Глава 06

Первый рассказ. Редактор -- "Нивы" Дм. Ив. Стахеев. Рассказ "Во тьме". В гостях у Стахеева. Знакомство со Страховым. Историческая повесть "Призрачный царек".

Период с 1876 года по 1885-й рисуется в моем впечатлении как годы усиленной работы для окончания моего образования. Попав в кружок литераторов, я понял, до чего скудны были мои знания. Еще русскую литературу я туда-сюда знал, но об испанской, английской, немецкой и французской имел самые смутные представления. -- Я принялся за изучение английского языка, за упорное чтение европейских классиков. А учиться было негде, учиться надо было самому. Я удивлялся, как мои товарищи по гимназии могли интересоваться государственным правом, судебной медициной, санскритским языком, химией. Все это интересно, до некоторой степени важно, но только до некоторой степени. В сущности, важно совсем другое, и этого другого нет ни на одном факультете.

Я не мог смотреть на литературу как на средство к жизни и думал, что если я посвящу себя ей всецело, то в запасе у меня, пока я установлюсь прочно, остается искусство живописи, которым я буду поддерживать себя до поры до времени. Расчет этот оказался верным.

Я решил именно поэтому остановиться на "Ниве", думая войти туда как литератор, а "прирабатывать" как рисовальщик. "Отечественные Записки" и "Вестник Европы" были пока для меня слишком высоки -- ведь было мне всего двадцать лет, -- и я решил начать даже не под своей фамилией, а под псевдонимом.

В гимназическом нашем журнале был мой рассказ "Сосредоточилась", который, по моим воззрениям, был не хуже многого, что печаталось в той же "Ниве". Я его переписал, отдал посыльному и велел снести в редакцию. К рукописи я приложил письмо, где заявлял "господину редактору", что явлюсь за ответом через две недели. Это было в мае 1876 года.

Ровно через две недели я пришел в контору и спросил о судьбе рукописи. Мне ее возвратили тотчас. Я вышел на лестницу и, спустившись на площадку этажом ниже, почему-то открыл тетрадку. Под заголовком синим карандашом было написано: "Редактор желал бы переговорить с автором".

Тогда сердце мое забилось в каком-то предчувствии. Я воротился в контору и сказал, что должен повидаться с редактором на основании его пометки. Меня ввели за решетку в контору, провели крохотной проходной комнатой, где втиснут был стол издателя и занимался сам Маркс, -- и впустили в большую редакционную комнату без доклада.

Навстречу мне поднялся лысый человек лет сорока, с красным лицом и большой бородой, смотря на меня вопросительно и несколько испуганно. Я объяснил ему, почему я его беспокою. Лицо его вдруг распустилось в улыбку; он показал мне пальцем на буковый стул, сам сел в буковое кресло и заметил:

-- Э, да вы еще совсем молоды!

Он посмотрел на меня внимательно и прибавил окая, как попы:

-- Я так и думал. Прочел я, отец, ваш рассказ -- прочел. Ну кто же печатает летом великопостные рассказы? Теперь вон жара, а вы про мартовский дождик. Пришлите будущим постом -- я напечатаю.

-- Так вы... вы, что же скажете о самом рассказе?

-- Сократить надо.

-- Что именно?

-- А не знаю. Вы автор, вам виднее. Не читайте его до будущего января. В январе перечтете -- и сами увидите. Перепишите и принесите.

Я встал.

-- А теперь дайте что-нибудь другое! -- прибавил он. Сердце мое забилось. Дыханье сперлось в горле. Я вышел и спросил в конторе, как зовут редактора.

-- Дмитрий Иванович Стахеев [29], -- отвечали мне. Я шел домой по Невскому (редакция помещалась на углу Невского и большой Морской) и все спрашивал себя:

-- Что же, приняли меня или отказали?

Продумал я все лето, всю осень. Завет Стахеева я хранил свято: рукопись спрятал и не перечитывал, решившись ее переписать только в январе. Темы для нового рассказа все мною браковались. Я начал два рассказа: "Часы" и "Бржестинский", и все мне казалось плохо. -- Только на Рождество я решился писать и написал рассказ под названием "Поздно". Я его опять отослал с посыльным. Через день пришло по почте письмо. Стахеев звал меня в редакцию, извещая, что рукопись моя уже в типографии. Я полетел к нему на извозчике.

-- Что же, отец, пропали? -- строго заговорил он. -- Где же ваш великопостный рассказик? Теперь время. Давайте. Не переписали еще? Перепишите и сократите. Я его не читая пошлю в набор. А тот новый -- нужно в нем переменить заглавие. Да я уж переменил.

-- Ну, как он вам показался?

-- Тоже сократить надо. Вот вы увидите в наборе, что я почеркал. А прежний рассказик, отец, сами сократите.

Он принял меня стоя, с корректурами в руках, озабоченный и торопившийся. Но таким и должен быть редактор.

Не знаю, как несли меня ноги домой. Я писатель! Меня печатают! Мне двадцать один год!

Дома я никому не сказал ни слова. Я не хотел, чтобы знали, что я начал писать. Я скажу, что получаю в редакции деньги за работу. Но что это мое -- я не скажу.

Я лихорадочно ждал корректуру. Наконец ее принесли. Я дал последние сорок копеек рассыльному и просил подождать -- "я сейчас, сейчас прочту".

Первое, что меня поразило -- это заглавие. Вместо "Поздно" стояло "Во тьме". Потом был подзаголовок "Петербургская быль" -- этой "были" у меня в рукописи не было. Стал я читать текст. Боже мой, сколько пропусков! Куда девалась та музыкальность, та гармония изложения, которой я так гордился перед собою? Фразы, целые периоды были безжалостно вычеркнуты... Я выправил кое-что неразобранное наборщиком и уныло сел у окна. Это было первое мое литературное горе.

На другой день я привез Стахееву переписанную рукопись "Сосредоточилась". Он в самом деле, не читая, сделал пометку "корпус" (что, я потом уже узнал, обозначало -- крупный шрифт) и N 10 и сказал:

-- На первой странице, отец, в N 10 будет новое стихотворение Якова Петровича "Мировая ткань". А рядом ваш рассказик. Видите, какая вам честь!

-- А кто это Яков Петрович? -- спросил я.

-- Не знаете? Полонский. Длинный, на костылях. Чудесные стихотворения. А вот вы, отец, не знаете, что такое корректура. Как вы свою выправили? Смотрите, я вас научу.

И он показал мне, как надо ставить крючки, кружки и палочки.

-- А почему, Дмитрий Иванович, вы изменили заглавие?

-- Да потому, что у меня как раз есть один дамский рассказ с заглавием "Поздно". Тот уже так и по книгам конторским прошел.

-- Я бы хотел, чтоб фамилии моей не ставить, а первые буквы псевдонима.

Стахеев и рот разинул:

-- Отец! Да почему же?

-- У меня есть, Дмитрий Иванович, причины.

-- Иные хотят свое имя увидеть в печати, а вы... Такая почтенная у вас фамилия... Вы не родственник переводчику "Илиады"?

-- Дядя мой... Он за много лет до моего рождения еще умер. [Семейное предание говорит, что родной дядя, Николай Иванович Гнедич, был очень милый и добрый человек, хотя как "хохол" себе на уме. Поэт он был плохой -- и, в сущности, только "Илиада" и составляет большую ценность в нашей литературе. Он был крив на один глаз -- его изуродовала оспа, и Пушкин недаром сказал про него:

Крив был Гнедич, поэт-пролагатель слепого Гомера:

Боком одним с образцом схож и его перевод. Но это не мешало И. И. франтить и завивать свои рыжеватые волосы в кольца. Он читал с необычайным пафосом. Аксаков в своих "Воспоминаниях" не без комизма рассказывает о чтении "Илиады". Он проходил роли с актрисой Семеновой, вышедшей замуж за князя Татарина. Об эту "Гагаринскую набережную", как ее звали знакомые, разбивались все поползновения ухаживателей. Тот пафос, что был присущ Н. И., конечно, передавался и Семеновой. Напыщенность его переводов сказывалась и в приподнятой декламации. Он все видел в каком-то преувеличенном архимелодраматическом масштабе. Сравнив "Танкреда" в подлиннике Вольтера и в передаче Н. И., вы увидите, до чего неверно основное настроение, которое передал по-своему переводчик для пересадки оригинала на русский язык. В семье нашей хранился его портрет, писанный, по преданию, Кипренским. Я дал его на ту выставку портретов, которую устраивал в Таврическом дворце в 1902 году С.П. Дягилев. Там эксперты подтвердили подлинность живописи Кипренского. Потом я его пожертвовал в Пушкинский Дом].

-- Ну вот видите, отец, а вы не хотите.

Но я настоял на своем. Я бы не настаивал, если бы "Поздно" не было так искажено сокращениями. "Сосредоточилась" я сам сокращал. Его многие знают по гимназическому журналу. А тут -- нет, не буду!

И я настоял, чтобы под текстом значилось Г-ъ С-ский, т. е., Гнедич-Смоленский, -- последняя фамилия была фамилией моего деда со стороны матери. Впоследствии появился в журналистике другой Смоленский -- А.А. Измайлов. Его псевдоним происходил оттого, что его отец был священником на Смоленском кладбище. Но к тому времени я уже совершенно оставил псевдоним и печатался под своим именем.

Когда 11 февраля я увидел "Во тьме" на второй странице 7-го номера "Нивы", мною овладело какое-то непонятное чувство трепета. Я прочел несколько раз подряд текст, и опять горечь охватила меня: мне казалось, что рассказ вконец испорчен сокращениями. Я так был опечален, что не решался даже показаться в редакции и получить следуемый гонорар. До сих пор о гонораре не было говорено ни слова.

Корректура "Сосредоточилась" примирила меня со Стахеевым. Там осталось все нетронутым, только в самом конце он прибавил отвратительные два слова. У меня было: "сказала она", а он поставил "сказала она, качая головой". Будь я немного старше и опытнее, я бы вычеркнул эту вставку. Но я благоговел перед редактором и даже ему ничего не сказал про мое огорчение.

Стихотворение Полонского было действительно превосходно. Потом, впоследствии, мне бросилось сходство между ним и песней Парок из "Фауста". Но в 1877 году мне оно казалось удивительным, и я, как и предсказывал Стахеев, гордился таким соседством.

Мне заплатили за оба рассказа 80 рублей. Как теперь по-. мню, я заказал внизу у Корпуса, где всегда заказывал себе отец, новое платье. Взяли с меня за него 50 рублей, и я с гордостью носил его: это были первые заработанные мною трудовые деньги.

Кое-кому из моих товарищей по гимназии, и первым делом Р***, я сообщил мою тайну. Да и нельзя было скрывать ее. Рассказывалось одно самоубийство, свидетелями которого мы оба были год назад. Но все перипетии рассказа были мною измышлены. Любовь не играла никакой роли в действительном самоубийстве -- тут были и провал на экзамене, и прокученные деньги, и уязвленное товарищами самолюбие. Но так ли -- иначе, я сделался литератором, хотя некоторые стали уверять, что я разбрасываюсь, думая, что я непременно буду художником.

Я твердо решил вести намеченную линию. Следующей вещью для "Нивы" должны быть путевые записки с рисунками. Я уговорился с Матэ ехать вместе на Иматру. У меня тщательно сохранялись 25 рублей на эту поездку. Ему нетрудно было тоже собрать такую же сумму из своего журнального заработка, и в начале июля мы поехали.

Нас захватила Финляндия. Тихие спокойные заводи и бурные пороги, запах ландышей, смолистый запах сосен, которым тогда была переполнена новая иматровская гостиница, -- все это оставило на нас, молодых, полных сил, стоявших на рубеже будущей деятельности, -- неизгладимое впечатление. Потом прошли двадцать и тридцать лет, и мы с упоением вспоминали это наше студенческое путешествие, -- как бродили мы по лесам и берегам Вуокси, как радостно приветствовала нас душистая северная весна. Как наслаждались мы природой, как полно дышали с нею одной общей грудью!

По приезде я сделал на бумаге набросок из своего путевого альбома и понес его Марксу. Описание поездки на Иматру появилось на этот раз целиком.

Стахеев позвал меня к себе на квартиру, таинственно сообщив, что имеет ко мне важное дело.

-- Я вас познакомлю с моей женой, -- прибавил он. -- Она с ума сходила, психиатры ее лечили. Ведь мы с ней на Амуре жили. Разливом реки унесло колыбель нашего ребенка. Его уже шестью верстами ниже изловили казаки. А прежде того, когда еще она беременна была, нас несли лошади с горы в реку... Ну, она и тронулась...

Жил он у Мариинского театра, в шестом этаже, вместе с Н.Н. Страховым, серьезным, вдумчивым философом. Квартира у него была светленькая, вся оклеена белыми обоями. По стенам висели большие копии, сделанные его женой в Кушелевской галерее -- и сделанные очень талантливо. В гостиной висела картина Шишкина, рожь и дубы, прекрасно написанная. Шишкин и Стахеев были оба из Елабуги -- чуть ли не однолетки и большие приятели. Лампа у Стахеева горела без абажура и нестерпимо резала глаза огнем. Уже год спустя завел он бумажный и говорил гостям, указывая на него:

-- Колпачишку купил -- по требованью публики. Принял он меня радушно, обнял, повел в задние комнаты, говоря:

-- Ну вот я вас познакомлю с моей старухой. "Старуха" оказалась женщиной лет 35, которую я не раз видел в Кушелевской галерее Академии за копиями. Она была рыженькая, с короткими завитыми, а может быть вьющимися от природы волосами. Она сидела поджав ноги на диване, при рекомендации мужа: "Моя старуха!" -- только протянула мне руку.

"Тайна", ради которой он меня звал, оказалась в следующем.

-- Вы знакомы с Всеволодом Соловьевым? -- сказал он. -- Нет? Ну и не надо. Он сын историка. Знаете великого нашего историка? И потому он решил, что может писать исторические повестушки. Дал он нам нынче "Юного императора", -- скоро начнем печатать. -- Обещал и на будущий год повесть. Вот я и думаю: отчего бы вам не написать тоже что-нибудь историческое, отец? А?

Я смутился.

-- Да почему же?

-- Я только начинаю...

-- И чудесно. Хотите, мы фамилию не подпишем целиком. Ведь не боги горшки обжигают! Ведь исторические-то повестушки легче писать, чем современное. Подумай, а?

Я стал было отказываться. Он настаивал.

-- Слушайте, отец. Вам надо учиться еще, как писать. Перечитайте "Войну и мир", перечитайте "Казаков", почитайте "Барнеби Редж" Диккенса и принимайтесь за работу. И деньгу от немца получите, и сами оботретесь. Немец вам по пятаку за строчку платит, -- а вы этого и не знали? А вы теперь потребуйте с него гривенник. Чего его жалеть? Нынче у него двадцать две тысячи подписчиков. Вот что война сделала! А в будущем году будет тридцать.

-- Может, сорок! -- сказала жена и захохотала. К чаю пришел Страхов [30], Стахеев меня познакомил с ним и заметил:

-- Видели вы на лестнице книги, -- и на площадке, и вниз они тянутся? И в прихожей у нас, и в коридоре? И у него три комнаты ими сплошь завалены. Тысяч шестьдесят. Так, Николай Николаевич?

Страхов виновато улыбнулся:

-- Не считал. Думаю, тысяч двадцать.

-- Книжный человек! -- Каждый день тащит домой то три, то шесть книг. И, думаете, читает? Нет, так неразрезанные и ставит на полки.

-- Времени нет, потом... -- оправдывался Страхов и все конфузился -- передо мной, едва оперившимся цыпленком.

-- Книги его едят, -- продолжал свое Стахеев. -- Они вытеснили его из его же квартиры. Их выперло в коридор, потом в прихожую, на лестницу. Кончится тем, что он будет продавать их с пуда.

-- Я завещаю библиотеку Академии Наук, -- сказал Страхов.

-- Николая Николаевича очень Толстой любит, -- всё они переписываются, -- хвастался Стахеев. -- И всё спорят, спорят -- и конца краю их спору нет... Хороший человек наш сожитель Николай Николаевич! Хороший!

Страхов опять сконфузился и сам начал наливать себе чай, вынимая из мешка, что принес с собой, какие-то крендельки.

Я продумал целую неделю над предложением Стахеева. И наконец, придя к нему в редакцию, принес программу повести из эпохи смутного времени под названием "Лихолетие земли русской".

-- И великолепно! -- сказал он. -- Позовем немца и обсудим дело окончательно.

Пришел Маркс. В пять минут все было покончено. Если бы я был опытнее, то взял бы рублей двести аванса. А мы только договорились о том, что в повести будет около девяти листов и что гонорар мне -- десять копеек со строки. Маркс сейчас же на это согласился. И я вышел из конторы Ротшильдом, предчувствуя, что через полгода за одну повесть я получу около тысячи.

Академия отошла на задний план. Я зарылся в исторические материалы и начал читать первым делом Соловьева и Костомарова, чтобы поймать общий дух эпохи. Заодно уж я взялся и за Карамзина, и с сентября начал писать повесть -"повестушку", как называл ее Стахеев. Решили мы назвать ее "Лихолетие".

Перед выходом в свет последнего в году номера "Нивы" оказалось, что на будущий год в микешинской "Пчеле" будет печататься роман Д.Л. Мордовцева -- "Лихолетие". Такое совпадение названия было Марксу неприятно, и Стахеев назвал мою "повестушку" -- "Призрачный царек". Так под этим заглавием она и начала печататься с первого номера. Но с одной из глав случилось недоразумение: оказалось, что описание самборского пира удивительно схоже у обоих авторов: одни и те же краски, общие обороты. К счастью для меня, мое описание вышло неделей раньше, так что меня никак нельзя было упрекнуть в заимствовании.

Оказалось, что оба автора черпали свои описательные подробности из одного и того же источника...

1878 год был для меня знаменателен. Не только мои беллетристические вещи стали печататься под полной фамилией, [В декабре 1877 года в журнале Клюшникова "Кругозор" в NN 50, 52 был напечатан мой рассказ "Из старого альбома" за полной фамилией. В сущности, это моя первая полная подпись под беллетристическим произведением.] но 8 апреля Академия Художеств дала мне серебряную медаль за композицию. Это был мой кульминационный пункт в академических занятиях. Все ожидали, что теперь-то я и двинусь вперед. А я остановился и смутно почувствовал в душе колебания: далее идти по художественной дороге я не мог.

Поиск по сайту: