Постимперский транзит

Рассмотрим достоинства и недостатки исторического выбора между воссозданием имперского государства и формированием национального государства в России; противоречие между имперской политикой и политикой модернизации.

Начиная с эпохи Ивана Грозного, когда произошло присоединение к Московии Астраханского и Казанского ханств, и продолжая до конца XIX века Российская империя расширялась, поглощая малые и большие сопредельные и даже вполне удаленные народы. Начиная с поражения в русско-японской войне[70], а позднее с русской революции 1917 года – мегатренд собирания все большего количества окрестных земель завершился, процесс пошел вспять, за приливом территориальной экспансии последовал ее отлив. Российская империя стала уходить с волей и неволей присоединенных территорий, и этот процесс не менее длительный, чем процесс «собирания» больших и малых земель. В течение XX века Российская империя пережила два этапа деконструкции – в 1917-1921 и в 1991 годах. Два прошедших этапа – это еще не конец, впереди явственно проглядывает и третий этап деконструкции империи, где наиболее вероятными кандидатами на обретение независимости и государственности становятся республики Северного Кавказа [71].

Известный парадокс российской социокультурной системы состоит в том, что отдельные ее части (подсистемы) ближе, комплементарнее, по отношению к западной цивилизации, чем другие [72].

Исторические этапы ускорения социокультурной динамики приводят, как правило, к дезинтеграционным процессам, поскольку скорость перемен, приемлемая для различных территориальных, этнокультурных образований, во многом различна.

В разные периоды существования российского государства в орбиту его военного, экономического, политического и культурного влияния попадали сопредельные территории, в течение длительного исторического периода с различной степенью интенсивности происходил процесс их институционального включения в состав империи. Российская империя выходила к своим «естественным географическим рубежам»[73], временами их пересекая, примером чему может служить территориальная экспансия в Северную Америку, колонизация Аляски.

Но проблема, стоящая перед любым имперским государством, состоит в том, что территорию мало включить в состав государства, ее, образно говоря, необходимо переварить, обжить, обустроить, т. е. включить в интегрированное экономическое, политическое и культурное пространство [74]. Решить эту проблему не удавалось ни в одной империи, естественно, что не удалось этого сделать ни в Российской империи, ни в СССР, ни в его правопреемнице – Российской Федерации.

Неорганичные части отпадали от Российского государства в 1917 и в 1991 годах XX века. Российское государство на разных этапах своего развития напоминает собой своеобразный инкубатор, где до стадии национальной, государственной готовности вызревают протонации и протогосударства. Затем, обычно в периоды бурных институциональных трансформаций российского государственного организма, происходит более или менее болезненный процесс выделения, выхода из состава российского государства созревших для начала независимой национально-государственной жизни образований.

В течение всего XX века, а в первой половине XXI века, по всей видимости, продолжится болезненный процесс поиска национальных границ, отторжения иноцивилизационных, инокультурных образований, в должной мере созревших и окрепнувших для инициации в качестве независимых государственных образований. Часть регионов способна найти консенсус в отношении избранного направления развития страны, ее идентичности либо в качестве демократического национального государства, либо в качестве неоимперского образования. Другая часть, не поддержавшая тот или иной выбор развития России, но в то же время не готовая к независимой государственной жизни, будет, хотя и по другим основаниям, развиваться в рамках Российской Федерации.

Российское государство отличается от других стран не только размерами территории, но и принципиально различным уровнем развития своих регионов. Россия состоит из регионов, которые находятся на различных этапах модернизационного развития. Она включает в себя постиндустриальные регионы, такие, например, как: Москву, ближнее Подмосковье, Санкт-Петербург; индустриальные: Норильск, Урал, Нижний Новгород и доиндустриальные, представленные в основном национальными республиками, в частности, Тувой, Горным Алтаем, Чечней, Калмыкией. Страна не просто делится на различные по своему социальному, экономическому развитию районы, но это деление достаточно четко соотносится с этническим составом населения, в них проживающего, что наиболее наглядно в отношении доиндустриальных регионов. Россия достаточно долго развивалась по имперскому типу, стремясь к определенной унификации правового, экономического, социокультурного пространства, что далеко не всегда совпадало с чаяниями этнических меньшинств[75].

Модернизационные процессы, протекающие в столь разнородном социокультурном пространстве, неизбежно сами теряют однородность, внутреннюю согласованность. Регионы, которые по каким-либо причинам не смогут развиваться в постиндустриальном направлении, будут, скорее всего, способствовать дезитеграционным процессам. Российская модернизация во многом обречена на гибридизацию и анклавное развитие. Процессы гибридизации наиболее вероятны в доиндустриальных регионах, когда модернизационные проекты могут редуцироваться к местным условиям, теряя свою смысловую наполненность, глубину, аутентичность. В противоположность гибридизации, анклавное развитие в большей мере свойственно для наиболее продвинувшихся по пути модернизации постиндустриальных регионов, окруженных регионами России, находящимися, как правило, на более ранних этапах модернизационного развития. Создание межрегиональных транспортных, информационных коммуникаций, связывающих страну «по горизонтали», достижение на экономической основе большей межрегиональной личностной мобильности может, в какой-то мере, смягчить последствия анклавной, т.е. неравномерной модернизации.

Следует также отметить, что процесс обретения национально-государственной независимости отнюдь не единомоментный, независимость мало декларировать и даже получить ее подтверждение посредством международного признания – ее надо еще достигнуть фактически, достигнуть некоторых гарантий от попятного движения, вольной или невольной реинтеграции в состав бывшей метрополии.

В то же время постимперский статус нашего государства смутен. Россия сегодня еще не полноценное национальное государство, но покалеченное, потерявшееся во времени и пространстве постимперское образование, то, что от империи осталось. В общественном сознании нет консенсуса по поводу легитимности государственных границ – очень трудно внятно ответить на вопрос о том, почему в состав государства входят одни регионы, и почему другие не входят. Страна по-прежнему располагает «имперским телом»[76] (Э.А. Паин), доставшимся нам в наследство от имперского этапа территориальной экспансии.

До сих пор большая часть общества и политической элиты воспринимают имперское территориальное наследство как некую почти сакральную ценность, то, чем нельзя поступиться ни при каких условиях, вне зависимости от социокультурной близости или чужеродности «спорных» территорий.

Но самое неприятное для современников и соучастников событий заключается в том, что Россия пока так и не стала национальным государством, и угроза третьего этапа распада России, как государственного образования, оставшегося от империи, сохраняется.

В наследство от империи достались нам и этнонациональная и социокультурная «цветущая сложность» (К.Н.Леонтьев) российских регионов, относящихся к трем цивилизациям, трем мировым религиям, находящимся на разных стадиях экономического развития: доиндустриальном, индустриальном и постиндустриальном. Кроме того, в России не сформировалась нация ни в ее этническом, ни постэтническом, гражданском смысле.

Традиционный уже вопрос – как при несформированной нации согласовывать столь разнородные региональные интересы, тем более, что в ряде случаев эти различия имеют культурно-цивилизационную, религиозную основу. Но дело не только в культурно-цивилизационных различиях. В силу своего геоэкономического положения и разности стадиального развития различные интересы имеют и собственно российские регионы, в которых преобладают этнические русские, разительно различаясь по уровню жизни, доходам и социальной защищенности.

Окраинные российские регионы уже сегодня тяготеют скорее не к Москве, но к мировым центрам экономической мощи. На западе страны, в Кенигсберге/Калининграде, это экономическое тяготение к стадиально более развитому Евросоюзу наслаивается на тяготение историческое и культурное. На востоке страны источником сильного экономического притяжения становятся страны АТР, прежде всего Китай. В этом случае речь пока не идет о собственно культурно-цивилизационной переориентации Сибири и Дальнего Востока, скорее об абсолютной экономической интеграции в экономику этой части Азии. Но, как мы знаем из истории, за экономической интеграцией часто следует интеграция политическая. Это во многом лишь вопрос времени, возможно отдаленного, но эту опасность не следует недооценивать.

Хотя мы имеем дело с процессами, имеющими не только субъективную, но и объективную составляющую, в силах человеческих их ускорять или тормозить, выбирая соответствующую политику. Мы полагаем, что следует не способствовать, но всячески препятствовать процессам дезинтеграции страны, выбирая для этой цели соответствующую политику. Сохранение государства в его нынешних границах возможно только в рамках согласования интересов регионов, но никак не выстраивания их в единое «целое» посредством приказа, проведения неоимперскокой политики. Несмотря на кажущуюся сегодняшнею эффективность она абсолютно проигрышна не только в долгосрочной, но и в среднесрочной исторической перспективе, радикально повышая вероятность будущего распада.

Мы еще раз обращаем внимание на эти общеизвестные вещи для того, чтобы подчеркнуть разность интересов российских регионов, еще раз обратиться к вопросу о том, как возможно согласовывать столь различные интересы регионов в рамках уходящего, но не до конца еще ушедшего от империи российского государства?

Мировой исторический опыт дает два основных решения, индивидуально оформленных под воздействием различных исторических и социокультурных контекстов.

Первый вариант предполагает выстраивание этнофедеративных отношений, процедуры согласования региональных интересов, четкого разграничения и делегирования полномочий. Это долгий, часто мучительный процесс для российской власти. Слишком велик соблазн вернуться к традиционным, хотя и исторически изжившим себя формам управления государством, упростить согласования интересов, отказаться от них, перейти к управлению приказом, де-факто авторитарному управлению и унитарному государству. Это второй путь.

В его рамках интересы регионов согласовываются минимально, основные решения принимаются в центре, процесс «согласования» проходит в традициях унитарного имперского государства, какими фактически были СССР и империя Романовых. Хотя в царской империи были и известные исключения с автономией Финляндии, конституцией Царства Польского… Эта конструкция предполагает применение насилия в отношении несогласных, предполагает не согласование региональных интересов, но навязывание им решений «федерального центра». Это именно то наследство, которое роднит сегодняшнее российское государство с государством имперским. Мне близко определение ключевого свойства империи, данное Е.Ясиным: «Империи невозможны без насилия, какими бы мягкими ни были его формы. Это основной идентифицирующий признак империи»[77].

Тема империи и постимперского развития включает в себя еще один аспект. Я имею в виду проблему международного лидерства. Эта проблема сегодня, как, впрочем, и в иные исторические эпохи, не имела и не может иметь легкого и волюнтаристического решения. Попытка достижения лидирующих позиций должна быть подкреплена значительным социокультурным превосходством над предполагаемыми контрагентами, локальным выражением которого служат имеющиеся в наличии инновационные технологии и мощный инвестиционный потенциал. Стремление к формальному и неформальному лидерству неотделимо от формирования поля притяжения и симпатии, позиционирования себя как референтного, модельного образца для мира в целом и/или его отдельных регионов, образца желаемого состояния государства и общества. Именно достижение таких ведущих и привлекательных для других позиций позволяет транслировать ближним и дальним народам свои нормы, ценности, модели повседневного поведения.

Такое коллективное лидерство демонстрируют страны старой Европы, своими успехами создавая пример для подражания, вызывая желание приобщиться к этим успехам, интегрироваться в межгосударственную систему, способную содействовать развитию менее развитых государств. Во многом на подобных основаниях строится как рациональное и осознанное, так и подсознательное стремление к европейской интеграции во второй половине XX – начале XXI века.

Сегодня мы видим все большую институциональную экспансию Европы, когда расширение Европейского союза на восток охватывает все новые и новые регионы, в том числе и те из них, которые никогда не относились к «традиционной» Европе. Наблюдаемое расширение европейских границ беспрецедентно, но еще более любопытны возможные будущие трансформации ЕС. Я имею в виду ту настойчивость, с которой стремится в объединенную Европу Турецкая Республика. Стремится вопреки модным концепциям столкновения цивилизаций и культур. Стремится, несмотря на свое конфессиональное прошлое и настоящее и свою имперскую традицию, с которой так последовательно и убежденно боролся турецкий реформатор-западник К. Мустафа (Ататюрк).

Совпадений в процессах модернизации двух постимперских государств, наверное, больше, чем различий, но относятся эти совпадения скорее к имперскому периоду существования России и Турции. Только в Турции имперская традиция прервалась в начале 20-х годов прошлого века, а в России империя просуществовала еще порядка 70 лет.

Главное отличие между российской и турецкой политической и культурной элитами, несмотря на определенное сходство социокультурной традиции, включающей в себя длительные периоды авторитаризма и имперскости, заключается в следующем. Турецкая элита со времен Ататюрка искренне стремится на Запад, в Европу. Уже несколько поколений представителей турецкой элиты, не только гражданской, но и военной, получили полноценное западное образование, проходя полный курс обучения в ведущих университетах и военных учебных заведениях Европы. Продолжительность этого процесса в течение многих десятилетий приводит к прогрессирующей европеизации турецкой элиты. Сегодня европейская идентичность – это во многом ее собственная идентичность, укоренившаяся так глубоко, что она готова к ее защите всеми возможными способами, включая использование военной силы.

Мы знаем из истории, что при малейшей угрозе со стороны исламистов, опирающихся на традиционалистски ориентированную часть турецкого народа, в дело всегда вступала турецкая армия, которая на протяжении десятилетий была и остается оплотом турецких западников, силой, гарантирующей западный, светский путь развития страны. Так меняется мироощущение элиты, а она, как правило, первой меняет свою культурную и даже религиозную идентичность.

В российском случае легко прослеживается воспроизводимое при различных исторических и социокультурных обстоятельствах стремление к сохранению своей особости, самости, поиску некоего мифического «третьего пути», стремление остаться конкурирующей с коллективным субъектом Запада силой. Имперскость как идеология и империя как физическое и социокультурное образование вполне способны служить этим априорным, в чем-то даже подсознательным целям части российского истеблишмента. При наличии такой самовоспроизводящейся картины мира империя выглядит великой ценностью, поскольку именно имперские ресурсы могут вывести военно-политическое, экономическое и культурное противоборство с Западом за рамки ситуации заведомо анекдотичной. Заметим, что именно поэтому современную постсоветскую Россию, во всяком случае ее политическую и военную элиту, так тянет к созданию квазиимперской группировки из стран-сателлитов.

Полагаю, что в результате «оранжевой революции» на Украине проект нового российского империализма потерпел не локальное и поправимое, но окончательное и бесповоротное поражение. Другое дело, что геополитическая игра на постсоветском пространстве еще до конца не сыграна, и здесь нас могут ожидать некоторые неожиданности. Часть российской политической и силовой элиты берет отчетливо просматриваемый курс на установление еще более жесткого, чем сейчас, авторитарного правления. Известно, что подобное тянется к подобному. Поэтому неизбежен поиск Москвой тех режимов и политических лидеров за пределами России, которые сами исповедуют ценности авторитаризма, самобытности, противостояния Западу во всех сферах жизни. Но выбор невелик, если он вообще есть. Ну, два-три лидера, в прочности политического положения которых вполне возможно усомниться уже сегодня.

Можно, конечно, попробовать сыграть ва-банк, как сыграл уже господин Милошевич, провести несколько последних арьергардных боев и даже выиграть какие-то из них. Но современное состояние дел в мире таково, что в борьбе с коллективным субъектом Запада можно выиграть, если очень повезет, отдельные «бои», но нельзя выиграть противостояние в целом. Чем смелее, «куражнее» будут играть против западных институций и западной культуры авторитарные элиты на постсоветском пространстве, тем выше будет уровень конечных издержек как для них, так и для народов этих стран.

Парадокс истории заключается в том, что чем более бесшабашно и жестко играешь, тем быстрее попадешь в Гаагу, и отнюдь не в качестве беззаботного туриста. Конечно, пенитенциарные учреждения в Евросоюзе несколько лучше аналогичных заведений в России и других странах СНГ, но все же... Кроме того, на примере Милошевича видно, что заработанные за годы правления деньги хранятся в западных банках, которые совсем не свободны от политической конъюнктуры. При рассмотрении этих ограничений на пути волюнтаристской внутренней и внешней политики становится более понятно стойкое нежелание Э. Шеварднадзе, Л. Кучмы и А. Акаева играть жестко, использовать в борьбе с народными революциями спецслужбы и армию. Возможно, не все еще забыли и о судьбе К. Чаушеску...

Думаю, что главными позитивными стратегическими внешнеполитическими целями для народов европейской части постсоветского пространства является интеграция в ЕС и НАТО. Такого рода интеграция не только означает изменение геополитической ориентации и внешней политики в целом, но и изменение внутреннего положения, включающего в себя демократизацию, соблюдение прав человека, выравнивание социокультурного пространства по европейскому образцу. Я не питаю иллюзий в отношении легкости этого пути, понимая, что каждый успешный шаг в направлении европейской интеграции потребует изменений как на ментальном, так и на институциональном уровне. Но надо осознавать не только сложность задачи, но и ее практическую разрешимость в не столь отдаленной исторической перспективе.

Исторической альтернативой такому развитию событий на постсоветском пространстве служит вариант имперской реставрации, несовместимый с политической демократией, соблюдением минимального набора демократических прав и свобод. Попытки имперской реставрации ведут к неизбежному сужению личного жизненного пространства каждого, радикально уменьшают вероятность самореализации человека практически во всех профессиональных сферах кроме тех, что прямо или опосредованно обслуживают интересы неоимперского государства. В нем всего два главных действующих лица – чиновник и силовик (человек с ружьем) и на подхвате – обеспечивающее идеологическое прикрытие для «активных мероприятий» новое поколение пропагандистов и агитаторов. Но, как показывает исторический опыт, народы рано или поздно мириться с этим отказываются.

И сегодня над страной, властью и обществом продолжает довлеть груз «географии и истории», ограничения, ими заданные, поступки и решения во многом продолжает задавать старая «колея» имперской жизни. Чтобы изменить вектор развития и вырваться из нее, нужно прилагать немалые усилия, выстраивать реальный федерализм, работать над формированием гражданской нации, формировать демократические институты и традиции.

Чтобы продолжать движение в исторически привычной, накатанной и обжитой «колее» имперской жизни, столь значительные усилия не требуются. Можно почти отстраненно наблюдать за «самосборкой» механизма авторитарного унитарного государства. Но если раньше, примерно до Крымской войны, в царствование Николая I эта «колея» вела в «гору», то есть преимущества имперского государства и авторитарного правления превосходили издержки, то после войны издержки постепенно превзошли преимущества, став сегодня самым существенным ограничением на пути развития страны. Опять сошлюсь на близкую мне позицию Е.Ясина: «упадок империи начался давно. Страна развивалась, империя – нет, все больше становясь тормозом развития страны»[78].

Сегодня груз имперского наследия влияет на выбор между де-факто унитарным и федеративным/конфедеративным государством детерминирует выбор между демократией и различными формами авторитаризма. Многие из тех, кто сегодня волею судеб оказался в когорте людей, принимающих политические решения, проводят внутри страны неоимперскую политику унификации социокультурного пространства, минимизации согласования региональных интересов. Похоже, что выбор между двумя вариантами сделан. Де-факто выбран вариант воссоздания унитарного государства.

Во многом из этого выбора проистекает отказ от демократии в пользу ее управляемого, а в чем-то даже декоративного варианта. Но этнорелигиозные и стадиальные различия российских регионов делают унитарную форму организации государства (де-юре или де-факто) и демократию малосовместимыми. Выбор в пользу унитарности во многом влияет и на ситуационные действия власти по выстраиванию формальных и неформальных «вертикалей» в политике, бизнесе, СМИ. Возможно, что этот путь эффективен сегодня, но эффект этот временный, сугубо тактический.

Если длительное и относительно устойчивое совместное сосуществование разнородных российских регионов, людей, их населяющих, возможно в принципе, то эта возможность базируется на двух основных принципах: реальном федерализме с элементами конфедерации и гражданской, полиэтнической нации. Гражданская, а не этническая нация выражает родовую связь с гражданством империи. Наша, по К.Леонтьеву, «цветущая сложность» имперского наследства здесь может быть полезна, по этой причине мы не можем формировать этническую нацию, но можем полиэтническую и гражданскую. В смысле соблюдения гражданских и политических свобод, прав человека вообще, такой вариант заведомо предпочтительней.

Что может помочь и помешать жизнеосуществлению этих принципов, а следовательно, и дальнейшей совместной жизни людей на территории Российского государства?

Совместную жизнь гражданской нации в федеративном/конфедеративном государстве возможно строить на началах потребительской достижительной активности человека. В погоне за «российской мечтой» в ее московском, якутском, дагестанском оформлении он может хотя бы на время не вспомнить, «кто он, откуда и куда идет», или, во всяком случае, шел раньше – «забыть» о своей культурно-цивилизационной идентичности. Пока он о ней «забыл», пока она на периферии его сознания, пока она не определяет его социальную активность – постимперское Российское государство будет существовать в своих нынешних границах.

Еще сегодня, несмотря на все попятные, ретроградные движения, традиционная религиозная идентичность различных этнических общностей присутствует в общественном сознании во многом в скрытой, латентной форме. Она размыта европеизацией и унификацией разной степени интенсивности и продолжительности, в случае Центральной России – начиная с царствования Алексея Михайловича и Петра I, и политикой тотальной секуляризации, проводимой советской властью.

В результате этой политики значительная, а в некоторых регионах страны и основная часть населения индифферентна к религии. Как справедливо заметил И. Яковенко[79], число воцерковленных людей в рамках православной церкви составляет всего несколько процентов и серьезно расти не будет. И это безразличие объединяет страну, сглаживает межэтнические и межрелигиозные противоречия. Как только процесс этнорелигиозного возрождения станет по-настоящему массовым, эти противоречия серьезно обострятся, ставя под вопрос территориальную целостность страны. Чем более явленны, актуализированы цивилизационные, религиозные начала жизни российских регионов, тем менее устойчива конструкция российской государственности. Степень латентности традиционализма определяет степень прочности России.

Сегодня часть российского политического класса пытается опереться на те или иные элементы традиционализма, прежде всего в его религиозном обличье. Этот курс бесперспективен, прежние имперские интеграторы сегодня не только не работают, но и прямо разрушительны. По-видимому, нужно большое мужество, чтобы выбрать движение в исторический тупик, инициации очередной в российской истории цивилизационной катастрофы.

Но за семьдесят лет советской власти оказались максимально ослаблены не только традиционалисты, но и общество в целом. Если сравнивать демократический потенциал России столетней давности и России сегодняшней, то это сравнение не даст однозначного преимущества дню сегодняшнему.

За десятилетия советской власти страна серьезно продвинулась по пути модернизации, совершив демографический переход, собрав остатки своего народа в городах, разрушив патриархальные, в том числе религиозные, традиции. Страна прошла индустриализацию, добилась достаточно высокого уровня образования. Но за это время, особенно до 1953 года, был потерян многомиллионный слой образованных людей, не только стремившихся установить в России демократическую, республиканскую форму правления, но и готовых лично участвовать в этом процессе, готовых к повседневной, черновой работе во имя республики.

До революции 1917 года миллионы людей в стране опирались на разветвленную систему земских учреждений, стремились направить страну на европейский путь развития. Они очень хотели демократического европейского выбора для России и реально работали для этого. Мирно, эволюционно этого сделать не получилось, потребовалась революция 1905 г., а затем и февраля 1917. Судьба этого образованного слоя российского общества трагична, он был уничтожен в огне Гражданской войны и ленинско-сталинских репрессий, выдавлен в эмиграцию. Но эти люди были.

В конце советского периода слоя людей, сопоставимого с дореволюционным по численности и человеческим качествам – профессиональным и гражданским, в Советской России не было. Были диссиденты и сочувствующие им, но почти никто из них не пошел в постсоветскую политику, не пополнил ряды чиновничества. За исключением единиц никто не захотел работать на благо Российской республики. В политике оказались люди без какого-либо опыта демократической работы, с известной долей случайности, те, кто оказались поблизости, и стал властью, как кто-то стал владельцем бывшей госсобственности.

В Советской России не было широких демократических движений, как в других странах Варшавского блока. Тем не менее в стране нашлись сотни тысяч граждан, которые выходили на демонстрации 1990–1991годов. В стране были люди, которые были готовы умирать за новую российскую республику, как в августе 1991 г. у Белого дома, и в октябре 1993 г. у Моссовета, но не было необходимого числа тех, кто был бы способен во имя республики жить, выдерживать повседневную рутинную работу, сохранять идеалы, ценить их дороже материальных выгод. Иными словами, в стране не было нужного количества идеалистов, энтузиастов республики. Более того, в стране оказалось недостаточное количество людей, готовых рассматривать демократию как ценность, пользоваться демократическими правами. «Демократия – общественный порядок для свободных людей. Свобода и доверие создают процветание, особенно в постиндустриальном обществе XXI века. Но демократия – это такой вид спорта, в котором мало быть болельщиком, тут нужно участвовать. Свободен тот, кто пользуется своей свободой»[80].

А раз так, раз нет достаточного слоя людей, на которых можно опереться, людей, которые хотели бы работать во имя свободной, демократической России, то используются другие, те, кто вне зависимости от своих взглядов и прошлого может и умеет работать, способен к черновой, повседневной чиновничьей работе. Те, кто готов работать ради своего материального интереса, те, кто обладает определенной внутренней дисциплиной. Так что увеличивающееся во власти количество выходцев из силовых структур в этом смысле удивлять не должно.

К этому добавились и традиции государственного управления. Если нельзя по тем или иным причинам опереться на общество, власть опирается на силовые структуры. Так замыкается круг. Исходя из «вводных данных», наличных условий перед августом 1991 года, такой результат был более вероятен, потому, наверное, и стал реальностью.

Наше общее историческое везение в том, что реализовался некий усредненный вариант возможного будущего, не самый хороший, но и не самый плохой. Самые страшные практики социальной трансформации Россия показала всему миру в годы Гражданской войны 1918–1921 гг., а практики трансформации многонациональной федерации – в 90-е годы прошлого века продемонстрировали миру С.Милошевич и сербские националисты в бывшей Югославии.

Учитывая особенности советского наследства, крайней слабости политического класса, не говоря уже о практическом отсутствии политической элиты, мы еще легко отделались. Политический класс только начал формироваться, и для того, чтобы он сформировался, воспроизводил из своих рядов эффективную и ответственную элиту, нужны, по меньшей мере, десятилетия. А пока он только формируется, инкорпорируя в свой состав и отбраковывая претендентов не только по их политическим взглядам, но и по управленческой эффективности.

Власть внутренне разнородна, потому надо «научиться разбираться в трехстах оттенках серого». Имеются в виду, естественно, не отличия в оттенках цвета и покроя чиновничьих костюмов, но различия политических взглядов их обладателей. Политический класс в современной России с известной долей условности можно подразделить на две основные группы: «либеральных бюрократов» и «силовиков», занимающих, по утверждению столичных политических острословов, различные «башни Кремля». Естественно, что у каждой из этих групп собственная картина мира, свое представление о должном и недолжном, о том, что хорошо, и что плохо для России.

В чем-то это деление перекликается с тем, каким оно было в годы «великих реформ» Александра II. Так, Фрэнсис Вчисло в своей монографии «Реформирование сельской России» выявляет два типа политической культуры, которые характеризуют просвещенных бюрократов-западников и так называемых «полицейских чиновников». Система ценностей политической культуры первых включала в себя законность, равенство граждан, личную инициативу и легитимную политическую власть. Центральными для «полицейской» политической культуры были такие ценности, как патернализм, опека и признание главенства личной власти монарха, а не закона, а также негативное, подозрительное отношение к независимой общественности и крестьянству. В то же время черты «полицейского менталитета» обнаруживаются автором и в мировоззрении реформаторов, поскольку в основе их взглядов лежало признание примата государственного интереса и сохранения (консервации) порядка и стабильности[81].

Эти группы чиновников выражают различные общественные настроения. И самой большой угрозой для демократического постимперского развития России в переходный период от советского авторитаризма к современной западной демократии является наметившееся гражданское противостояние, уход от конструктивного диалога власти и общества.

Ответственность за это лежит и на власти, и на обществе, либерально ориентированная часть которого способствует миграции власти в коридор все более сужающихся возможностей «от плохого к худшему». Тот, кто демонизирует власть, помогая ей укрепиться в авторитарном «православно-самодержавном» коридоре возможностей, совершает большую ошибку. Полагаю, что монолог, рассмотрение сегодняшней власти лишь как «абсолютного зла, иногда творящего добро» губителен для тех, кто так полагает, губителен и для власти, и для демократических перспектив России.

Нужен постоянный диалог с вменяемыми людьми во власти, вне зависимости от их прежней и нынешней профессиональной принадлежности, вне зависимости от разделяемых политических взглядов. Не нужно демонизировать бывших и нынешних силовиков, сокрушаясь по поводу большого количества выходцев из силовых структур во власти. Диалог размывает позиции обеих сторон, поскольку может вести к компромиссу. Потому так сложно пойти на диалог. Легче всего стоять в стороне и с полным интеллектуальным превосходством объяснять, почему власть всегда неправа, и как плохо все ее начинания, действия и бездействия закончатся.

Да, диалог сложнее монолога, особенно в условиях, когда каждый ведет его так, как умеет, используя и свои профессиональные навыки. Такой диалог мучительно труден, но он предпочтительней «диалога» участников запрещаемых «маршей несогласных» и ОМОНа.

Устраивать регулярные потасовки с людьми в форме означает закрепление противостояния, разделения общества на «наших и не наших», иными словами, воспроизводство противостояния «белых и красных», ситуации перманентной гражданской войны. Я этого не хочу. Хватит, отвоевались.

С властью нужно говорить на языке интересов, а не идеалов и принципов, которыми, как известно, «поступиться невозможно». Сегодня единственная реальная возможность для нашего гражданского общества содействовать демократизации России – во взаимодействии с властью не только при помощи слова, но, прежде всего, посредством эффективного участия в процессе государственного и корпоративного управления.

Укоренение демократии в стране невозможно при несистемном характере демократической оппозиции. Не теряя демократических, либеральных убеждений, нужно попытаться стать частью системы, перестать бояться и запугивать друг друга. Необходимо выступать за законное, мирное, демократическое разрешение конфликтов, за эволюционный, а не революционный путь развития России. Сказанное не означает, что нужно априорно соглашаться со всем происходящим в стране. Это означает лишь стремление решать возникающие проблемы на основе диалога, а не монолога, акцентируя свое внимание не на том, что нас всех разъединяет, а том, что объединяет.

Но мы видим слабую готовность к диалогу с обществом и со стороны власти. Когда она в той или иной форме препятствует проведению «Маршей несогласных», мотивацию таких действий понять можно, хотя вопрос о самосохранении более эффективно решается по-другому, в режиме открытого, аргументированного диалога, гласного отстаивания своих позиций. Оборона, а это именно оборона, не очень эффективна в отношении преследуемых целей, но тоже возможна. Она рациональна в смысле обусловленности политическими и экономическими интересами.

К сожалению, мы видим со стороны власти нежелание диалога не только с политическими оппонентами, но с общественными движениями сугубо аполитичными, субкультурными, разрушающими устои традиционализма. И это уже действия если не прямо иррациональные, то обусловленные уже не интересами, а некими смутными «идеалами». Запрещаются выступления сексуальных меньшинств, «конопляные» марши… В результате происходит радикализация субкультурных молодежных движений, которые ранее о политике и не помышляли.

Мы знаем, как в последние годы царствования Александра II стала раскручиваться спираль противостояния и ненависти между российским «образованным обществом» и властью. На этом кровавом пути было многое, взорванный император, генерал-губернаторы, повешенные и расстрелянные революционеры, расстрелянная царская семья… Совершенно непонятно, зачем сегодня имитировать подобное противостояние.

Для того чтобы не было очередной русской смуты, нужны не превентивное насилие на улицах и телевизионная пропаганда, а спокойный диалог власти и оппозиции, стремление решать возникающие проблемы по существу. Дубинки ОМОНа, как и сто лет назад казацкие нагайки, это не путь к стабилизации. К долговременной стабилизации может привести широкий общественный диалог с перспективой свободной конкуренции неэкстремистских политических сил.

Сегодняшняя российская власть пока еще не выпала из исторического времени, у нее есть возможности вести диалог, говорить с обществом, пытаться убеждать людей в открытой, гласной дискуссии. «Убеждение» при помощи голого насилия только радикализует общество и никого в правоте власти убедить не может. Это глубоко во всех нас сидит, вне зависимости от политических пристрастий и разности оценок ситуации – «не в силе Бог, а в правде».

Рубикон невозврата к демократии совсем не перейден, историческое движение к демократии не только возможно, но мы сегодня, сейчас, находимся «внутри» этого исторического периода. Милицейские дубинки на спинах «несогласных» омерзительны бесконечно – но это еще не расстрел рабочих на Ленских приисках в 1912 году и не кровавое воскресение 1905 года. Сегодня конструктивный диалог между властью и обществом является единственной возможностью снять намечающееся гражданское противостояние, одновременно укрепив гражданское общество и российскую государственность. Хотя у автора сегодня возникают большие сомнения по поводу самой возможности такого диалога.

Диалог успешен, если приводит к компромиссу. Но каким может быть этот компромисс, и на основании чего он может быть достигнут?

Как это ни парадоксально звучит, временный, ситуационный компромисс получен самопроизвольно, и заключается он в возможности еще какое-то время избегать исторического выбора, обязывающей к определенному решению рефлексии по поводу нашего имперского/постимперского статуса, того, куда направлен вектор нашего исторического развития.

И дает возможность самопроизвольного временного компромисса мировая экономическая конъюнктура, бурный экономический рост в странах третьего мира, резкий рост потребления сырья и энергоресурсов. В индустриальную эпоху сырья и энергии вполне хватало для экономических нужд «золотого миллиарда», сегодня хватит и для остального мира, но это будет уже совсем иной, куда более высокий уровень цен. Естественно, что такая ситуация в международной торговле приведет к дополнительным финансовым и геополитическим выгодам для стран экспортеров сырья, к которым относится и Россия. Реализуется кратко-среднесрочный вариант энергетической, сырьевой «державы».

Складывается редкая в истории ситуация: в течение какого-то времени можно получать все возрастающие доходы за счет роста мировых цен на сырье и энергоносители, не опасаясь изменения ценового тренда. Естественно, локальные коррекционные движения на этих рынках вполне возможны, но долговременный восходящий тренд минимизирует риски внешнего экономического шока для России.

А это, в свою очередь, минимизирует риски внутренних политических потрясений. И если мы сможем избежать идейного национал-патриотического тупика, а также резкого обострения предвыборной конкуренции между различными «башнями Кремля», нам практически гарантированы политическая стабильность и экономический рост.

Иными словами, позитивные особенности внешнеэкономической конъюнктуры способны «подморозить» этнофедеративные отношения российских регионов, максимально приглушить реальные и потенциальные сепаратистские настроения, отодвинуть в необозримо далекое будущее возможный третий этап деконструкции государства, переходящего от имперской к национальной форме организации. Естественно, что неопределенно долгое время сохранять статус-кво, избегать определенности решений обществу и власти не удастся, но удастся отложить проблему выбора в предположительно более благополучное и «мудрое» будущее.

Дарованная историей пауза «энергетической державы», дающая возможность не только сохранять текущее положение вещей, но и претендовать на часть имперского наследства СССР и империи Романовых, может стать «сказкой о потерянном времени», дорогой к очередной в русской истории социокультурной и исторической катастрофе. Но она может дать возможность более предсказуемого и устойчивого самоопределения российского общества и государства, которое, и здесь не надо тешить себя иллюзиями и бесплодными упованиями, по определению может быть европейским, все остальные возможные варианты выбора для России заведомо хуже.

Поиск по сайту: