ГЛАВА СЕДЬМАЯ

"Не растрачивай попусту время -- это материя, из коей состоит жизнь".

Сидя в подобии беседки, сплетенной из лиан и висящей в пустоте,

Робинзон обеими ногами оттолкнулся от крутого каменного склона, на котором

только что вывел свой девиз. Огромные белые буквы четко выделялись на темном

граните. Место для надписи выбрано было превосходно. Каждое слово немым, но

мощным призывом обращалось с черной стены к туманному горизонту,

обрамлявшему необъятный серебристый морской простор. Вот уже несколько

месяцев сбивчивый механизм памяти странным образом воскрешал для Робинзона

"Альманахи" Бенджамина Франклина, которые его отец, считавший их

квинтэссенцией морали, заставил сына вытвердить назубок. И вот уже кругляки,

расставленные на песке дюн, образовали надпись, гласившую: "Бедность лишает

человека всяческих добродетелей: пустой мешок стоять не может". Каменная

мозаика на стене пещеры сообщала, что "лживость есть второй человеческий

порок, первый же -- склонность делать долги, ибо ложь садится в седло,

опираясь на стремя долгов". Но главному шедевру этого "требника" предстояло

вспыхнуть огненными буквами на морском берегу в ту ночь, когда Робинзон

ощутит настоятельную потребность побороть мрак с помощью света истины.

Сосновые поленья, обернутые паклей и разложенные в определенном порядке на

сухой гальке, были готовы запылать в нужный момент; их вязь возглашала

следующее: "Если бы мошенники постигли все преимущества добродетели, они

сделались бы добродетельными из мошенничества ".

Остров был покрыт полями и огородами, рисовые делянки готовились отдать

свой первый урожай, расплодившееся стадо коз уже не помещалось в загоне,

пещеру доверху забивали припасы, которых хватило бы целой деревне на долгие

годы. И однако Робинзон ясно ощущал, что все это созданное им великолепие

неумолимо утрачивает смысл. Управляемый остров лишался души, уступал место

другому острову, сам же превращался в огромную машину, работавшую вхолостую.

И тогда ему пришло в голову, что можно заставить первый, обработанный и

столь разумно руководимый остров говорить максимами из кодекса мудрого

старика Франклина. Вот почему он решил запечатлеть их на камнях, на земле,

на деревьях, короче говоря, на самой плоти Сперанцы, дабы вложить в ее

огромное тело великий и благородных дух.

Вертя в одной руке кисть из козлиного волоса, а в другой сжимая горшок

со смесью толченого мела и сока остролиста, Робинзон взглядом отыскивал

подходящее место, где можно было бы запечатлеть мысль, по видимости вполне

материалистическую, а по сути претендующую на овладение временем: "Тот, кто

убьет свинью, уничтожит ее потомство до тысячного колена. Тот, кто растратит

пять шиллингов, уничтожит многие тысячи фунтов стерлингов ". Мимо него,

толкаясь и подпрыгивая, пробежало несколько козлят. А что, если выстричь на

боку у каждого из них одну из 119 букв этого изречения, и пусть по прихоти

Провидения из этой беспорядочно мечущейся головоломки вдруг воссияет истина.

Робинзон всесторонне обдумывал свою идею, пытаясь определить, много ли у

него шансов оказаться свидетелем сего события, как вдруг леденящий страх

заставил его выронить горшок и кисть. В чистое небо взмыла тоненькая струйка

дыма. Как и в прошлый раз, дым -- такой же молочно-белый и густой --

поднимался со стороны Бухты Спасения. Но сейчас надписи, белеющие на скалах

и сложенные из кругляков на песке, рисковали привлечь внимание незваных

гостей и побудить их к поискам обитателя острова. Робинзон кинулся к

крепости, моля Бога, чтобы индейцы не поспели туда раньше его; Тэн мчался за

ним по пятам. Робинзон летел как на крыльях и второпях не придал значения

мелкому инциденту, который лишь позже счел недобрым знаком: один из его

прирученных козлов, испуганный этим сумасшедшим бегом, нагнул голову и

бросился на человека. Робинзон чудом увернулся от рогов, зато Тэн, не

избежавший жестокого удара, с воем покатился в заросли папоротника. Робинзон

и предвидеть не мог, что нашествие индейцев, застигшее его в полумиле от

дома, станет таким жестоким испытанием для нервов. Вздумай арауканцы

захватить крепость, неожиданность нападения, не говоря уж об их численном

превосходстве, наверняка привела бы к роковому исходу. Но какая удача для

отшельника, если они не обратили внимания на признаки человеческого

присутствия и занялись своим мрачным обрядом жертвоприношения! Робинзону

необходимо было удостовериться в этом. Он схватил один из мушкетов, сунул за

пояс пистолет и, сопровождаемый верным Тэном, который, прихрамывая, тащился

за ним, направился к лесу, подступавшему к бухте. Однако ему пришлось

вернуться за подзорной трубой: она могла понадобиться.

На песке снова, словно брошенные детские игрушки, лежали три пироги с

балансирами. На сей раз индейцев, собравшихся вокруг костра, оказалось

гораздо больше; рассмотрев их в подзорную трубу, Робинзон убедился, что они

принадлежали к другому племени. Ритуальный обряд как будто завершался, если

судить по тому, что два воина уже направились к поверженной наземь дрожащей

жертве. Но тут непредвиденное происшествие внесло смятение в обычный ход

действа. Колдунья, которая, скрючившись, в прострации лежала на песке, вдруг

встрепенулась, подскочила к одному из индейцев и угрожающе ткнула в него

костлявым пальцем; ее разинутый рот явно изрыгал проклятия, из-за дальности

расстояния не долетавшие до Робинзона. Неужто мрачный арауканский церемониал

потребовал еще одной жертвы? Смятение поколебало круг индейцев. Наконец один

из них, схватив мачете, направился к виновному, которого двое его

соплеменников схватили и швырнули на песок. Первый взмах мачете сорвал и

подкинул в воздух кожаную набедренную повязку. Лезвие уже готово было

вонзиться в обнаженное тело, как вдруг несчастный вскочил на ноги и ринулся

к лесу. Робинзону, глядевшему в подзорную трубу, показалось, будто и он, и

оба его преследователя бегут на месте. На самом же деле индеец с невиданной

быстротой мчался прямо на Робинзона. Он был не выше, но намного стройнее

своих собратьев и словно специально сложен для быстрого бега. Более темная

кожа и лицо негроидного типа резко отличали его от соплеменников --

вероятно, это обстоятельство и сыграло роковую роль при выборе жертвы.

Беглец неуклонно приближался к Робинзону; расстояние между ним и обоими

преследователями увеличивалось. Не будь Робинзон уверен в надежности своего

убежища, он счел бы, что индеец увидал его и ищет у него спасения. Нужно

было на что-то решаться. Еще несколько мгновений, и трое бегущих нос к носу

столкнутся с ним, а тогда -- кто знает? -- не объединятся ли они против

незнакомца, этой новой нежданной жертвы? В этот миг Тэн, глядя в сторону

берега, яростно залаял. Проклятая скотина! Робинзон бросился на пса, сдавил

ему шею и зажал пасть левой рукой, одновременно пытаясь правой прицелиться

из мушкета в бегущих. Но если он застрелит одного из преследователей, то

рискует навлечь на себя гнев всего племени. Прикончив же беглеца, он,

напротив, тем самым восстановит порядок ритуальной церемонии; вполне

вероятно, что его вмешательство будет расценено дикарями как возмездие

невидимого разгневанного божества. Робинзону было безразлично, чью сторону

принять -- жертвы или ее палачей, однако благоразумие подсказывало, что

союзника следует искать среди более сильных. Прицелившись прямо в грудь

беглеца, который был уже не далее чем в тридцати шагах, он спустил курок. Но

именно в этот момент Тэн вздумал освободиться от жесткой хватки хозяина и

внезапно рванулся прочь. Мушкет дрогнул; ближайший из преследователей

пошатнулся и рухнул головой в песок, фонтаном взметнувшийся вверх. Индеец,

что бежал следом, остановился, склонился над телом своего соплеменника,

потом, выпрямившись, обвел взглядом подступавшую к берегу зеленую лесную

завесу и наконец со всех ног помчался назад, к оставшимся у костра. А в

нескольких шагах от убитого, в гуще древовидных папоротников, обнаженный

темнокожий дикарь, вжав лицо в землю и не помня себя от ужаса, шарил рукой

по траве, собираясь поставить себе на затылок ногу белого человека,

вооруженного до зубов, одетого в козьи шкуры и в меховой колпак, --

человека, за спиной которого стояли тысячелетия западной цивилизации.

Робинзон и арауканец провели ночь за стенами крепости, чутко

прислушиваясь к голосам и вздохам тропического леса, который шумел во тьме

так же громко, как днем, хотя и по-иному. Каждые два часа Робинзон высылал

Тэна на разведку с наказом залаять, если он обнаружит людей. Но Тэн всякий

раз возвращался, так и не подняв тревоги. Арауканец, одетый в старые

матросские штаны, которые Робинзон заставил его натянуть -- не столько для

того, чтобы защитить беглеца от холода, сколько щадя собственную

стыдливость, -- лежал в углу, совершенно нечувствительный к окружающему,

вконец подавленный и ужасным своим злоключением, и сказочным жилищем, куда

занесла его судьба. Он даже не притронулся к лепешке, которой Робинзон

угостил его, зато без конца жевал какие-то дикие бобы, раздобытые неизвестно

где и когда. Незадолго до рассвета он наконец заснул на охапке сухих листьев

-- как ни странно, в обнимку с Тэном, также задремавшим. Робинзону был

знаком обычай некоторых чилийских индейцев использовать домашних животных в

качестве одеяла, чтобы согреваться в холодные тропические ночи, однако его

удивила покладистость пса: обычно тот довольно злобно относился к чужакам, а

нынче охотно улегся рядом с пришлецом.

Быть может, индейцы дожидаются утра, чтобы напасть на него?

Вооружившись пистолетом, обоими мушкетами и солидным запасом пороха и пуль,

Робинзон выбрался за стены крепости и пошел к Бухте Спасения, сделав по пути

большой крюк через дюны. Берег был пуст. Все три пироги с их хозяевами

бесследно исчезли. Исчез и труп индейца, сраженного им накануне пулей в

грудь. На песке остался лишь черный круг от ритуального костра; среди золы

едва виднелись обугленные сучья и человеческие кости. Робинзон сбросил

наземь все свое снаряжение и облегченно вздохнул, чувствуя, как рассеивается

тоскливый страх, терзавший его всю эту бессонную ночь. Внезапно его одолел

приступ нервного громового, неудержимого хохота. Когда же он наконец

успокоился и смог перевести дух, то с изумлением понял, что смеялся впервые

с момента кораблекрушения. Неужто же на него так подействовало присутствие

другого человека? Неужто способность смеяться вернулась к нему вместе с

появлением какого-никакого, но все-таки общества? Этот вопрос предстояло еще

как следует обдумать, а пока что его пронзила куда более важная мысль.

"Избавление"! Робинзон ни разу не посетил место горькой своей неудачи,

которая обрекла его на долгие годы деградации. А ведь "Избавление"

по-прежнему стоит там, носом к морю, терпеливо ожидая, когда чьи-нибудь

сильные руки спустят его на воду. Что, если захваченный индеец поможет ему

довершить это предприятие, освободив бот из плена песков? Да и его знание

архипелага окажет Робинзону неоценимую услугу.

Вернувшись к крепости, Робинзон увидел, что арауканец, совершенно

голый, играет с Тэном; его рассердило как бесстыдство дикаря, так и дружба,

столь быстро возникшая между ним и собакой. Робинзон без особых церемоний

знаками приказал индейцу надеть штаны, после чего повел его к "Избавлению "

Лужайка густо заросла дроком; казалось, приземистое суденышко плывет по

золотистому, колеблемому ветерком морю цветов.

Мачта обрушилась, настил палубы местами вздулся, несомненно от сырости,

однако корпус на первый взгляд казался целым. Тэн, мчавшийся впереди,

несколько раз обежал бот; только вздрагивающие цветы выдавали направление

его бега. Потом пес одним прыжком вскочил на палубу, и вдруг та обрушилась

под его тяжестью. Робинзон едва успел заметить, как Тэн с испуганным визгом

плюхнулся в трюм. Когда он подбежал к боту, то увидел, что палуба

разваливается на части от толчков, сопровождавших попытки пса выбраться

наружу. Арауканец положил руку на борт бота и сжал кулак, потом поднес к

лицу Робинзона раскрытую ладонь, на которой лежала горстка красноватых

опилок; показав ему эти опилки, он пустил их по ветру. Черное лицо индейца

расплылось в добродушной улыбке. Робинзон в свою очередь слегка пнул корпус

судна. Нога без труда пробила брешь в борту, в воздух взвилось облачко

красной пыли. Термиты сделали свое дело. "Избавление" стало

кораблем-призраком.

Дневник. Сколько новых испытаний за последние три дня и сколько неудач,

унизительных для моего самолюбия! Бог наконец послал мне товарища. Но по

непонятной прихоти Его Святой Воли товарищ этот избран из числа тех, кто

стоит на низшей ступени человеческого развития. Он не только принадлежит к

цветной расе, но вдобавок далеко не чистокровный арауканец -- все выдает в

нем примесь негритянской крови. Полуиндеец-полунегр! Будь он хотя бы в

зрелом возрасте, он смог бы покорно признать свое ничтожество перед лицом

цивилизации, которую я воплощаю в себе! Но ему явно не более пятнадцати лет,

если учесть раннее созревание людей низших рас, и молодость побуждает его

нагло зубоскалить над всеми моими нравоучениями.

Кроме того, нежданное появление человека после бесконечно долгого

одиночества поколебало достигнутое мною хрупкое равновесие. "Избавление"

вновь стало для меня поводом к убийственному разочарованию. После стольких

лет благоустройства, приручения, строительства, законотворчества эта вдруг

возродившаяся призрачная надежда побудила меня устремиться к смертельной

западне, в которую я однажды уже попался. Что ж, примем этот урок с должным

смирением. Как долго я тосковал по человеческому обществу, тщетно призывая

его всеми своими трудами на здешней земле! И вот оно даровано мне -- в самой

примитивной, в самой первобытной форме; утешимся же тем, что по этой причине

мне будет легче склонить моего пленника к повиновению. Отныне задача моя

ясна: включить раба в систему, которую я шлифовал и совершенствовал годами.

Успех сего предприятия станет явным в тот день, когда рассеются все

сомнения, что он и Сперанца согласно и дружно пользуются плодами их союза.

Р. 5. Нужно было дать имя пришлецу. Мне не хотелось нарекать его

христианским именем, пока он не заслужил такой чести. Дикарь -- это ведь еще

не вполне человек. Не мог я также дать ему имя какой-нибудь вещи, хотя

подобный выход представлялся самым разумным. Полагаю, что весьма удачно

разрешил эту дилемму, присвоив ему название дня недели, в который он был

спасен мною: Пятница. Это ведь не имя собственное и не имя нарицательное, а

нечто промежуточное, обозначающее полуживое, полуабстрактное существо,

отличающееся изменчивым, легковесным, непостоянным нравом...

Пятница овладел достаточным количеством английских слов, чтобы понимать

приказы Робинзона. Теперь он умеет вскапывать и пахать, сеять и боронить,

косить и жать, молотить и веять, молоть зерно, просеивать муку, месить тесто

и печь хлеб. Он доит коз, заквашивает молоко, собирает и варит "в мешочек"

черепашьи яйца, роет ирригационные канавы, убирает в садках, истребляет

вонючек, конопатит пирогу, чинит одежду и наводит блеск на сапоги своего

господина. По вечерам Пятница облачается в лакейскую ливрею и прислуживает

за столом Губернатору. Затем он стелет хозяину постель и помогает раздеться

и лишь потом сам укладывается спать на циновке у дверей Резидентции в

обнимку с Тэном.

Пятница замечательно исполнителен и послушен. Ведь на самом деле он

считается мертвым с того момента, как колдунья ткнула в него своим узловатым

пальцем. Да-да, он умер, а сбежало лишь тело без души, слепое, как тела

уток, которые, хлопая крыльями, бестолково мечутся по двору после того, как

им отсекли голову. Но этому неодушевленному телу помог счастливый случай.

Оно помчалось на поиски своей души, которая находилась в руках белого

человека. С той поры Пятница душой и телом принадлежит белому человеку. Все,

что приказывает господин, -- хорошо, все, что он запрещает, -- плохо.

Хорошо: работать день и ночь для того, чтобы действовала сложная система,

лишенная всякого смысла. Плохо: съедать больше, чем отмерил господин.

Хорошо: быть солдатом, когда господин становится генералом, служкой, когда

тот молится, каменщиком, когда тот строит, пахарем, когда тот сеет,

пастухом, когда тот занимается стадом, загонщиком, когда тот охотится,

гребцом, когда тот путешествует, целителем, когда тот хворает, слугой с

опахалом и мухобойкой, когда тот отдыхает. Плохо: курить трубку, ходить

нагишом и прятаться, чтобы поспать, когда полно дел. Но хотя Пятница

совершенно послушен и сговорчив, он все же слишком молод, и молодость иногда

взыгрывает в нем помимо воли. В таких случаях он смеется, он разражается

бесцеремонным хохотом, который нещадно язвит, разоблачает ту ложную

серьезность, какою прикрываются Губернатор и управляемый им остров. Робинзон

ненавидит эти бурные взрывы юношеского веселья, нарушающие его порядок,

подрывающие авторитет. Именно смех Пятницы заставил хозяина впервые поднять

на него руку. Пятница должен был повторять за Робинзоном определения,

принципы, догмы и таинства религии, которые тот излагал ему. И вот Робинзон

изрек: "Господь Бог есть властелин всемогущий, всеведущий, бесконечно

милостивый, добрый и справедливый, творец человека и всего сущего на земле".

В ответ на это прозвенел смех Пятницы -- озорной, неудержимый, как буйное

пламя, кощунственный -- и тотчас заглушенный звонкой оплеухой. А смеялся он

оттого, что упоминание о каком-то боге, одновременно и добром, и всемогущем,

показалось ему весьма забавным, если обратиться к собственному, хотя и

скромному, жизненному опыту. Но что за важность -- все равно теперь он

повторяет прерывающимся от рыданий голосом слова, которые растолковывает ему

господин.

Однако Пятница доставил Робинзону и одно немаловажное утешение.

Благодаря ему Губернатор нашел наконец применение деньгам -- монетам,

спасенным с разбитой "Виргинии ". Теперь он платит ими Пятнице. Полсоверена

золотом в месяц. Сперва он "помещал" эти деньги на его счет при 5,5%

годовых. Затем, сочтя, что Пятница уже достиг сознательного возраста, он

предоставил заработанные суммы в полное его распоряжение. На эти деньги

Пятница покупает себе дополнительное питание, мелкие предметы быта и

украшения, вынесенные с "Виргинии ", а то и просто-напросто полдня отдыха

(целый день не "продается"), которые и проводит в собственноручно сплетенном

гамаке.

Воскресенье объявлено на Сперанце свободным днем, но это вовсе не

значит, что его нужно проводить в преступной праздности. Поэтому Пятница,

встав на заре, подметает и приводит в порядок Храм. Потом он будит господина

и вместе с ним читает утреннюю молитву. Затем они оба отправляются на

воскресную двухчасовую мессу, которую служит пастор. Стоя перед аналоем,

Робинзон нараспев читает библейские псалмы. Чтение это время от времени

прерывается длительными раздумчивыми паузами и комментариями к текстам,

навеянными Святым Духом. Пятница стоит на коленях в левом приделе (правый

отведен для женщин) и изо всех сил старается внимательно слушать.

Доносящиеся слова "грех", "искупление", "ад", "второе пришествие", "золотой

телец", "апокалипсис" складываются у него в голове в волшебную мозаику,

правда абсолютно лишенную смысла. Для Пятницы они звучат словно музыка --

загадочная и чуточку пугающая. Иногда слабый свет понимания озаряет две-три

фразы. Например, Пятница как будто уразумел, что человек, проглоченный

китом, выбрался из его чрева живым и невредимым; или что некогда одну страну

заполонили жабы и было их так много, что они попадались даже в постелях и в

хлебе; или что две тысячи свиней бросились в море, потому как в них

вселились демоны. В такие минуты его неодолимо распирает смех, ну прямо так

и подмывает расхохотаться. И тогда Пятница начинает усиленно думать о

чем-нибудь мрачном, ибо ему даже представить себе страшно, что произойдет,

если он разразится смехом во время воскресной службы.

После обеда -- неторопливого и более изысканного, нежели в будни, --

Губернатор велит принести себе изготовленную им самим трость -- нечто вроде

епископского посоха или королевского жезла -- и, укрывшись под зонтиком из

козьей шкуры, который несет Пятница, торжественно обходит весь остров,

инспектируя поля, рисовые делянки и огороды, стада, готовые и незавершенные

постройки; во время этой прогулки он милостиво избавляет своего слугу от

упреков, похвал и наставлений, коими донимает его в обычные дни. Поскольку

остаток дня также не разрешается использовать в корыстных целях, Пятница

употребляет его на приборку и украшение острова. Он выпалывает сорняки вдоль

дорожек, сажает цветы перед домом, подстригает декоративные деревья,

высаженные в населенной части острова, Робинзон растопил пчелиный воск в

терпентинном масле, окрасил его соком кверцитрона (красильный дуб) и получил

приятного цвета мастику, применение которой несколько затруднил тот факт,

что на острове маловато мебели, а паркет отсутствует вовсе. В конечном счете

он придумал, как с нею поступить: Пятнице вменено в обязанность натирать

мастикой гальку и булыжники главной дороги, ведущей от пещеры к Бухте

Спасения, -- по ней Робинзон прошел в первый же день своего пребывания на

острове. Историческая ценность этой магистрали, по его мнению, вполне

оправдывала затраченные на нее тяжкие труды, которые даже слабый дождик

сводил на нет и которые он возложил на Пятницу лишь после долгих сомнений в

их целесообразности.

И все же арауканец сумел снискать милость своего хозяина несколькими

удачными выдумками. Одной из серьезных забот Робинзона была проблема уборки

мусора и уничтожения пищевых и строительных отходов таким образом, чтобы не

приваживать стервятников и крыс. Робинзон никак не мог изобрести идеальный

способ, который бы полностью его удовлетворил. Закопанное в землю извлекали

наружу мелкие зверьки, выброшенное в открытое море вновь возвращал прилив, а

при сжигании отбросы давали омерзительно едкий дым, что надолго пропитывал

стены дома и одежду. Пятница придумал обратить на пользу дела прожорливость

красных муравьев, целой колонией обитавших на расстоянии одного броска камня

от Резиденции. Пищевые отходы, положенные в центр муравейника, казалось, тут

же обретали вторую, внешнюю жизнь: шевелились, подрагивали и непонятно как

таяли прямо на глазах, оставляя после себя одни кости -- голые, сухие,

идеально чистые. is Пятница также оказался великолепным метателем болас --

трех круглых камней на связанных вместе шнурках. Брошенные опытной рукой,

болас вращаются на лету, как звезда о трех лучах, а встретив на пути

препятствие, туго обхватывают его. Сперва Пятница использовал болас, чтобы

стреноживать коз, которых ему надо было доить, лечить или резать для еды.

Потом он стал творить с их помощью истинные чудеса: ловил косуль и даже

водяную птицу. И наконец, он доказал Робинзону, что, увеличив число камней,

можно превратить болас в страшное оружие, способное наполовину задушить

врага и раздробить ему грудную клетку. Робинзон, постоянно опасавшийся

возвращения мстительных арауканцев, был очень благодарен Пятнице за то, что

тот пополнил его арсенал этим бесшумным и вдобавок легко изготовляемым

смертоносным оружием. Они долго тренировались в метании болас на морском

берегу, используя в качестве мишени ствол дерева толщиною с человеческий

торс.

В первые недели, последовавшие за появлением Пятницы, управляемый

остров вновь обрел для Робинзона былую привлекательность, ибо, найдя себе

подданного, он сделался настоящим Губернатором, генералом, пастором... Ему

показалось, что присутствие нового человека сообщит организованной им жизни

оправдание, уверенность и равновесие, которые навек избавят остров от

грозящих ему бед; так некоторые корабли тогда лишь остойчивы в море, когда

имеют тяжелый балласт в трюме. Робинзон даже стал опасаться, что постоянная

тревога, не покидавшая обитателей острова, и одновременно переизбыток

съестных припасов, от которых ломились склады и амбары, таят в себе

определенную угрозу; он начал подумывать, не устроить ли какие-нибудь

праздники или торжества, сопроводив их обильными трапезами и возлияниями.

Правда, он подозревал, что это последнее соображение -- на самом деле весьма

чуждое духу управляемой им территории -- было тайно внушено ему ностальгией

по "другому острову", скрытно дремавшему и утверждавшемуся в нем самом. Быть

может, эта же ностальгия и мешала ему наслаждаться рабским повиновением

Пятницы, побуждая иногда доводить его, дабы испытать, до крайних пределов.

Дневник. Он явно рабски покорен мне -- казалось бы, странно жаловаться

на такое обстоятельство. Но в этой покорности таится совершенство автомата,

которое пугало бы меня, если бы -- увы! -- не его по-детски беспощадный

смех, который он не в силах сдержать и который нежданно обнаруживает

сидящего в нем беса. Беса? Да, Пятница -- настоящий бес. А может, и два беса

разом. Ибо нужно признать, что помимо его дьявольского веселья он одержим

еще и мною самим, который живет, действует и мыслит в нем.

Глупо было бы рассчитывать на нормальный разум у цветного -- цветного

вдвойне, должен я добавить, поскольку он и индеец, и негр. Но он мог бы по

крайней мере испытывать хоть какие-нибудь чувства. Увы! Если не считать

идиотской, пылкой до неприличия нежности к Тэну, у него нет других

привязанностей. По правде говоря, меня мучит подозрение, в котором

необходимо, хотя и трудно признаться; я никогда не рискну сказать ему: "Люби

меня!", ибо прекрасно знаю, что впервые мой приказ выполнен не будет. И

однако у него нет причин не любить меня. Я спас ему жизнь -- случайно,

конечно, но он-то этого не подозревает. Я научил его всему, и в первую

очередь труду, который есть высшее благо человека. Да, я его бью, но должен

же он понимать, что это делается для его же пользы. Впрочем, и в отношении

побоев он ведет себя совершенно непредсказуемо. Однажды, когда я объяснял

ему, правда весьма раздраженно, как нужно очищать от коры и разрезать вдоль

ивовые прутья для плетения корзин, я слишком энергично взмахнул рукой. К

великому моему изумлению, он отскочил на шаг, заслонив локтем лицо. Но ведь

нужно быть безумным, чтобы ударить человека в тот момент, когда ему

преподают сложное ремесло, требующее наивысшего прилежания. Увы! Все говорит

о том, что в его глазах я и есть безумец -- везде и во всем, и днем и ночью.

Тогда я ставлю себя на его место, и меня пронизывает жалость к этому

беззащитному мальчику, заброшенному на пустынный остров и ставшему игрушкой

в руках безумца. Но мое положение еще хуже: в своем единственном товарище я

вижу себя, и это кривое зеркало являет мне отвратительного монстра.

Устав оттого, что он безропотно исполняет возложенные на него

поручения, нимало не интересуясь их смыслом и результатами, я решил выяснить

причину этого. И поручил ему самую дурацкую работу, которая на всех каторгах

мира считается наиболее унизительной: вырыть яму, рядом -- вторую, чтобы

свалить в нее землю из первой, рядом третью, чтобы свалить в нее землю из

второй, и так далее. Он трудился целый день под раскаленным добела небом, в

удушливом зное. Тэну этот исступленный труд показался увлекательнейшей

игрой. Из каждой ямы поднимались терпкие, одурманивающие запахи. Стоило

Пятнице на миг выпрямиться, чтобы смахнуть пот со лба, как пес кидался на

кучу вырытой земли, Он зарывался мордой в рыхлые комья, сопя и фыркая, точно

тюлень, потом начинал лихорадочно рыть, отбрасывая землю задними лапами. И

наконец, попрыгав возле ямы с жалобным повизгиванием, в пароксизме

возбуждения снова кидался на кучу земли, опьяненный незнакомыми испарениями,

поднимавшимися от влажных глинистых комьев, туда, где темный перегной

мешался с молочным соком срезанных корней, как смешиваются жизнь и смерть в

недрах земли, на определенной глубине.

Так вот: сказать, что Пятница не возмутился этим бессмысленным

занятием, -- значит не сказать ничего. Мне редко приходилось видеть, что-бы

он трудился с таким беспримерным усердием. Вдобавок он вкладывал в свою

работу какое-то беспечное веселье, полностью обессмыслившее ту

альтернативу-ловушку, в которую я хотел поймать его: либо Пятница сам

придурковат, либо он считает безумцем Робинзона. Веселье это побудило меня

искать разгадку в чем-то другом. И теперь я спрашиваю себя, не означал ли

восторженный танец Тэна вокруг и внутри развороченных ран на теле Сперанцы

моего бесславного поражения и не совершил ли я непростительную глупость,

когда пожелав просто-напросто унизить арауканца, выдал ему тайну розовой

ложбины...

Однажды ночью Робинзона замучила бессонница. Лунный свет серебристым

ковриком лежал на плитах пола Резиденции. Заухала белая сова, и Робинзону

почудилось, будто это сама земля стонет голосом неразделенной любви. Тюфяк,

набитый сухой травой, раздражал своей бесплотной, бессмысленной мягкостью.

Робинзон вспомнил Тэна, одержимого буйным желанием зарыться в открытое чрево

земли -- такое беззащитно-доступное после того, как кирка арауканца

безжалостно осквернила его. Вот уже много недель он не наведывался в розовую

ложбину. Его дочери-мандрагоры, верно, так подросли за это время! Робинзон

сидел на ложе, свесив ноги на лунный коврик, и изнемогал от дурманящего

запаха жизненных соков, переполнявших его большое, белое, как корни

мандрагор, тело. Он тихо поднялся, перешагнул через спавших в обнимку

Пятницу и Тэна и поспешил к роще камедных и сандаловых деревьев.

Поиск по сайту: