ГЛАВА ВТОРАЯ

На северо-западной стороне острова скалы переходили в каменистую осыпь,

скудно поросшую вереском; по ней легко было спуститься к пляжу с мелким

песком, окаймлявшему небольшую бухту. Выше осыпи находилась лужайка площадью

акра в полтора и необыкновенно ровная; там, среди трав, Робинзон обнаружил

лежащий ствол миртового дерева длиною более ста сорока футов, сухой, гладкий

и крепкий; он задумал изготовить из него киль "Избавления". Поэтому он

перетащил на лужайку доски, добытые на "Виргинии", ибо решил строить бот

здесь, на этом крошечном плато, у которого, помимо прочих удобств, было еще

одно большое преимущество: отсюда во все стороны открывался прекрасный обзор

моря, а с моря могло прийти спасение. Да и сухой эвкалипт находился совсем

рядом -- один миг, и он запылает, как факел, едва только представится

надобность.

Перед тем как приняться за работу, Робинзон прочел вслух несколько

страниц из Библии. Воспитанный в секте квакеров, к которой принадлежала его

мать, он не часто обращался к Священному писанию. Но необычное его положение

и случай -- слишком походивший на знак Провидения, -- благодаря которому

Книга книг попала ему в руки как единственная духовная пища, побудили его

искать на этих заветных страницах моральную поддержку, в которой он так

нуждался. И когда в главе 6-й Книги Бытия он наткнулся на описание

Всемирного потопа и строительства Ноева ковчега, то счел это благоприятным

знаком, намекавшим на спасительное судно, которому предстояло выйти из его

рук.

Расчистив от высокой травы и кустов достаточно места для работы, он

закатил туда миртовый ствол, предварительно обрубив с него все сучья. Затем

принялся обтесывать дерево, стараясь придать ему форму балки прямоугольного

сечения.

Работал он медленно и наугад. Ему приходилось руководствоваться лишь

детскими воспоминаниями о посещениях судоверфи в Йорке, на берегу речки Уз,

где строились рыбачьи баркасы, да еще о попытке его с братьями самим

построить ялик для катанья -- затея эта им так и не удалась. Но времени у

него было предостаточно, а жестокая необходимость побуждала трудиться без

передышки. Когда же мужество оставляло его, он сравнивал себя с узником,

который терпеливо перепиливает оконную решетку своей камеры крошечной

самодельной пилкой или голыми руками процарапывает лаз в стене, и утешался

мыслью, что его положение, хотя и трагическое, все же куда легче. Нужно

также добавить, что Робинзон не вел отсчет времени с момента кораблекрушения

и имел весьма смутное представление о том, сколько дней прошло с тех пор.

Они были так похожи один на другой, что ему каждое утро казалось, будто он

вновь начинает вчерашний день.

Робинзон хорошо помнил, как плотники на Узе гнули в паровой ванне

деревянные дуги -- части будущего корабля. Но здесь, на острове, невозможно

было ни раздобыть, ни построить такую ванну с постоянным подогревом, и ему

оставалось только одно: медленно и терпеливо вытесывать топором полудуги, а

затем подгонять их одну к другой. Обработка форштевня и ахтерштевня

оказалась настолько сложной, что ему пришлось отказаться от топора и

обстругивать дерево перочинным ножом, осторожно снимая со ствола тонюсенькие

стружки. Он безумно боялся испортить мирт -- этот подарок судьбы, будущий

киль его "Избавления ".

При виде стервятников, кружащих над разбитой "Виргинией", Робинзон

мучился угрызениями совести оттого, что не предал земле останки капитана и

вахтенного матроса. Он все время откладывал и откладывал это тяжкое дело,

невыносимо страшное для одного человека, -- перевозку с корабля на сушу двух

грузных разложившихся трупов. А бросить их за борт означало привлечь в бухту

акул, которые, конечно, останутся здесь в ожидании следующей добычи. Хватит

с него стервятников: он приманил их столь неосмотрительно и теперь они не

спускают с него жадных глаз. Наконец Робинзон утешил себя мыслью, что, когда

грифы и крысы сделают свое дело, он всегда успеет подобрать обглоданные

скелеты и достойно захоронить их. Мысленно воззвав к душам обоих усопших, он

даже пообещал им воздвигнуть над могилами часовенку и каждодневно приходить

туда молиться за них. Они были его единственными товарищами, и отвести

покойным почетное место в своей жизни означало лишь воздать им по

справедливости.

Несмотря на то, что Робинзон тщательно обыскал весь корабль, он так и

не нашел там ни болтов, ни гвоздей. Поскольку у него не было и коловорота,

сборка частей шлюпа с помощью штифтов также отпадала. Робинзону пришлось

крепить деревянные брусья шипами, вбивая их в гнезда. Он решил закалять шипы

на огне перед тем, как загонять их в гнезда, а потом смачивать морской

водой, чтобы они, разбухнув, держались намертво. Сотни раз деревянные

колышки раскалывались и лопались то под его ножом, то на огне, то в воде, но

Робинзон упорно начинал все сначала, бесчувственный, как сомнамбула,

презревший нетерпение и усталость.

Буйные ливни и тяжелые белые облака на горизонте возвестили ухудшение

погоды. Однажды утром небо, обычно ясное, приняло вдруг металлический

оттенок, обеспокоивший Робинзона. Прозрачная голубизна предыдущих дней

сменилась мутной, свинцовой синевой. Вскоре плотная пелена туч заволокла

небосвод от края до края, и первые увесистые капли дождя забарабанили по

корпусу "Избавления". Сперва Робинзон решил пренебречь этой нежданной

помехой, но потом ему пришлось прервать работу, чтобы стащить с себя

намокшую, стеснявшую движения одежду. Он сложил ее под законченной частью

бота и постоял с минуту под ливнем, наблюдая за тем, как теплая вода,

струящаяся по телу, размывает грязь и жир и темными ручейками стекает вниз.

Рыжие волосы Робинзона, разделенные струями дождя на блестящие пряди, да и

весь облик сделали его похожим на какого-то зверя. "Золотой тюлень", --

подумал он со смутной улыбкой. Потом он помочился, с удовольствием внеся

таким образом свою скромную лепту в бушующий вокруг потоп. У него наступили

своего рода каникулы, и он, в порыве ликования, выкинул два-три коленца

перед тем, как бегом кинуться под укрытие деревьев, спасаясь от слепящих

струй дождя и свирепых налетов ветра.

Ливень пока еще не проник сквозь плотный покров листвы, хотя барабанил

по ней оглушительно и упорно. Теплый пар поднимался с земли, теряясь в

кронах деревьев. Робинзон со страхом ждал момента, когда вода все-таки

пробьет листья и обрушится на него. Он заметил, что почва под его ногами

быстро набухает, превращаясь в жидкую грязь, хотя ни одна капля еще не упала

ему на голову или плечи. Наконец он понял, что происходит, увидев, как дождь

узенькими ручейками струится по глубоким бороздкам в коре стволов, словно

специально для того прорезанным. Несколько часов спустя заходящее солнце,

проглянув между горизонтом и нижней линией облаков, залило остров багровым

светом; дождь продолжал хлестать с прежней силой.

Порыв детской радости, охватившей Робинзона, исчез, так же как и

опьянение исступленной работой. Он погрузился в мрачную бездну одиночества,

покинутый всеми, нагой среди этого Апокалипсиса, в жутком соседстве с

трупами, гниющими рядом, на разбитом корабле. И лишь много позже он постиг

все значение этого первого опыта наготы. Разумеется, ни климат, ни смутное

чувство стыдливости не обязывали его носить одежду, принятую у

цивилизованных людей. Но если до сей поры он одевался не думая, по привычке,

то теперь именно глубина отчаяния побудила его измерить всю ценность этой

брони из шерсти и льна, в которую облекло его человеческое общество и

которую он сбросил всего миг назад. Нагота -- это роскошь, ее может

безнаказанно позволить себе лишь тот человек, что живет в согревающем

окружении себе подобных. Для Робинзона, пока душа его оставалась прежней,

эта нагота стала убийственным испытанием, дерзким вызовом Богу. Лишенная

жалких покровов -- ветхих, изодранных, грязных, но унаследованных от многих

поколений человеческой цивилизации и пропитанных человеческим духом, -- его

слабая белая плоть была теперь отдана на произвол грубых, безжалостных

стихий. Ветер, кактусы, камни, а теперь вот еще и этот багряный зловещий

свет окружали, терзали и умерщвляли свою беззащитную добычу. Робинзон

почувствовал, что гибнет. Подвергалось ли когда-нибудь человеческое существо

более жестокому испытанию? Впервые после кораблекрушения с губ его сорвались

слова протеста против жестокости Провидения. "Господи, -- прошептал он, --

если Ты еще не отвратил лица от смиренного раба Твоего, если не хочешь,

чтобы он сгинул под тяжелым гнетом скорби, какой Ты покарал его, подай мне

знак! Дай знать, что Ты не оставил меня!" И он замер в ожидании, крепко

сомкнув губы, похожий на первого человека под Древом Познания, когда земля

еще не обсохла от схлынувших вод Потопа. Дождь злее забарабанил по листве;

казалось, все вокруг вот-вот растворится в густых парах, поднимавшихся от

земли, и вдруг Робинзон увидал на горизонте радугу -- такую широкую, такую

сияющую, что ему почудилось: она создана не природой, но Высшим Существом.

То была и не радуга даже, а почти идеальной формы ореол, если не считать

нижней его части, скрытой в волнах, -- ореол, который волшебно переливался

всеми семью цветами.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Робинзон нашел свою

одежду, а вместе с нею смысл и необходимость своей работы. Он быстро

преодолел короткую, но знаменательную душевную слабость.

Робинзон был поглощен выгибанием шпангоута под нужным углом, для чего

налег на него всем телом, как вдруг испытал смутное ощущение, что за ним

наблюдают. Он вскинул голову и встретился взглядом с Тэном -- псом с

"Виргинии"; это был сеттер-полукровка, ласковый, как ребенок; в момент

кораблекрушения он находился на палубе вместе с вахтенным. Пес замер как

вкопанный, сделав стойку, в десятке шагов от Робинзона и настороженно глядел

на него. Сердце Робинзона забилось от радостного волнения. Наконец-то он

уверился, что избежал гибели не один! Он шагнул к псу, ласково окликая его

по имени. Тэн принадлежал к той породе собак, которым жизненно необходимо

человеческое присутствие, голос и рука хозяина. Казалось странным, что он

сразу не кинулся к Робинзону, визжа от счастья, извиваясь всем телом и

самозабвенно виляя хвостом. Робинзон уже подошел к псу почти вплотную, как

вдруг тот попятился, злобно ощерился и глухо зарычал. Потом одним прыжком

оказался в кустах и мгновенно исчез из виду. Несмотря на изумление и

разочарование, Робинзон ощутил огромную, согревшую его радость; все

последующие дни она помогала ему работать. Кроме того, необъяснимое

поведение Тэна несколько отвлекло его мысли от бота, направив их в иное

русло. Неужто страдания и ужасы кораблекрушения свели бедного пса с ума? Или

же скорбь по умершему хозяину была столь жгучей, что отвратила Тэна от

других людей? Но тут Робинзона осенило другое, испугавшее его предположение:

уж не провел ли он на острове столько времени, что пес успел полностью

одичать? Сколько же дней, недель, месяцев, лет миновало со дня гибели

"Виргинии "? Голова у Робинзона пошла кругом, когда он задал себе этот

вопрос. Он словно бросил камень в бездонный колодец и теперь тщетно ожидал

шума от его падения в воду. И Робинзон поклялся себе отныне ежедневно делать

зарубки на дереве и отмечать крестом каждый прошедший месяц. Потом, забыв

обо всем, вновь с головой погрузился в строительство своего "Избавления ".

Под его руками постепенно вырисовывались контуры будущего суденышка --

широкого одномачтового бота с низким тяжеловатым форштевнем. Его

водоизмещение равнялось четырем-пяти тоннам -- минимум для судна, которому

предстояло одолеть, если повезет, переход от острова до чилийского

побережья. Робинзон решил соорудить всего одну мачту с треугольным рыбацким

парусом -- тот был довольно большой площади, но легко управлялся одним

человеком, а главное, хорошо выдерживал поперечные, дующие с севера или с

юга ветры, которые следовало принять во внимание, двигаясь на восток. Мачта

проходила через рубку и заглублялась в киль таким образом, чтобы составлять

единое целое с корпусом судна. Перед тем как настилать палубу, Робинзон в

последний раз нежно ощупал внутренние борта, их гладкие, идеально пригнанные

доски и, улыбаясь от счастья, представил себе, как будут сочиться между ними

капли воды, когда он спустит бот на воду. Это было вполне нормально: лишь

через несколько дней, после того как дерево разбухнет от влаги, корпус

станет водонепроницаемым. Настилка палубы, опирающейся на бимсы, которые

связывали борта, заняла у Робинзона несколько недель исступленной работы: ее

ни в коем случае нельзя было затягивать, ибо судно следовало спустить на

воду до начала сезона дождей -- ведь они грозили подмочить припасы,

необходимые человеку при столь долгом переходе.

Робинзон очень страдал от отсутствия пилы. Этот инструмент невозможно

было изготовить самому, а ведь он позволил бы ему сэкономить многие месяцы

работы ножом или топором. Однажды утром он решил, что навязчивые мысли о

пиле свели его с ума: проснувшись, он услышал звук, который мог возникнуть

только при пилении. Временами шум стихал, словно пильщик делал передышку,

потом возобновлялся с прежней силой -- такой же монотонный и ровный.

Робинзон потихоньку выбрался из-под козырька скалы, где привык ночевать, и

на цыпочках стал подкрадываться к источнику шума, пытаясь заранее совладать

с потрясением при виде пока еще неведомого человеческого существа. И что же:

у подножья одной из пальм он наткнулся на гигантского краба, который

распиливал клешнями кокосовый орех. Другой краб, забравшись на дерево, тем

же манером отделял орехи от ветки и сбрасывал вниз. Эта парочка

членистоногих не обратила ровно никакого внимания на потерпевшего бедствие

человека и спокойно продолжала свои шумные занятия.

Зрелище это внушило Робинзону глубокое отвращение. Он побрел на

лужайку, где его ждал недостроенный бот, утверждаясь в мысли, что остров так

и остался для него чужим, что над ним тяготеет проклятие и что суденышко,

чей нескладный, но такой родной силуэт просвечивал сквозь заросли дрока, --

единственная его связь с миром.

За неимением лака или хотя бы смолы, чтобы пропитать борта и днище,

Робинзон решил изготовить клей по способу, известному ему еще со времен

посещений судоверфи на Узе. Для этого ему пришлось свести целую рощицу

остролиста, которую он заприметил на восточном берегу острова с самого

начала строительства. Полтора месяца у него ушло на то, чтобы очистить

деревца от коры и снять лыко, осторожно разрезая его на полоски. Потом он

долго кипятил в котле эту нитевидную беловатую массу, которая мало-помалу

превратилась в густую, вязкую жидкость. Сняв ее с огня еще кипящей, он

быстро пропитал ею весь корпус бота.

И вот судно было закончено, но долгая история его создания навсегда

запечатлелась на коже Робинзона: порезы, ожоги, шрамы, мозоли, заусенцы и

несмываемые пятна свидетельствовали о жестокой борьбе, которую ему пришлось

вести за создание своего однокрылого кораблика. Он не нуждался в судовом

журнале: для воспоминаний достаточно будет взглянуть на собственное тело.

Робинзон начал собирать припасы в дорогу, но вскоре оставил это занятие,

решив сперва спустить бот на воду, чтобы проверить, достаточно ли он

остойчив и водонепроницаем. В глубине души он терзался страхом -- страхом

неудачи, нового бедствия, что сведет на нет труды, от которых зависела вся

его жизнь. Он представлял себе: вот "Избавление " спущено на воду, и вдруг

обнаруживается какой-нибудь неисправимый порок в конструкции, например

слишком высокая или слишком низкая осадка; в первом случае бот станет

неуправляемым, его захлестнет даже слабая зыбь, во втором -- опрокинется при

самом незначительном волнении на море. Ему уже в страшных кошмарах

мерещилось, как "Избавление", едва коснувшись воды, камнем идет ко дну и сам

он, вместе с ботом, кренящимся с боку на бок, погружается в зеленые морские

глубины, в мрачные бездны.

Наконец он решился приступить к спуску "Избавления", хотя неясные

страхи так долго заставляли его откладывать это событие. Сперва он даже не

очень удивился, когда понял, что невозможно протащить по песку до моря

судно, весящее более тысячи фунтов. Но эта первая неудача обнаружила перед

ним всю сложность проблемы, над которой он доселе не задумывался всерьез.

Вот тут-то ему и представился случай постичь ту важную метаморфозу, какую

претерпел его разум под влиянием одиночества. Похоже было, что область его

мыслительной деятельности одновременно и сузилась, и углубилась. Ему

становилось все труднее думать о нескольких вещах разом, все труднее

переходить от одного предмета размышления к другому. Так, он понял, что

окружающее служит для нас постоянным раздражителем не только оттого, что

будоражит нашу мысль, мешая вариться в собственном соку, а еще и потому, что

одна лишь возможность вторжения "чужих" приоткрывает нам завесу над целым

миром явлений, расположенных на периферии нашего внимания, но в любой момент

способных стать его центром. И вот это-то периферийное, почти призрачное

присутствие вещей, которые нынче перестали заботить Робинзона, постепенно

исчезло из его сознания. Теперь он жил в окружении предметов и явлений,

подчинявшихся простому непреложному закону: "все или ничего", -- потому-то,

поглощенный строительством "Избавления", он упустил из виду проблему спуска

на воду. Следует также добавить, что Робинзон вдохновлялся примером Ноева

ковчега, ставшего прототипом "Избавления". Ковчег, сооруженный на суше,

вдали от моря, ждал, когда вода придет к нему, низвергнувшись с небес или с

горных вершин.

Отчаяние -- сперва подавленное, потом исступленное -- охватило

Робинзона, когда ему не удалось подсунуть деревянные кругляши под киль,

чтобы выкатить бот на берег, как, бывало, в Йорке во время реставрации

собора выкатывали целые колонны. Бот оказался неподъемным, и Робинзон только

вышиб один из шпангоутов, когда слишком сильно налег на кол, служивший ему

рычагом. После трехдневных бесплодных усилий он бросил эту затею; гнев и

изнеможение застилали ему глаза. И тогда он решил прибегнуть к крайнему

средству. Коль скоро нельзя спустить "Избавление " к морю, он, может быть,

заставит море подняться к "Избавлению". Достаточно прорыть канал, который,

начинаясь у берега, прорежет склон и, постоянно углубляясь, достигнет

строительной площадки. Бот опустится в канал, и прилив вынесет его в бухту.

Робинзон тотчас же лихорадочно принялся за работу. Но потом, слегка поостыв,

измерил расстояние, отделявшее "Избавление" от берега, а главное, высоту

склона над уровнем моря. Ему предстояло прорыть канал длиною в сто двадцать

ярдов и заглубить его в скалу на сто с лишним футов -- гигантский,

нечеловеческий труд, на который, даже при самых благоприятных

обстоятельствах, не хватило бы всей его оставшейся жизни. И он отступился.

Жидкая тина, над которой тучами вились комары, лениво колыхалась, когда

молодой кабан, высунув из нее одно лишь пятнистое рыльце, норовил потеснее

прижаться к материнскому боку. Здесь, на восточной оконечности острова, в

болотной трясине, десятки семей пекари устроили себе лежку и блаженствовали,

греясь в вязкой жиже, под знойным полуденным солнцем. Одна из разомлевших

самок по самые уши залезла в теплую грязь и недвижно дремала, пока ее

отпрыски с пронзительным хрюканьем суетились и задирали друг друга. Но когда

солнце начало склоняться к горизонту, кабаниха стряхнула с себя сон, мощным

усилием вырвала свое грузное тело из тины и выбралась на сухой пригорок, в

то время как ее неистово визжащие поросята судорожно месили грязь тоненькими

ножками, стараясь не захлебнуться. Потом все семейство гуськом удалилось в

лес под громкий треск сломанных веток.

Вот тут-то из ила поднялась и шагнула в сторону прибрежных камышей

серая статуя. Робинзон давно позабыл, сколько времени назад он оставил

последний лоскут своей одежды в колючем кустарнике. Впрочем, он больше не

опасался палящих солнечных лучей, ибо все его тело -- спину, бока, бедра --

покрывала короста из засохших экскрементов. Волосы на голове и в бороде

свалялись, и их спутанная масса почти целиком скрывала лицо. Руки,

превратившиеся в узловатые обрубки, теперь служили ему только для

передвижения: когда он пытался встать, голова кружилась, его валило с ног.

Физическая слабость, мягкий песок и теплая тина, а главное, душевный надрыв

сделали свое дело: теперь Робинзон мог лишь ползать, извиваясь, как червяк.

Он понял одну простую истину: человек подобен тем раненным во время драки

или боя, которые еще держатся на ногах, пока их окружает и стискивает со

всех сторон толпа, но стоит ей рассеяться, как они бессильно падают наземь.

Люди -- его братья по разуму -- поддерживали Робинзона в человеческом

состоянии незаметно для него самого, и, когда они внезапно исчезли, он

ощутил, что не может устоять на ногах в этой пустоте. Он кормился всякой

мерзостью, уткнувшись лицом в землю. Он ходил под себя и редко отказывался

от удовольствия поваляться на собственных теплых испражнениях. Он двигался

все ленивее, и эти короткие перемещения всегда приводили его к болоту. Там,

в теплой и влажной оболочке из тины, он словно освобождался от своего тела,

от его надоевшей тяжести, а ядовитые болотные испарения одурманивали его

вконец. Лишь его глаза, нос да рот выступали из жирной болотной ряски, среди

пленок жабьей икры. Порвав все связи с земной жизнью, он в сонном оцепенении

перебирал обрывочные воспоминания прошлого, и неясные образы, возникая

неведомо откуда, танцевали над ним, в небе, обрамленном застывшими кронами

деревьев. Он вновь переживал сонную тишину долгих часов, что проводил

ребенком в глубине темной лавки своего отца -- оптового торговца шерстяными

и льняными тканями. Огромные штуки материй, наваленные грудой, образовывали

вокруг него мягкую крепость, неизменно поглощавшую все -- свет, шумы, толчки

и сквозняки. В этой спертой атмосфере витали устоявшиеся запахи овечьей

шерсти, пыли и лака, к ним примешивался аромат бензойной смолы, которой отец

Робинзона круглый год лечил застарелый насморк. От этого зябкого, тщедушного

человечка в очках, вечно гнувшего спину над конторкой, заваленной счетами и

долговыми книгами, Робинзон, как ему казалось, унаследовал только рыжие

волосы; он думал, что всем остальным обязан матери -- женщине решительной и

властной. Но болото выявило в нем новые свойства души -- склонность к

самоуглублению, к добровольной капитуляции перед внешними обстоятельствами,

-- доказав тем самым, что он прежде всего сын своего отца, скромного

суконщика из Йорка.

В долгие часы туманных размышлений он развивал философию, которую мог

бы исповедовать и этот невзрачный человечек. Одно лишь прошлое имело

подлинную ценность и право на существование. Настоящее же служило лишь

зеркалом былого, театром воспоминаний. И жить дальше следовало не для чего

иного, как для умножения самого драгоценного сокровища -- воспоминаний о

прошлом. Наконец, смерть являла собой желанный миг наслаждения этой золотой

жилой. Вечность даровалась нам, дабы мы могли вновь прожить свою жизнь, но

уже по-иному -- более углубленно и вдумчиво, более умно и чувственно, чем

дозволяла мелкая суета нынешнего бытия.

Робинзон жевал пучок дикого салата на берегу болотистого рукава речки,

как вдруг ему послышалась музыка, фантастическая, нереальная, но ясно

различимая небесная симфония, хор ангельских голосов, сопровождаемый

аккордами арфы и сладким пением

виолы да гамба1. Робинзон вообразил, будто эта райская мелодия

возвещает ему близкую смерть, а быть может, и то, что он уже умер. Но,

подняв голову, он увидал в море, на востоке, белый парус. В бешеном рывке он

достиг лужайки, где стояло "Избавление", и, по счастью, среди разбросанных

инструментов сразу же наткнулся на свое огниво. Потом ринулся к высохшему

эвкалипту. Подпалив охапку сухих веток, он затолкал ее в полый ствол дерева,

зияющий, как развороченное чрево. Оттуда тотчас же взвился столб едкого

дыма, хотя сам эвкалипт не спешил разгораться.

Впрочем, необходимости в этом не было. Корабль полным ходом шел к

острову, взяв курс на Бухту Спасения. Сомневаться не приходилось: сейчас он

бросит якорь вблизи от берега и от борта отвалит шлюпка, Робинзон метался

взад-вперед, хихикая как безумный и разыскивая штаны и рубаху, которые

наконец обнаружил под кормою "Избавления". Потом он опрометью кинулся к

берегу, на бегу отдирая ногтями от лица облепившие его жирные волосы.

Подгоняемый свежим северо-восточным бризом, корабль грациозно танцевал на

белых гребнях волн, клоня то влево, то вправо распростертые крылья парусов.

То был один из старинных испанских галионов, которые некогда перевозили из

Мексики на родину-мать драгоценные камни и золото. И Робинзону вдруг

почудилось, будто корпус под ватерлинией, обнажавшийся

1 Виола да гамба -- музыкальный инструмент вертикального (ножного)

способа держания; разновидность

всякий раз, как корабль сильно кренило, и в самом деле блестит, словно

он из чистого золота. На мачте развевался яркий штандарт, а выше, на самой

верхушке, двумя языками трепетало на ветру черно-желтое пламя факела. Чем

ближе подходил корабль, тем отчетливее различал Робинзон нарядную толпу

пассажиров, заполнивших все палубы, и нижнюю, и верхнюю, от носа до кормы.

Казалось, там справляется блестящее, пышное празднество. Музыка лилась с

полуюта, где расположился небольшой струнный оркестр и хор детей в белых

одеждах. Люди чинно танцевали вокруг стола, заставленного золотой и

хрустальной посудой. Никто из них словно бы не замечал ни потерпевшего

бедствия человека, ни острова -- теперь всего в одном кабельтове от

сменившего галс и проходящего вдоль берега судна. Робинзон бежал вслед за

ним по пляжу, он вопил, размахивал руками, подбирал и швырял гальку в

сторону корабля. Он падал, поднимался и вновь падал на песок. Теперь галион

поравнялся с первыми дюнами, замыкающими пляж, и путь Робинзону преградили

широкие лагуны. Тогда он бросился в воду и из последних сил поплыл к судну,

которое уже обратилось к нему кормой с высокой палубной надстройкой,

задрапированной парчой. В одном из фигурных портиков стояла, облокотясь на

подоконник, молодая девушка. Робинзон непостижимо четко видел ее лицо.

Совсем юное, нежное, как цветок, но утомленное и страдальческое, оно

озарялось слабой, недоверчивой, отрешенной улыбкой. Робинзон знал девушку.

Он был в этом уверен. Но кто, кто она? Он открыл рот, чтобы окликнуть ее, но

в горло ему тотчас хлынула соленая вода. Вязкий полумрак поглотил его, он

успел лишь заметить гримасничающий лик маленького, испуганно отпрянувшего

ската.

Огненный столб вырвал его из забытья. Ох, как ему было холодно!

Возможно ли это?! -- море во второй раз выбросило его на тот же берег!

Вверху, на Западной Скале, ярким факелом пылал в ночи эвкалипт. Шатаясь,

Робинзон побрел к этому источнику тепла и света.

Увы! Сигнала, которому было назначено испарить океан, поднять по

тревоге все человечество, хватило лишь на то, чтобы привлечь его самого,

одного его... Боже, какая жестокая насмешка!

Робинзон провел ночь, скорчившись на траве близ дерева, лицом к

пылающей пасти дупла, из которого вырывались буйные языки пламени; по мере

того как огонь утихал, он придвигался к нему все ближе и ближе. И лишь перед

самым рассветом ему удалось вспомнить имя молодой девушки с галиона. То была

Люси, его младшая сестра Люси, умершая совсем юной много лет тому назад. И,

стало быть, сомневаться не приходилось: этот старинный корабль был плодом

его больного воображения.

Он встал и взглянул на море. Эта серебристая пелена, уже пронзенная

первыми лучами солнца, была для него соблазном, наваждением, ловушкой.

Сперва море посмеялось над ним, так почему бы ему теперь не ввергнуть свою

жертву в бездну сумасшествия? Нет, нужно было любой ценой найти в себе силы

вырваться из дьявольских тенет. За его спиной -- остров, огромный,

неизведанный, щедрый возможностями, пусть ограниченными, и уроками, пусть и

строгими. Он вновь станет хозяином своей судьбы. Он начнет работать. Он

бросит мечтать о несбыточном и заключит брак с неумолимой супругой --

Одиночеством.

И, повернувшись спиной к бескрайнему морскому простору, Робинзон

зашагал по каменной осыпи, поросшей серебристым чертополохом, к центру

острова.

Поиск по сайту: