Модэ и легенда о его воцарении

Расцвет хуннского общества и образование степной империи принято связывать с именем второго известного из летописей шаньюя хунну Модэ. В 110-м цзюане своих «Исторических записок» Сыма Цянь передает интересный рассказ о приходе Модэ к власти [Лидай 1958: 16; Бичурин 1950а: 46–48; de Groot 1921: 49–52; Материалы 1968: 38–39].

Модэ был старшим сыном и наследником правившего в конце III в. до н.э. шаньюя Тоуманя. Однако со временем Тоумань решил завещать свой титул другому сыну, от более молодой и любимой жены (яньчжи). Для этого он решил хитростью избавиться от Модэ. Последний был направлен к юэчжам в качестве почетного заложника (номады практиковали такую форму мирного договора), а сам тем временем коварно напал на кочевья юэчжей. По всем правилам степной политики Модэ должны были убить, но он проявил свои незаурядные личные качества. Обманув своих охранников, Модэ выкрал коня и ускакал на нем в Халху. Тоумань был вынужден по достоинству оценить храбрость своего сына. Он вверил ему в управление «тьму» – 10 тыс. всадников.

[47]

Модэ осознавал шаткость своего положения. Он прекрасно понимал, что шаньюй только и ждет удобного момента, чтобы избавиться от него. Спастись в этой неравной политической игре можно было, только опередив своих противников. Но для этого сначала нужно было обзавестись надежными сторонниками.

Первым делом Модэ начал военные тренировки в своем «тумэ-не». Изготовив для себя особые свистящие стрелы², однажды во время стрельб он заявил: «Всем, кто откажется стрелять вслед за мной, будут отрублены головы». На охоте он стал пускать свои свистящие стрелы по различным целям. Большинство воинов точно выполнили приказ. Нашлись, правда, некоторые шутники, которые посчитали, что «темник» просто забавляется, и проигнорировали приказание. Но Модэ не шутил. Он приказал отрубить им за несоблюдение приказа головы. Начало было положено.

Через некоторое время Модэ выстрелил в своего любимого коня. Некоторые из его воинов испугались стрелять вслед за ним. Тогда Модэ вновь приказал отрубить нарушителям дисциплины головы. Вскоре он выстрелил в свою самую любимую жену. Некоторые из его сподвижников отказались стрелять. Ладно лошадь, но ведь это была принцесса! Да к тому же из знатного клана. Но Модэ был непреклонен. Снова на степной ковер пролилась кровь непокорных.

Прошло еще какое-то время и однажды на охоте Модэ пустил свою свистящую стрелу в красивого аргамака своего отца. Все его соратники выстрелили вслед за ним. Модэ понял, что теперь они пойдут за ним и в огонь, и в воду. Осталось только подождать подходящего случая.

Вскоре такой случай представился. Была объявлена большая охота. Выбрав удобный момент, Модэ с группой преданных ему сподвижников подъехал на расстояние выстрела к отцу и пустил в него свистящую стрелу. Даже если у него в последний момент дрогнула рука, верные дружинники не промахнулись бы. Шаньюй моментально превратился в подобие большого ежа. Затем Модэ захватил ставку, казнил своего младшего сводного брата – официального наследника, его мать и всех вождей, отказавшихся подчиниться ему. После этого он объявил себя шаньюем.

Узнав о перевороте, восточные соседи хунну – монголо-язычные номады дунху посчитали, что у хунну сейчас царит неразбериха

² Трехлопастные стрелы-свистунки встречаются в археологических памятниках [Талько-Грынцевич 1902. Т. III: табл. II; Коновалов 1976: 178; Худяков 1986: 32, 33, 37; Давыдова 1995: 34 табл. 187, 7; и др.]. Они применялись для психического устрашения противника.

[48]

и решили напасть на них. Чтобы создать повод для войны, они направили посла с дерзким требованием отдать чудо-коня, принадлежавшего шаньюю Тоуманю, который мог пробегать в день 1000 ли. Все приближенные Модэ советовали отказать дунху, но Модэ сказал: «Разве можно для сохранения дружбы с соседним народом жалеть какого-то коня?».

Дунхуский правитель посчитал, что Модэ боится войны, и выдвинул еще более оскорбительное требование: отдать для него одну из шаньюевых жен. Все приближенные шаньюя были страшно возмущены и с негодованием предлагали объявить полную мобилизацию для войны с дунху. Однако на лице Модэ не дрогнул ни один мускул. Он произнес: «Разве можно из-за сохранения добрососедских отношений с соседним государством жалеть какую-то женщину?» – и приказал отправить к дунху любимую (!) яньчжи.

Правитель дунху решил, что ему все дозволено, и стал понемногу захватывать кочевки хуннских скотоводов в приграничных землях. Еще через некоторое время он прислал своего посланника с требованием отдать ему пустующие территории между владениями хунну и дунху (возможно, речь идет о территории Восточной Гоби, через которую проходит Калганский тракт). Модэ вновь собрал в своей ставке совещание приближенных лиц.

Трудно сказать, почему некоторые из сановников предложили отдать эти земли. Может быть, действительно, данные территории были плохо пригодны для скотоводства. Может быть, кое-кто, помня о двух аналогичных совещаниях, решил заработать себе политического капитальцу. Но, так или иначе, шаньюй поступил совсем по-другому. Он пришел в ярость и гневно вскричал: «Земля есть основа государства, разве можно отдавать ее!». После этого он повелел отрубить головы незадачливым советчикам и приказал всем воинам под страхом жестокой смерти седлать коней.

Внезапность – мощное оружие. Дунху совершенно не представляли, что с запада им может что-то угрожать. Они даже не выставляли караулы. Стремительным рейдом Модэ сокрушил разрозненные отряды дунхусцев, захватил ставку правителя и убил его. Скот, жены, сокровища бывшего врага – все теперь принадлежало ему. Добыча была огромной и досталась всем участникам похода.

Изложенные в эмоциональном тоне, данные события больше походят на вымысел, чем на правду. В этой истории слишком много всяких «если». Во-первых, политические перевороты готовятся в тайне. Здесь же все подготовительные мероприятия осуществлялись при большом стечении народа, и Тоумань вряд ли бы не узнал о них.

[49]

Во-вторых, почему убийство Модэ любимой (!) жены оказалось безнаказанным? Чем он объяснил такой жестокий поступок своему отцу и родственникам жены? Наверняка она являлась представительницей одного из знатных хуннских кланов, и Модэ после этого угрожала бы «кровная месть».

В-третьих, не много ли «любимых» жен? Одну из них Модэ застрелил, другую отдал правителю дунху. В источниках фигурирует еще одна любимая яньчжи³, которая уговорила Модэ выпустить из ловушки армию Гао-ди, попавшую в окружение поблизости от горы Байдэн [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 51; Материалы 1968: 41-42].

В-четвертых, как он смог организовать столь жестокий безнаказанный террор в своих владениях? «Степное ухо» быстро распространяет все новости по степи. Почему ни шаньюй, ни его приближенные не только не остановили террор, но даже не узнали о репрессиях, творящихся в одном из уделов Хуннской конфедерации?

В-пятых, если бы каждый предводитель пасторального общества так же рьяно рубил головы своим воинам и приближенным, как это делал Модэ, то вскоре он остался бы и без тех, и без других.

В-шестых, едва ли не самое невероятное в данной истории. Как Модэ посмел на глазах приближенных отца убить его любимую лошадь?! Общеизвестно, какое значение имеет для номада конь. Нанести удар чужому скакуну – значит нанести удар его хозяину [Рад-лов 1989: 282]. Убить любимого аргамака шаньюя – это означало не просто бросить ему вызов, а практически соответствовало плевку в лицо. Такое оскорбление не стерпел бы никто!

В-седьмых, в некоторых местах повествования имеются элементы, которые свидетельствуют о частичной переработке с течением времени сообщения китайскими информаторами или самим Сыма Цянем. К их числу, например, относится приказ Модэ стрелять в свою лошадь. У кочевников конь является предметом восхищения.

³ В комментариях к своим переводам *Ши Цзи» B.C. Таскин [Материалы 1968: 24] и Р.В. Вяткин [Сыма Цянь 1992: 370 прим. 21] пишут, что, скорее всего, в последнем случае история с женой вымышлена, чтобы скрыть военное бессилие и унижение китайского императора. Действительно, как в окружении можно послать гонца, который должен был преодолеть не только хуннские заслоны, но и пробраться в юрту к жене (!!) шаньюя? Скорее всего, Модэ снял блокаду, так как не дождался Хань Синя и побоялся понести большие потери во время штурма китайского лагеря. Возможно, скрытый намек на ложь был высказан Сыма Цянем в 56-й главе «Ши Цзи»: «Этот план [освобождения] остался секретным, и люди его времени о нем ничего не знали» [Сыма Цянь 1992: 230].

[50]

Ни у одного номада не поднимется рука выстрелить в коня. Коня могут украсть или принести в жертву Тэнгри. Стрелять по лошадям – на это мог сподобиться только китаец. Не уверен, кстати, что и изречение «земля – основа государства» не заимствовано Сыма Цянем из какого-либо дидактического источника.

Наконец, в-восьмых, неправдоподобен и факт отцеубийства. В истории кочевого мира в борьбе за престолонаследие часто встречались случаи убийства братьев, кузенов, дядей и других родственников с последующей узурпацией престола. Практически все основатели степных империй были узурпаторами и автократами, которые пришли к власти путем насилия. Но вот отцеубийство (особенно в той форме, как это было изложено Сыма Цянем) больше характерно для фольклора, чем для реальной истории кочевников Центральной Азии.

Впрочем, существование шаньюя Тоуманя как реального исторического лица также может быть поставлено под сомнение. Во всяком случае, его имя придает персоне первого шаньюя полулегендарный характер. Еще в начале XX в. Ф. Хиртом и К. Сиратори была замечена созвучность этого имени со словом «тоумэн» (toman), обозначавшим «десять тысяч» [Hirth 1900; Shkatori 1902]⁴. Если это верно, то почему мы не можем допустить, что Тоумань – это некий собирательный образ, а Сыма Цянь относительно факта отцеубийства оказался введенным в заблуждение своими информаторами? Тем более, что вся история хуннского этноса до интронизации Модэ, изложенная в летописных текстах, слишком затуманена и противоречива.

Вообще вся история возвышения Модэ очень напоминает сказку или эпическое произведение. Сюжет имеет четкую композиционную структуру, делится на две части. В первой излагается ход событий прихода Модэ к власти, во второй повествуется об его взаимоотношениях с правителем дунху и войне с ним, которая заканчивается, как это часто бывает в литературных произведениях, счастливым концом. Все события в обеих частях разворачиваются по принципу цепи, причем напряжение постепенно нарастает, пока, наконец, в максимальной стадии оно не заканчивается каким-либо действием. Такой способ построения сюжета, названный В.Я. Проппом эффектом кумулятивности [1976: 96–97, 241–257], был широко распространен в различных формах фольклорных произведений.

Другое принципиальное сходство истории возвышения Модэ с фольклорными произведениями заключается в принципе троичности

⁴ Де Грот транскрибирует его имя как Doiban [de Groot 1921: 47].

[51]

[там же: 96]. Все события цепи повторяются трижды (прямо как в сказке про Сивку-Бурку), но каждый раз с кумулятивным нарастанием напряжения. Сначала Модэ стреляет в своего коня (первая проверка своих воинов при стрельбе по разным мишеням композиционно не соответствует трем последующим случаям, и поэтому я ее опускаю), затем в жену и в коня своего отца. Только на третий раз он добился единодушной поддержки своих воинов. Во второй части он отдает коня, жену и только на третий раз садится на коня и отправляется в поход на дунху.

Третье сходство с фольклорными произведениями присутствует в композиционной структуре. В фольклоре конь и жена являются традиционными элементами, которых грозят забрать у главного героя враги, начиная от степных эпических сказаний «Джангара» или «Гэсэра» [см., например: Кичиков 1992: 202 и др.] и заканчивая русскими народными сказками об Иване-царевиче и сером волке. Дважды приходится Модэ расставаться с «любимыми» женами и «любимыми» скакунами.

Четвертое сходство рассказа с фольклорными произведениями заключается в факте отцеубийства.

Пятое сходство истории возвышения Модэ с фольклорными произведениями заключено в характеристике главных персонажей.

«В повествовательном фольклоре все действующие лица делятся на положительных и отрицательных... «Средних», каковых в жизни именно большинство, в фольклоре не бывает» [Пропп 1976: 100].

Нетрудно заметить, что в рассказе все лица делятся на тех, кто шагает в одном направлении с Модэ, и тех, кто сознательно или невольно идет против него. «Кто не с нами, тот против нас». В эпосе и в сказках все главные герои положительные. Они выражают, как правило, идеалы этнического или массового сознания. Даже если главному герою по ходу действия приходится совершать поступки, которые осуждаются в действительности (убийство отца или старших братьев – сюжет более распространенный в сказках, чем в жизни), это никак не отражается на его фольклорном имидже.

«Герой тот, кто побеждает, безразлично какими средствами, в особенности если он побеждает более сильного, чем он сам, противника» [там же].

В случае с Модэ мы видим полную аналогию вышесказанному. По логике легенды все его должны были люто ненавидеть. Он узурпатор-отцеубийца и кровавый тиран с деспотическими замашками. Однако ни в легенде, ни в последующей уже реальной истории

[52]

царствования вплоть до естественной смерти в 174 г. до н.э. Модэ не выглядит как диктатор (здесь, кстати, напрашивается определенная параллель с литературным образом Чингисхана и его реальной ролью в истории образования Монгольской империи).

Таким образом, излагаемая Сыма Цянем в «Исторических записках» версия прихода Модэ к власти представляет собой не пересказ реальных событий, а записанную китайским хронистом с чьих-то слов легенду. Сыма Цянь родился более чем через полстолетия после описываемых событий, а свой выдающийся трактат он начал писать только с 104 г. до н.э., когда с момента прихода к власти Модэ прошел уже целый век [см.: Кроль 1970; Крюков М.В. 1972; и др.]. Кочевники не знали письменности. Основным источником исторической памяти для них являлся эпос. Китайцам же в указанное время было не до северного соседа. В Срединном государстве в последние годы III в. до н.э. было «смутное время». Могли ли ханьцы знать, что делалось в степи, скорее всего, даже за Великой пустыней? Поэтому, вполне вероятно, что до Сыма Цяня дошел рассказ, слышанный им (или его информатором) от какого-либо хуннского сказителя или певца. В рассказе причудливо переплетаются элементы реальных исторических событий и элементы поэтического, эпического произведения. Где же здесь правда, а где вымысел, сказать очень сложно.

Специальные исследования творчества Сыма Цяня показывают, что он широко использовал в своем сочинении опросы современников тех или иных событий и даже рассматривал их как законный источник исторической информации [Кроль 1970: 363–372]. То, что современные исследователи называют «критикой источника», по всей видимости, ему было неизвестно [Васильев 1995: 38], что, вероятно, справедливо и в отношении других китайских летописцев.

Возможно, косвенным подтверждением правильности критического отношения к рассказу о Модэ как к историческому источнику являются попытки проследить некоторые параллели вышеупомянутого сюжета с легендой об Огуз-хане. Как известно, еще в середине прошлого века Н.Я. Бичурин высказал точку зрения о тождестве Модэ и Огуз-хана [1950а: 49, 56–57, 223, 225]. В той или иной степени эту идею поддержали более поздние исследователи [Бернштам 1935; 1951: 224-235; Толстов 1935: 28-29; 1948: 295–296; Таскин (см. Материалы 1968:129–130); Ельницкий 1977: 238; и др.].

Имеется несколько версий легенды об Огуз-хане [см., например: Радлов 1893: 21–39, 43–56; Рашид-ад Дин 1952а: 76–91; и др.].

[53]

Самым ярким сходством между ним и Модэ является разделение и тем, и другим своих владений на левое и правое крылья и на 24 структурных подразделения [Лидай 1958: 17; Бичурин 1950а: 49; Материалы 1968: 40; ср.: Радлов 1893: 36–39; Рашид-ад Дин 1952а: 76–78, 85]. Оба они узурпировали престол (события происходят на охоте). Некоторое сходство прослеживается в антипатиях и Огуз-хана, и Модэ к своим двум первым женам [Радлов 1893: 31–32]. Наконец, сын Огуза Кун-хан, подобно Лаошан-шаныою, имел своего умного советника по имени Игит-Иркыл-Ходжа (аналог Чжунхану Юэ), который провел важные административные преобразования в ханстве [Радлов 1893: 38; Рашид-ад Дин 1952а: 87].

Однако, как совершенно справедливо отметил Е.И. Кычанов, между сюжетами об Огузе и о Модэ имеются существенные различия.

«Тоумань хочет убить сына, чтобы сделать шаньюем другого сына, более любимого, Кара-хан хочет убить сына за то, что тот принял чужую веру, ислам. Разные сюжеты, в рамках которых должен быть реализован один умысел – убийство сына Сходство обнаруживается лишь в том, что 1) отец хочет убить сына; 2) все происходит во время охоты; 3) в итоге не отец убивает сына, а сын убивает отца и становится правителем» [Кычанов 1997: 250].

Вывод Е.И. Кычанова можно дополнить. Прежде всего сходство между 24 «темниками» Модэ и 24 «ветвями» Огуза чисто внешнее [Рашид-ад Дин 1952а: 85]. В последнем случае речь идет о 6 сыновьях Огуз-хана, у каждого из которых было по 4 сына, итого 24 внука Огуза. Структурно Хуннская держава основана совершенно по-иному. Она была разбита не на две, а на три части: «центр», «левое» и «правое» крылья. Крылья делились на подкрылья. Данными структурными подразделениями управляли четыре ближайших родственника шаньюя, носившие титулы «ванов» («князей»). Шаныою в управлении «центром» помогали два помощника. Из остальных 18 «темников» шестеро имели несколько более высокий статус [Лидай 1958: 17; Бичурин 1950а: 48–49; Материалы 1968: 40; и др.].

Графически данные отличия можно выразить так:

■ Держава Модэ: (1->3->4 + 2->6 + 12);

■ Ханство Огуза: (1 -> 2 -> 6 -> 2 -> 4).

В отличие от версии Сыма Цяня, легенда об Огуз-хане более реалистично описывает ход борьбы за власть. Согласно последней версии, отец Огуза Кара-хан знал о планирующемся заговоре и сам активно готовился к нему. Так называемая «охота» стала для обеих

[54]

сторон как бы местом официальной «разборки». Не было ни заговора, ни внезапности, ни коварного отцеубийства (Кара-хан погиб во время сражения по одной версии от чьей-то сабли, по другой – от случайной стрелы). Просто в схватке двух сил победила сильнейшая.

В советской литературе предпринимались попытки рассматривать легенду об Огуз-хане как исторический источник [см., например: Бернштам 1935]. Однако возможности получения из фольклора прямой исторической информации принципиально ограничены. Исследования фольклористов, в первую очередь В.Я. Проппа [1976], показывают, что эпос, сказки и другие формы фольклорных произведений не дают реального изображения конкретных событий и исторических деятелей. Судя по всему, этот вывод в немалой степени справедлив и в отношении легенды о Модэ, хотя в данном случае мы имеем дело, конечно, с не совсем фольклорным произведением.

Определенно можно сказать, что Модэ получил престол посредством свержения законного правителя (возможно, отца). Из второй части легенды ясно, что после переворота им были разбиты и подчинены дунху. Однако, пожалуй, этими событиями достоверная информация ограничивается. Мы можем лишь догадываться, как разворачивались реальные события. Теоретически они могли происходить в соответствии с сценарием «Ши цзи», когда Модэ перехитрил и убил своего отца. Но не менее вероятна и сюжетная линия легенды об Огуз-хане, повествующая о гражданской войне. Впрочем, события могли разворачиваться совсем иным, неизвестным нам путем.

По этой же причине нет возможности восстановить реальную хронологию событий. В фольклорных произведениях время нереально. Оно подчинено логике сюжета произведения. Все события, которые происходят с главными героями, развиваются по законам жанра (в данном случае по нарастающей), но не в соответствии с реальным историческим временем. До 209 г. до н.э. можно говорить только о хуннской «доистории». Конкретная событийная история начинается только после этой даты.

Становление империальной организации

Базисом хуннского могущества в Великой степи стала отлаженная военная система. Китайские источники неоднократно свидетельствуют о воинственном образе жизни с< верного соседа. С

[55]

раннего детства мальчики и юноши тренировались в стрельбе из лука и скачках на лошади. Все взрослые мужчины входили в состав военно-иерархической организации хуннского общества [Лидай 1958: 3, 31; Бичурин 1950а: 40, 58; Материалы 1968: 34, 46]. Хронисты образно именовали Хуннскую державу «царством военных коней», а самих номадов сравнивали с «вихрем» или «молниями», а в официальных документах, в противопоставлении оседлым китайцам, хунну именуются как народы, «натягивающие луки» [Лидай 1958: 32; Бичурин 1950а: 60; Материалы 1968: 48, 75].

Точное количество воинов, которое могла выставить в случае необходимости Хуннская держава, неизвестно, хотя данный вопрос интересовал еще ханьских лазутчиков. Самая большая численность хуннских воинов в 400 тыс. всадников указана Сыма Цянем в знаменитом 110-м цзюане «Ши цзи» в описании знаменитой Байдэнской битвы 200 г. до н.э. между Модэ и Гао-ди [Лидай 1958: 18; Бичурин 1950а: 51; Материалы 1968: 41], хотя в 99-м цзюане этого же трактата он приводит иное число хуннских кавалеристов – 300 тыс. человек [Материалы 1968: 71]. К последнему числу склоняется и B.C. Таскин, который суммировал все основные сведения из летописей на этот счет [1973: 5–6].

Имеется еще один вариант подсчета численности вооруженных сил Хуннской империи, который вполне согласуется с приведенными выше данными. В 110-м цзюане «Ши цзи», где подробно описывается политическая система хуннского общества периода правления Модэ [Лидай 1958: 17; Бичурин 1950а: 48-49; Watson 1961b: 163–164; Материалы 1968:40], сообщается, что из 24 «темников» (вань-ци) 10 наиболее знатных имели в своем подчинении не менее 10 тыс. всадников. Остальные 14 «темников» руководили несколько меньшими воинскими подразделениями. Можно смело считать, что это количество было никак не менее 5–7 тыс. лучников. Если суммировать эти данные, то получится, что численность войск левого и правого крыльев империи составляла около 170–200 тыс. человек. Если допустить, что шаньюй имел в подчинении примерно такое же количество воинов, что и командующие крыльев, то в совокупности это составляло около 250–300 тыс. человек.

Отсюда, кстати, следует еще один интересный вывод. Введение «удельно-лествичной» системы правления крыльями империи свидетельствует, что племена, входившие в состав левого и правого крыльев, не были столь же лояльны, как племена «центра». Они управлялись имперскими наместниками, являвшимися ближайшими родственниками шаньюя. Возможно, это служит доказательством

[56]

того, что именно племена центральной части составляли «ядро» хуннского этноса. Исходя из этого можно допустить, что численность «чистокровных» хуннов в империи была чуть более одной трети.

Какова была численность хуннского войска во время ведения боевых действий? Известно, что каждый свободный кочевник одновременно являлся воином [Лидай 1958: 31; Бичурин 1950а: 58; Материалы 1973:46]. Но вряд ли к большинству походов за добычей привлекались все номады сразу. В летописных источниках имеются данные о примерной численности хуннских армий, воевавших с Китаем. в 166 г. до н.э. – 140 тыс. человек [Лидай 1958: 31; Бичурин 1950а: 59; Материалы 1968: 47], в 140 г. до н.э. – 100 тыс. человек [Лидай 1958: 33; Бичурин 1950а: 62; Материалы 1968: 50], в 128 г. до н.э. – 20 тыс. человек [Лидай 1958: 34; Бичурин 1950а: 63; Материалы 1968: 51], в 125 г. до н.э. – 90тыс. человек [Лидай 1958: 44; Бичурин 1950а: 64; Материалы 1968: 52], в 103 г. до н.э. – 80 тыс. человек [Лидай 1958: 48; Бичурин 1950а: 71; Материалы 1968: 59], в 97 г. до н.э. – 100тыс. человек [Лидай 1958:50; Бичурин 1950а: 73; Материалы 1968: 61; 1973: 19], в 90 г. до н.э. – 50 тыс. человек [Лидай 1958: 191; Бичурин 1950а: 76; Материалы 1973: 21], в 80 г. до н.э. – 100 тыс. человек [Лидай 1958: 204; Бичурин 1950а: 78; Материалы 1973: 24].

В целом средняя численность хуннских войск была около 90 тыс. всадников, что составляло примерно третью часть всего военного потенциала державы. Это примерно сопоставимо с численностью войск Монгольской империи. К началу похода на Цзинь армия Чингисхана составляла около 100 тыс. всадников (95 «тысяч» плюс «тысячи» из так называемых «лесных» племен).

Интересно, что в годы кризиса Хуннской империи (78–28 гг. до н.э.) численность воинских подразделений, совершавших набеги на Китай, была намного меньше 10–20 тыс. человек [Лидай 1958: 205, 207; Бичурин 1950а: 80, 82-83; Материалы 1973: 24, 28-29].

Что представляла собой хуннская армия? Сыма Цянь описывает вооружение и тактику хуннского войска:

«Из оружия дальнего действия [они] имеют луки и стрелы, из оружия, применяемого в ближнем бою, – мечи и короткие копья с железной рукоятью. Если сражение складывается благоприятно [для них] – наступают, а если неблагоприятно – отступают» [Лидай 1958: 3; Бичурин 1950а: 40; Материалы 1968: 34].

Археологические материалы подтверждают данные письменных источников. Действительно, основу хуннского вооружения составляли лук и стрелы [см., например: Коновалов 1976: 173–179;

[57]

Давыдова 1985: 46–49; Цэвэндорж 1985: 79; Худяков 1986: 26–43, 46–48, 51; и др.]. Стрельба из лука на дистанции являлась традиционной тактикой не только для хунну, но и для кочевников Евразии древности и средневековья. Источники сообщают о ее существовании, например, у скифов, сарматов, гуннов, тюрков, уйгуров, кимаков, огузов, сельджуков, скотоводов Южной Сибири, монголов [Мелюкова 1964; Хазанов 1971; Черненко 1981; Худяков 1986:62, 105-106,133,160-163,169,174, 178,198; Агаджанов 1991: 149, 205; Першиц 1994: 154–159; Гмыря 1995: 180–181 и др.], хотя, безусловно, распространение данного способа ведения военных действий только этими народами не ограничивалось. Даже с появлением тяжелой кавалерии основу войска номадов, как правило, продолжали составлять легковооруженные всадники.

В самой могущественной из степных армий всех времен и народов – монгольской продолжали господствовать традиционные принципы боя:

«Они (т.е. монголы. – Н.К.) неохотно вступают в бой, но ранят и убивают людей и лошадей стрелами, а когда люди и лошади ослаблены стрелами, тогда они вступают с ними в бой» [Плано Карпини 1957: 53].

В то же время предметов вооружения ближнего боя в хуннских памятниках пока обнаружено немного, хотя встречаются как предметы защитного вооружения, так и палаши, кинжалы, копья и булавы [Цэвэндорж 1985: 79; Худяков 1986: 25–52].

Из всего этого следует, что основу хуннских войск составляли легковооруженные всадники, а их тактика базировалась на дистанционном обстреле врага из луков. Массированный обстрел врага на расстоянии приносил большой урон, тогда как в ближнем бою хуннский кинжал или меч значительно уступал китайской алебарде. Не случайно в знаменитом Байдэнском сражении 200 г. до н.э. шань-юй Модэ так и не рискнул отдать приказ своим воинам броситься в рукопашную схватку, в результате чего стороны пошли на заключение мира. Но в то же самое время хуннские обоюдоострые палаши были длиннее акинаков, которыми были вооружены народы Саяно-Алтая, что, по мнению Ю.С. Худякова [1986: 217–218], предопределило превосходство в ближнем бою хуннской конницы.

Однако более важную роль в возвышении хунну сыграли организационные и военные преобразования, произведенные шанью-ем Модэ. В первую очередь это так называемая «десятичная» система, согласно которой вся армия делилась на воинские подразделения в 10, 100, 1000 и 10 000 человек. Судя по всему, данная система существовала

[58]

у хунну еще до Модэ (см. первый раздел этой главы), однако последний, видимо, распространил ее не только на хуннские племена, но и на всех кочевников, включенных в состав крыльев империи.

Открытие принципа иерархии (в том числе и «десятичной» системы) сыграло в истории военного дела не менее важную роль, чем, например, изобретение колеса для развития техники. Важность «десятичного» принципа заключается в том, что иерархические системы в военном отношении гораздо выгоднее. Они способны гораздо быстрее организоваться из составляющих частей, нежели неиерархические организованные системы, состоящие из того же количества компонентов. Войско, имевшее более организованную структуру (при прочих факторах), обладало значительным тактическим преимуществом в сравнении с войском, не имевшим никакой или худшую военную организацию [Крадин 1992: 142– 143].Военная история дает бесчисленное множество примеров, когда малочисленные армии побеждали превосходящих противников только из-за того, что имели лучшую организацию. Возможно, сейчас вышесказанное может показаться банальностью, но не стоит забывать, что речь идет о племенном обществе, для которого базисные принципы социальной организации были совсем другими, отличными от основ государственного общества.

Второе важное организационное нововведение Модэ прямо связано с первым. Жесткая военная иерархия предполагает строгую дисциплину. Этот принцип внутренне был чужд племенным вождям с их сепаратизмом. Летописи не дают никаких сведений на этот счет, но вожди наверняка вносили определенную неорганизованность в ходе масштабных военных кампаний против соседних народов (аналогия с поведением русских князей на Калке не выглядит неуместной). Чтобы преодолеть сепаратистские тенденции, Модэ пришлось прибегнуть к силе и расправам с недовольными (это отражает легенда). После установления строгого порядка была введена жесткая военная дисциплина. Возможно, отчасти это фиксируется в той части легенды, где говорится, что Модэ приказал отрубить головы всем опоздавшим на мобилизационные пункты для войны с дунху [Лидай 1958: 16; Бичурин 1950а: 48; Материалы 1968: 39]. Аналогия с монгольскими порядками, которую, в частности, заметил B.C. Таскин в комментариях к своему переводу «Шицзи» [Материалы 1968:132–133 прим. 92], выглядит потрясающей. Одно из записанных изречений Чингисхана гласит:

«Каждый из эмиров тумэна, тысячи и сотни должен содержать в полном порядке и держать наготове свое войско с тем, чтобы

[59]

выступить в поход в любое время, когда прибудет фирман и приказ, безразлично ночью или днем!» [Рашид ад-Дин 1952: 264].

Модэ с полным правом может считаться гениальным предшественником Чингисхана, первым в истории Центральной Азии объединившим все кочевые народы в единую степную империю. Многое из того, что нередко приписывается исключительно гениальности Чингисхана, на самом деле было лишь повторением (правда, надо оговориться, что Чингисхан самостоятельно «изобрел» идею «степной империи») того, что уже случалось в истории Халха-Мон-голии на 1400 лет раньше.

В период правления шаньюя Тоуманя хуннов с трех сторон окружали воинственные соседи. С запада с ними граничили могущественные юэчжи (пазырыкская культура)⁵. Определенную опасность представляли динлины (татарская культура) и носители уюкской (иначе саглыкской) археологической культуры [Савинов 1989]. С востока хунну угрожали монголоязычные дунху, которые в данный момент были объединены под предводительством единого вождя. Возможно, хунну платили дунху какое-то время дань, что в закамуфлированной форме отражено в легенде о Модэ. Наконец, с юга хунну теснили армейские корпуса Мэн Тяня, выбившие степняков из полюбившегося им Ордоса.

Совершив переворот, Модэ только усложнил и без того непростое положение хунну. Соседям это было только на руку. С одной стороны, они восприняли борьбу за власть в хуннском обществе как явный показатель ослабления политического единства Халхи. Это хорошо отражает вторая часть легенды о воцарении Модэ, где повествуется об усилении давления дунхуского правителя на хунну. С другой стороны, убийство шаньюя Тоуманя давало определенный предлог для вмешательства во внутрихуннские дела. Модэ не мог не понимать, что его внутреннее положение в первую очередь будет зависеть от того, насколько он сможет решить внешнеполитические проблемы.

Мы не знаем, какова была доля хуннских племенных вождей, поддержавших переворот Модэ. Однако очевидно, что далеко не все позитивно восприняли убийство законного правителя. Убив Тоуманя, Модэ захватил политическую власть, но его реальное положение было очень непрочным. Выражаясь языком современной науки, ему

Возможно, отголосок хунно-юэчжийских войн подтверждается археологическими данными из Пазырыкских курганов [Кляшторный 1983: 168–169; Кляшторный, Савинов 1998].

[60]

необходимо было легитимизировать свой статус. Но как правильно повести себя в такой ситуации? Модэ пошел по пути, которому следовали практически все его последователи – основатели крупных степных империй Евразии. Он начал войну против соседей.

Трудно сказать, просчитывал ли Модэ вероятные последствия войны с дунху, действовал ли он по интуиции или, приказав седлать коней, поступил в данном случае чисто импульсивно. Это уже не столь важно. В конечном счете победителей не судят. Он вернулся домой на крыльях Виктории и с богатой добычей. Этим Модэ приобрел авторитет умелого и, что тоже весьма немаловажно, удачливого воителя, а раздачей богатых даров своим сподвижникам и вождям племен, не участвовавших в походе (и хотя сведений таких в летописях нет, убежден, что все было именно так), авторитет щедрого правителя. Принято считать, что эти события случились около 209 г. до н.э. Они красочно описаны в рассмотренной выше легенде. Однако легенда не отражает реальную хронологию событий. Анализ летописей показывает, что даже после разгрома дунху до полной победы было еще далеко.

Следующие шаги Модэ свидетельствуют об его верности избранной тактике: пришел, увидел, победил. Скорее всего уже в следующем году он отправляется в поход против другого заклятого врага и главного противника хунну на западе степи – против юэчжей. Юэчжи потерпели сокрушительное поражение и больше не могли помешать распространению хуннской экспансии в Южную Сибирь и Восточный Туркестан. Вне всякого сомнения, эта победа придала Модэ еще больший авторитет и престиж. Но и далее своими политическими шагами Модэ только увеличивал свою харизму. Через несколько лет, пользуясь политическим кризисом в Китае, он подчинил на юге племена лоуфань и байян и вернул «исконно хуннский» Ордос. Затем в течение трех последующих лет подчинил на севере хуньюев, цюйшэ, динлинов, гэгуней и синьли (подробнее об этих завоеваниях см.: Грумм-Гржимайло 1926: 94– 95). И только после этих походов, когда на всех границах, кроме южной, воцарились спокойствие и мир,

«все знатные люди и сановники сюнну подчинились [ему] и стали считать шаньюя Маодуня мудрым» [Лидай 1958: 18; Би-чурин 1950а: 504; Материалы 1968: 41].

* «Мудрость в данном случае – несомненный китаизм В комментарии Н Я Бичурина к этой фразе сказано «Кит слово хяиь, мудрый, заключает в себе значение слов- способнейший, образованнейший и добродетельнейший [1950а 50 прим 6] Очевидно, что достойный власти правитель, согласно конфуцианской морали, должен был обладать именно этими качествами.

[61]

В общей сложности это заняло около 10 лет. Много это или мало? Для сопоставления можно сообщить, что Таньшихуай начал свою карьеру четырнадцатилетним подростком и достиг вершины за 4–5 лет. Но это уникальный случай. Путь к власти других основателей степных империй был гораздо тернистее и длиннее. Так, Абаоцзи, прежде чем узурпировать власть, 9 лет был выборным предводителем киданьского племенного союза. Неизвестно точно, когда родился Темучжин, и когда он стал первый раз ханом небольшого улуса. Но, в любом случае, только спустя 10–30 лет ему удалось объединить всех монголов в единое государство. Нетрудно заметить здесь определенное сходство с историей прихода к власти шаньюя Модэ. Но никогда не следует забывать, что Модэ был первым, кто проследовал по этому пути.

После подчинения Хуннской державой соседних народов последние были включены в орбиту хуннского влияния, хотя, судя по всему, непосредственно в состав имперской конфедерации они не входили. Поскольку данные отношения нередко складывались вне поля зрения китайцев, они отражены в летописях намного хуже, чем взаимоотношения между Хунну и Хань. Тем не менее хуннское влияние на северных соседей фиксируется антропологическими материалами [Бураев 1993; 1996]. В многочисленных памятниках Тувы, Хакасии, Алтая и Прибайкалья встречаются самые разнообразные артефакты хуннского типа: черешковые трехлопастные наконечники стрел (в том числе и с известными по легенде о Модэ знаменитыми свистунками), костяные накладки луков, железные пряжки с подвижным язычком, бронзовые поясные ажурные пластины, пуговицы-бляшки с зооморфными изображениями и пр. [Киселев 1949: 268–272; Кызласов 1969: 115–124; 1979: 79–84; Смотрова 1991; Мандельштам, Стамбульник 1992; Пшеницына 1992: 231-232; Дашибалов 1995: 131-136; 1996; Ки-рюшин, Мамадаков 1996; Молодин, Черемисин 1996]. Прослеживается хуннское влияние и на восточных границах имперской конфедерации на территории Читинской области [Ковычев 1984: 11– 16; Ковычев, Ковычев 1996; и др.]. Не совсем ясно, насколько хуннское влияние распространилось на территории Восточной Маньчжурии, Приморья и Приамурья. Сыма Цянь писал, что границы Хуннской державы на востоке распространились до Чо-сона и вэймо [Лидай 1958:17]. Вэймо (кор. емэк) в хуннское время

Н.Я. Батурин [1950а: 49] этноним вэймо перевел как сумо, на что в свое время обратил внимание Н.В. Кюнер, исправивший ошибку [1961: 310]. Впоследствии B.C. Таскин перевел данный этноним как хуйхэ [Материалы 1968: 40]. Большинство исследователей полагают, что здесь должно стоять похожее, но несколько иное сочетание иероглифов, читаемое как веймо [Панов 1918; Кюнер 1961: 310; Watson 1961b: 163-164; Воробьев 1994: 192].

[62]

ориентировочно расселялись в Юго-Восточной Маньчжурии на территории, которую позже заняли фуюйцы. Никаких данных об их отношениях с хунну в источниках обнаружить не удалось.

В периоды могущества Хуннской державы племена «метрополии» практиковали в отношении соседей различные формы эксплуатации на расстоянии: набеги с целью запугивания или получения контрибуции, неэквивалентную торговлю, данничество. Они получали, например, дань со своих заклятых врагов протомонго-лов (дунху, ухуаней) [Лидай 1958: 244; Бичурин 1950а: 103, 105,144; Материалы 1973: 54; Материалы 1984: 297–298, 328].

«С тех пор как ухуани были разбиты Маодунем, народ ослабел и всегда подчинялся сюнну, ежегодно поставляя им крупный рогатый скот, лошадей и шкуры овец. В случае если [дань] представлялась не в срок, сюнну забирали у них жен и детей» [Материалы 1984: 65].

Обложены данью были и народы Саяно-Алтая и Тувы. Они управлялись хуннскими наместниками и поставляли в метрополию слитки мелталла и ремесленную продукцию [Кызласов 1984: 10– 12]. Оседлое население богатых оазисов Западного края платило номадам дань земледельческими продуктами, тканями, изделиями ремесленников [Бичурин 19506: 216; Материалы 1973: 126; Кыча-нов 1997: 37; и др.], было обложено ямской повинностью [Бичурин 19506:161, 188]. Скорее всего, определенную мзду получали кочевники и от контроля над караванными путями в страны Запада.

Другой не менее распространенной формой эксплуатации на расстоянии было осуществление набегов на соседей с целью грабежа и захвата пленников. Первый такой набег упоминается уже в легенде о Модэ, где говорится, что Тоумань совершил набег на юэчжей. Там же сообщается о походе Модэ против дунху. Впоследствии хунну многократно совершали подобные акции (в том числе и с карательной целью) против кочевых народов Внутренней Монголии, Забайкалья, Южной Сибири и даже Казахстана, оседлых оазисов и государств Восточного Туркестана [Лидай 1958: 16, 18, 29, 205, 208, 241; Бичурин 1950а: 45-50, 55; 19506: 155, 218; Материалы 1968: 38-39, 41, 43; 1973: 25-26, 30, 49, 125; 1984: 65, 70; и др.].

Наконец, известно, что народы, зависимые от хунну, были обязаны поставлять воинские контингенты для участия в боевых действиях

[63]

на стороне метрополии кочевой империи или выполнять аналогичные обязанности на своей территории [Бичурин 1950а: 154; 19506: 155, 214; Материалы 1973: 125; 1984: 70, 75; и др.].

Следует оговориться, что такое положение существовало не всегда. В периоды кризисов и ослабления хунну народы, зависимые от державы, переставали платить дань, поставлять воинские формирования и даже сами (и/или в сговоре с китайцами) совершали набеги на владения бывшего сюзерена. Но как только ситуация внутри метрополии кочевой империи стабилизировалась, карательные рейды хуннских полководцев возвращали бунтовщиков и изменников к покорности. Такая ситуация сохранялась практически до распада Хуннской империи в середине I тыс. н.э.

[64]

Поиск по сайту: