ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Первое, что увидел Робинзон, открыв глаза, было склоненное над ним

черное лицо. Левой рукой Пятница поддерживал ему голову, а из правой пытался

напоить холодной водой. Но, поскольку зубы Робинзона конвульсивно сжались,

вода пролилась на лицо, бороду и грудь. Увидев, что Робинзон шевелится,

арауканец улыбнулся и привстал. Тотчас же его рубашка и левая штанина,

изодранные в клочья и опаленные огнем, упали наземь. Пятница от души

расхохотался и, энергично встряхнувшись, в два счета избавился от остатков

полусожженной одежды. Подобрав среди обломков утвари осколок зеркала, он

посмотрелся в него, строя рожи, а затем с новым взрывом смеха поднес

Робинзону. Лицо этого последнего, хотя и черное от сажи, осталось цело, зато

красивая рыжая борода вся обгорела и превратилась в спутанную массу

блестящих спиралек, какими становятся опаленные волосы. Встав на ноги,

Робинзон в свою очередь сорвал с тела обугленные лохмотья и сделал несколько

шагов. Если не считать ушибов, тело его не пострадало, а только покрылось

толстой коркой сажи, пыли и глины.

Резиденция пылала, как факел. Зубчатая стена крепости рухнула в ров,

защищавший доступ внутрь. Здания Главной кассы, Молельни и Мачта-календарь,

более легкие, чем дом, были просто сметены взрывной волной и обратились в

кучу щепы. Робинзон и Пятница молча созерцали эту горестную картину, как

вдруг в сотне шагов от них земля вздыбилась и грянул новый взрыв,

разметавший все вокруг и опять сваливший их наземь. Град камней и изломанных

веток обрушился им на головы. То взорвалась ведущая к бухте пороховая

дорожка, которую посредством фитиля можно было поджечь на расстоянии. Теперь

Робинзон твердо знал, что на острове больше не осталось ни унции пороха и

можно смело вставать, дабы подвести итоги катастрофы.

Напуганные вторым, более близким взрывом козы всем стадом ринулись на

изгородь, проломили ее и в безумном страхе разбежались в разные стороны.

Теперь им и часа не понадобится, чтобы разбрестись по всему острову, а менее

чем через неделю они полностью одичают. На месте уже не существующего входа

в пещеру высилось хаотическое нагромождение гигантских каменных глыб в форме

конусов, пирамид, призм, цилиндров. Его венчал устремленный в небо утес, с

которого, вероятно, открывался великолепный вид на остров и на море. Итак,

пороховой взрыв имел не одни только разрушительные последствия: казалось,

будто именно в том месте, где катастрофа произвела наиужаснейшее

опустошение, какой-то неведомый архитектор, воспользовавшись случаем, дал

волю причудливому своему гению.

Потрясенный зрелищем бедствия Робинзон дико озирался по сторонам.

Машинально принялся он собирать предметы, которые изрыгнула взорванная

пещера: лохмотья одежды, мушкет с погнутым стволом, осколки глиняной посуды,

вспоротые мешки, продырявленные корзины. Внимательно оглядев каждую из

пострадавших вещей, он бережно клал ее у подножия гигантского кедра. Пятница

больше подражал ему, чем помогал, ибо, питая враждебное отвращение к починке

и сохранению предметов, он окончательно портил то, что было повреждено лишь

частично. У Робинзона даже не хватало сил возмущаться, он и глазом не

моргнул, увидав, как тот беззаботно рассыпает по земле жалкую толику зерна,

обнаруженного им на дне глиняного горшка. Уже наступал вечер, когда они

подобрали наконец единственную уцелевшую вещь -- подзорную трубу -- и нашли

труп Тэна в лесу под деревом. Пятница долго ощупывал пса. У того были целы

все кости, на теле ни одной раны, и все-таки его не удалось вернуть к жизни.

Бедняга Тэн, такой старый, такой преданный, -- вероятно, при взрыве он

просто-напросто умер от страха. Они решили назавтра же похоронить его.

Поднялся ветер. Робинзон с Пятницей вместе пошли к морю, чтобы смыть с себя

грязь, потом поужинали диким ананасом; Робинзон вспомнил, что такой же была

его первая трапеза на острове после кораблекрушения. За неимением ночлега им

обоим пришлось устроиться под гигантским кедром, среди обломков. Небо было

чистым, но сильный северо-западный бриз трепал верхушки деревьев. Одни

только тяжелые ветви кедра не участвовали в общем ропоте леса, и Робинзон,

лежа на спине, разглядывал их недвижную прихотливую черную вязь на звездном

ночном небе.

Итак, Пятница в конечном счете одержал победу над порядком, который

презирал всеми силами души. Разумеется, он вызвал катастрофу не намеренно.

Робинзону давно уже стало ясно, сколь мало умысла таилось в действиях его

компаньона. Пятница знать не знал, как можно руководствоваться

проницательной свободной волей, осознанно принимать нужные решения; он сам

был природой, откуда проистекали все его деяния, вот почему эти деяния

походили на него как две капли воды. Никому и ничему доселе не удалось

сдержать и направить эту непокорную натуру. Робинзон теперь отдавал себе

отчет в том, что его влияние на арауканца, особенно в данном отношении,

оказалось ничтожно. Пятница простодушно, инстинктивно подготовил, а затем и

вызвал катаклизм, которому суждено будет стать прелюдией к новой эре. Что же

до того, какой станет эта новая эра, то сведения о ней, без сомнения,

следовало искать в самом характере Пятницы. Робинзон еще слишком цеплялся за

самого себя прежнего, чтобы, вырвавшись из плена старых представлений,

провидеть будущее. Ибо то, что противопоставляло их друг другу,

превосходило, хотя в то же время и олицетворяло, широко распространенный вид

антагонизма между аккуратным, скупым, меланхоличным англичанином и

смешливым, беспечным, импульсивным "дикарем". Пятница питал внутреннее

отвращение к тому конкретному порядку, который Робинзон в качестве

земледельца и администратора установил на острове и который неизбежно должен

был закрепиться здесь. Казалось, арауканец явился совсем из

другого мира, враждебного земному царству своего хозяина, которое он

разорял и опустошал, стоило лишь попытаться заключить его туда.

Видно, взрыв еще не добил прежнего Робинзона, ибо у него мелькнула

мысль: а не прикончить ли спящего рядом с ним компаньона, который тысячу раз

заслужил смерть, и не начать ли вновь терпеливо ткать паутину своего

загубленного мира? Но его удерживала от этого поступка не только боязнь

одиночества и ужас перед любым насилием. Обрушившийся на них катаклизм...

быть может, втайне Робинзон ждал его. По правде сказать, управляемый остров

в последнее время угнетал Робинзона почти так же, как Пятницу. Невзначай

освободив своего господина от земных корней, Пятница теперь мог увлечь его к

иному укладу. Вместо ненавистного ему теллурического царства он должен был

установить свой собственный порядок, который Робинзон горел желанием открыть

для себя. Новому Робинзону было тесно в старой коже, и он заранее соглашался

с крушением управляемого острова, чтобы вступить по следам беспечного

зачинателя на новый неведомый путь.

Вот такие мысли и обуревали Робинзона, когда он вдруг почувствовал, как

под его ладонью что-то зашевелилось. "Насекомое? " -- подумал он и ощупал

почву. Нет, это приподнималась сама земля. Верно, лесная мышь или крот

выбираются наружу из подземного хода. Робинзон улыбнулся в темноте,

представив себе испуг зверюшки, когда она вместо того, чтобы очутиться на

вольном воздухе, угодит в темницу его ладони. Земля продолжала шевелиться;

наконец из нее высунулось что-то твердое и холодное, крепко держащееся

другим концом в почве. Корень. Итак, вот он, достойный венец этого

кошмарного дня: уже и корни оживают и сами выпрыгивают из земли! Робинзон,

готовый к любым чудесам, продолжал разглядывать звезды сквозь ветви кедра. И

вдруг (он даже не поверил своим глазам!) целое созвездие скользнуло вправо,

скрылось за толстым суком и показалось с другой его стороны. Там оно и

застыло. Несколько секунд спустя тишину прорезал долгий пронзительный

скрежет. Пятница мгновенно вскочил и схватил за руку Робинзона. Сломя голову

они оба кинулись прочь; земля колебалась у них под ногами. Гигантский кедр

медленно кренился набок, освобождая от кроны звездное небо, и внезапно с

громовым треском рухнул наземь, к подножиям соседних деревьев, точно

великан, поверженный в высокую траву. На вздыбленных корнях, растопыренных

подобно бесчисленным крючковатым пальцам, налипла целая гора глины. За этим

катаклизмом последовало гробовое молчание. Растревоженный взрывом в пещере

властелин и хранитель Сперанцы не устоял перед мощным, хотя и без буйных

порывов, дыханием бриза, волнующего хвою. После разрушения пещеры этот новый

удар, нанесенный земле Сперанцы, рвал последние связи Робинзона с прежним

укладом. Отныне он, свободный и оробевший, пустился в новое плаванье с

Пятницей. Больше он не отпустит эту смуглую руку, спасшую его в тот миг,

когда дерево уже рушилось на него в ночной тьме.

Свободолюбие Пятницы, к которому Робинзон начал приобщаться в

последующие дни, было не только отрицанием цивилизации, стертой взрывом с

лица острова. Робинзон слишком хорошо знал, по воспоминаниям о начале своей

жизни на Сперанце, как выглядит растерянный, лишенный всего необходимого

человек, отданный на милость природе и собственного отчаяния, и теперь ему

нетрудно было угадать скрытую доныне самостоятельность своего товарища,

главное и отличительное свойство его натуры.

Пятница никогда не трудился в собственном смысле слова. Всякое понятие

о прошлом и будущем было ему недоступно, он жил только сегодняшним днем. С

утра до вечера валялся в гамаке из лиан, который подвесил между двумя

перечными деревьями, и прямо оттуда время от времени сбивал из сарбакана

птиц, которые садились на ветки, обманувшись мнимой неподвижностью Пятницы.

По вечерам он бросал трофеи этой неутомительной охоты к ногам Робинзона,

который уже и не задавался вопросом, был ли то жест верного охотничьего пса

или, напротив, господина -- настолько властного, что он даже не снисходил до

словесных приказов. Надо сказать, Робинзон действительно преодолел в своих

отношениях с Пятницей стадию этих щекотливых нюансов. Он просто наблюдал за

своим компаньоном, поглощенный его действиями и жестами, своей реакцией на

них и той потрясающей метаморфозой, какую претерпевал в результате.

И первой подверглась ей внешность Робинзона. Он отказался брить голову,

и теперь его волосы быстро превратились в дикую косматую гриву. Зато он

сбрил бороду, опаленную взрывом, и каждый день скоблил щеки лезвием ножа,

отточенного до остроты бритвы на пемзе -- легком и пористом вулканическом

камне, встречающемся повсюду на острове. Без бороды Робинзон сразу утратил

свой величаво-патриархальный облик "Бога-Отца ", столь способствовавший

ранее его авторитету. Он помолодел лет на двадцать и, взглянув однажды в

зеркало, обнаружил даже, что отныне между ним и его компаньоном существует

-- вероятно, в силу вполне объяснимого взаимного подражания -- явное и

близкое сходство. Много лет подряд он был Пятнице отцом и господином. За

несколько последних дней он стал ему братом, и притом далеко еще не был

уверен в своем старшинстве. Преобразилось также и тело Робинзона. Он всегда

опасался солнечных ожогов как одной из худших тропических опасностей,

угрожающих европейцу и вдобавок англичанину -- рыжему и белокожему, -- и

тщательно оберегался от них, нося плотную одежду и никогда не забывая

укрываться под зонтом из козьих шкур. К тому же долгое пребывание в недрах

пещеры, а затем близость с землей сообщили его коже нездоровую прозрачность,

свойственную вялому картофелю или репе. Но теперь, подбадриваемый Пятницей,

он храбро подставил обнаженное тело солнцу. Мало-помалу Робинзон преодолел

страх, перестал горбиться, закрывать лицо и расцвел на глазах. Кожа его

приняла бронзовый оттенок, новая, ранее не испытанная гордость заставила

выпятить грудь, напружить мускулы. Все тело излучало жаркое тепло, казалось,

согревающее душу и наполняющее ее уверенностью, какой она не знала доселе.

Так Робинзон обнаружил, что человеческое тело, когда оно гармонично,

созвучно душе и смутно желанно -- в силу рождающегося нарциссизма -- самому

себе, может стать не только наиудобнейшим инструментом проникновения в

систему внешних явлений, но и верным, надежным союзником.

Он разделял с Пятницей игры и упражнения, которые прежде счел бы

несовместимыми со своим достоинством. Так, например, он не успокоился до тех

пор, пока не научился ходить на руках столь же искусно, как арауканец. Что

касается лазанья по горам, то поначалу он не испытал ни малейших

затруднений, карабкаясь "по стенке" нависшего утеса. Сложнее оказалось

продвигаться, лишившись опоры и все же не опрокидываясь назад и не

поддаваясь усталости. Руки дрожали под свинцовой тяжестью всего тела, но это

объяснялось далее не недостатком силы, а скорее конфигурацией скалы и

конкретным представлением о тяжкой физической задаче, которую ему предстояло

разрешить. И Робинзон упорно стремился к цели, рассматривая как решающий

успех на своем новом пути победу над собственным телом, достижение

поливалентности каждого члена. Он мечтал превратиться в одну огромную руку,

чьими пятью пальцами стали бы голова, руки и ноги. Нога могла бы подниматься

вверх, точно указательный палец, руки -- ходить подобно ногам, а телу было

бы безразлично, на какую из конечностей опираться: так рука опирается на

любой из своих пальцев.

В те редкие минуты, когда Пятница хоть чем-нибудь занимался, он

мастерил луки со стрелами и делал это с необыкновенным тщанием, тем более

удивительным, что почти не использовал их для охоты. Выстругав обычный лук

из древесины самой упругой и ровной ветви сандалового, амарантового или

копайского дерева, он затем с помощью колечек из козьего рога прикреплял к

внутренней части дуги полоску самшита, что делало лук еще более пружинистым.

Но самое большое внимание Пятница уделял стрелам: он без конца

совершенствовал качество своих луков лишь для того, чтобы удлинять стрелы,

которые вскоре стали более чем шестифутовыми. Он стремился довести

равновесие наконечника и оперения до идеала и мог долгими часами исследовать

стрелу, качая ее на каком-нибудь заостренном камне, дабы точно определить

центр тяжести. Что же касается оперения, то тут Пятница явно терял чувство

меры: украшал стрелы то перьями попугая, то пальмовыми листьями, а вырезая

из козьей лопатки крыловидный наконечник, стремился, как казалось Робинзону,

не к тому, чтобы стрела метко и точно поражала добычу, но чтобы она летела,

парила как можно дальше и дольше.

Когда Пятница натягивал лук, лицо его застывало, напрягаясь в почти

страдальческой сосредоточенности. Он долго подыскивал нужный наклон стрелы,

обещающий наиболее эффектную ее траекторию. Наконец тетива со свистом

выпускала свою пленницу, щелкнув о кожаный нарукавник, прикрывающий левое

запястье стрелка. Наклонясь вперед, вскинув обе руки в порывистом и

одновременно как бы молящем жесте, Пятница тянулся вслед за улетающей

стрелой. Лицо его сияло радостью столь же долго, сколько упругая мощь лука

торжествовала над сопротивлением воздуха и тяжестью дерева. Но едва лишь

стрела обращалась наконечником к земле и падала, чуть приторможенная своим

оперением, как что-то словно ломалось в Пятнице.

Робинзон долго размышлял над тем, что могла означать эта стрельба в

воздух -- не в цель, не в дичь, -- стрельба, которой Пятница занимался до

изнеможения. И однажды ему показалось, что он понял. Это случилось в тот

день, когда сильный ветер с моря гнал к берегу ряды вспененных волн. Пятница

испытывал новые стрелы, совсем уж несоразмерной длины, с трехфутовым

оперением, сделанным из маховых перьев альбатроса. Подняв лук точно под

углом в сорок пять градусов, он выстрелил в сторону леса. Стрела взлетела

вверх чуть ли не на сто пятьдесят футов, на миг замерла в небе, словно

колеблясь, потом легла горизонтально и, вместо того чтобы упасть в песок, с

новой энергией устремилась к лесу. Когда она исчезла за кронами ближайших

деревьев, сияющий Пятница повернулся к Робинзону.

-- Она запутается в ветвях, и ты ее не найдешь, -- сказал тот.

-- Эту я не найду, -- ответил Пятница, -- потому что она никогда не

падать на землю.

Снова одичав, козы покончили с той анархией, к которой принуждает

животных содержание в неволе. Они сбились в стада со своей строгой

иерархией, со своими вожаками -- самыми сильными и умными козлами. Когда

стаду угрожала опасность, оно тут же плотно сбивалось, обыкновенно на

какой-нибудь возвышенности, и первый ряд выставлял навстречу врагу

устрашающий частокол рогов. Пятница забавлялся тем, что дразнил

козлов-одиночек. Он хватал их за рога и валил наземь или перехватывал на

бегу и в знак победы вешал им на шею венок из лиан.

Счастье, однако, изменило ему, когда он напал на огромного, как

медведь, козла, который отшвырнул его на камни одним легким взмахом

гигантских узловатых рогов, вздымающихся над головой, словно два черных

факела. Пятнице пришлось три дня неподвижно пролежать в гамаке, чтобы

оправиться; тем не менее он без конца вспоминал этого зверя, которого

окрестил Андоаром; казалось, тот внушил ему почтение, граничащее с любовью.

Андоара можно было обнаружить на расстоянии двух полетов стрелы по одному

только мерзкому запаху. Андоар никогда не обращался в бегство при появлении

человека. Андоар всегда держался в стороне от стада. Андоар не прикончил

его, почти потерявшего сознание при падении, как это сделал бы на его месте

любой другой козел... Воспевая монотонным полушепотом своего противника,

Пятница одновременно сплетал разноцветные волокна, чтобы сделать из них

самый крепкий, самый яркий ошейник -- для Андоара. Когда арауканец вновь

отправился к скалистому утесу, где обитал козел, Робинзон слабо

запротестовал, почти не надеясь удержать его. Одной только вони, которая

въедалась в кожу Пятницы во время этой невиданной охоты, было достаточно,

чтобы оправдать недовольство Робинзона. Но, кроме того, Пятнице грозила

серьезная опасность, как показало первое столкновение с козлом, от которого

он едва пришел в себя. Однако убедить его отказаться от охоты так и не

удалось. Когда Пятница увлекался любимой игрой, он становился настолько же

энергичным и храбрым, насколько бывал ленив и невозмутим в обычное время. Он

обрел в Андоаре равноправного партнера по игре и восхищался тупой злобностью

животного, которая заранее примиряла его с риском новых, пусть даже

смертельных ран. На сей раз ему не пришлось долго разыскивать козла.

Величественный силуэт самца, точно утес, возвышался посреди стада коз и

козлят, при виде человека в панике поспешивших под его защиту. Это

происходило в глубокой, как цирк, котловине; с одной стороны ее замыкал

крутой склон горы, с другой она переходила в каменную осыпь, поросшую

кактусами. На западе же зиял вертикальный провал глубиною в добрую сотню

футов. Пятница размотал накрученную на кулак веревку и, щелкая ею, словно

кнутом, принялся дразнить козла. Андоар на миг перестал жевать, забыв про

длинный стебель, свисавший у него изо рта. Потом он испустил короткое

блеяние, затряс бородой и, встав на дыбы, двинулся к Пятнице; на ходу он

махал в воздухе передними копытами и качал огромными рогами, словно

приветствовал толпу зрителей. Пятница застыл от изумления при этом

дьявольском зрелище. Козел был уже всего в нескольких шагах от человека;

вдруг он опустился на все четыре ноги и, словно катапульта, ринулся вперед.

Голова зверя опустилась к земле, рога чудовищными вилами нацелились на

Пятницу и готовы были вот-вот вонзиться ему в грудь подобно тяжелым стрелам

с меховым оперением. Пятница отпрянул влево всего на долю секунды позже, чем

требовалось. Жестокий удар в правое плечо развернул его вокруг собственной

оси, от резкой вони перехватило дыхание. Он тяжело рухнул наземь и так и

остался лежать. Поднимись он тотчас же, ему не хватило бы сил уклониться от

нового нападения. Распростершись на камнях, он глядел сквозь полусмеженные

веки в голубой лоскут неба, обрамленный сухими травами. Но тут над ним

склонилась голова иудейского патриарха с зелеными глазищами, упрятанными в

густую шерсть, с кудрявой бородкой и черной пастью, растянутой в язвительной

усмешке фавна. Пятница слабо шевельнулся, но плечо его в ответ вспыхнуло

такой болью, что он потерял сознание. Когда он пришел в себя, солнце уже

стояло в зените и нестерпимо жгло ему тело. Опершись на левую руку, Пятница

сел, подобрав под себя ноги. Скорчившись и борясь с головокружением, он

разглядывал каменный склон, отбрасывающий яркий свет на всю котловину.

Андоар исчез. Пятница, шатаясь, встал на ноги и уже собрался было

оглядеться, как вдруг услышал цоканье копыт по камням. Шум был так близок,

что он все равно не успел бы оглянуться, а потому просто упал на левый,

неповрежденный бок. На сей раз рог вонзился ему в левое бедро; раскинув

руки, он перевернулся на спину. Андоар одним движением хребта затормозил бег

и навис над своей жертвой, нервно топоча тонкими ногами. В отчаянии Пятница

вскочил на спину козлу, и тот, просев под его тяжестью, пустился вскачь.

Болтаясь на козле, как изломанный манекен, изнемогая от адской боли в плече,

Пятница из последних сил цеплялся за зверя. Руками он обхватил его кольчатые

рога у самого основания, коленями сжал косматые бока, а пальцами ног зарылся

в гениталии. Козел прыгал и метался, как безумный, стараясь сбросить с себя

эту нагую, обвившуюся вокруг него пиявку. Он сделал несколько кругов по

котловине, ни разу не оступившись среди камней, несмотря на непосильную

ношу. Если бы он упал или сознательно покатился по земле, то, конечно,

больше уже не встал бы. Острая боль пронзила Пятнице живот, он побоялся

вновь потерять сознание. Нужно было во что бы то ни стало принудить Андоара

остановиться. Отпустив рога, он пробежал пальцами по бугристому лбу козла и

вцепился в его костистые глазницы. Ослепленное животное тем не менее

продолжало во весь опор скакать вперед, словно невидимые препятствия не

существовали для него. Копыта звонко простучали по каменной плите, нависшей

над пропастью, и два сплетенных тела рухнули в пустоту.

Робинзон, находившийся за две мили от котловины, увидал в подзорную

трубу падение обоих противников. Он достаточно хорошо изучил эту часть

острова и знал, что к плато, усеянному кактусами, где они, скорее всего,

разбились, можно подойти, либо спустившись с горы по узенькой тропе, либо

вскарабкавшись по крутой скале высотой не менее ста футов. Второй путь был

короче, и срочная надобность диктовала именно его, но Робинзон не мог без

дрожи представить себе головокружительный подъем ощупью по иззубренной

поверхности скалы, местами нависавшей над головой. Однако его вдохновляла на

этот подвиг не одна только необходимость спасти Пятницу, быть может еще

живого. Приобщившись к физическим упражнениям, счастливо развившим тело,

Робинзон тем не менее до сих пор страдал сильными головокружениями --

остатками наследия прошлой жизни, которые настигали его даже в трех футах от

земли. И он был уверен, что, решившись на подъем и поборов эту болезненную

слабость, сделает важный шаг на своем новом жизненном пути.

Он быстро пробрался между каменными глыбами к подножию скалы, потом

стал перепрыгивать с камня на камень, как это сотни раз проделывал при нем

Пятница, и вскоре достиг отвесной стенки, по которой нужно было карабкаться,

плотно прильнув к ней всем телом и впиваясь всеми двадцатью пальцами в едва

заметные неровности. И здесь он испытал огромное, хотя и несколько

подозрительное удовольствие от тесной близости с камнем. Его руки, его ноги

да и все обнаженное тело знали тело горы, ее гладкие и выщербленные места,

ее выступы и впадины. Робинзон с давно забытым восторгом упивался бережными

прикосновениями к минеральной плоти, и забота о собственной безопасности

играла в этой бережности лишь торостепенную роль. Он слишком хорошо понимал,

что то был возврат к прошлому, который носил бы имя жалкого, трусливого

бегства, если бы пропасть у него за спиной не составляла другую половину

испытания. Здесь были только земля и воздух, а между ними Робинзон,

приникший к камню, словно трепещущий мотылек, и в мучительном усилии

стремящийся преодолеть переход от первой стихии ко второй. Поднявшись до

середины скалы, он решился на краткую передышку и обернулся лицом к

пропасти, стоя на узеньком, в ладонь шириной, карнизе, где едва мог

удержаться на цыпочках. Его тут же прошиб холодный пот, а руки сделались

скользкими. Он зажмурился, чтобы не видеть кружащиеся перед глазами каменные

глыбы, по которым только что так резво бежал. Но тотчас же храбро глянул

вниз, полный решимости побороть свою слабость. Однако ему пришло в голову,

что лучше смотреть на небо в последних багровых сполохах заката, и вскоре он

действительно почувствовал некоторое облегчение. Вот когда Робинзон понял,

что головокружение -- это всего лишь земное притяжение, настигающее того,

кто хранит упорную приверженность матери-земле. Душа человеческая

неосознанно стремится к этим столь близким ей гранитным, глиняным,

кремневым, сланцевым основам; разлука с ними ужасает ее и в то же время

зачаровывает, ибо в раскрывшейся перед ней дали провидит она безграничный

покой смерти. И не воздушная пустота вызывает головокружение, но влекущая

полнота земных недр. Подняв лицо к небу, Робинзон ощутил, что сладостный зов

каменного хаоса умолкает перед призывом к полету, исходящим от пары

альбатросов, дружно паривших между двумя облаками, которые последний луч

заходящего солнца окрасил в нежно-розовый цвет. С успокоенной душой Робинзон

продолжил свой подъем, ступая все увереннее и твердо зная, куда приведет его

трудный путь.

Сумерки уже окутывали землю, когда он разыскал мертвого Андоара среди

чахлых кустиков боярышника, пробивавшихся из-под камней. Он склонился над

исковерканным телом козла и тотчас признал цветной шнурок, крепко обмотанный

вокруг его шеи. Вдруг Робинзон услышал за спиной смех и резко обернулся.

Перед ним стоял Пятница -- весь в ссадинах, с негнущейся правой рукой, но в

остальном целый и невредимый.

-- Андоар -- мертвый, а Пятница -- живой, мех Андоара спасать Пятницу.

Большой козел мертвый, но скоро Пятница заставить его летать и петь...

Пятница оправлялся от усталости и ран с быстротой, неизменно поражавшей

Робинзона. Уже на следующее утро, отдохнувший, с повеселевшим лицом, он

вернулся к тому месту, где лежал погибший Андоар. Сперва он отрубил козлу

голову и положил ее в самую середину муравейника. Потом надрезал кожу вокруг

копыт и вдоль живота до самого горла, рассек сухожилия, связывающие мясо со

шкурой, и снял ее, обнажив мускулистую розовую тушу -- анатомический призрак

Андоара. Вспоров брюшную полость, он извлек оттуда сорок футов кишок, вымыл

их в проточной воде и развесил на деревьях эту жутковатую молочно-фиолетовую

гирлянду, которая тут же привлекла полчище мух. Затем он отправился на пляж,

весело напевая и прихватив левой, здоровой рукой тяжелую, жирную шкуру

Андоара. Он выполоскал ее в волнах, втоптал в песок и оставил пропитываться

морской солью. Вслед за тем с помощью импровизированного скребка --

раковины, привязанной к гальке, -- он начал срезать шерсть на внешней

стороне шкуры и очищать от жира внутреннюю. Эта работа заняла у него много

дней, но он упорно отвергал помощь Робинзона, заявив, что того ждет другая

задача, более почетная, более легкая, а главное, более ответственная.

Тайна прояснилась, когда Пятница попросил Робинзона помочиться на

шкуру, растянутую на дне каменистой впадины, куда большой прилив нагонял

озерцо воды, испарявшейся в течение нескольких часов. Он умолял его пить

больше в ближайшие дни и мочиться только на шкуру Андоара, чтобы жидкость

покрыла ее целиком. Робинзон отметил, что сам Пятница от этого воздержался,

но не стал выяснять причину: то ли, по мнению арауканца, его собственная

моча не обладала дубящими свойствами, то ли он считал неподобающим смешивать

ее с мочой белого человека. Итак, шкура целую неделю вымачивалась в

аммиачном растворе, после чего Пятница вытащил ее, отмыл в морской воде и

растянул на двух упругих дугах, которые не позволяли коже ни разорваться, ни

сморщиться. В течение трех дней шкура сохла в тени, а потом Пятница принялся

затяжку (Тяжка -- мягчение кожи), обрабатывая пемзой еще влажную кожу.

Теперь она представляла собою чистейший пергамент цвета старого золота,

который, будучи натянут на дуги, издавал под ударами пальцев звонкую

рокочущую песнь. -- Андоар летать, Андоар летать, -- возбужденно твердил

Пятница, по-прежнему упорно скрывая свои намерения.

Араукарий на острове было немного, но их пирамидальные черные силуэты

величественно высились среди подлеска, укрывая его в своей тени. Пятница

питал особое почтение к этим коренным обитательницам своей родины, носившим

ее имя, и проводил иногда целые дни в прохладной колыбели их гостеприимных

ветвей. По вечерам он приносил Робинзону горсть плодов в тоненькой

прозрачной шкурке и со съедобным ядрышком, чья мучнистая мякоть отдавала

смолой. Робинзон всегда воздерживался от карабканья по ветвям деревьев

вместе со своим компаньоном, считая это занятием для обезьян.

Однако нынешним утром, стоя у подножия самой высокой араукарии и

окидывая взглядом мощные ее ветви, он подсчитал, что высота дерева должна

превышать сто пятьдесят футов. После долгих дождливых дней свежее утро

обещало ясную погоду. Лес дымился, как усталый зверь; ручейки, скрытые в

пышных мхах, журчали непривычно кроткими голосами. Всегда чуткий к

происходящим в нем переменам, Робинзон вот уже много дней подряд отмечал

тоскливое нетерпение, с которым он ожидал восхода солнца: сияние первых

лучей являлось для него торжественным празднеством, каждодневность которого

ничуть не умаляла потрясающей душу новизны.

Робинзон схватился за ближайшую ветку, оперся на нее коленом, а затем

встал ногами, мимоходом подумав о том, что сможет насладиться зрелищем

восходящего солнца несколькими минутами раньше, если ему удастся забраться

на самую верхушку дерева. Он без особого труда преодолел несколько этажей

этого зеленого дворца со смутным ощущением, что становится пленником

сложной, бесконечно разветвленной структуры, покоящейся на красноватом

шершавом стволе, который разделялся на сучья и ветви, веточки и стебельки,

переходящие затем в жилки треугольных, причудливых, чешуеобразных листьев,

закрученных спиралью вокруг черенка. Теперь он явственно видел функцию

дерева -- стремление объять воздух тысячами рук, ощупать его мириадами

пальцев. По мере подъема Робинзон все глубже ощущал колебания такелажа этого

растущего из земли корабля, в чьих бесчисленных зеленых снастях органом

гудел ветер. Он был уже недалеко от верхушки дерева, как внезапно вокруг

него разверзлась зияющая пустота. Последние шесть футов ствола, вероятно

опаленного молнией, были полностью оголены. Робинзон опустил глаза, чтобы

избежать головокружения. Под ногами у него уходила вниз, в ошеломляющую

перспективу, мельтешащая путаница ветвей. Робинзону припомнился испытанный

однажды в детстве ужас, когда он решил взобраться на колокольню Йоркского

собора. Бесконечно долго кружил он по винтовой лестнице, обвивавшей каменную

резную колонну. И вдруг уютный полумрак стен куда-то исчез, и он вынырнул

прямо в небо, в пустое пространство, еще более головокружительное оттого,

что крыши домов были так страшно далеко внизу. Пришлось спускать его с

колокольни, как тюк, с головой, укутанной в школьную пелерину-Робинзон

закрыл глаза и прижался щекой к единственной надежной опоре -- стволу. Эта

живая мачта, внутри которой вершилась жизнь дерева, обремененного

бесчисленными, простертыми к ветру конечностями, слабо вибрировала, издавая

по временам тягучие стоны. Долго вслушивался он в этот умиротворяющий ропот.

Тоска заставила его ослабить судорожную хватку. Теперь он грезил. Дерево

превратилось в огромный корабль, бросивший якорь в почву; распустив все свои

паруса, оно боролось с неподвижностью, чтобы вновь пуститься в плаванье.

Жаркая ласка согрела лицо Робинзона, тьма под веками вспыхнула розовым

светом. Он понял, что это встало солнце, но, прежде чем открыть глаза,

помедлил еще мгновение, вслушиваясь в новое, рождающееся в нем ликование. И

опять теплая волна накрыла его. После скупого мерцания зари огненное светило

по-царски щедро одаряло своим сиянием все живое. Робинзон приподнял веки.

Мириады сверкающих искр затанцевали между его ресницами. Теплое дыхание

ветерка поколебало пышную листву. Лист -- легкие дерева, дерево -- само по

себе легкие, стало быть, ветер -- дыхание дерева, подумал Робинзон. Он

попробовал вообразить собственные легкие -- разветвленный пышный куст

пурпурной губчатой плоти с розовыми перепонками, живой, дышащий коралл... О,

с какой радостью он воздел бы к небу это хрупкое и сложное сокровище, этот

букет красных цветов плоти, чтобы огненный восторг пронзил его, излившись из

жерла ствола, переполненного алой кровью!..

Со стороны берега в воздух взмыла фантастическая птица, огромный ромб

цвета старого золота. Пятница исполнил свое таинственное обещание: он

заставил Андоара летать.

Связав три стебля тростника крестом с двумя параллельными, неравной

длины перекладинами, Пятница надрезал каждый из стеблей и протянул сквозь

них высушенные козлиные кишки. Затем он прикрепил эту легкую, но крепкую

раму к шкуре Андоара, подогнув края и сшив их жилами. Один конец самого

длинного из стеблей поддерживал переднюю половину шкуры, второй скрывался

под свисающей вниз хвостовой ее частью в форме трилистника. Оба края шкуры

стягивала крепкая веревка, к которой была привязана длинная бечева -- с

таким расчетом, чтобы сообщать воздушному змею нужный наклон для максимально

выгодной подъемной силы. Пятница трудился над своим хрупким сооружением с

первых проблесков зари; сильный юго-западный бриз, предвестник сухой и

солнечной погоды, дул резкими порывами, и огромная пергаментная, близкая к

завершению птица судорожно билась в руках арауканца, словно ей не терпелось

вырваться и взлететь. Запустив ее с морского берега, Пятница ликующе

вскрикнул, когда распластавшееся куполообразное чудище стремительно взмыло к

солнцу, хлопая мягкими краями, украшенными гирляндой черных и белых

перьев.Когда Робинзон подошел к Пятнице, тог лежал на песке, подложив руки

под голову;5 бечева от змея была привязана к его левой лодыжке. Робинзон лег

рядом, и оба долго глядели на Андоара, парящего в облаках; он содрогался под

внезапными невидимыми ударами ветра, метался туда-сюда во встречных

воздушных потоках, внезапно замирал в мертвой точке и бессильно падал, но

тут же опять бешеным рывком набирал потерянную высоту. Придя в полный

восторг от этих эоловых причуд змея, Пятница не выдержал, вскочил на ноги,

раскинул руки и с громким смехом начал подражать танцу Андоара. Он то

съеживался в комочек на песке, то подпрыгивал, задрав левую ногу выше

головы, то кружился, то шатался, словно вдруг потерял опору, то вновь резко

вскидывался, и бечева, привязанная к его лодыжке, служила как бы осью этой

воздушной хореографии, ибо Андоар, танцующий высоко в небе, послушно отвечал

на каждое движение Пятницы своими наклонами, взлетами и пике.

После полудня Робинзон с Пятницей занялись ловлей белой (крупная рыба,

водящаяся в южных морях). Стопятидесятифутовую бечеву змея привязали к корме

пироги; за ней волочилась леса с наживкой, которая, поблескивая, танцевала

на вскипающих гребнях волн.

Робинзон медленно выгребал против ветра к восточной оконечности лагуны,

а Пятница, сидя на корме, спиной к нему, следил за пляской Андоара. Когда

белона кидалась на наживку и хищно смыкала на ней свои длинные, усаженные

острыми зубами челюсти, воздушный змей, словно поплавок на конце лески,.

начинал беспорядочно дергаться. Тогда Робинзон разворачивал пирогу и, гребя

по ветру, приближался к пойманной рыбине, которую Пятница выхватывал из

воды. На дне пироги уже лежала целая куча белой, их цилиндрические тела с

зелеными спинами отливали серебром.

Даже к вечеру Пятница не пожелал спустить Андоара на землю. Он привязал

змея к перечному дереву, на котором висел его гамак. И Андоар, как

прирученное домашнее животное, провел ночь у ног своего хозяина, а назавтра

так же послушно следовал за ним, куда бы тот ни пошел. Но на вторую ночь

ветер внезапно стих, и золотую птицу подобрали среди магнолий, на которые

она тихонько опустилась в темноте. После нескольких бесплодных попыток вновь

запустить змея ввысь Пятница оставил его в покое. Казалось, он уже вдоволь

натешился змеем, и целую неделю провел в обычном безделье. Лишь потом он как

будто вспомнил о голове козла, оставленной им в муравейнике.

Крошечные красные труженики поработали на славу. От длинной

бело-коричневой шерсти, от бороды и мяса козла не осталось ровным счетом

ничего. Глазницы и внутренность головы были идеально вычищены, а сухожилия и

суставы изгрызены так основательно, что, когда Пятница коснулся нижней

челюсти, она тут же отвалилась. Но сам череп цвета слоновой кости с мощными

черными лирообразными рогами был великолепен, и Пятница торжествующе, словно

военным трофеем, потряс им в воздухе. Отыскав разноцветный шнурок, некогда

стягивавший шею козла, он повязал его у самого основания рогов, там, где они

толще всего.

-- Теперь Андоар петь, -- загадочно пообещал Пятница Робинзону,

следившему за его действиями.

Сначала он вырезал из ветки сикомора (дерево семейства тутовых с

крепкой древесиной) две тонкие планочки неравной длины. Проделав в более

длинной из них два отверстия, он надел ее на острия рогов, скрепив их таким

образом между собой. Вторая планочка легла параллельно первой в глубине

черепа, а на палец выше, между глазницами, Пятница укрепил еловую пластинку

с дюжиной узеньких надрезов по верхней ее кромке. После чего снял кишки

Андоара с дерева, где они за это время успели высохнуть, продубиться на

солнце и превратиться в тонюсенькие жилы, которые он разрезал на равные

части, примерно по три фута длиной каждая.

Робинзон следил за всеми действиями Пятницы, по-прежнему не понимая их

смысла, как наблюдал бы за поведением насекомого со сложными повадками,

непостижимыми для человеческого разума. Большую часть времени Пятница не

делал ровно ничего, но никогда скука не омрачала его безбрежной,

первозданной лени. Потом, словно шмель, при первом дыхании весны стремящийся

к продолжению рода, он, вдруг встрепенувшись, вскакивал и, озаренный некоей

идеей, с головой погружался в занятия, цель которых долго держал в тайне,

хотя они почти всегда имели отношение к воздушным играм. С этого мига он не

жалел ни времени, ни усилий, проявляя чудеса терпения, изобретательности и

усердия. Вот так он на глазах Робинзона несколько дней подряд натягивал

между двумя поперечинами, с помощью колков, двенадцать кишок, ставших

струнами в черепе Андоара. Пользуясь врожденным музыкальным слухом, он

настраивал их не в терцию или квинту, как у обычного инструмента, а в унисон

или октаву, чтобы они могли звучать все разом и гармонично. Ибо он

изготавливал не лиру или цитру, на которой собирался играть сам, но

инструмент стихий, эолову арфу, где единственным исполнителем будет ветер.

Глазницы играли роль эф (два резонатора в виде фигурных прорезей в корпусе

струнных инструментов) в резонирующем корпусе черепа. Для того чтобы струн

мог коснуться даже самый слабый ветер, Пятница прикрепил по обе стороны

глазниц крылья грифа, чем весьма заинтриговал Робинзона, считавшего

стервятников абсолютно неуязвимыми и бессмертными. И наконец, эолова арфа

обрела свое место в ветвях засохшего кипариса, чей голый ствол черным

силуэтом вырисовывался среди каменного хаоса, в розе ветров. Едва оказавшись

там, арфа издала пронзительный, жалобный стон, хотя ветра не было и в

помине. Пятница внимательно вслушивался в эти простые и жалобные звуки.

Наконец он состроил пренебрежительную гримасу и поднял два пальца, давая

понять Робинзону, что звучат всего две струны, Пятница вновь вернулся к

своей нескончаемой сиесте в гамаке, а Робинзон -- к солнечным ваннам, и

прошло несколько недель прежде чем Андоар подал наконец голос. Однажды ночью

Пятница потянул за ногу Робинзона, давно уже избравшего себе место ночлега в

ветвях араукарии, под навесом из коры. Оказывается, поднялась буря,

опаляющее дыхание которой насытило атмосферу электричеством, не обещая при

этом дождя. Полная луна, казалось, стремглав несется сквозь клочковатые

бледные облака. Пятница потащил Робинзона к мертвому кипарису. Еще не дойдя

до него, Робинзон услышал райскую музыку, словно играли разом и согласно

скрипки и флейты. То не было мелодией в собственном смысле слова, когда

определенная последовательность звуков привораживает сердце, маня в свой

хоровод, сообщая ему скрытый в них восторженный порыв. Арфа пела на

одной-единственной ноте, но какую же бесконечную, пленяющую душу гармонию

заключал в себе этот аккорд из несметного количества звуков; каким

неодолимым, роковым очарованием обладала его властная мощь! Ветер удвоил

свой напор, когда оба они подошли к поющему дереву. Крепко привязанная к

самой верхней ветви эолова арфа то гудела, как тамтам, то замирала в немой

дрожи, то разражалась яростными стонами. Андоар парящий дразнил Андоара

поющего; казалось, он одновременно и заботливо охраняет его, и угрожает. В

неверном свете луны крылья грифа то резко распахивались, то судорожно

смыкались вокруг козлиного черепа, придавая ему зловеще-фантастический вид,

вполне соответствующий реву бури. Арфа пела мощным и мелодичным голосом

лесного зверя; то была поистине первозданная, нечеловеческая музыка стихий

-- мрачный зов земли, гармония небесных сфер и тоскливый стон принесенного в

жертву большого козла. Прижавшись друг к другу под нависающей скалой,

Робинзон с Пятницей вскоре позабыли обо всем на свете, потрясенные величием

тайны единения первородных стихий. Земля, дерево и ветер согласно

праздновали ночной апофеоз Андоара.

Отношения Робинзона и Пятницы, став теплее, человечнее, одновременно и

осложнились; им было далеко до безоблачных. Раньше, до взрыва, между ними не

возникало, да и не могло возникнуть, серьезных разногласий. Робинзон был

господином, а Пятнице надлежало подчиняться, не рассуждая. Робинзон имел

право бранить, даже бить Пятницу. Но теперь, когда Пятница стал свободным и

сравнялся в правах с Робинзоном, они могли и ссориться.

Это и случилось однажды, когда Пятница приготовил в большой раковине

нарезанную кружочками змею с приправой из кузнечиков.

Впрочем, он уже несколько недель раздражал Робинзона по разным поводам.

А нет ничего опаснее раздражения человека, волею обстоятельств принужденного

жить с одним-единственным соседом, и только с ним. Такое принуждение подобно

динамиту, взрывающему самые, казалось бы, любящие пары. Накануне инцидента

Робинзон маялся несварением желудка, наевшись черепашьего жаркого с

черникой. И вот нате вам! -- теперь Пятница сует ему под Hod фрикасе из

питона и насекомых! Робинзона чуть не стошнило; одним пинком он отшвырнул в

песок большую раковину со всем ее содержимым. Разъяренный Пятница подобрал

раковину и взмахнул ею над головой Робинзона. Неужто друзьям грозила драка?

Но нет, Пятница повернулся и убежал.

Двумя часами позже Робинзон увидел, как он возвращается, волоча за

собою какое-то чучело. Голова чучела была сделана из кокосового ореха, руки

и ноги -- из стеблей бамбука. И самое главное, кукла щеголяла в обносках

одежды Робинзона -- ни дать ни взять огородное пугало. На скорлупе ореха,

увенчанного зюйдвесткой, Пятница намалевал лицо своего бывшего господина. Он

водрузил чучело прямо перед Робинзоном.

-- Я тебе представлять Робинзон Крузо, Губернатор острова Сперанца, --

объявил

ОН.

Потом он подобрал грязную пустую раковину из-под жаркого и с

торжествующим ревом разбил ее о кокосовый орех, который плюхнулся на песок

среди треснувших бамбуковых "рук" и "ног". Вслед за этим Пятница

расхохотался и обнял Робинзона.

Робинзон прекрасно понял урок, таившийся в этой нелепой комедии.

Однажды, когда Пятница поедал живьем толстых пальмовых червей,

предварительно обваляв их в муравьиных яйцах, рассерженный Робинзон пошел на

пляж и там вылепил из сырого песка что-то вроде человека, лежащего ничком, с

волосами-водорослями. Лица, скрытого в сгибе локтя, не было видно, но голое

коричневое тело весьма походило на тело Пятницы. Робинзон уже почти закончил

работу, когда его компаньон, с полным ртом недожеванных червей, подошел к

нему.

-- Я представляю тебе Пятницу, пожирателя змей и червяков, -- сказал

Робинзон, указывая на песчаное изваяние.

Затем он подобрал ветку орешника и, оборвав с нее листья, принялся сечь

по спине, ягодицам и ногам песчаного Пятницу, сделанного именно с этой

целью.

С тех пор их стало на острове четверо: Робинзон живой и Робинзон

бамбуковый, Пятница настоящий и Пятница песчаный. И все то зло, которое

друзья могли причинить друг другу -- обиды, оскорбления, побои, -- каждый из

них вымещал теперь на копии другого. Сами же они жили в мире и согласии.

Однако и Пятнице удалось придумать еще одну игру, куда более

увлекательную и курьезную, нежели забава с парой человеческих

подобий.

Однажды днем он довольно бесцеремонно растолкал Робинзона,

устроившегося поспать под эвкалиптом. Сперва Робинзон даже не понял смысла

переодевания Пятницы: тот обернул ноги лохмотьями, долженствующими

изображать штаны, плечи его прикрывала коротенькая куртка. На голове

красовалась соломенная шляпа, что не помешало Пятнице укрыться еще и под

зонтом из пальмовых листьев. А главное, он сделал себе фальшивую бороду,

наклеив на щеки пучки рыжих волокон кокосового ореха.

-- Знаешь, кто есть я? -- спросил он у Робинзона, приняв величественную

позу.

-- Нет.

Я есть Робинзон Крузо из английски город Йорк, хозяин дикого Пятницы.

-- А я тогда кто же? -- воскликнул ошеломленный Робинзон.

-- Угадай! Робинзон слишком хорошо изучил своего компаньона, чтобы не

проникнуть с полуслова в его мысли. Он встал и скрылся в лесу. Если Пятница

стал Робинзоном -- прежним Робинзоном, хозяином своего раба Пятницы, то

Робинзону ничего другого не оставалось, как преобразиться в Пятницу --

прежнего раба Пятницу. И в самом деле, он давно расстался со своей

квадратной бородой и стрижеными волосами, которые носил до взрыва, и нынче

так походил на Пятницу, что ему почти ничего не пришлось менять в своей

внешности, дабы исполнить эту роль. Он только натер себе лицо и тело

ореховым соком, чтобы кожа стала темной, и повязал на бедра кожаный

арауканский передник, в котором Пятница некогда высадился на остров. В таком

виде он и предстал перед Пятницей со словами:

-- Ну вот, я -- Пятница! И Пятница, призвав на помощь все свое знание

английского, попытался составить длинные фразы, а Робинзон отвечал ему не-

сколькими арауканскими словами, которые освоил, когда Пятница еще не

говорил по-английски.

-- Я спас тебя от соплеменников, которые хотели принести тебя в жертву,

чтобы ты не мог больше им вредить, -- сказал Пятница.

И Робинзон опустился на колени, уткнувшись лицом в песок и бормоча

несвязные слова благодарности, а потом поставил ногу Пятницы себе на

затылок.

С тех пор они часто затевали эту игру. Сигнал к ней всегда подавал

Пятница. Как только он являлся с фальшивой бородой и зонтиком, Робинзон

понимал, что перед ним стоит Робинзон и что ему следует перевоплотиться в

Пятницу. Они никогда не придумывали новых сюжетов, представляя лишь эпизоды

из своей прошлой жизни, где Пятница был запуганным рабом, а Робинзон --

строгим хозяином. Они разыгрывали историю с одеванием кактусов, с осушением

рисового поля, с трубкой, выкуренной тайком у бочек с порохом. Но больше

всего нравилась Пятнице сцена их первой встречи, когда он сбежал от

арауканцев, решивших принести его в жертву, а Робинзон его спас.

Робинзон понимал, что Пятнице эта игра на пользу: так он освобождался

от тяжелых воспоминаний о своей прежней жизни раба. Но и ему самому она тоже

была во благо, ибо и он слегка стыдился своего прошлого, прошлого

Губернатора и генерала.

Однажды Робинзон неожиданно наткнулся на яму, в которой когда-то

отбывал вмененные самому себе наказания и которая теперь, по воле случая,

стала кабинетом под открытым небом: к своему удивлению, он обнаружил там,

под толстым слоем песка и пыли, Log-book -- книгу, заполненную

размышлениями, -- и два чистых, еще не начатых тома. Тут же валялся глиняный

горшочек с высохшим соком двузуба на дне. Перья же грифа, которыми он писал,

бесследно исчезли. А Робинзон уже было решил, что пожар в Резиденции

уничтожил все дотла. Он поделился своим открытием с Пятницей и положил

непременно перечитать и исправить Log-book -- летопись своей долгой жизни на

острове. Он упорно думал об этом и уже собирался отправиться на поиски

перьев грифа и на ловлю двузуба, как в один прекрасный день Пятница выложил

перед ним пучок превосходно очиненных перьев альбатроса и горшочек синей

краски из коры красильной вайды. -- Теперь, -- сказал он просто, --

альбатрос лучше, чем гриф, а синий лучше, чем красный.

Поиск по сайту: