Глава 32. Счастливые люди

Во время сборов на Русский Север мне невольно в голову пришла мысль, что еду в край того белого шамана, который смог в оккультном поединке одолеть западных каббалистов относительно продажи Британии Кольского полуострова. Этого человека безуспешно пытался найти дядя Ёша.

«Но может мне повезёт и я кое-что о нём узнаю? — думал я. — Вот бы встретить тех людей, кто его когда-то знал и у него чему-то учился!»

Я наизусть выучил нехитрый адрес, который оставил мне хранитель. Интуиция мне подсказывала, что я обязательно встречусь с удивительными людьми и узнаю что-то такое, о чём пока и не догадываюсь. Видя с каким увлечением я собирался в командировку по русскому северу, директор заповедника И.И. Кулешов предложил мне на всякий случай взять ещё отпуск без содержания и оставить у него своих собак. Всё опять сложилось как нельзя лучше, и я со спокойным сердцем отправился в своё очередное путешествие. Стояла поздняя осень. Когда я вышел из самолёта в Архангельске, то понял, что сразу улететь туда, куда мне надо, не удастся. Явно была нелётная погода. С моря дул сильный ветер, шёл снег, его порывы срывали с головы шапку, забирались под полы демисезонного пальто и леденили тело.

«Я явно оделся не по сезону. Поэтому, пока стоит нелётная погода, надо что-то себе приобрести потеплее, — думал я, заходя в гостиницу. — Хорошо, что захватил с собой сшитые из лосиного камуса пимы! По крайней мере, когда их надену, ноги будут как в печи. А вместо своего пальто что-нибудь в магазине куплю посущественнее. Заодно и посмотрю этот старинный русский город…».

Когда я занял своё место на гостиничной койке, за окном стало совсем темно.

«Смотри-ка, здесь смеркается также как у нас в Берёзове, — отметил я про себя. — Только влаги в воздухе больше, оттого и зябко».

В комнате я пока был один, но через несколько минут в неё вошёл крепкого сложения коренастый человек лет пятидесяти. Он сдержано поздоровался со мной и, бросив в октан свой рюкзак, стал разбирать постель. Улегшись на неё, посетитель стал бесцеремонно изучать отдыхающего напротив человека. По его глазам было видно, что он сгорает от любопытства. Мужчина смотрел то на меня, то на мои на рыбьем меху ботинки и очевидно силился понять, откуда я, такой горячий здесь взялся? Видя, что моя персона его чем-то заинтересовала, как более молодой я назвал ему своё имя и сказал, куда намерен добраться. Услышав, что мне надобно за тридевять земель, он уселся на кровати и открыл рот.

— Ты же в наших краях окочуришься в своих вот этих, — показал он на мои ботинки. — Там же сейчас снега по колено, а после метели хряпнет под двадцать, а то и более. Ты завтра иди и катанки себе купи в магазине. Зима на дворе!

Видя участие Василия Дементича Клокотова, так звали моего соседа, я достал из октана^[6] свою поклажу и вынул из неё новенькие лосиные пимы.

— В ботинках я в ваш район не полечу, — сказал я соседу. — Иначе на самом деле без ног останусь, а вот своё пальто придётся на самом деле здесь в гостинице оставить, я уже сегодня пока шёл до гостиницы промёрз до основания.

— Смотри-ка, какие ладные! — взял в руки камусную обувь мой новый знакомый. — Нашенские таковые не шьют. Что-то на энто похожее носят зимой Кольчегорские и Вожгорские нехристи, они тоже предпочитают шить жилами. А нашенские камусы сшивают капроновой ниткой, — положил Василий Дементич на место мою обувь. — Сам-то ты откэндова? — начал он утолять своё любопытство.

— Из Сибири я, из Тюменской области.

— Едешь ничай в гости? — задал он тут же новый вопрос.

— Еду-то еду, но не знаю куда, — вздохнул я. — Деревня-то известна, но от неё ещё вёрст двадцать, а то и более. Я первый раз.

— То-то я и вижу, что несведущ ты о нашинских чащобах. И о холодах, — посмотрел на меня с сочувствием собеседник. — Деревня-то как называется?

— Ценогора, — сказал я.

— А там к кому?

Я назвал имя и фамилию.

— Так ведь это ж на выселки к нехристям! Мы друг друга и на Пинеге, и на Мезене всех знаем. В Архангельске встречаемся, как свои

родственные. Но с нехристями из хуторов не дружим. Общаемся, но не дружим. Чужие они. А ты чай сам не из таких же? Может кто из твоих родных из наших мест? — стал допытываться до меня любопытный Дементич.

— А почему вы зовёте тех людей нехристями? — перевёл я разговор с себя на то, что меня интересовало.

— Потому, что энто было давеча — ещё до революции, те люди из высылок никогда в церкви и в соборы не хаживали. Даже в граде Архангельском в церкви не заходили. У них своя вера. За неё они сильно и страдали. С Двины, Пинеги и Мезени некоторые семьи нехристей уходили ажио на Печору к зырянам и ещё дальше к вогулам на Урал. Другие хоронились в наших лесах. До революции жили неслышно, тихо. Сейчас же их хутора зовутся выселками.

— А как к нехристям относилась советская власть? — задал я интересующий меня вопрос.

— После революции за них взялись совсем как за преступников. Но потом всё утряслось. Может потому, что чудные назвали свои артели колхозами. Но их перестали тревожить. А ты пошто меня спрашиваешь? Получается, едешь сам не знаешь куда? Уж не за девкой ли собрался? Что-что, а энто добро у них видное. Краше некуда! — улыбнулся сосед по комнате.

— Я этнограф, меня интересуют местные народные промыслы. Командировочный я.

Новый ответ ещё больше возбудил ко мне интерес Василия Дементича.

— Если рукоделием интересуешься, зачем на выселки-то к затворникам? Езжай к нам, в Лукошенье! До сих пор у нас посуду из дерева щегольскую режут, а какие лапти раньше плели — одно загляденье! В деревне Олёме на реке Вашке такие выделывают чашки и ложки — берёшь в руки, ажио не верится, что эндокое люди своими руками делают! А в деревне Вашгора шьют и лодки, и карбасы, лучше вышгорцев их никто не делает — хоть сразу в музей! А рукавицы из разноцветной шерсти какие у нас вяжут? Одно загляденье! Жаль, что я сейчас не в таких, а то бы показал, — разошёлся не на шутку дядя Вася. — А какие рукодельницы живут в Кельчегоре, Нисогоре, Ценогоре, в посёлке Белогоре, в деревнях Кощелье и Палощелье! А он собрался к нехристям на выселки, будто кроме них никто ничего не умеет?! — посмотрел на меня с укоризной мой случайный попутчик.

— А почему все ваши деревни имеют корень «гора»? — задал я вопрос, чтобы перевести разговор в другое русло. — Неужто у вас там такая гористая местность?

_ Ты што, какие там горы? Реки почти вровень с берегами! Как половодье, такмо не знаешь куда от воды деваться. Все эти названия дали, как сказывают деды, наши предки — новгородцы. Сюда русский народ пришёл в давние времена из Великого Новгорода. Энто новгородцы заложили и град Архангельский, и многие деревни по Двине, Пинеге, Мезене и другим рекам. Строили они свои деревни на пригорках. Метров 5–6 в вышину по местным меркам, уже гора! На местах же, где стоят наши деревни, давеча чудь белоглазая жила, так сказывают. До сих пор в огородах люди находят битые глиняные черепки и всякие бронзовые безделушки, то оленей, то диких свиней, хотя кабаны у нас и не живут, то ломаные пряжки или наконечники копий и стрел. Отсюда и пошли деревни с названием гора. Например, Кельчегора, куда я сейчас еду.

— А куда после прихода новгородцев подевалась местная чудь? — не утерпел я с вопросом.

— Куда-куда? К потомкам энтой вот чуди ты и собрался. Она укрылась от властей и церкви в лесах. Так укрылась, что на неё махнули рукой. Правда, когда крестили зырян, а позднее ненцев, до неё снова добрались. Но как только попы перестали злобствовать, чудь опять стала жить как и раньше, по своим неписаным законам. До революции церковь её не раз пыталась образумить. Частенько к ним на выселки через наши деревни попы наведывались. Но безуспешно.

— Как я вас понял, — посмотрел я на Василия Дементича, — нехристи такие же русские люди, которые жили в этих местах до прихода новгородской вольницы?

— Русские-то они русские, но не совсем. Они все друг на друга похожи, что бабы, что мужики. Их сразу видно. Вот у тебя глаза зелёные, а У меня голубые. А у них всегда серые под цвет нашего неба. И по повадке они другие. А по сложке скроены, пожалуй, лучше нашего. Я как-то побывал зараз в одном из хуторов на сенокосе, так до сих пор не могу забыть ихних бабёнок. До чего же все ладные! Глаза большие серые, волосы что золото!

По всему было видно, что мой собеседник к женской половине нехристей относится вполне лояльно.

— Знаешь что, — поднялся он с кровати. — В связи с непогодой здесь в гостинице и пинежских, и мезенских зараз густо, пойдём-ка в столовую я тебе покажу и тех, и других, а может и чудных встретим?

То, что я услышал от Василия Дементича, меня заинтриговало. И я, обувшись в свои лосиные пимы и, накинув пальто, двинулся туда, куда повёл меня мой знакомый.

Над Архангельском бушевала метель, летящий снег слепил глаза и забирался под воротник.

«Совсем как у нас в Сибири, только сырости побольше, — отметил я. — Интересно, какие здесь морозы? В сухом климате низкие температуры переносятся полегче».

Вскоре мы подошли к той столовой, в которой, со слов Василия Дементича, обычно любят собираться поморы-транзитники с Пинеги, Мезени и Печоры. Раздевшись, мы вошли в зал и стали в очередь за ужином. Очередь была небольшой, но мой спутник сразу же встретил в ней двух знакомых. Выяснилось, что они также как и мы застряли в Архангельске из-за непогоды и остановились в той же самой гостинице. Один знакомый дяди Васи добирался до своей деревни на Пинеге, другой летел до Конещелье на Мезене. Поговорив о погоде и о своих делах, вчетвером мы уселись за столом и стали неторопливо ужинать.

— Вот, Юра, опять нашенские, — через минуту кивнул головой Василий Дементич в сторону двух мужчин и одной вошедшей с ними в зал женщины. — Все палощельские, однако, — посмотрел на вошедших знакомый дяди Васи с Мезени. — Наверняка, они тоже остановились в нашей гостинице. Надобно к ним в гости зайтить…

— Время детское, сходим, — пробурчал под нос пинежец.

Через несколько минут в столовую вошли ещё знакомые моих собеседников. И те, и другие поприветствовали кивком головы друг друга и договорились жестами о встрече. Все вошедшие как на подбор были крепкого сложения с красивыми открытыми русскими лицами. Некоторые носили усы и бороды. В основном это были одни мужчины, женщин среди них было всего две, и как следует рассмотреть я их не успел. Наш ужин уже подходил к концу, когда мой взгляд привлекли три вошедшие в зал женщины. Судя по всему, это была мать со своими двумя дочерьми.

— Вот тебе и выселковские пожаловали, — толкнул меня локтем дядя Вася. — Смотри не пяль глаза, девки-то — мёд, да и мамаша подстать! Но это не наше.

— А мужики их что? Неуж-то — дёготь? — спросил я, смеясь.

— Хуже! — отрезал пинежец. — Тронешь девчушек — голову сразу оторвут. У них свои законы. Живут по старинке.

— И правильно делают! — отозвался знакомый дяди Васи с Мезени. — Так и надо жить. А то мы вон как перестроились — снова в буржуинстве оказались! А им наплевать — коммунизм, капитализм! Живут себе дедовским укладом: летом в море промышляют, зимой за скотом присматривают. И плевать им на все наши измы, — поднялся он из-за стола.

Его примеру последовал и пинежец. Но мы с Василием Дементичем пока уходить не торопились. Интуитивно мой спутник понял, что мне хочется получше рассмотреть «выселковских» и, откинувшись на своём стуле, улыбаясь, он посматривал то на меня, то на вошедших. На своём маленьком веку я много видел по-настоящему красивых женщин. И считал, что физическим совершенством линий и пропорций меня уже не удивишь. Но здесь все было иным: в очереди стояли не женщины, а облачённые в повседневную одежду богини! Канонические тонкие черты лица, огромные бездонные серые глаза, высокие лебединые шеи, аккуратные плавные, без тени угловатости, плечи, выступающие полные, несомненно очень красивые груди и осиные, просто так, от природы, безо всяких корсетов, талии! А ягодицы и бёдра! Хоть их прелесть и скрывали толстые зимние юбки, но разве может абсолютное совершенство скрыть какая-то тряпка?! И точёные высокие голени! Все три красавицы были одеты в оленьи пимы и глубокие лисьи шапки. Они стояли с подносами и казалось никого вокруг себя не замечали. По виду было видно, что женщинам давно осточертело пристальное мужское внимание, поэтому на мужчин они не смотрели, не пытались позировать или кокетничать.

— Вот это да! — посмотрел я на дядю Васю. — Откуда они?

— Да наши мезенские. До рабочего центра я не раз летал с их мамой, а дочерей вижу в первый раз.

— Интересно, какие у них волосы, вот бы увидеть?

— Цвета тёмного золота и блестят как металл, можешь мне поверить, — улыбнулся собеседник. — У выселковских одного цвета и глаза, и волосы, и кожа. Ты видишь, какая она у них чистая и белая? Хуторские даже на Солнце не загорают, — показал глазами на стоящих поодаль женщин Василий Дементич.

Взглянув ещё раз на живое совершенство, я встал из-за стола, и мы отправились в гостиницу. Перед тем как заснуть, я расспросил своего попутчика, где здесь поблизости магазин, чтобы купить себе полушубок и хорошие варежки. Услышав ответ, я ещё раз перевёл Разговор на хуторских.

— Интересно было бы взглянуть, что из себя представляют мужчины у выселковых?

— Что это тебя мужчины заинтересовали? — с поддельной подозрительностью посмотрел на меня дядя Вася, а потом, расхохотавшись, добавил. — Добрые они — и поморы, и таёжники. Красивые и честные. Волосы у них тёмно-русые, как у тебя, но есть и посветлее. И смотри, хуторские парни крутые. Обиду к себе перенесут, но если обидишь их девок, могут покалечить.

— Обижать я никого не собираюсь, и даже не знаю, как это делается, но чувствую, что поездка на Мезень у меня будет интересной.

— Ты, вот что, — вдруг посерьёзнел дядя Вася, — завтра нам до обеда делать будет нечего. Так что пойдём по магазинам скопом. Подберём для тебя и хорошую куртку, и варежки. Хорошо бы наши найти из разноцветной шерсти. Да и без лыж тебе, дружище, не обойтись. Ты говоришь, тебе от деревни километров двадцать топать до хуторских? Я в Ценгоре никогда не был, но знаю, что на севере двадцать километров могут оказаться сороковкой. Ценгорские мужики на хутор, куда ты едешь, скорее всего, тебя не повезут. Времена не те. Ни соляры, ни бензина на наших реках давно уж нет. И моторы, и снегоходы стоят без пользы. Народ снова стал переходить на долблёнки летом, а зимой на сани. Так что топать тебе придётся, скорее всего, пешком. Покажут дорогу и всё. Понял?

— Такой вариант я как раз и предусмотрел. У меня в багажном пара кысовых хангейских лыж. Я с ними сюда из Москвы добрался.

— Тогда ты парень не промах! — забрался под одеяло дядя Вася.

Наутро пурга только усилилась. Записавшись в очередь на билет, я

со спокойной совестью отправился покупать себе зимнюю одежду. Василий Дементич посоветовал мне взять лёгкий и удобный пуховик, и от себя подарил красивый туристический нож.

— Это тебе на память о нашей встрече. Попадёшь в Кольчегору, сразу ко мне. Меня там каждая собака знает. Я уже лет десять работаю бригадиром рыболовецкой артели. Угощу тебя и жирной треской, и сёмгой, — улыбнулся дядя Вася.

Через два дня ветер с моря мало-помалу стал стихать. Сквозь рваные облака стало просвечивать низкое северное солнце.

— Непогода, кажется, проходит, — констатировал происходящее мой новый знакомый. — Скоро полетят самолёты на Пинегу, Мезень, а может и на Сыктывкар.

За время вынужденного сидения в Архангельской аэропортовской гостинице я перезнакомился со многими жителями Пинеги, Мезени и Печоры. Знакомил меня в основном Василий Дементич. Это были рыбаки-поморы, бывалые таёжники и северные строители дорог. Но никого больше из выселковских я не встретил.

Не встретил я ни в гостинице, ни в аэропорту и тех трёх красивых женщин, которые так поразили меня в столовой. Вечером не утерпев, я спросил дядю Васю, не видел ли он кого из них где-либо. Посмотрев внимательно на меня, мой знакомый мягко сказал:

— Бабёнки эти не для таких как мы, Юра. У выселковских не мужики выбирают, а бабы. И такие, как мы, им не интересны. Хуторские живут шиворот-навыворот. Оттого они и выселковская чудь.

— Как это навыворот? — сделал я удивлённую физиономию, а у самого застучало от волнения сердце.

«Неужели эти люди здесь в лесах умудрились сохранить древнюю орианскую традицию? Ту, о которой мне когда-то мельком поведал хранитель?» — молнией пронеслось в сознании.

— Да очень просто, — стал отвечать на мой вопрос Василий Дементич. — Не мужики баб себе берут, а бабы мужиков. Некрасивых бабёнок у выселковцев практически не водится. Все как на подбор, ты же сам убедился. Потому они и выбирают себе нашего брата. Не ждут, когда их заметят. Хотя бывает и так, что и женщин выбирают, но это токмо с согласия.

— С согласия кого? — не понял я.

— С согласия их, бабёнок, значит.

— Так ведь и наши женщины выходят замуж по согласию. Кто же их насильно берёт?

— Так-то оно так, — кивнул головой сосед по комнате. — Но дело в том, что у них, у нехристей, одного мужика могут выбрать две, а то и три и даже четыре девки. И если он не против, то получается такая вот семейка. Полный дом баб, потом детей, а он, как петух с косой. Страм один да и токмо! Понятно тебе, кто в их обществе заправляет? Бабьё! Сколько толковых мужиков из их выселок по причине семейной непригодности по нашим деревням разъехалось! И ещё продолжает ехать. Ты наверное слышал, что у нас среди поморов полным полно многожёнцев. Но тут ошибка вышла, не мы этим грешим, а выселковские. И всё по вине баб. То им курящие мужики не гожи, то выпивающие…

— То ленивые! — усмехнулся я.

Поняв мой сарказм, Василий Дементич задумался:

— Может что-то в этом и есть, Юра. Но как можно сразу жить с двумя или тремя бабами?

— Желание женщины — закон. Наверное, в этом и суть, — засмеялся я. — Поеду, может что и пойму.

— Жди, так они тебя и посветят в свои дела. Семейные отношения хуторские на показуху не ставят. На словах жена у них всегда одна, а на деле всё совсем не так. Если живут в одном доме с хозяином сёстры жены или племянницы, то надо понимать, что никакие тут не родственники. Так-то! — высказал свои наблюдения Василий Дементич.

«Теперь понятно, — подумал я про себя. — Почему Михайло Ломоносов назвал «чудь белоглазую» тем же русским народом, только более древним, чем славяне. Ему не надо было в летописях искать или копаться в старинных лесных поселениях. «Чудь» была у него перед глазами, он её знал в лицо и был убеждён, что финские племена никакого к ней отношения не имеют. Русский гений был несомненно прав. Только современники его не услышали. Наверное, такова участь всех гениев. А может сам Ломоносов был сродни чудинам? — вдруг пришло мне в голову. — Не по отцу, но по матери такое могло быть», — припомнил я биографию учёного.

— Ты видишь срам, где его нет, — посмотрел я на своего собеседника. — Так когда-то жили на земле многие народы. У тибетцев в горах до сих пор точно такие же отношения. По несколько женщин не стесняясь живут с одним мужчиной, рожают от него умных и красивых детей, неполноценных же мужиков посылают от себя подальше.

— Что значит, неполноценных? — вдруг возмутился Василий Дементич. Если я вот курю, я что, по-твоему, неполноценный?!

— Не по-моему, а по убеждению выселковских женщин, они так считают, не я.

По поведению пожилого помора мне стало ясно, что мои слова задели его за живое. Наверное, понравилась ему когда-то хуторская девушка, но на его предложение ответила отказом. Я посмотрел на расстроенного дядю Васю, и мне его стало жаль. Наверное, сильно запала в его душу та девчонка. Потому и сказал он, что таких как мы поморки из маленьких лесных деревушек не выбирают.

Когда я проснулся, то увидел, что моего соседа в комнате не было. Он пришёл через минут десять очень довольный и без слов положил передо мной какой-то свёрток.

— Всё-таки я тебе их нашёл, — сказал он загадочно. — Забрал у земляка, он не обеднеет.

Я развернул свёрток и обомлел. В нём лежали вязаные из разноцветной шерсти необыкновенной красоты варежки. Я глядел и никак не мог от них оторваться. Поражала сложность работы. Огненный узор складывался в нечто подобие свастики и разбегался лучами во все стороны. Я смотрел на варежки и видел бездонное зимнее небо с пылающим на нём холодным, но ярким Солнцем!

— Это из села Лукошенского, — с гордостью в голосе сказал дядя Вася. — Тебе от меня подарок. Выселковские тебя по ним сразу за своего примут.

— Так ведь я же себе купил хорошие добротные рукавицы! А эти не носить, а на стену вешать вместо картины для красоты.

— Бери-бери и носи. Свои ты скоро сотрёшь и выбросишь, а энтих лет на десять хватит, — положил мне на плечо свою крепкую руку мой северный друг. — Я ведь не дурак и вижу, что ты парень интересный и едешь в наши края по делу. Поэнтому, должен выглядеть не как подстреленный — куда ветер подует, а как истинный помор. Рейс у нас один, до районного центра полетим вместе, а там я тебе помогу добраться до твоей Ценогоры. Мир не без добрых людей, может, кто и там тебе подсобит. А девок тех, что ты видел в столовой, я повстречал,

— улыбнулся грустной улыбкой Василий Дементич. — У них билеты на другой рейс. Но добираются все трое как и ты до Ценогоры…

«Вот когда ты, дорогой дядя Вася, ответил на мой вопрос, протянул часов двенадцать! Наверное, у поморов такое в порядке вещей…»,

— отметил я про себя.

Районный центр нас встретил зимним крепким морозцем. Восток есть восток, в Архангельске было заметно теплее.

Когда мы вошли с дядей Васей в аэропорт, он тут же собрал вокруг себя прилетевших и стал спрашивать, кто из них направляется в Ценогору. К большому его разочарованию, попутчиков у меня не нашлось.

— Вот чё, Юра, пойдём на районную администрацию, может тебя с почтарями удастся отправить? — показал он на дорогу в центр посёлка.

Оставив вещи в камере хранения, я налегке вслед за дядей Васей направился к зданию районной администрации.

До проклятой перестройки — обернулся ко мне Василий Дементич, — в нашенских местах, почти по всем мезенским деревням, «Конек-Горбунок» возил. Он и пассажиров частенько захватывал. Особливо таких как ты — одиноких и без тяжёлой поклажи. А сейчас нет его, нашего мезенского «Конька-Горбунка»! Отправили в Архангельский на ремонт, а там его областные власти кому-то продали, а может и себе прихватили.

— Что это такое, ваш «Конёк-Горбунок»? — с неподдельным интересом спросил я своего провожатого.

— Туполевская амфибия! Мощная машина и скорая. Ей всё равно что вода, что снег. Говорят, что лучшая в мире! Была бы она сейчас, ты бы до своей деревушки, куда путь держишь, с ветерком бы доехал. А сейчас пассажиров и почту на старенькой газушке возят, а дорога таёжная, сам знаешь какая, пока доедешь — все зубы себе переломаешь.

— А зубы-то причём, я что, в дороге что-то грызть должен? — не понял я.

— Да от трясучки энто, — улыбнулся Василий Дементич.

— Да я согласен хоть на чём, лишь бы поскорее. Уже две недели как в пути.

В районном центре нам сообщили, что мы опоздали. Только вчера вверх по реке ушла почтовая «газушка». Увезла она и нескольких пассажиров. Придётся тебе, Юра, теперь на перекладных, — вздохнул Василий Дементич. — Другого выхода нет. Сначала до одной деревушки, потом до другой.

— Ладно, — пожал я ему на прощание руку. — Как-нибудь доберусь.

У моего спутника в посёлке были какие-то дела, и я не стал его

больше беспокоить. Через день в районной гостинице я встретил человека, который ехал в мою сторону. Благодаря ему, я, наконец, оказался в Ценогоре.

Вид заснеженной деревни меня поразил. Огромные дома-терема, занесённые снегом, казались сказочными великанами.

«Вот это размах! Умеют здесь строить! Наши сибирские деревни поскромнее, — думал я, шагая по деревне. — А изгороди-то, какие! Местами тройные — почти крепости. Это, наверное, от строптивых местных быков, чтобы в огороды не прорывались».

Когда я зашёл в поселковый Совет и спросил, как мне добраться до маленькой соседней деревеньки, то меня тут же спросили, кто меня там ждёт. Естественно я ответил, что никто, просто я культуровед и занимаюсь сбором информации о народных промыслах. Для убедительности пришлось показать подаренные мне дядей Васей варежки. Вид древнего вязания произвёл впечатление, мне явно поверили. Но

помочь ничем не могли. Посоветовали никуда не ездить, а заняться сбором информации о народном творчестве в самой Ценогоре. Понятно, такой поворот дела меня не устраивал. Видя, что я расстроился, секретарь Совета, приятная голубоглазая блондинка, сказала:

— Дня три назад на снегоходах за своими приезжал Мирослав Глебыч, я скажу своему мужу, чтобы он показал вам завтра дорогу и дал лыжи. По буранице и на лыжах вы быстро доберётесь до выселков. Переночевать можно у нас в Совете, для такого дела имеется специальная комната.

— Лыжи у меня есть свои, — улыбнулся я. — А за помощь спасибо. След снегохода — лучший указатель.

Вечером ко мне в гостевую комнату пришёл муж Веры Павловны, так звали секретаря Совета. Он принёс крынку молока, увесистый кусок сыра и краюху душистого хлеба.

— Здесь вам на вечер, — показал на деликатесы Мартын Фёдорович, муж секретарши. — А тут пироги с мясом, это в дорогу, — положил на стол рослый помор второй свёрток. — Обратно поедете, сразу к нам, — наказал он. — А завтра покажу вам дорогу.

— Зачем так беспокоиться? — смутился я. — У меты всё есть. Продуктов я накупил вдоволь.

— Ничего не знаю, — улыбнулся статный мужчина. — Поступил приказ, и я его выполняю.

Назавтра, как и обещал, Мартын Фёдорович вывел меня на бураницу и, осмотрев мои лыжи, сказал:

— Раньше выселковские делали такие же, только поуже. И крепления у них были другие. Хорошие лыжи, на таких хоть куда! Дорогу мало-мальски припорошило, но вы к вечеру должны успеть. Нако, держите, — протянул он мне фонарик. — Это от меня, мало ли что, может темень застанет.

Через несколько минут, простившись с Мартыном Фёдоровичем, я направился через ельник в неизвестность.

«Что меня ждёт? — думал я. — Кого я там встречу? Сколько лет прошло с тех пор, как я получил заветный адрес? Может, никому я уже здесь не нужен?»

Я шёл по засыпанному снегом буранному следу, окружённый вековыми елями, как по туннелю. Лыжи скользили легко, но на душе было неспокойно. Прошёл час, другой, третий. Ельник сменился густым сосняком.

«Либо старая гарь, либо выруба — подумал я про себя, — если выруба, то наверное тогда, когда строился хутор. Значит, идти осталось не так далеко, километров 10–15, не более».

И я не ошибся. На закате короткого северного дня впереди показался просвет. Когда я на него вышел, то увидел огромную окружённую вековыми соснами и елями поляну. На поляне подобно сказочным древним замкам возвышались окружённые множеством построек-башен семь гигантских изб. Больше всего меня поразили крыши строений. Сдалека они казались необыкновенно высокими и громоздкими. Когда я подошёл ближе, то увидел, что избы-терема сложены из толстых сосновых брёвен и срублены они не целиком, а по частям отдельными пристройками. Причём, на каждой пристройке была своя собственная крыша, которая плавно вписывалась в общий ансамбль покрытия. На крышах домов лежал снег, но по кромке было видно, что они тесовые, а на коньках у них красовались с изящными шеями конские головки. Все избы были окружены мощным бревёнчатым заплотом, вокруг которого шёл ещё и второй периметр забора. Заплот окружал избу и рядом стоящие строения, а забор из жердей — большущий простирающийся до самого леса огород.

«Настоящие замки, — думал я, разглядывая маленькую деревушку. — Это у них, наверное, переселившиеся на земли Беломорья новгородцы научились строить матёрые северные избы».

Я подошёл к ближайшей избе и стал невольно при тусклом свете заходящего солнца изучать резьбу её окон. Смысл резьбы завораживал: сверху на наличнике были изображены две взметнувшиеся навстречу друг другу волны, между которыми виднелась самая настоящая пирамида. Нечто подобное я видел на наличниках домов районного центра и в поморских деревнях. Те же самые волны, но вместо пирамиды между ними были изображены какие-то постройки. Здесь же виднелась чётко вырезанная из дерева пирамида.

«Вот он, гибнущий центр древней орианской цивилизации: иранская «Хара», индийская «Меру», славянский «Бел горюч Алатырь-камень»!»

С наличников дома на меня смотрела информация о Великой трагедии древности. Информация вполне конкретная. Когда я перевёл взгляд на прируб, служащий избе сенками, то открыл от изумления рот: крыша сенок была выполнена фигурно. Нечто подобное обычно рисуют художники в русских народных сказках.

«В такой конструкции наверняка заложен какой-то смысл, — подумал я, — но какой?»

В этот момент из-за заплота на меня залаяла хозяйская собака, а через минуту, приоткрыв в воротах калитку, ко мне вышел хозяин дома. Это был человек выше среднего роста с красивым открытым лицом и серыми, как зимнее небо, умными глазами. Он был без шапки, в накинутом на плечи полушубке. Внимательно оглядев странного гостя, хозяин дома улыбнувшись, сказал:

— Ты не по адресу, парень, тебя ждут вон в той избе. И ждут давненько. Добран третьего дня за своими в посёлок ездил, ты по его следу и пришёл, только избу перепутал. Давай ступай, тебе будут рады.

Поблагодарив улыбчивого хозяина дома и скинув лыжи, по тропинке я направился к той избе, на которую мне указали. Только тут я обратил внимание, что рядом с избами нет палисадников. Ни одного деревца, даже кустика.

«Наверное устали люди от леса, — думал я, — взор хочет открытые пространства. А может в генах русских людей заложены не лесные просторы, а бескрайние степи?»

Подойдя к указанной мне избе, я увидел на окнах те же самые наличники с пирамидой и такую же, как у первой избы сказочную крышу над сенками. Второй увиденный мною в деревне дом был чем-то похож на первый только ещё больше.

Сдерживая волнение, я подошёл к высоким тесовым воротам, ухватился за кольцо на калитке и стал им стучать, вызывая хозяев. За крепостной стеной заплота раздался лай собаки, следом отозвалась другая в сенках дома. Через несколько секунд послышались торопливые шаги и отворилась калитка. Передо мной стоял плотный мужчина средних лет в белой до колен полотняной рубахе и меховых тапочках. Мгновенье он рассматривал своего гостя, потом с улыбкой жестом пригласил войти. Я с волнением переступил порог калитки и через несколько секунд оказался в темноте сеней. Хозяин дома, идя первым, убрал куда-то ворчащую собаку и отворил дверь своего дома.

— Милости просим дорогого гостя, — сказал он мягким басистым голосом.

— Эй, домочадцы, где вы там? К нам сибиряк пожаловал. Арий-Гор, наречённый батюшкой Георгием. Долго же мы тебя ждали! — протянул он мне свою крепкую руку. — Моё имя Добран Глебович, вот Мы, наконец, и встретились! Как говорится, лучше поздно, чем Никогда.

Меня поразило, что Добран Глебович говорил со мной на чистом русском языке без тени местного диалекта.

«Вот тебе и «чудь белоглазая»! — удивился я. — Чистый, литературный язык».

В этот момент из соседней комнаты в переднюю вошли те, кого позвал хозяин. Когда я взглянул на настороженных женщин, то у меня остановилось дыхание и подкосились ноги. Я узнал в них тех трёх красавиц, которыми пару недель назад любовался в Архангельской столовой!

— Вот он, наш гость! — представил меня им хозяин дома. — Настоящее его имя Арий, на русский манер — Юрий, в миру его знают как Георгия. Это о нём мне писал когда-то…

Тут Добран Глебович назвал одно из имён хранителя.

— Про письмо помню, — улыбнулась старшая из красавиц, очевидно супруга Добрана. — Долго же ты к нам ехал, Юрий-Георгий.

— Так уж получилось, — смущённо ответил я, сбрасывая с себя верхнюю одежду.

— Вот это моя жена, её имя Ярослава Ивановна или просто Слава. — представил свою половину Добран Глебович. — А это мои дочурки, — подвёл за плечи двух юных девушек. — Имя её — Светлада, а её звать — Светлена. Мы их называем: Света первая — она чуть старше и Света вторая.

Оба совершенства наклонили свои головки. Мне вспомнилось, что в Архангельске я очень хотел увидеть цвет волос прелестниц. Но тогда на головках у них красовались пушистые шапки, сейчас в вечернем полумраке их волос я тоже не увидел. Но меня это уже не расстроило потому, что понимал, что красавиц теперь не только рассмотрю, но и нарисую их портреты.

— Пойдёмте в горницу, — пробасил хозяин. — Скоро заведут станцию, будет светло, и мы рассмотрим, каков ты есть, а ты увидишь всех нас.

— Мы его неплохо разглядели — засмеялась Ярослава Ивановна. — Ещё там, в Архангельской столовой. Обратили внимание на Юрины лосиные бурки. Они у него такие, каких в наших краях не шьют.

— Так вы оказывается встречались! — удивился хозяин дома. — А что же парня с собой не прихватили? Всех бы вас и привёз. А так ему пришлось целую неделю до нас добираться.

— Откуда же мы знали, что он к нам едет, — засмеялась мелодичным смехом его жена. — На лбу у Юры не было написано, куда собрался

— И к кому, — добавила поддерживая маму, Светлада.

В окружении хозяев я вошёл в горницу и сел у окна на широкую лавку.

— Зажгите-ка керосинки, — распорядился Добран Глебович. — Может что с УДЭшкой? Обычно её заводят на час раньше.

Но тут неожиданно вся горница озарилась ярким светом. Я невольно зажмурился, а когда открыл глаза, женщин в комнате уже не было, со мной остался только хозяин дома.

— Скоро пойдём ужинать, а потом, через пару часов — в баню. Ты с дороги, надо и согреться, и хорошо попариться. У нас климат похож на сибирский, но более влажный, акклиматизации тебе не избежать. Баня в таком вопросе — первое дело.

Только тут я полностью рассмотрел Добрана Глебовича. На самодельном тяжёлом резном стуле сидел красивый, атлетического крепкого сложения мужчина. Длинные аккуратно подстриженные тёмно-русые с серебряным отливом волосы спадали ему на плечи. Добран Глебович смотрел на меня глубоко посаженными умными серыми глазами и улыбался. Я смотрел на его открытое русское, украшенное седой ухоженной бородой, лицо и думал:

«Кто же ты, мой хозяин? Судя по тому, что светится в твоих глазах, ты необыкновенно мудр и знаешь то, о чём я и не догадываюсь».

— Ну что? — обратился ко мне, Добран Глебович. — Будем общаться мысленно или всё-таки перейдём на наш великолепный русский язык? Ты меня прочёл, да, я считаюсь старейшиной здешних «раскольников». И действительно могу ответить на многие твои вопросы. Думаю, общение у нас будет плодотворным. Но давай с уговора: мысли друг у друга не перехватывать. Иначе общения не получится.

— Согласен, — кивнул я. — Переходим целиком на лексику. Но вы ошиблись, я и не пытался вас читать. Как-то само собой получилось. Почувствовал потенциал и потенциал немалый.

— У тебя тоже немалый, — усмехнулся старейшина. — От твоей силы стены трещат, вижу, что зря время не терял. И вот ещё что: все мы здесь, — он указал на стены своего терема, — являемся частью единого целого. И делаем одно дело. Поэтому никаких «вы»! Ни со мной, ни с теми, кого среди наших лесов встретишь, договорились?

— Договорились, — смутился я. — Проклятая инерция поведения. Пока я до вас добирался, имею в виду годы, которые вынужден был Провести в Сибири, у меня накопилась масса вопросов, — посмотрел я На хозяина дома. — С ними я и приехал. Местные шаманы как смогли,

так на некоторые из них ответили, но мне этого мало. Кое-что для меня так и осталось тайной за «семью печатями»…

— Думаю, что среди нас найдутся люди, которые тебе помогут, — улыбнулся старейшина. — Потому мы и живём хуторами и по скитам, чтобы сохранить древнее знание.

— А почему ты только что назвал своих людей «раскольниками»? — задал я интересующий меня вопрос.

— Потому, что местные попы нас всегда считали таковыми… За старообрядцев принимали нас и коммунисты. И мы их в этом не разубеждали. Иначе бы все погибли, — с грустью в голосе, сказал Добран Глебыч.

— А почему вас, хуторских, называют нехристями? — задал я новый вопрос.

— Здесь всё просто, — усмехнулся старейшина. — Потому что мы не считаем Иисуса Христа богом. Для нас он просто сильный эзотерик или маг, также неплохой учитель законов Прави. И потому мы не ходим в церкви. Ни в никонианскую, ни в старообрядческую. Потому о нас и говорят: «живут в лесу и молятся колесу». Очевидно, просочилось в мир, что колесо Мироздания для нас священно, а может кто-то подсмотрел наши праздничные игрища…

— Можно ещё один вопрос? — поднял я руку.

— Да хоть десять, только за столом не надо, — улыбнулся своей солнечной улыбкой Добран Глебович. — За столом у нас, так уж принято не говорят, а едят.

— Да знаю я это! — чуть не обиделся я.

— Тогда, извини, — пробасил хозяин.

— Меня заинтересовала крыша вашего дома, да и крыша того, что стоит у дороги на окраине.

— Крыша? — переспросил седобородый атлет.

— Да, крыша. Каждая часть строения имеет разную конструкцию. Наверняка, что-то в этом есть, как и в резьбе наличников ваших окон.

— А что ты увидел в резьбе наличников? — хитро улыбнулся Глебыч.

— Две нависшие волны над пирамидой — прямое указание на гибель древнего северного континента. Пирамида — не что иное, как легендарная «Меру» или наш русский «Бел горюч Алатырь-камень». Она сейчас, священная «Хараити», покоится на дне Ледовитого океана, — высказал я свои соображения.

— Что же, ты прав, — нараспев проговорил старейшина. — Но я не пойму, почему ты не видишь информационной составляющей в нашей архитектуре. В частности, в покрытии строений. Двойная или тройная тесовая ступенчатая черепица, что напоминает? Крону дерева! А раз так, то изба…

— Всё понял, изба представляет собой уменьшенную модель Древа Мира. Значит, каждое предназначенное для проживания людей строение — своего рода маленькая Вселенная?! — перебил я рассказчика.

— Где действуют в рамках отношений между людьми свои законы. Но эта Правь не выходит за пределы общих законов Мироздания, — добавил старейшина.

— Надо же, как умно! Каждая изба — целая Вселенная со своими законами эволюции. Но они не противоречат общим универсальным законам. И всю эту информацию можно почерпнуть из архитектуры. Взглянул на избу, и сразу становится понятным, какие живут в ней люди! — задохнулся я от восторга.

— А крыша сенок несёт информацию о великом горе! Когда наши предки на ладьях или кораблях шли с гибнущей в водах океана Северной прародины. Ты понимаешь, о чём я говорю? — посмотрел на меня, Добран Глебыч.

— Кажется, догадываюсь, — качнул я головой. — Сени вашего дома накрыты сегментом перевёрнутого вверх килем корабля. Что же я раньше этого не увидел?

— Просто думал не в ту сторону, — улыбнулся старейшина. — Когда гибла Ориана, ревели ураганы, трескалась и стонала Земля, но самым страшным было то, что день превратился в ночь и на землю обрушился космический холод. И те люди, которым удалось добраться на своих ладьях с гибнущего континента до южной земли, чтобы не погибнуть от холода, стали превращать свои корабли в жилища. Обрезав высокие носы-волнорезы, они перевертывали суда вверх килями и установили такие вот импровизированные стены с крышами на каменные, земляные и деревянные фундаменты. Внутри подобных строений складывались из камня печи. В печах горел плавник, кости животных и торф. В память о таком вот спасении от лютых холодов в нашей архитектуре сохранились крыши в виде сегментов перевёрнутых вверх Килями ладьей. Кстати, до сих пор по всему Русскому Беломорскому Северу, по берегам Мурмана, по северным берегам Сибири и Америки можно встретить выложенные под перевёрнутые ладьи каменные фундаменты. Наши историки в упор их не замечают. Но это не значит, что каменных цоколей нет. Они стоят как память о былой трагедии.

На несколько секунд рассказчик замолчал, а потом добавил:

— Как и каменные письмена ушедших с севера предков белой расы.

— Что за письмена? — удивился я. — Неужели они уцелели?

— Уцелели. До сих пор стоят, только, как их читать никто не знает. Что только не пишут о них недоумки-историки. То придумают, что эти каменные столбы лопарские, то убеждают, что их складывали поморы. Будто поморам делать нечего.

— Так ты считаешь, сложенные из камня столбы или башни письменами арктов? — догадался я.

— Не считаю, гак оно и есть. Это знаковое письмо, где каждый камень указывает на какое-то произошедшее в пути событие. В них, в каменных письменах, заключена удивительная информация. Откуда и сколько людей пришло, какое количество их в пути погибло, как они прожили зиму и куда ушли. Такие письмена-башни оставлялись для последующих волн переселенцев. Люди покинули северный континент не сразу, переселение шло волнами. И всё оно запечатлено в каменных летописях.

— И ты можешь такие письмена читать? — от волнения у меня перехватило дыхание.

— Конечно, — спокойно сказал старейшина. — Ничего сложного в этом нет. По укладке каменных плит и сейчас кое-что видно. Хотя время своё дело сделало. Камни со своих мест под действием погодных условий двигаются, и часть информации из-за этого утратилась. Что ты так на меня смотришь? — улыбнулся Добран Глебович. — Не веришь? Я тебя за неделю научу читать каменные скрижали. Сам увидишь, насколько всё просто.

В этот момент в горницу вошла разгорячённая Светлена и, окинув нас взглядом, пригласила на ужин в столовую.

— Пойдём, — поднялся со своего кресла старейшина, — соловья баснями не кормят.

Сидя за столом, я, наконец, разглядел и хозяйку, и её красавиц-дочерей. Передо мною сидели три необыкновенные блондинки. И у девушек, и у матери были, как и у их отца, такие же серые умные красивые глаза, а золотистые волосы, казалось, излучали особый свет.

«Вот она, порода! — думал я про себя, поглощая салат с грибами. — Никаких посторонних примесей! Чистокровные, как сказал бы дядя Ёша, русичи. Наверное, смотрят они на меня, как на изгоя. Волос у меня потемнел и глаза зелёные…»

Как бы угадав о чём я думаю, подавая на стол нарезанную пластами строганину и суетясь у печи с самоваром, Добран Глебович сказал:

— Раньше и среди нас встречались люди с зелёными глазами. Потом как-то перевелись. Так что тебя примут в нашем обществе за своего. Но вот свой ли ты или нет скоро поймём.

Последние слова старейшины меня озадачили.

«Выходит, до конца мне пока не доверяют, — подумал я про себя. — Даже рекомендация хранителя этим людям не указ. Что же пусть присматриваются, я не против. Камня за пазухой не ношу, так что бояться меня нечего».

Поблагодарив за царский ужин и целебный чай из лекарственных трав, я в сопровождении хозяина направился осматривать избу-терем. Первое, что меня поразило в том огромном северном доме, так это то, что во всех его комнатах, а их я насчитал одиннадцать, были разной высоты потолки. Самый высокий потолок оказался в горнице, пониже в гостиной, ещё ниже в четырёх комнатах, которые занимали, со слов хозяина, женщины. В мужской половине дома потолки были средней высоты: не низкие, но и не очень высокие. На мой вопрос, почему такая архитектура. Добран Глебович ответил:

— Ещё триста лет назад в русских избах разной высоты потолки делали. Это сейчас упростили, лишь бы подешевле и поскорее. Понимаешь, — обратился он ко мне. — В доме, где разная высота потолков, намного уютнее. От такого жилья не устаёт психика. Ты должен знать, что однообразие всегда утомляет, разнообразие же — нет. Когда живёшь в избе не один десяток лет, это начинаешь волей-неволей понимать. Мы, в отличие от остальных потомков северной расы, древнюю строительную традицию не потеряли. У нас всё как и у предков: избы рубленые, никакой штукатурки и никакой краски. Хотя охру можно было бы и использовать. Эта краска естественная. До сих пор мы строим дома с разной высотой потолков в комнатах, отсюда и название: горница, светлица и т. д. Ставим свои избы без фундаментов на камни или сваи с торфяным вторым полом, — закончил свою маленькую лекцию по архитектуре Добран Глебыч.

Действительно, стены терема были сложены из хорошо очищенных от коры сосновых брёвен. Штукатурка отсутствовала, полы и потолки, собранные из распиленных пополам деревьев, не покрашены. Кругом только чистое дерево.

— Как видишь, перед тобой экологически здоровое, не загрязнённое ничем жильё, — добавил, читая мои мысли хозяин.

— Мне нравится, что все пристройки, которые рядом с избой, под одной крышей. У нас в Сибирских деревнях тоже такие строят. Это очень удобно, — высказал я своё отношение к увиденному. — На твоём крытом дворе в футбол играть можно!

— В футбол, не в футбол, а защищённый от снега и дождя двор дело хорошее, — улыбнулся Глебыч. — Ты видишь, что в нашей избе вся мебель сделана кустарно. Кое-что досталось от деда, даже от прадеда, кое-что от отца, многое смастерил сам. В этом есть преимущество: когда сам для себя её конструируешь, она тебя полностью удовлетворяет. И ковры у нас самотканые, как и дорожки. Конечно, можно на пол из натуральной шерсти кое-что и покупать, но и этого мы стараемся не делать. Часто вместо них на полах наших изб лежат медвежьи и волчьи шкуры. Ты видел?

Я кивнул, и мы направились снова в горницу.

— Знаешь, чем отличаются наши избы от изб потомков новгородской вольницы? — вдруг меня спросил хозяин дома. — И не потолками и крышами.

— Не знаю, — честно признался я.

— Вот этим, — показал хозяин на потолок зала.

Когда я поднял голову, то на трёхметровой высоте увидел вырезанную из дерева необыкновенную птицу. Крылья и хвост этой сказочной красавицы были настолько тонки и изящны, что казались прозрачными. Повинуясь струям тёплого воздуха, птица кружилась на своей оси и казалась совсем живой.

— Ничего себе! — изумился я. — Когда был здесь в первый раз, её не заметил.

— Ты смотрел не туда! — засмеялся хозяин, намекая на девушек. — А потом я тебя отвлёк разговором. Это птица счастья! Если поглубже — та птица, которая породила на заре истории наш народ — русичей, а точнее все племена белой расы. На Индостане её называют Гарудой, на нашей земле Гамаюном. Вообще-то птица Гамаюн, — снова сел на своё кресло Добран Глебыч. — Указывает на ту небесную силу, которая 12 миллионов лет назад привела космических скитальцев к нашему земному Солнцу. Отсюда и земное рождение белой расы. Смысл понятен?

— Более чем! — кивнул я, любуясь кружащей под потолком удивительной птицей.

— Ну что, собеседники ещё не наговорились? — зашла с улыбкой в горницу жена хозяина. — Девчурки, пока вы беседуете, растопили баньку. Через час можно будет идти.

— Неужели так быстро ваша баня натопится? — удивился я.

— Да мы недавно её топили. Она не остыла, — проворчал Добран Глебыч. — Так что готовься. Получишь от женщин полотенце.

— Оно уже висит на его кровати, — посмотрела на мужа Ярослава Ивановна.

— Но он не знает, где его кровать, — улыбнулся Добран Глебыч. — Покажи-ка Ару его комнату, — обратился хозяин к жене.

Мы прошли по тёмному коридору и оказались в небольшой спальне. На её полу лежала зимняя медвежья шкура, а у узкого высокого окна стояла тумбочка. В углу я заметил полку с какими-то книгами. Перед ней, привлекая на себя внимание, красовалось расписанное красными конями тяжёлое кресло.

— Это твоя койка, — показала на кровать хозяйка дома. — Здесь всё чистое и свежее. Из бани — чай и сюда на отдых. Будить тебя завтра никто не будет.

Я поблагодарил за заботу Ярославу Ивановну и, осмотрев принесённое мне широкое домотканое полотенце, вернулся в горницу. Там, просматривая альбом с какими-то фотографиями, меня ожидал Добран Глебыч.

«Наверняка начнёт знакомить с фото всех своих родных, — с грустью подумал я. — С таким явлением и в сибирских, и в уральских деревнях мне уже приходилось встречаться».

Увидев мой обречённый вид, хозяин дома бросил на стол свой альбом и, поудобнее устроившись в кресле улыбнулся.

— До бани час, а то и более, так что давай поговорим, — начал он издалека. — Я видел, как у тебя горели глаза, когда ты слушал о северной архитектуре и о каменных письменах арктов. Наверняка, ты об этом никогда не слышал.

— Не слышал, — согласился я.

— Вот почему я хочу тебе ещё кое-что сказать на тему северной прародины: есть в психологии человека такое понятие, как синдром севера. Ты о нём что-нибудь слышал?

— Вскользь, и, если честно, то мало в него верю, — сказал я.

— И напрасно, — сдвинул брови старейшина. — Синдром севера существует. И сила его огромная. Он движет не только птицами и стадами оленей, движет он и людьми, точнее человеком белой европеоидной расы и никакой другой. Какие только народы не работают в Заполярье: и среднеазиты, и японцы, и кавказцы, даже турки и негры, но возвращаются в высокие широты, причём, не временщиками, а постоянными жителями, только представители белой расы. В основном это русские, белорусы, украинцы, немцы, шведы, норвежцы и датчане. Изредка англо-саксы. Неофициально подобное явление называется зовом севера. Или магнитом Полярной звезды. Очень многие люди, один раз побывав на севере, не могут без него больше жить. Они не в состоянии объяснить, что с ними происходит. Некоторые говорят, что притягивает их чистота здешних снегов, или северное сияние. Находятся такие, которые выдумывают, что на север их тянут необыкновенные краски здешней природы. На самом деле и славян, и германцев влечёт в Заполярье другое. Прежде всего — генетика. Проснувшееся в подсознательном воспоминание о погибшей прародине. Такое явление у нас в Беломорье называют голосом предков. Понимаешь, Ар, — медленно, выделяя каждое слово, проговорил старейшина, — белой расе необходимо пользоваться генетической памятью. Казалось бы, явление необъяснимое, но оно существует и, что самое главное, действует. О чём это говорит? Да о том, что все мы — представители белой расы, дети одного корня. И делить нам нечего.

Несколько секунд Добран Глебыч молчал, потом, посматривая на меня, добавил:

— Любопытный факт — дети ненцев, хантов, якутов, чукчей и долган, выросшие в Москве или в других наших городах, на север подобно русским не рвутся. Когда туда попадают, то стараются как можно скорее оттуда слинять. Вот тебе и северные народы! По генетике они южане. Только об этом не принято в научных кругах говорить.

— У нас много что не принято, — поддержал я рассказчика. — Например, то, что механизм отопления у нас русских и немцев сильнее, чем у эскимосов. Адаптированного к северным условиям помора труднее заморозить, чем эскимоса. Здесь тоже генетика. Мне об этом феномене рассказывал ещё покойник-хранитель.

От слова «покойник», Добран Глебыч вздрогнул.

— Я знаю, что произошло, — тихо сказал он, — Но прошу тебя никогда не называй этого человека покойником. Не важно, жив он или нет. Понял меня?

— Понял, — сконфузился я.

— Это очень важно, Ар, — взял со стола свой альбом с фотографиями старейшина.

Почему важно до меня сразу не дошло.

«Важно, так важно, пусть так и будет», — подумал я.

А между тем, полистав альбом, Добран Глебыч пробасил:

— Подойди и взгляни — это фотографии кекур. Всё что осталось от галереи статуй древних. Они стоят на Медвежьих островах, выветренные и разрушенные до неузнаваемости.

Я стал рассматривать протянутые мне фотографии. «Кекуры», так называют прибрежные чукчи до 17 метров в высоту базальтовые напоминающие людей столбы: о них я хорошо знал, но считал их причудой природы.

— А с чего ты взял, что кекуры когда-то были гигантскими скульптурами? — спросил я старейшину.

— А с того, Ар, что твёрдость их горной породы точно такая же как и вокруг. Однако кекуры не разрушились. Всё это противоречит и науке, и просто здравому смыслу. Кекурам много тысяч лет. От них остались только остовы, но до сих пор по ним можно угадать, что когда-то они представляли собой скульптуры. И потом, есть чукотская легенда, в которой прямо говорится, что каменные столбы когда-то были статуями людей, отсюда и их название — кекуры. С Медвежьими островами связано ещё одно чукотское предание. Прибрежные чукчи рассказывают, что до их прихода на Чукотку с далёкого юга, скорее всего, с Алданского нагорья и Станового, на землях полуострова жили так называемые шелаги или анкалы. То были люди совсем другой культуры. Они держали охотничье-ездовых собак, разводили домашних оленей, овцебыков, занимались охотой на морского зверя. Анкалы внешне не походили на чукчей. Они были высоки ростом, имели светлые волосы, серые или голубые глаза. Речь анкалов или шелагов чукчи не понимали. Академик Окладников и некоторые другие исследователи считали, что анкалы, шелаги или на одном из чукотских наречий онкилоны, были в основном оленеводы. Но это не так. Не будь они морскими зверобоями, им бы на Медвежьих островах не выжить. Онкилоны, как и все арии, вели многоукладное хозяйство. И их война с чукчами началась из-за того, что последние стали промышлять их домашних овцебыков и оленей.

— Неужели когда-то овцебыки были домашними животными? — усомнился я.

— Овцебыка в Заполярье одомашнили раньше северного оленя, Ар. Потому что с ним проще, — улыбнулся старейшина. — Лохматый круторог в основном питается травами. Они растут, как ты знаешь, намного быстрее, чем беломошник-ягель. И потом этот зверь не бежит сломя голову от человека, и подобно оленю не болеет копыткой. Полторы тысячи лет назад, когда шло расселение по Корякскому нагорью и Чукотке предков чукчей, по Аргатасу и Анюйским хребтам юкагиров, онкилоны или шелаги были судя по чукотским и юкагирским преданиям, довольно большим и сильным народом. Сначала предки чукчей и одульские, или юкагирские роды, старались с ними не враждовать. Война началась позднее, когда в сендухе оказался на грани истребления местный овцебык и меньше стало дикого оленя. Тогда основная часть шелагов-онкилонов, или как их называли юкагиры — омоков, двинулась по поймам рек на солнце. Остались только небольшие их группы вдоль побережья океана. Эти вот онкилоны, по древним чукотским преданиям, и научили чукчей оленеводству. Естественно, что часть из них генетически смешалась с палеоазиатами. Вот почему некоторые чукотские роды, что заметно на побережье, внешне резко отличаются от остальной массы чукотского населения. У них выше по сравнению с материковыми чукчами рост, белее кожа, а черты лица больше напоминают европеоидные. Такое различие в чукотской антропологии было замечено даже Окладниковым. Русскими этнографами в начале XIX века была записана чукотская легенда о вражде онкилонского родового вождя Крехая с вождём оленных чукчей Пентауэном. Крехай со своими людьми был разбит и после своего поражения откочевал на мыс Рыркарпий. В настоящее время это мыс Шмидта. Там онкилоны построили свою последнюю на материке крепость. Оттуда они продолжили свою войну с чукчами. Но чукчей было намного больше. Крепость онкилонов оказалась в жёсткой осаде, и им пришлось переселяться на остров Шалаурова. На этот остров собрались все уцелевшие в войне онкилоны. Вскоре на байдарах и больших кожаных лодках шелаги с острова Шалаурова перебрались на Медвежьи острова. Сколько они там прожили неизвестно. На Медвежьих островах исследователями найдены следы, где когда-то стояли их посёлки. Например, на острове Четырёхстолбовом. Там гидрограф Ю.А. Иванов в середине XVIII века обнаружил 12 заброшенных землянок. На острове Крестовом полярники натолкнулись ещё на один, оставленный людьми посёлок. Следы поселений были обнаружены и на других островах архипелага. Чукотские предания повествуют, что онкилоны какое-то время на Медвежьих островах обитали, но недолго.

Потом, сев на свои байдары и большие кожаные лодки, они удалились на запад. Куда, неизвестно. Следы этого загадочного народа до сих пор не найдены. Но может их и не надо искать. Дело в том, что как раз в середине XV века, незадолго до того как произошли все эти события, в устье Индигирки возник русский посёлок. Он так и называется Русское устье. Возник вроде бы ниоткуда задолго до прихода в Сибирь казачьей вольницы. Так вот, у русскоустьинцев бытует предание, что часть его населения пришла на Индигирку не с запада, а с востока. Причём на кожаных лодках и байдарах. Приехавшие оказались во враждебных отношениях и с чукчами, и с юкагирами. Вскоре после их прибытия подстрекаемые чукчами юкагиры начали войну против русских. В предании рассказывается, как юкагиры были побеждены, и на месте битвы русскоустинскими казаками был поставлен памятный крест. Правда, по просьбе тяжело раненного юкагирского вождя его вскоре убрали. А теперь давай вместе сделаем вывод. Что мы видим? — посмотрел на меня специалист по шелагам-онкилонам. — У шелагов как и у всех арийских племён было развито многоукладное хозяйство. Оно и позволяло безбедно жить в высоких широтах. Часть из них занималась рыболовством и морским зверобойным промыслом, другая часть пасла стада домашних овцебыков и оленей, третья их группа занималась собирательством и охотой в лесотундре с собаками. Такая вот многоукладность хозяйствования и позволила онкилонам долгое время мирно уживаться с пришедшими на их землю палеоазиатами. Они вынуждены были защищаться, когда со стороны чукчей начался беспредел по отношению к их домашним животным: овцебыкам и оленям. Видя, что ни уговоры, ни война не помогают, вожди онкилонов решили уйти вслед за своими соплеменниками на юг. Они знали куда идти и помнили древние кочевые дороги. Некоторые предания тундровых юкагиров упоминают, что воинственные омоки откочевали в верховья рек. Но небольшая часть этого северного племени не захотела покидать родную землю. Вопрос: почему? С одной стороны шелаги, будучи прямыми потомками арктов-ориан, по своей природе остались верными своей древней погибшей прародине. Их поведение легко понять. Генетические связи рвутся с большим трудом. С другой стороны, судя по тому, как они учили пеших охотников чукчей оленеводству, шелаги пытались превратить северных дикарей в цивилизованный народ. В какой-то степени это им удалось. То, что ученики подняли против своих учителей бунт, ровным счётом ни о чём не говорит. После распада СССР мы видим то же самое по всей Средней

Азии. Здесь действует определённый закон, корни его прорастают из глубин коллективного бессознательного. То же самое произошло против людей Кецалькоатля в Мексике и белых виракочей в Перу. Но смотри как интересно: прежде чем навсегда покинуть Чукотку онкилоны-шелаги переселяются на пустынные Медвежьи острова и некоторые время живут на островах своего бывшего континента. Живут рядом с останками древних изваяний — кекурами. Что это как ни своеобразный акт прощания? Потом весь народ уходит на запад. И в низовьях Индигирки ему везёт: «онкалы» встречают родственных себе голубоглазых бородатых людей. Язык того и другого народов позволяет понимать друг друга, фактически, это два диалекта единого языка. И шелаги остаются на Индигирке. Вот почему до сих пор не найдено следов онкилонов; их следов, ушедших на запад представителей белой расы, и не найдут. Потому что такова политика сильных мира: признать переселенцев частью русскоустинцев, значит согласиться, что шелаги близки к русскому народу. Сразу возникает вопрос: с чего бы это? Естественно, такого вопроса допускать нельзя. Именно по этой причине ортодоксальная наука пытается скрыть от всего мира, что до прихода на север эскимосов-инуитов по всему Заполярью и в Америке, и в Азии, и в Европе жили так называемые «туниты», или как их позднее назвали пришедшие с юга славяне — «белоглазые чудины». Потому что сами славяне в те времена были темнее нас.

— Из твоих слов получается, что вы тоже сродни онкилонам? — открыл я рот от удивления.

— Сродни, — спокойно кивнул головой старейшина. — Только наши предки пришли на берега великих сибирских и северных рек Европы на три тысячи лет раньше, чем чукотские шелаги и американские туниты. Только и всего.

В этот момент на пороге горницы появилась разгорячённая Светлена и объявила, что баня готова и мне пора в неё отправляться.

— Вот что, дочка, — позвал к себе Добран Глебыч девушку. — Он человек нашего круга, — показал старейшина на меня глазами. — Поэтому всё должно быть по полной программе: сначала сугрев, потом парная и массаж. Думаю вы с сестрой с такой задачей справитесь. А ты, — посмотрел на меня испытывающим взглядом хозяин. — Обязан, девчонок слушать.

Я кивнул и с растерянным видом поплёлся за своим полотенцем.

«Вот тебе и баня! — думал я. — Значит у них «по полной программе»? Зачем мне там его дочери? Придут в белых до пят балахонах с полотенцами на голове и с вениками в руках. Я и без них справлюсь, не ребёнок же!»

Взяв полотенце, я было направился из комнаты, как передо мной возникла в белой длинной рубахе с полотенцем на голове Светлада.

— Сестра переодевается, — улыбнулась она своей ангельской улыбкой, — и тебе надо здесь переодеться. Всё с себя снимешь, понимаешь — всё, — стала она серьёзной. — И сложишь на кресло, потом завернёшься в полотенце. Встретимся с тобой в прихожей, я провожу тебя в баню.

Через секунду девушки в белом не стало.

— Вот первая команда, — отметил я про себя. — Что же, разденусь, может так на самом деле лучше.

Я сбросил с себя всю одежду, остался только в трусах и, завернувшись в полотенце, направился к сенкам. Там, как мы и договорились, меня поджидала Светлада.

— Пойдём, — осмотрела она меня с ног до головы придирчивым взглядом. — Сейчас увидишь, какая у нас баня.

Я хотел что-то одеть себе на ноги, но девушка меня остановила.

— Видишь, я босиком и ты ступай так же, так надо, тут недалеко, не простынешь.

Мы вышли в сенки и, пройдя их, оказались в освещённом небольшом лампой крытом дворе. Пройдя его босиком, мы подошли к солидному срубленному из толстых брёвен строению.

— Это наша баня, — открыла массивную дверь Светлада. — Заходи, не стесняйся.

Я переступил порог и оказался в обширном моечном помещении. Посреди его стояли две широченные скамейки, а на квадратной сложенной из кирпича печи возвышался объёмный бронзовый котёл с горячей водой. В бане было тепло и уютно.

— Здесь у нас парная, — толкнула дверь в соседнее помещение Светлада. — Иди, грейся, но смотри не обожгись, полки горячие.

— Я полью их холодной водой, — проворчал я, заходя в парную.

— Пока ты адаптируешься, мы успеем кое-что постирать. Веники можешь заварить сам — не обидимся, — заперла за мной дверь девушка.

«Наконец-то! — подумал я, оставшись наедине с собой. — Пока вы постираетесь, я успею и согреться, и попариться. И помощь ваша мне ни к чему».

Ополоснув верхнюю полку холодной водой, я, по-хозяйски плеснул на раскалённые камни воду от запаренного веника, и когда уши от пара стали сворачиваться в трубочку, забрался на полку. Через несколько секунд уставшее за дорогу тело погрузилось в блаженное тепло. Я лежал, носом вдыхая горячий пар, полностью расслабившись и закрыл глаза. В сознании проносились впечатления от увиденного и услышанного. Было такое чувство, что я снова оказался на далёкой Конде, в бане хранителя. Хотя баня совсем другая и даже другой запах пара.

«Что это? — думал я. — Неужели снова через столько лет оказался в ядре параллельной цивилизации?»

То, что в России продолжает жить древняя орианская ведическая традиция, сомнений не было. Интуиция подсказывала, что я снова в неё вернулся. И мне придётся многое понять и очень многому научиться. Что же было раньше, после того как я расстался со старым? Кольский полуостров, незабвенный дядя Ёша со своей антиторой и скитания по дебрям земли хантов. Но это время не прошло для меня даром: мощная школа еврея-отступника и потрясающие знания двух хантейских жрецов-хранителей дали немало. И всё-таки долгие годы я был в стороне от своего родного эгрегора. Теперь же, всеми своими фибрами души я ощущал, что снова нахожусь в его мощном поле. В глубине сознания было удивительно легко и спокойно. Пришло ощущение, что я дома и всё вокруг меня родное и близкое. Расслабление стало перетекать в полудрёму. Из-за двери до слуха доносились еле слышные голоса девушек, потом и они исчезли… В чувство меня привёл звук открывшейся двери.

— Посмотри-ка на него, Света! — раздался строгий голос Светлады. — Он в трусах! Ты бы ещё в тулупе в парную забрался! — возмутилась девушка.

Поиск по сайту: