Жанна д'Арк. Факты, легенды, гипотезы 3 страница

Впрочем, современникам Жанны все представлялось более или менее ясным. В глазах своих сторонников Дева была орудием божественного провидения, а ее появление рассматривали как чудо. В глазах противников «некая{32} женщина по имени Жанна, обычно называемая Девой», была служанкой дьявола, а все ее успехи объяснялись происками сатаны. Согласуясь между собой в том, что Жанна является существом сверхъестественным, обе концепции апеллировали к «темным годам» ее жизни в Домреми.

«Названная Жанна, — говорилось в первом варианте обвинительного заключения по ее «делу» (март 1431 г.), — не будучи в юные годы воспитана и наставлена в главных основах веры, научилась у неких старух ведовству, гаданию и прочим магическим искусствам» (Т, I,

196).

Далее утверждалось, что Жанна ходила по ночам к «дереву фей», совершала там магические обряды, общалась со злыми духами, выполняла их приказы и т. д.

Совершенно иначе была изображена жизнь Жанны в Домреми в сочинении, которое может быть названо ее первой биографией. Речь идет об уже известном читателю письме Персиваль де Вуленвилье миланскому герцогу. В основе этого послания, содержащего жизнеописание Девы с момента рождения и вплоть до битвы при Пате, лежала концепция чуда. Буленвилье так и определял свою задачу: «рассказать о великих чудесах, происшедших совсем недавно с королем Франции и его королевством».

Буленвилье исходит из того, что слава Жанны уже перешагнула через французские рубежи. «Я полагаю, государь, — обращается он к миланскому герцогу, — что ваших ушей уже коснулся слух о некоей Деве, которая, как благочестиво считают многие, была послана нам богом. А посему, прежде чем изложить вам в немногих словах ее жизнь, деяния, положение и нрав, расскажу о ее происхождении.

Она родилась в небольшой деревне Домреми, что в бальяже

[2]

Бассиньи, в пределах и на границе Французского королевства, на берегу Мааса, по соседству с Лотарингией. Ее родители слывут людьми простыми и честными» (Q, V,

115).

Заметим, что Вуленвилье с необычайной для того времени точностью указал месторасположение родной деревни Жанны. Он, по-видимому, наводил специальные{33} справки в королевской канцелярии, и ему удалось избежать ошибки многих современников Жанны, считавших, что Дева вышла «из пределов Лотарингии». Точные координаты «чуда появления» Девы должны были, по всей вероятности, служить в глазах читателя добавочной порукой достоверности рассказа. А чудеса начались буквально с момента рождения Девы.

«Она увидала свет сей бренной жизни в ночь на богоявление господа, когда весь люд радостно славит деяния Христа. Достойно удивления, что все жители были охвачены [в ту ночь] необъяснимой радостью и, не зная о рождении Девы, бегали взад и вперед, спрашивая друг друга, что случилось. Некоторые сердца испытывали при этом какой-то неведомый прежде восторг. Что еще? Петухи, словно глашатаи радостной вести, пели в течение двух часов так, как никогда не пели раньше, и били крыльями, и казалось, что они предвещают важное событие» (Q, V,

116).

Историки по-разному оценивают достоверность этого рассказа. Чаще всего они заимствуют оттуда лишь упоминание о том, что рождение Жанны пришлось на богоявление (или на крещение, так как эти праздники совпадают), отбрасывая как явный вымысел описание необыкновенных событий, сопутствовавших появлению Жанны на свет. Затем, опираясь на слова самой Жанны, которая в феврале 1431 г. говорила, что ей 19 лет или около того (Т, I,

41),

они называют дату ее рождения 6 января 1412 г. Эта дата издавна считается общепринятой; она фигурирует как в старых классических сочинениях Ж. Кишера, А. Валлона, С. Люса, Ф. Дюнана, Г. Аното и др., так и во многих новых биографиях Жанны, например в известной книге Р. Перну «Жизнь и смерть Жанны д'Арк» (91,

65).

Некоторые биографы относятся с полным довернем ко всему сообщению Буленвилье. Так, англичанин Э. Лэнг считал, что в ночь, когда родилась Жанна, крестьяне Домреми просто-напросто предавались праздничному веселью и лишь много позже, когда Дева стала знаменитой, действительные обстоятельства ее рождения получили мистическую интерпретацию (72,

32).

А соотечественник Липга Э. Люсай-Смит, автор одной из новейших биографии Жанны, попытался определить не только день, но {34} даже час ее рождения. Положив в основу своих расчетов «данные» Буленвилье о продолжительности петушиного пения, он пришел к выводу, что Жанна появилась на свет в полшестого утра (83,

6).

С

другой стороны, некоторые авторы (Ж. Кордье, Я. Грандо, А. Гильомен) сомневаются в правдоподобии рассказа Буленвилье.

Существуют ли достаточно серьезные основания считать 6 января 1412 г. первой датой в биографии Жанны д'Арк? Один из современных биографов заметил как-то, что если бы Жанна действительно родилась на крещение, то она об этом упомянула бы на суде (63,

32).

Здесь можно возразить, что молчание в данном случае объясняется тем, что ее об этом не спрашивали, а сама она о себе дополнительных сведений никогда не сообщала. Но как объяснить общее молчание всех остальных источников относительно необыкновенных обстоятельств рождения Девы? Как объяснить, что об этом не упоминает ни одна хроника, хотя их авторы обычно тщательно регистрировали всевозможные слухи о чудесах, связанных с Жанной-Девой? И самое главное: как объяснить, что рождение Жанны не оставило ни малейшего следа в памяти ее односельчан — жителей Домреми, выступавших в качестве свидетелей на процессе реабилитации? А ведь среди этих свидетелей был крестный отец Жанны и три ее крестные матери. И если бы рождение Жанны д'Арк действительно пришлось на богоявление, то кто-нибудь из ее соседей наверняка упомянул бы о столь многозначительном предзнаменовании.

Объяснение здесь может быть только одно: рассказ Буленвилье является легендой от начала и до конца, причем легендой, которая родилась не в Домреми и до Домреми не дошла.

Возникновение этой легенды свидетельствует о шедшем быстрыми темпами процессе мифологизации и сакрализации образа Жанны. В самом деле, Жанна появилась при дворе дофина в конце февраля 1429 г., а послание Буленвилье датировано 21 июня. И уже в этом раннем документе мы обнаруживаем типичную ситуацию мифа: рождению героя сопутствуют необыкновенные обстоятельства.

Такое быстрое появление закопченной легенды о рождении Жанны-Девы объясняется, по всей вероятности, {35} тем, что ее «автор» (мы берем это слово в кавычки потому, что не знаем, следует ли говорить здесь об индивидуальном или коллективном авторстве) не создавал заново сюжетную схему, а использовал уже готовое «клише», опирался на всем хорошо известную и очень авторитетную «модель». Можно с достаточным основанием полагать, что легенда о рождении Жанны-Девы восходила к самой авторитетной «модели» — рождеству Христа. В пользу такого предположения говорят два аргумента. Во-первых, легенда относит рождение Жанны на ближайший к рождеству праздник, который, кстати, связывался главным образом с явлением звезды волхвам (т. е. с радостной вестью) и праздновался во многом так же, как и рождество. Налицо основа для контаминации.

Еще более отчетливо проступает связь интересующей нас легенды с представлением о рождестве в одной, казалось бы, мелкой детали — пении петухов. Эта деталь, которая на первый взгляд воспринимается как чисто бытовая, «фоновая», в действительности очень важна в смысловом отношении. Как известно, в средневековом сознании петушиный крик означал не только конец ночи, но и прекращение власти нечисти, победу сил света и добра над силами зла и тьмы. В средневековой Европе существовало поверив, согласно которому рождество Христа сопровождалось неумолчным петушиным криком (16). Об этом поверий знали и во времена Шекспира:

Есть слух, что каждый год, близ той поры,

Когда родился на земле спаситель,

Певец зари по молкнет до утра.

(«Гамлет», акт 1, сц. 1. Пер. М. Лозинского).

Так, по-видимому, объясняются некоторые «реалии» рассказа Буленвилье, смущавшие одних биографов Жанны и толкавшие к ошибочным заключениям других, по вполне понятные тем, для кого этот рассказ был предназначен. Разумеется, упоминание о богоявлении нельзя ни в коем случае считать биографическим фактом; это упоминание преследовало совершенно иную цель: подчеркнуть мистический, провиденциалистский характер появления на французской земле Жанны-Девы. Что же касается даты ее рождения, то здесь единственным ориентиром по-прежнему остаются ее слова о том, что в начале 1431 г. «ей было 19 лет или около того» (Т, I,

41).

Она, {36} стало быть, родилась в 1411 или 1412 г., и ничего более определенного по этому поводу сказать невозможно.

Основными источниками, освещающими жизнь Жанны в Домреми, являются ее собственные показания на руанском процессе, свидетельства 24 ее земляков на процессе реабилитации, а также большое число документов, опубликованных в приложениях к известному сочинению С. Люса «Жанна д'Арк в Домреми» (1886 г.).

Можно ли доверять этим источникам, особенно показаниям Жанны? Была ли она откровенна со своими судьями? В известных пределах — была. Причем эти пределы обозначила она сама.

Еще в самом начале процесса, перед первым допросом, от нее потребовали обычной присяги правдиво отвечать на все вопросы. В такой общей и безусловной форме Жанна присягнуть отказалась, и после нескольких безуспешных попыток принудить ее к этому судьи были вынуждены уступить. Жанна поклялась говорить правду обо всем, что относится к делу веры, кроме «откровений», которые она получала от бога (Т, I,

38–39).

Действие присяги распространялось, стало быть, и на все «внешние» обстоятельства ее жизни, поскольку расследование этих обстоятельств имело прямое отношение к делу веры и входило в компетенцию инквизиционного трибунала: от результатов такого расследования зависела оценка личности подсудимой, ее благочестия, добронравия и т. п. Впрочем, Жанна сразу же заявила судьям, что «охотно поклянется говорить правду об отце с матерью и о том, что она делала, когда отправилась во Францию» (Т, I,

38).

Иными словами, из внешних фактов своей биографии она не делала никакого секрета.

Меньше доверия внушают показания свидетелей на процессе реабилитации. Во-первых, эти люди многого не знали изначально. Во-вторых, многое забыли. В-третьих, на объем и характер той информации, которая содержится в их показаниях, очень сильно повлияли цели и методы расследования.

Следственная комиссия прибыла в Домреми в первых числах января 1456 г., имея уже готовый перечень вопросов, по которым опрашивала каждого свидетеля. В этом, собственно говоря, и заключалось расследование. Следователей {37} интересовало главным образом мнение односельчан Жанны о ее благочестии и добронравии: ведь тяготевшее над ней обвинение изображало ее существом безнравственным, с юных лет ведшим предосудительный образ жизни, не наставленным должным образом в вере и основных принципах христианства, ослушницей заповеди дочернего послушания и т. д. Отсюда — перечень вопросов, на которые должны были ответить свидетели: кем были родители Жанны и являлись ли они добрыми католиками, известны ли ее крестные, была ли она наставлена в христианской вере, часто ли посещала церковь, каковы были ее нравы и обычные занятия, часто ли она исповедовалась и т. п. Естественно, жители Домреми прекрасно понимали, что цель расследования заключалась в том, чтобы снять «пятно бесчестия» с памяти их знаменитой землячки, и потому они старались всячески подчеркнуть христианские добродетели Жанны. По их словам получалось, что маленькая Жаннета резко выделялась во всей округе своим совершенно исключительным, из ряда вон выходящим благочестием. Если обвинение рисовало портрет молодой ведьмы, то свидетели процесса реабилитации изображали Жанну в виде юной святой. Кроме того, поскольку все свидетели давали показания по одной и той же жесткой схеме, они подчас лишь повторяли друг друга.

Какой помнили Жанну спустя четверть века с лишним ее односельчане? Вот, к примеру, свидетельство близкого человека, ее крестной матери Беатрисы, вдовы д'Эстеллена, крестьянина из Домреми (в 1456 г. свидетельнице было восемьдесят лет, Жанна, стало быть, выросла у нее па глазах): «Жаннета родилась в Домреми от супругов Жака д'Арка и Изабеллеты, крестьян, истинных и добрых католиков, честных и достойных людей, живших по их средствам, но не слишком богатых… Жаннета была хорошо и достаточно наставлена в католической вере, как и другие девочки ее возраста; с раннего детства и до ухода из отчего дома воспитывалась в добрых нравах, была целомудренной, хорошего поведения, часто и благочестиво посещала церковь и святые места, и когда деревня Домреми была сожжена (в июле 1428 г. во время нападения бургундцев. —

В.

Р.), Жаннета исправно ходила по праздникам слушать мессу в деревне Гре. Она охотно исповедовалась в те дни, когда {38} это предписывалось, особенно во время пресветлого праздника пасхи, в чем, как мне кажется, не было никого прилежнее ее в обеих деревнях.

Она занималась различной работой по дому, иногда пряла коноплю или шерсть, ходила за плугом, жала, а иногда, когда подходил черед ее отца, пасла деревенское стадо» (D, I,

257–258).

Такая общая «положительная характеристика» полностью отвечала целям расследования. Но составить, основываясь на ней, представление о личности Жанны невозможно.

Почти то же самое и в таких же выражениях говорил о Жанне ее крестный отец Жап Моро, которому в момент расследования было 70 лет: «.. с младенчества была хорошо воспитана в вере и наставлена в добрых нравах..»; «… была благонравна и вела себя, как то подобает девушке ее состояния, поскольку ее родители не были особенно богаты…»; «… ходила за плугом и изредка пасла скот на пажитях…»; «…делала всякую женскую работу, пряла и все прочее…»; «…охотно и часто посещала церковь и пустынь Потр-Дам-де-Бермон близ Домреми…»; «…я видел, как она исповедовалась в пасхальное время и по другим большим праздникам…» (D, I,

253).

Быть может, возрастной барьер помешал крестным родителям Жанны увидеть неповторимое в их крестнице? Обратимся к показаниям сверстников Жанны. Вот свидетельство ее близкой подруги Манжеты (в 1456 г. ей было 46 лет, и она была замужем за крестьянином Жаном Жойаром): «Дом моего отца находился почти рядом с домом отца Жаннеты, и я хорошо знала Жаннету-Дсву, потому что часто пряла вместе с ней и делала другую домашнюю работу днем и по вечерам. Она была воспитана в христианской вере и преисполнена, как мне кажется, добронравия. Она охотно и часто посещала церковь, раздавала милостыню и была настолько добродетельна, проста и благочестива, что я и другие девушки говорили ей, что это уж слишком.

Она работала с охотой, и у нее было много дел: она пряла, делала различную домашнюю работу, ходила на жатву, а иногда, в свой черед, пасла скот и при этом пряла. Она охотно исповедовалась, и я часто видела ее стоящей на коленях перед кюре» (D, I,

284–285).

{39}

Как видим, возраст свидетелей и характер их отношений с Жанной здесь не при чем: показания ее ровесницы решительно ничем не отличаются от показаний людей старшего поколения. Точно так же обстоит дело с показаниями других сверстников Жанны, ее соседей и друзей детства — Овьетты, Жана Колена, Симонена Мюпье, Мишеля Лебуена. Все эти свидетельства повторяют друг друга, построены по одному и тому же стереотипу, и везде вместо живого изображения Жанны мы находим перечень христианских добродетелей и упоминания о традиционных занятиях любой крестьянской девушки. В показаниях своих односельчан Жанна предстает существом безликим и безгласным: лишь двое из двадцати с лишним свидетелей смогли вспомнить ее слова. Короче говоря, в воспоминаниях людей, с которыми Жанна прожила бок о бок почти всю свою жизнь, не отразилась ее индивидуальность. Не проявилась в них также и индивидуальность самих свидетелей, которые отличаются друг от друга только своими «анкетными данными».

Вряд ли можно полностью объяснить такое однообразие целями и методами следствия, которое проводилось по жесткой схеме, лишавшей свидетелей свободы показаний. Ведь по той же самой схеме та же самая следственная комиссия, перебравшись в конце января 1456 г, в Вокулер, допрашивала свидетелей, знавших Жанну после ее ухода из Домреми. И какой контраст с показаниями ее односельчан! Сколько важнейших сведений содержит каждое из этих свидетельств, как они непохожи одно на другое, и как ярко выступает в каждом из них и личность самого свидетеля, и его роль в истории Жанны д'Арк!

Когда Жанна ушла «во Францию», жители Домреми, конечно же, ее постоянно вспоминали. Нетрудно представить себе, сколько раз на протяжении более чем четверти века, отделяющей ее уход от появления следственной комиссии, говорили в Домреми о Жаннете-Деве. В памяти односельчан Жанны, казалось бы, должны были бережно храниться все относящиеся к ней факты — особенно те, которые указывали на неординарность ее личности и могли рассматриваться как некое предзнаменование ее необыкновенной судьбы. Однако эта память окапалась очень бедной. В свидетельствах людей, близко знавших Жанну, индивидуальное подменено типическим, {40} и из воспоминаний крестьян Домреми вырисовывается не конкретный индивид, а обобщенный и идеализированный образ добродетельной и трудолюбивой девушки.

В генезисе этого образа следует различать две стороны. Первая — перенесение на личность Жанны некоего социального идеала: по прошествии четверти века Жаннета-Дева представлялась крестьянам Домреми воплощением лучших нравственных качеств юной крестьянки. С другой стороны, стереотип представлений о Жанне отражал в какой-то мере действительный характер ее поведения в период жизни в Домреми. Сами условия крестьянского труда и быта сковывали ее индивидуальность, не позволяли проявиться личности, предписывали ей традиционные формы бытия.

Перед нами, собственно говоря, еще не Жанна д'Арк, а Жаннета, может быть, Жаннета Роме («… в моих родных краях девушка часто носит прозвание своей матери..»). Она благонравна и добродетельна, «как это подобает девушке ее состояния» (Жан Моро). Она трудится, «как другие девушки» (Овьетта, жена Жерара де Сионн, крестьянка из Домреми). Такая, как все… Такая, как другие…

Она жила в Домреми с отцом, матерью и двумя братьями, Жаном и Пьером. Жан был старше ее, Пьер — моложе. Третий, самый старший брат, Жакмен, рано женился, отделился и жил в соседнем Бутоне. Была у нее еще сестра Екатерина; ее совсем юной выдали замуж за Колена Лемера из Гре, но она скоро умерла.

Жак д'Арк и Изабелла были, по местным понятиям, людьми «не очень богатыми». Изабелла — соседи называли ее Изабеллетой — владела наследственной землей в Бутоне, откуда была родом. Очевидно, эта земля и отошла к старшему сыну. Жак владел примерно двадцатью гектарами земли, из которых двенадцать находились под пашней, а остальные были распределены поровну между пастбищем и лесом (82,

ХLУШ).

Где-нибудь на юге Франции, в районе интенсивной поликультуры, крестьянское держание такого размера считалось бы крупным, но на родине Жанны, в лесистых предгорьях Вогез, оно обеспечивало крестьянской семье лишь средний достаток. Главным достоянием крестьян Домреми {41} был скот. В дубравах по склонам холмов откармливали свиней, на пажитях наели овец, с заливных лугов в пойме Мааса получали превосходное сено (82,

LI, LII).

Деревенское стадо пас общественный пастух-профессионал: выпас скота в этих местах, где лес и пастбища перемежаются с пашней, был делом нелегким, требовавшим определенных навыков и сноровки; взрослому пастуху помогали поочередно дети и подростки.

Дом Жака д'Арка стоял в центре деревни, рядом с церковью, и его месторасположение вполне соответствовало той видной роли, которую играл отец Жанны в жизни общины Домреми. Он занимал одно время выборную должность декана (или сержанта) общины, в его обязанности входил, в частности, сбор налогов. В 1427 г. Жак д'Арк представлял интересы жителей Домреми в одной запутанной и длительной тяжбе (82,

97–99, 360–361).

Эти сведения не только проливают определенный свет на личность отца героини, но и объясняют отчасти истоки того чувства собственного достоинства, которое было присуще самой Жанне: она с детства привыкла чувствовать себя дочерью человека, пользовавшегося общим уважением. Не следует забывать, что она росла в некоем микрокосме, каким являлась община Домреми, имевшая, как и всякий другой сельский коллектив, свою собственную общественную иерархию с четко выраженными ранговыми позициями всех ее членов. «Девушка из хорошей семьи» — значило в крестьянском мирке Домреми ничуть не меньше, чем в самом что ни на есть аристократическом обществе.

Жаннета росла, как все крестьянские дети. Со слов матери она выучила три молитвы; на этом ее образование и завершилось. Позже, находясь при дворе дофина, она, по-видимому, научилась писать свое имя; впрочем, у биографов нет единого мнения на сей счет.

Ее рано приучили к труду и женскому рукоделию. «Спрошенная, была ли она обучена какому-либо ремеслу, отвечала, что да, — прясть и ткать холсты». И не без гордости добавила, что не побоялась бы состязаться в этом с любой руанской мастерицей. «Далее она сказала, что, живя в отцовском доме, занималась делами по хозяйству, но не пасла ни овец, ни других животных» (Т, I,

46).

Как видим, широко распространенное представление о «пастушке из Домреми» не находит подтверждения в словах Жанны. {42}

Нельзя вынести из показаний Жанны и впечатления о том, что в детстве и отрочестве она отличалась необыкновенным благочестием. Она исправно исповедовалась и раз в год, на пасху, как это предписывалось мирянам, причащалась. «Спрошенная, причащалась ли она по другим праздникам, отвечала: переходите к другому» (Т, I, 47).

Большое внимание на обоих процессах Жанны было уделено «дереву фей». Обвинение утверждало, что именно там она общалась с нечистой силой. В первом варианте обвинительного заключения было сказано: «Названная Жанна имела обыкновение ходить к этому дереву и источнику [возле него] чаще всего по ночам, а иногда и днем — в особенности же в те часы, когда в церквах шла божественная служба, для того чтобы быть там одной. Она кружилась, пританцовывая, вокруг источника и дерева, затем вешала на ветви многочисленные венки, сплетенные ею из трав и цветов, произнося до и после [этого обряда] колдовские заклинания и призывы. К утру эти венки исчезали» (Т, I,

198).

А вот ее собственные показания по этому поводу: «Спрошенная о дереве, которое находится неподалеку от ее деревни, отвечала, что вблизи Домреми растет дерево, которое… называют деревом фей. Рядом с ним имеется источник, и она слышала, что больные лихорадкой пьют из пего, и видела, что они ходят к нему за целебной водой. Но не знает, излечиваются ли они или нет, хотя слышала, что те больные, которые в силах подняться, ходят к этому дереву.

Это большое дерево, бук, его называют "майским деревом" (дословно «прекрасным маем», Bеаи тау. —

В. Р.);

говорят, что его владельцем является мессир Пьер де Бурлемон, рыцарь. Иногда она ходила туда с другими девочками; там они плели венки из цветов для статуи богородицы в церкви Домреми. Она часто слышала от старших (но не членов ее семьи), что там жили феи, а одна из ее крестных, Жанна, жена мэра их деревни Обери, говорила, что видела их, но правда это или пет, она не знает. Сама же она никогда не видела фей ни у этого дерева, ни в других местах. Она видела, как девочки вешали венки на ветви этого дерева, и она делала то же самое. Иногда они уносили их с собой, а иногда оставляли. {43}

Затем она сказала, что с тех пор, как ей стало ясно, что она должна уйти во Францию, она почти не участвовала в этих играх и прогулках. Она не помнит, чтобы, повзрослев, водила хороводы вокруг этого дерева, но если она и ходила туда с другими детьми, то они не столько танцевали, сколько пели» (Т, I,

65, 66).

«Но весне это дерево прекрасно, как лилия», — говорил на процессе реабилитации Жерар д'Эшгааль (В, I,

279).

«Рассказывают, — свидетельствовала Жаннета, вдова Тьерселсна де Вито, — что некогда мессир Пьер Гранье, рыцарь и сеньор де Бурлемон, встречался под ним с госпожой, и они подолгу разговаривали. Я слышала, что об этом можно прочесть в каком-то романе» (D, I,

264).

«Что касается дерева, которое называют деревом фей, — говорил уже упоминавшийся выше Жан Моро, — то я слышал, будто раньше некие волшебницы, именуемые феями, водили под ним свои хороводы, но, когда священник прочел там евангелие от Иоанна, они исчезли» (D, I,

254).

С незапамятных времен в Домреми существовал обычай: весной, в четвертое воскресенье великого поста, молодежь собиралась у «дерева фей». Приносили с собой хлебцы и орехи (древние символы плодородия), устраивали игры. «Это очень старое дерево, и я не помню, чтобы его когда-либо не было, — вспоминала близкая подруга Жанны Манжета. — Я часто бывала там с Жанной в этот день; мы ели, разостлав иногда скатерть, пили воду из источника, а потом играли и танцевали — как делают теперь другие» (D, I,

285).

Эти свидетельства крестьян Домреми вводят нас в мир народной религиозности, которая представляла собой своеобразный сплав христианского вероучения с обычаями и верованиями, уходящими своими корнями в глубокую языческую древность. В последнее время этот мир все больше привлекает к себе внимание исследователей (6,

14–19, 55–66),

но мы не можем сейчас в него углубляться, чтобы не отклониться слишком далеко от нашего главного сюжета. Отметим только, что пи о каком своеобразии поведения Жанны здесь, конечно, говорить не приходится: плетя венки под «деревом фей» и украшая ими статую богородицы, она поступала так же, как множество{44} ее сверстниц на протяжении столетий — до нее и после. Феи поселились в долине Мааса задолго до того, как туда пришли христианские миссионеры. Они напоминали о себе на каждом шагу в названиях деревьев, источников, ручьев, гротов, замков, даже монашеских скитов (на карте окрестностей Домреми еще в начале XX в. значился le Moutier de Fees) (65, 55). В мировосприятии современников Жанны элементы анимистического сознания мирно уживались с верой в Христа, Деву Марию и святых. Венки, сплетенные под «деревом фей» и венчающие статую пречистой девы, — вот своего рода символ народной религиозности.

Ни у Жанны, ни у ее односельчан феи никак не ассоциировались с нечистью и ведовством. «Спрошенная (на тайном допросе 17 марта), считалась ли та ее крестная, которая видела фей, благоразумной женщиной, отвечала, что она слывет женщиной вполне порядочной, не ворожеей и не ведьмой. Спрошенная, верила ли она до сегодняшнего дня, что феи — это злые духи, отвечала, что она об этом ничего не знала» (Т, I,

168, 169).

На процессе реабилитации свидетели, говоря о «дереве фей», не выделяли Жанну из общей массы молодых людей; и в этом отношении она была для них «такая, как другие». Но со временем, когда никого из тех, кто водил с ней хороводы, не останется в живых, феи покинут свое жилище, и легенда свяжет столетний бук с громким именем Жанны-Девы. И подобно тому, как появлялись в различные времена «дуб Карла Великого» или «дуб Петра Первого», близ Домреми в начале XVI в. появилось «дерево Девы». В 1547 г. о нем упомянул в «Древностях бельгийской Галлии» верденский священник Ришар де Вассенбург: местные жители уверяли его, что под «деревом Девы» никогда не идет ни дождь, ни снег (107,

472).

Спустя треть века, Монтень, как мы знаем, видел «дерево Девы», но не нашел в нем «ничего примечательного».

Деревья живут дольше людей, но и их не щадят войны. «Дерево Девы» погибло во время одной из опустошительных войн середины XVII в.

А «источник Девы» существует в Домреми и поныне.

Через Домреми проходили две границы. Одна — между Французским королевством и герцогством Лотарингия, {45} входившим тогда в состав Германской империи; рубежом здесь была река Маас, на левом берегу которой расположена родная деревня Жанны. Вторая — между собственно королевским владением в герцогстве Бар (Ваrroi mouvant) и той частью герцогства, которая являлась феодом Империи. Рубежом служил безымянный ручей, пересекавший Домреми поперек, с запада на восток, и впадавший в Маас.

Дом Жака д'Арка стоял на северной, «королевской», стороне. Обитатели этой части деревни были лично свободными людьми, феодальными держателями земли, чьи обязанности по отношению к непосредственному сеньору, каковым для них являлся король, практически сводились к выплате определенного, строго фиксированного побора (ценза). Однако их соседи, жившие буквально в нескольких шагах, за ручьем, находились в личной зависимости от сеньоров Домреми и подвергались гораздо более интенсивной феодальной эксплуатации. Подобный контраст был, впрочем, нередким явлением в средневековой деревне.

«Королевская часть» Домреми управлялась из Вокулера — укрепленного города и центра судебно-административного округа (кастелянства), расположенного в восемнадцати километрах к северу. В интересующее нас время вокулерское кастелянство было единственной территорией на востоке Франции, которая оставалась под властью дофина Карла. Долгое время историки недоумевали, почему ни англичане, ни бургундцы не смогли ликвидировать этот островок. Современники связывали это с энергичной деятельностью капитана Вокулера (начальника гарнизона крепости) Робера де Бодрикура. То был, по словам «Хроники Девы», «отважный рыцарь, державший сторону [французского] короля. Собрав в своей крепости множество храбрых солдат, он воевал как с бургундцами, так и с прочими противниками короля» (Q, IV,

205).

Недавние археологические исследования показали, что Вокулер представлял собой мощную крепость, для овладения которой требовались столь крупные силы, какими ни Бедфорд, ни Филипп Бургундский в этой части Франции не располагали (20). Известно, что летом 1428 г. большой англо-бургундский отряд под командованием Антуана де Вержи осадил Вокулер; Бодрикур был вынужден подписать капитуляцию, которая, однако, так и {46} осталась на бумаге: осаждающие не располагали достаточными средствами, чтобы заставить капитана сдать крепость.

Поиск по сайту: