней [см., например: Ма Жэньнань 1983; Тянь Гуанцзинь 1983]. Однако большинство ученых марксистской ориентации не поддержали прямолинейный тезис о рабовладельческом характере хуннского общества. Они предпочитали писать о рабовладельческом укладе, определенном влиянии рабовладельческого Китая и т.д., но не более.

Другой исследователь, специально занимавшийся изучением общественного устройства Хуннской державы, А.Н. Бернштам также рассматривал хуннское общество с позиций пятичленной схемы, в качестве соседей рабовладельческого Китая. Но в отличие от СП. Толстова он предложил отнести общество хунну к стадии «высшей ступени варварства». По его мнению, у хунну уже существовали классы, но еще не сформировалось государство¹ [1935а: 229]. В более поздней работе А.Н. Бернштам практически повторил эту точку зрения, добавив, что у хунну существовало сильное внутреннее расслоение, прослойка рабов из завоеванных земледельцев и ремесленников, но отсутствовала государственная организация [1951: 53-55, 129-132].

А.Н. Бернштам был типичным стадиалистом, стоявшим на марристских позициях. Он положительно относился к общей для 1934 г. идее советских историков о «революциях рабов» как движителе прогресса в древности и придерживался мнения, что кочевники внесли важный вклад в разрушение рабовладельческой формации в Китае в качестве союзников угнетенных рабов. Аналогичным образом он оценивал роль гуннского нашествия на Римскую империю [1951: 17, 162–163]. Но в 1950 г. марризм пал, и социологизаторские упрощения А.Н. Бернштама остались без методологического прикрытия. Его книга «Очерк истории гуннов» была подвергнута резкой критике [Кызласов, Мерперт 1952; Рафиков 1952; Удальцова 1952; Обсуждение 1953].

¹ В том, что автор связывал существование классов с отсутствием государства у хунну, нет противоречия. Это была широко распространенная в 1930-е гг. точка зрения, согласно которой сначала появляются классы, а затем они изобретают государство.

[21]

В отличие от А.Н. Бернштама СВ. Киселев охарактеризовал хуннское общество как раннюю форму государственности. Внутренняя дифференциация была еще не очень велика, и знати приходилось считаться с мнением соплеменников. Поэтому основу этой государственности составляли грабительские войны, обогащавшие в основном шаньюев и старейшин [1951: 487–488].

Поскольку пятичленка быстро дискредитировала себя в отношении номадизма, ей на смену была взята на вооружение более изощренная стадиалистская теория – теория кочевого феодализма. История кочевых обществ в рамках этой схемы была представлена как непрерывный поступательный процесс технологического и экономического роста, постепенной замены первобытнообщинного строя ранними, а затем и развитыми формами «кочевого» феодализма. Так называемые ранние кочевники (примерно до середины I тыс. н.э.) рассматривались в рамках очень популярной в 1950–1960-е гг. концепции «военной демократии». Самое большее – предполагался раннеклассовый или раннефеодальный характер древних номадов (с определенным весом рабовладельческого уклада). Создание же настоящей государственности и классового («кочевого феодального», «патриархально-феодального» и пр.) общества относилось в данной схеме к поздним кочевникам, к эпохе средневековья. В наиболее последовательном виде эта «официальная» теория была сформулирована в коллективном издании отечественных и монгольских исследователей «Истории МНР», выдержавшей несколько изданий в 1967–1983 гг., а также в ее монгольском аналоге. Во всех этих книгах хуннское общество отнесено к переходному от первобытнообщинного строя к классовому в форме «военной демократии» [БНМАУ-ын туух 1966: 79– 95; История МНР 1983: 97-103].

Данная концепция нашла также свое отражение в ряде других обобщающих коллективных изданий, отдельных монографиях и статьях. По мнению О.В. Кудрявцева, Г.Н. Румянцева, Г.П. Со-сновского, В.П. Шилова, так называемая Хуннская держава представляла собой лишь «племенной союз» [Румянцев 1954: 31; Кудрявцев 1956; Сосновский, Шилов 1956: 412–419]. В рамках этого же подхода Л.П. Лашук писал о зарождении у хунну из «военно-демократических» отношений «военно-иерархической» системы [1967: 115], М.Х. Маннай-Оол – о «племенном союзе» хунну с элементами раннеклассовых отношений [1986: 39–42], К.А. Акишев – о переходном характере хуннского общества от племенной к раннеклассовой стадии [1977: 285], Л.Л. Викторова – о ранне-

[22]

классовом обществе у хунну [1980: 121], Л.Р. Кызласов – о сложившейся государственности с сочетанием рабства, зачатков крепостничества и данничества [1984: 23; 1993: 35–41].

Мнение о раннеклассовом строе хуннского общества с зачатками феодализма, но с большими пережитками первобытнообщинных отношений высказывалось и в зарубежной марксистской литературе [см., например: Harmatta 1952; 1958].

Наиболее развитым предстает хуннское общество в интерпретации Г.П. Сосновского в раде его неопубликованных рукописей, написанных еще до Великой Отечественной войны. Он подробно разбирает особенности общественных отношений в хуннском обществе [см.: Архив ИИМК, ф. 42, д. 220: 101–170]. По мнению автора, «первая кочевая империя в Центральной Азии обладала всеми признаками государства, указанными Энгельсом» [там же: 170].

«Основным классовым противоречием гуннского общества было противоречие между кочевой знатью – классом номинальных верховных собственников – и непосредственными производителями – скотоводами, платившими подать. Картина феодального скотоводства, так же как и картина феодального землевладения, одинаково отображает ту стадию, когда эксплуататор – феодал уже отделился от непосредственных производителей... и выполняет лишь "высшие функции надзора, охраны и руководства"» [Архив ИИМК, ф. 42, д. 220: 144 об.– 145; д. 223: 115].

В целом все это позволяет говорить о существовании у хунну «военно-феодальной» государственности, причем Г.П. Сосновский склонился к «саунной» (по С.П. Толстову) трактовке «кочевого феодализма» [Архив ИИМК, ф. 42, д. 220: 141, 143а, 170; д. 223: 132, 135–136, 146]. Понятно, что такое категоричное мнение, резко противоречащее общепринятой точке зрения (получалось, что у хунну феодализм появился еще тогда, когда в более развитом Китае существовал рабовладельческий способ производства), осталось неизвестным широкому кругу специалистов.

Промежуточная позиция была сформулирована в работах М.И. Рижского, который охарактеризовал хуннское общество как «объединение племен государственного типа» [1959; 1964; 1968].

Двухформационное членение на ранних и поздних кочевников приобрело популярность также среди монгольских ученых. Но и среди них не было единства в определении уровня развития хунну. В книге Ц. Доржсурэна «Северные хунну» делается вывод о зарождении у хунну государственности в период правления шаньюя Модэ. При этом автор отмечает значительную роль рабовладения в хуннском

[23]

обществе, которое, однако, имело патриархальный характер [1961]. По мнению Н. Сэр-Оджава, первоначально хуннское общество было «военно-демократическим», но он также полагает, что при Модэ у хунну возникла дофеодальная государственность с пережитками родовых отношений и патриархального рабства [1971]. Напротив, Н. Ишжамц относил Хуннскую державу к раннеклассовым государственным образованиям, проводя параллели с варварскими королевствами Западной Европы [1972]. Г. Сухбаатар, посвятивший рад работ и, в том числе, монографию истории хунну, охарактеризовал хуннское общество как раннефеодальное, правда, с определенными пережитками родоплеменного строя [1973; 1975а; 1980].

В период «оттепели» и после нее стали появляться нефеодальные интерпретации социальной истории номадизма. В начале 1960-х гг. в советской науке вышли сразу две монографии, специально посвященные истории хунну. Оба автора не относились к сторонникам теории «кочевого» феодализма. Л.Н. Гумилев отнес хуннское общество к высшей ступени первобытнообщинной формации, однако возражал против характеристики его как «племенного союза». По его мнению, это было единое племя, состоявшее из 24 родов. Родовые старейшины были лишь «первыми среди равных» и опирались на мнение народа. При Модэ союз 24-х родов превратился в «родовую державу» [1960: 71–84, 212–215]. После распада державы на северных и южных хунну на севере из удальцов сформировалось «военно-демократическое» общество, на юге сконцентрировались сторонники традиционного родового общества. В интерпретации С.И. Руденко хуннское общество выглядело более стратифицированным. Он отмечал наличие у хунну частной собственности, рабства (в ограниченных размерах), племенной верхушки, сложной системы управления. В целом СИ. Руденко относил хунну к эпохе «военной демократии» [1962: 66–70].

Дальнейшая дискуссия о социальном строе хунну связана с работами B.C. Таскина, А.В. Давыдовой и А.М. Хазанова, которые в первой половине 1970-х гг. практически независимо друг от друга пришли к идее о раннегосударственном характере хуннского общества. Большим вкладом в изучение социальной истории хунну следует считать работы B.C. Таскина. Основываясь на новом, собственном комментированном переводе основных китайских летописных источников по хуннской истории, B.C. Таскин сделал ряд важных выводов относительно экономики хунну, административно-политической

В более поздней интерпретации – пассионарии [Гумилев 1993: 176–179].

[24]

структуры империи, системы верховной власти и престолонаследия, отношений собственности на скот и пастбища. Рассматривая социально-политическую организацию хуннского общества, B.C. Таскин пришел к выводу о ее значительном сходстве с политическим строем монголов эпохи Чингисхана. Все это, по мнению автора, свидетельствует о существовании у хунну, как и у более поздних номадов Центральной Азии (жужаней, киданей, монголов и пр.) феодальной государственности [1968: 33–38; 1973: 4–17; 1984: 32-37].

В небольшой, но емкой статье, специально посвященной общественному строю хунну, А.В. Давыдова пришла к следующим выводам: (1) это была достаточно развитая система управления, связанная с военными и административными функциями; (2) рабство имело лишь «патриархальный» характер, но присутствовали частная собственность, высокая материальная дифференциация; (3) основу накопления прибавочного продукта составляли военная добыча, дань и торговый обмен. Все это позволяет, по ее мнению, говорить о государственности, но «примитивного» типа, с многочисленными пережитками родового строя [1975]. Эта позиция автора сохранилась и в более поздних исследованиях [Давыдова 1985: 88].

Изучая социальную историю скифов, А.М. Хазанов отметил принципиальное сходство скифской и хуннской ранней государственности. Он выделил следующие характерные черты раннего государства у номадов: (1) многоуровневая социальная организация, в которой низшие звенья были основаны на узах кровного родства, а высшие – на военно-административных связях и фиктивном генеалогическом родстве; (2) многоступенчатая социальная структура с резко отличающимися полюсами; (3) незначительная роль рабства и других внутренних форм эксплуатации; (4) большое развитие внешнеэксплуататорских отношений, данничества; (5) принципиальная однотипность государственных образований скифов, хунну, монголов и других евразийских номадов [1975]. А.М. Хазанов также выделил две модели раннегосударст-венных образований кочевников Евразии. К первой из них, основывавшейся на завоевании и даннической эксплуатации кочевниками земледельцев, были отнесены Хуннская держава, Первое и Второе Скифские царства [1975:217,257–263; Khazanov 1984/1994: 231-233, 254-255].

Проблемы социального строя хунну затрагивались также в ряде работ, посвященных более общим проблемам истории номадизма. Некоторое внимание хунну уделил автор концепции дофеодального

[25]

(предклассового) состояния кочевников Г.Е. Марков [1976: 45–47]. Он подчеркнул схожесть общественной организации хунну и более поздних номадов, наличие во всех кочевых обществах многоукладной социально-экономической структуры, дифференциации. Однако в силу того, что основу любого номадного общества составляли простые номады, там отсутствовала развитая внутренняя эксплуатация, их следует считать предклассовыми. Предклассовое общество у кочевников сосуществовало в двух формах: общинно-кочевой и военно-кочевой. Последняя, очевидно, была характерна для хунну [он же 1989: 66–70].

Придерживаясь в целом мнения о раннегосударственном характере хуннского и других крупных кочевых обществ, В.В. Трепавлов, напротив, полемизирует с мнением исследователей, которые отрицают наличие преемственности в истории скотоводов Центральной Азии. Он попытался проследить идею преемственности «государственной традиции*, которая передавалась от хунну к более поздним кочевым империям. К числу главных черт номадной государственности он отнес: (1) сакральную легитимизацию верховной власти, (2) систему распределения и делегирования власти (крылья, соправительство, порядок наследования); (3) наличие специфических органов управления ставками и кочевьями (так называемые «магистраты») [1989; 1993].

Специфическое мнение о ранней государственности у хунну было высказано А.И. Мартыновым. Он считает, что номады Южной Сибири и Центральной Азии (динлины, юэчжи, хунну) в своем развитии преодолевали барьер «варварства» и создавали оригинальную «степную цивилизации». Понятие «цивилизация» используется автором для обозначения стадии определенного уровня развития. Ее археологическими критериями являются «пышные» монументальные погребения кочевой элиты с «колоссальными» затратами, что свидетельствует о значительной социальной стратификации в обществе, концентрации единоличной власти, высокой культуре данных народов [Мартынов, Алексеев 1986; Мартынов 1986; 1988; 1989; 1989а; 1996; 2000; и др.].

Совершенно иной предстает Хуннская держава в интерпретации СА. Плетневой. По ее мнению, хунну классически укладываются в степной путь становления феодализма «от кочевий к городам». Это было сложившееся государство с развитой полуземледельческой экономикой, регулярной армией, жесткими законами, тюрьмами, иерархической системой государственных наследственных чиновников, письменностью и единой религиозной системой [1982: 85–87].

[26]

В последующие годы к проблеме социального строя хунну обращался еще ряд авторов. Вывод о догосударственной природе хуннского общества был поддержан С.С. Миняевым. В своих работах, посвященных хуннскому ремеслу, он показал высокий уровень цветной металлургии у хунну [1982]. В ряде иных работ о ранних этапах этногенеза хуннского общества он определил уровень его развития как «племенной союз» [Миняев 1985; 1986; 1990; Miniaev 1989]. С.Г. Кляшторный рассматривал данный вопрос на фоне сопоставления хуннского общества с другими древними и раннесредневековыми политическими объединениями Центральной Азии. Придя в конечном счете к выводам, схожим с точками зрения B.C. Таскина, А.В. Давыдовой и А.М. Хазанова, автор признал правомерность определения Хуннской державы как архаического государства и высказал мнение, что в ближайшем будущем едва ли возможны значительные уточнения в характеристике общественного строя хунну [1986; Кляшторный, Султанов 1992:60–64]. Как бы подтверждением последней мысли явилось то, что, по существу, эти же заключения были повторены в нескольких небольших сжатых очерках хуннской истории, написанных отечественными исследователями для ряда обобщающих коллективных изданий [Кляшторный 1983; Зотов 1986; Краснов 1987; Могильников 1992].

Последней работой, посвященной данной теме, стала монография Е.И. Кычанова [1997], в которой рассматриваются процессы становления и эволюции форм «кочевой государственности» у номадов Евразии, начиная от скифов и хунну до маньчжуров. Данная работа обобщает более ранние идеи автора о «ранней государственности» у народов Центральной Азии [1968; 1973/1995; 1986; 1990; 1992; и др.]. Большое внимание в книге уделено описанию хуннского общества [Кычанов 1997: 6–38, 248 ел.]. В целом, автор приходит к выводу, что становление государства у хунну (как и у других номадов) было результатом внутреннего развития. Предпосылкой политогенеза у номадов стала имущественная дифференциация и формирование в обществе скотоводов классового неравенства и эксплуатации.

В современной зарубежной науке продолжается активная традиция изучения политической истории хунну, их отношений с земледельческим миром, место хунну в этнической истории номадов Внутренней Азии, их соотношение с европейскими гуннами. Из множества работ заслуживает упоминания обобщающая монография О. Мэнчен-Хэлфена, посвященная европейским гуннам. Автор отмечает государственноподобный характер политической системы державы Аттилы (видя в ней известное подобие политии

[27]

азиатских хунну), которая существовала только для набегов и вымогания дани и субсидий от Римской империи [Maenchen-Helfen 1973: 190–199, 270–274]. Поскольку объединение гуннов держалось главным образом благодаря личным способностям ее основателя, то после его смерти оно распалось.

В некоторой степени история хунну была затронута в работах О. Латтимора. В своей главной монографии, посвященной культурной экологии и адаптации кочевников около китайской границы, которая не потеряла актуальности до сих пор, О. Латтимор затронул проблемы эволюции номадизма в более ранние периоды. На примере хунну он описал цикл истории пасторального государства. На первом этапе держава состоит только из кочевников. Затем она расширяется до смешанного скотоводческо-земледельческого общества с разными функциями и возможностями данных групп. На третьей стадии осевшие на юге гарнизоны номадного происхождения получают львиную долю добычи, поступающей из Китая, что приводит к конфликтам. В результате (четвертая фаза) происходит распад составного государства, и часть общества возвращается к номадизму [Lattimore 1940: 519–526].

В то же время западными учеными были выполнены важные исследования, посвященные собственно хунну: особенностям экономики, социальной и политической организации [Egami 1948; Pritsak 1954; Mori 1971; 1973; Barfield 1981; Yamada 1982; Hayashi 1984; etc.]. В этих и других работах также присутствует широкий спектр взглядов на характер развития хуннского общества. Л. Квантен, например, рассматривает Хуннскую державу как конфедерацию племен с гетерогенной политической структурой. Он выделяет следующие уровни иерархии: юрта (семья), клан, племя, конфедерация. Конфедерация держалась, по его мнению, на военной силе и харизматической природе высшей власти. Так как Хуннская держава была основана на чисто политических принципах, она была обречена на падение [Kwanten 1979: 8–26].

По мнению японского исследователя Нобуо Ямады, хуннское общество представляло собой могущественное племя с сильными этническими внутренними связями. Оно состояло как минимум из пяти-шести крупных кланов. Вся кооперация иноэтничных племен вокруг племени шаньюя имела исключительно военный характер. Вне военных действий шаньюй не имел никакой власти над другими племенами. Он был не более чем племенным вождем. В целом хуннское общество имело некоторые государственноподобные черты, но в совокупности представляло догосударственное племенное

[28]

образование [Yamada 1982]. Другие исследователи отмечают «промежуточный» характер хуннского общества, полагая, что при Модэ Хуннская военно-политическая конфедерация племенных групп все-таки трансформировалась в империю [Wen-Yen Tsao: 45]. Наконец, третья группа исследователей, специально занимавшаяся изучением вопросов общественного и политического устройства хунну, рассматривает хуннское общество как государство с определенной административной системой, явственно напоминающей феодальную иерархическую лестницу [Mori 1950, 1950а; 1971; 1973; Pritsak 1954; и др.], подчеркивает важнейшую роль внешнего фактора в образовании и последующем существовании Хуннской империи [Egami 1948].

Особенно важную роль для реконструкции социального строя хунну, с моей точки зрения, сыграли работы Т. Барфилда [Barfield 1981; 1989 = 1992: 32–84]. Он показал, что государственность не является институтом, внутренне необходимым для номадов. Вслед за О. Латгимором и А.М. Хазановым Т. Барфилд развивает идею, что она возникает как способ адаптации кочевников к соседним земледельческим цивилизациям. Номадная государственность была организована, по его мнению, в форме «имперских конфедераций», которые имели автократический и «государственноподобный» вид снаружи, но оставались консультативными и племенными изнутри. Такая специфика номадного государства обусловила характер отношений власти в Хуннской империи. Могущество шаньюя и его семьи сильно ограничивалось вождями племен, входивших в конфедерацию. Однако будучи единственным посредником между Китаем и Степью, правитель хунну имел возможность контролировать перераспределение получаемой из Китая добычи и тем самым усиливал свою собственную власть. Это позволяло поддерживать жизнедеятельность всей политической системы, которая не могла существовать на основе экстенсивной скотоводческой экономики.

Поиск по сайту: