С КОТОРОЙ НАПЕЧАТАНА ЭТА КНИГА 6 страница

Видя это, герцог {В 1565 добавлено: "огорченный, что речь его принята была столь враждебно".} наклонился к мэру и сказал: "Это упорное молчание удивительно!" А затем он опять повернулся к народу с такими словами:

"Дорогие друзья! Мы пришли просить вас о помощи, в которой, пожалуй, не столь уж и нуждаемся, здесь довольно было бы и решения лордов королевства с общинами его областей. Однако мы питаем к вам такую любовь и так вас ценим, что нам не хотелось бы делать без вас. такое дело, участие в котором принесет вам благо и честь, чего, кажется, вы либо недооценили, либо не поняли {В 1565 добавлено: "коли не удостоили даже ответа".}. Поэтому мы просим вас ответить нам, да или нет? хотите ли вы заодно со всеми лордами королевства, чтобы этот благородный принц, ныне протектор, был вашим королем или нет? {В 1565 добавлено: "Услыхав любой ответ, мы тотчас уйдем и более не будем этим вам докучать".}

При этих словах народ {В 1565 добавлено: "немного заволновавшись".} начал потихоньку шептаться, так что шум голосов был ни громким, ни внятным, а похож на гудение пчел. Вот тогда-то в нижнем конце зала явились из засады слуги герцога, слуги Нешфилда {104} и другие люди протектора вместе с подмастерьями и молодыми людьми, которые набились в зал, привлеченные деньгами, и вдруг начали из-за спины у всех кричать во всю глотку: "Король Ричард! Король Ричард!" - и бросать вверх шапки в знак ликования. А те люди, что стояли впереди, опустили в недоумении головы, но сказать ничего не решились {В 1565: "К крикунам присоединились какие-то подмастерья, хоть им и дела не было до Ричарда, как водится в толпе, а затем мальчишки, охочие до всякой новинки. И хоть герцогу досадно было, что ни одного достойного гражданина с ними нет..."}.

Когда герцог и мэр увидели происходящее, они умело этим воспользовались. Они воскликнули, что такой добрый крик приятно и слышать, когда все единогласны и никто не говорит поперек. "Поэтому, милые друзья, - произнес герцог, - нам понятно ваше единодушное желание иметь этого благородного мужа вашим королем, и мы сделаем об этом его милости самый убедительный доклад, который, несомненно, послужит общему вашему благу и прибыли. Мы просим вас завтра поутру явиться к нам, и мы вместе пойдем к его благородной милости, чтобы сказанным образом изложить ему нашу смиренную просьбу".

Затем лорды удалились, собрание было распущено, и люди разошлись - большинство их было мрачно, иные невесело притворялись довольными, а некоторые из тех, кто пришел туда с герцогом, не в силах были скрыть досаду и шли домой, отвернув лицо в сторону и в слезах изливая душевную скорбь.

На следующее утро {105} мэр со всеми олдерменами и старшими членами городской общины, одетые в лучшие одежды, собрались вместе и явились в Бэйнард Касл {106}, где жил протектор. Туда же по уговору прибыл герцог Бэкингем и с ним другие бароны, много рыцарей и прочих дворян. И тогда герцог послал к лорду-протектору сказать, что большая и почтенная делегация ждет его с важным делом к его милости. Когда же протектор ответил, что он не решается к ним выйти, пока не узнает, чего хочет посольство, ибо он смущен и немного встревожен внезапным появлением стольких людей к нему без всякого уведомления или предупреждения, с добром или бедой они пришли, - тогда герцог указал мэру и остальным, что они сами могут видеть, как мало протектор думает об их смысле; и затем к протектору вновь был послан вестник с заверениями в любви и с нижайшей просьбою удостоить их приема, чтобы они могли изложить ему свое дело, которое они даже намеком не могут раскрыть никому другому. Наконец герцог вышел из покоев, но не к ним, а стоял над ними на галерее, где они могли только видеть его и говорить издали, словно он не решался подойти поближе, пока он не узнает, что они задумали.

Тут герцог Бэкингем {В 1565 добавлено: "возвышаясь средь народа на лошади".} прежде всего от имени всех смиреннейше попросил, чтобы его милость простила их и без гнева дозволила изложить, зачем они пришли; а без такого прощения они не осмелятся беспокоить его своим делом. Хоть они и полагают, что дело это сулит многую честь его милости и многое благо всему королевству, однако они не уверены, как отнесется к этому его милость, и очень не хотели бы его обидеть.

Тогда протектор, по природной своей кротости и по великому желанию узнать, что они замыслили, дал герцогу позволение изложить, что он хочет, не без основания надеясь, что за все то доброе расположение, которое он питает к ним ко всем, вряд ли кто из них мог замыслить против него что-нибудь огорчительное.

Когда герцог получил такое разрешение и поощрение говорить, тогда он отважно раскрыл перед ним их намерение и замысел со всеми его побудительными причинами, о которых вы уже слышали {В 1565 иначе: "Наконец обратился к нему с мольбой явить свою милость, не оставить заботою державу, так долго уже терзаемую столькими непереносимыми бедствиями; взглянуть со свойственной ему благосклонностью на лордов и общины, припадающие к стопам его; принять на плечи свои заботу об отечестве, чающем опоры в нем едином; возвысить вновь государство, всеми разоренное и попранное; возложить свою длань на скипетр, как на руль корабля, давно уже блуждающего без опытного кормчего, а свою почтенную голову обременить тяжестью короны. Да не устрашат его бури власти, да не соблазнит его нескромная скромность, да не пренебрежет он ради собственного покоя всеобщим спокойствием и не откажется от королевства, которое принадлежит ему по людским законам и божеским предначертаниям!"}; и в заключение обратился к его милости с мольбою - не оставить своего обычного рвения к благу королевства, воззреть сострадательным оком на давние его бедствия и упадок и приложить свои милостивые руки к его поправлению и возрождению, приняв на себя венец и власть над королевством, по праву его и званию законно принадлежащим ему, - к вящей славе господа, к вящему благу всей земли, а себе самому - к наивысшему почету и наименьшим тяготам, ибо нигде никогда ни один государь не царствовал над народом, столь радостно ему покорным, как покорен ему этот народ.

Услыхав такое предложение, протектор взглянул отчужденным взглядом и ответил так. Да, ему небезызвестно, что говорят они правду; однако он так неподдельно любит короля Эдуарда и его детей, что ему гораздо дороже добрая слава в окрестных государствах, чем корона этого государства, о которой он никогда и не мечтал; и поэтому он не видит в своем сердце ничего, что склонило бы его к их просьбе. Ведь в чужих народах, где не так хорошо известна истина, будут, наверное, думать, что это он сам своим честолюбием и коварством низложил принца и присвоил себе корону; а таким позором он бы не хотел запятнать свою честь ни за какой венец. С ним он приобретет много больше трудов и печалей, чем отрад, - а кто ждет от короны иного, тот и вовсе недостоин ее носить. Тем не менее он не только прощает их просьбу, но даже благодарит их за любовь и сердечное расположение; однако он умоляет их теперь ради него пойти и высказать эти чувства принцу. А с него довольно жить под властью принца, служа ему трудами и советами, пока тому угодно их принимать; и он сделает все, что может, чтобы привести королевство в добрый порядок. Благодарение богу, хорошее начало этому уже положено, хоть протектором он стал совсем недавно; по крайней мере, злоба тех, кто прежде пытался и впредь намеревался ему противодействовать, теперь уже укрощена, частично разумными его мерами, а частично, пожалуй, скорее уж особой божьей милостью, чем человеческими заботами.

Получив такой ответ, герцог по разрешению протектора переговорил с мэром, рекордером и с дворянами, что были при нем, а затем, заранее испросив и получив прощение, он громко возвестил протектору, что окончательное решение, твердо принятое всем королевством, состоит в том, что потомство короля Эдуарда не должно более властвовать над ним. И так как зашли они уже слишком далеко, чтобы безопасно отступать, и так как избранный ими путь они все равно считали бы самым благодетельным для всех, даже не вступив на него, то, если его милости угодно принять корону, они будут смиренно умолять его об этом, если же он даст решительный отказ (который им бы очень не хотелось услышать), тогда они поневоле должны искать и сумеют найти какого-нибудь другого вельможу, который им не откажет.

Эти слова сильно взволновали протектора, хотя только что всякий мог видеть, что от него никак нельзя было ожидать согласия. Но так как он понял, что иного способа нет - либо он примет корону, либо и он, и его племянник ее потеряют, - то он обратил к лордам и общинам вот какие слова:

"Поскольку мы поняли, к великому нашему огорчению, что все наше королевство так решило, что оно никоим образом не потерпит над собою короля из потомства Эдуарда, а над нашими людьми никто на свете не сможет управлять против их воли; и поскольку мы также поняли, что нет ни одного человека, к кому корона могла бы перейти законнее, чем к нам, истинному наследнику, законнорожденному от нашего дражайшего отца Ричарда, покойного герцога Йорка; и поскольку к этому праву сейчас присоединился и ваш выбор, лорды и общины королевства, который мы считаем самым важным из всех на свете прав {В 1565 добавлено: "также поскольку я вижу единодушное согласие ваших мнений обо мне и не хочу показаться бессильным к управлению государством или невнимательным к вашему обо мне доброму мнению".}, поэтому мы милостиво склоняемся на вашу просьбу и убеждение и в соответствии с этим принимаем ныне на себя королевский сан, власть и управление над двумя славными королевствами, Англией и Францией, для того, чтобы одним отныне и впредь наследно править, властвовать и защищать, другое же божьей милостью и с вашей доброй помощью завоевать и подчинить вновь, чтобы оно обреталось всегда в должной покорности нашей английской короне, - и ради этого никогда мы не попросим у господа продлить нашу жизнь дольше, чем надобно, чтобы этого достичь" {В 1565 пространнее: "Я полагаю, что только управление обеими державами должно принадлежать мне, а законные доходы и владения в них - вам, т. е. всему обществу; и если наступит день, когда я переменюсь в этой мысли, то пусть небесные силы в тот день отнимут у меня не только это ваше государство, но и самую мою жизнь, которой я стану недостоин".}.

При этих словах поднялся большой шум и раздались крики: "Король Ричард! Король Ричард!" И тогда лорды поднялись наверх к королю (ибо так его стали называть с этого времени), а народ разошелся, толкуя о случившемся по-разному, как кому подсказывало воображение.

Больше всего было толков и недоумений о том, как это дело было сделано: обе стороны вели себя так странно, словно об этом между ними не было прежде никаких переговоров, хотя очевидно было, что никто из слушателей не мог быть так глуп, чтобы не понять, что все дело сговорено между ними заранее. Впрочем, некоторые и это извиняли, утверждая, что все должно делаться по порядку и людям надлежит из приличия некоторое время притворяться, будто они не знают того, что знают. Так, при посвящении в сан епископа всякий понимает: если только он уплатил за папские буллы {В 1565 добавлено: "и ничего не заплатил королю..."}, то он уже решился стать епископом; и тем не менее он дважды должен быть спрошен, желает ли он стать епископом, дважды должен ответить "нет" и лишь на третий раз согласиться, словно по принуждению. Так и в балаганном представлении все отлично знают, что тот, кто играет султана, на самом деле всего лишь сапожник; но если бы кто-нибудь возымел глупость показать не вовремя, что ему это известно, и окликнуть актера в его султанском величии собственным его именем, то как бы не пришлось султанскому палачу хватить его по голове, - и поделом: не порти игру. Вот и эти дела (говорил народ) - не что иное, как королевские игры, только играются они не на подмостках, а по большей части на эшафотах. Простые люди в них лишь зрители; и кто поумней, тот не будет в них вмешиваться. А кто влезает на подмостки и вмешивается в игру, не зная роли, те только портят представление и себе же делают хуже.

На следующий день {107} протектор с огромной свитой направился в вестминстерский дворец {В 1565 добавлено: "который и больше и величественней, чем лондонский, и в котором разбираются судебные дела всякого рода со всех концов королевства".} и там явился в Суд королевской скамьи {В 1565 добавлено: "это место так называется потому, что решения этого суда имеют такую же силу, как те, что исходят из собственных уст короля".}, объявив присутствующим, что ему угодно принять корону именно здесь, где король сидит и служит закону, ибо он полагает, что служить законам - главнейший долг короля. А затем он обратился с речью, заискивая изо всех сил и перед знатью, и перед торговцами, и перед ремесленниками, и перед всяким сбродом, более же всего перед законоведами британского королевства. В заключение же, чтобы никому не внушать страха и ненависти и чтобы снискать расположение коварным своим милосердием, он, описав весь вред раздоров и всю пользу согласия и единства, во всеуслышанье заявил, что отныне он изгнал из памяти всякую прежнюю вражду и при всех прощает все, что было сделано против него. И дабы подтвердить такие слова, он повелел привести к себе некоего Фогга {108}, которого он давно уже смертельно ненавидел; и когда того доставили к нему из церковного убежища (куда он бежал из-за страха перед королем), то он на глазах всего народа подал ему руку. Народу это понравилось и вызвало общую хвалу, но умные люди сочли это пустой потехой. На возвратном же своем пути он не пропускал без доброго слова ни единого встречного: ибо кто знает за собою вину, тот всегда склонен к подобному угодливому заискиванию.

Когда после этих шутовских выборов он вступил во власть, было 26 июня, а затем 6 июля он был коронован. И это торжество оказалось обеспеченным по большей части теми самыми приготовлениями, которые предназначались для коронования его племянника.

Так совершилось это страшное преступление. И так как не бывает добра от того, что рождено во зле, то все время, пока он был королем, убийства и кровопролития не прекращались до тех пор, пока его собственная гибель не положила всему этому предел. Но если кончилось его время самой лучшей и самой справедливой смертью - его собственной {109}, - то началось оно смертью самой горестной и гнусной - я имею в виду прискорбное убийство его невинных племянников, молодого короля и его маленького брата {110}. Смерть и окончательная погибель их, однако, оставались под сомнением так долго, что некоторые до сих пор пребывают в неуверенности, были ли они убиты в те дни или нет. И это не только потому, что Перкин Варбек {111}, пользуясь коварством многих людей и глупостью еще более многих, так долго обманывал мир, и вельможами и простонародьем принимаемый за младшего из этих двух принцев, - это еще и потому, что в те дни все дела делались тайно, одно говорилось, а другое подразумевалось, так что не бывало ничего ясного и открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытности и тайне люди всегда ко всему относились с внутренним подозрением: так искусные подделки вызывают недоверие к настоящим драгоценностям. Однако по поводу этого мнения и всех доводов в пользу него и против него мы сможем в дальнейшем рассказать подробнее, если нам удастся описать историю благородного покойного государя, славной памяти короля Генриха VII, или, может быть, в сжатом очерке изложить отдельно судьбу названного Перкина {112}. А здесь, по недостатку времени, я опишу лишь ужасный конец этих младенцев, и не по всем тем различным рассказам, которые мне приходилось слышать, а только по такому, который я слышал от таких людей и в таких обстоятельствах, что мне трудно считать его неистинным.

Король Ричард после своей коронации, направив свой путь в Глостер {113}, чтобы посетить в своем новом сане город, имя которого было в прежнем его титуле, решил по дороге исполнить свой давний замысел. Так как он понимал, что пока его племянники живы, люди не признают за ним права на королевскую власть, то он надумал без промедления избавиться от принцев, словно убийство родственников могло поправить его положение и превратить его в приемлемого для всех короля. Поэтому он и послал некоего Джона Грина {114}, особо доверенного своего человека, к констеблю Тауэра сэру Роберту Брэкенбери {115} с письменным и устным распоряжением, чтобы этот сэр Роберт так или иначе предал смерти обоих детей. И этот Джон Грин, коленопреклонясь перед образом богоматери в Тауэре, передал Брэкенбери такое поручение; но тот прямо ему ответил, что скорее сам умрет, чем предаст их смерти. С этим ответом и воротился Джон Грин к королю в Уорвик {116}, когда тот еще находился в дороге.

Услышав это, король впал в такое раздражение и раздумье, что той же ночью сказал своему доверенному пажу {117}: "Ах, есть ли человек, которому можно довериться? Те, кого я сам возвысил, те, от кого я мог ждать самой преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по моему приказу..." - "Сэр, - ответил паж, - здесь в Фольговой палате есть человек, который, я смею надеяться, может угодить вашей милости: трудно найти такое, от чего бы он отказался". Он имел в виду сэра Джемса Тирелла {118}; это был человек выдающийся и по своим природным дарованиям мог бы служить более достойному принцу, если бы умел служить богу и милостью божией приобрести столь же много честности и доброй воли, сколько было у него силы и ума. Сердце у него было гордое, и он страстно стремился пробиться наверх, но не мог возвыситься так быстро, как надеялся, ибо ему мешали и препятствовали сэр Ричард Рэтклиф и сэр Уильям Кэтсби {119}, не желавшие ни с кем делить королевскую милость, а тем более с ним, который по гордости своей тоже ни с кем не захотел бы быть равным; а поэтому они тайными средствами держали его в стороне от всех секретных поручений. Все это паж замечал и знал. Поэтому когда приключился такой случай, по некоторой особой дружбе своей с Тиреллом он решил, что пора выдвинуть его вперед и оказал ему такую услугу, что все его враги, кроме разве самого дьявола, не смогли бы сделать ему хуже.

После слов пажа Ричард встал (во время беседы он сидел на стульчаке - подходящее место для такого совета!) и вышел в Фольговую палату, где он нашел в постели сэра Джемса и сэра Томаса Тиреллов {120}, схожих лицом и братьев по крови, но очень разных по своему положению. Король сказал им запросто: "Что это вы, господа, так рано в постели?" - и позвал сэра Джемса к себе. Тут он поведал ему тайно о своем преступном намерении, и тому оно показалось ничуть не странным. Убедившись в этом, король поутру послал его к Брэкенбери с письмом, в котором предписывал передать сэру Джемсу на одну ночь все ключи от Тауэра, чтобы он мог здесь исполнить королевскую волю в таком деле, о котором ему дано распоряжение. И когда письмо было вручено и ключи получены, сэр Джемс избрал для убийства наступающую ночь, наметив план и подготовив все средства.

Принц, едва он узнал, что протектор отказался от протекторского звания и зовет себя королем, тотчас понял из этого, что царствовать ему не придется и что корона останется за дядей. При этой вести он горько загрустил и, вздыхая, сказал: "Увы! если бы мой дядя оставил мне хотя бы жизнь, если уж не королевство!" Тот, кто принес ему эту весть, постарался его утешить добрыми словами и ободрить, как можно; однако и принц и его брат тотчас были заперты на замок и все друзья отстранены от них, и только один, по имени Черный Виль, или Уильям Душегуб {121}, остался им прислуживать и следить за их безопасностью. С этого времени принц никогда не завязывал на себе шнуровки, перестал следить за собой и вместе с малым ребенком, своим братом, влачил тревожное и горькое существование в сомнении и скорби, пока предательское убийство не освободило их обоих от страданий.

Итак, сэр Джемс Тирелл решил умертвить их в постелях. Для исполнения этого он назначил Майлса Фореста {122}, одного из их четырех телохранителей, парня, запятнавшего себя когда-то убийством; к нему он присоединил Джона Дайтона {123}, своего собственного стремянного, головореза огромного роста, широкоплечего и сильного. Все остальные были от принцев отстранены. И вот около полуночи, когда невинные дети спали в постелях, эти Майлс Форест и Джон Дайтон вошли в их спальню, внезапно набросили на них одежду и так закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками, что в недолгий срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали богу свои невинные души на радость небесам, оставив преступникам на ложе свои мертвые тела. И когда злодеи поняли, сначала по предсмертным их судорогам, а потом по долгой недвижимости, что дети уже совершенно мертвы, тогда они положили их мертвые тела на кровать и пригласили сэра Джемса посмотреть на них. Тот, взглянув на них, приказал убийцам похоронить их в земле под лестницей на должной глубине, навалив сверху груду камней. А затем сэр Джемс поскакал со всей поспешностью к королю Ричарду и рассказал ему обо всех обстоятельствах убийства.

Король за это изъявил ему большую благодарность; некоторые даже говорят, что он тотчас был произведен в рыцари {124}. Но, говорят, он не позволил их зарыть столь подлым образом в углу, заявив, что он желает похоронить их в лучшем месте, ибо все же они дети короля. Вот какова была благородная душа этого монарха! Поэтому будто бы священнику сэра Роберта Брэкенбери приказано было вырыть тела и тайно похоронить их в таком месте, какое он один бы только знал, чтобы в случае его смерти никогда и никто не сумел бы его открыть {125}. Истинно и хорошо известно, что когда Джемс Тирелл находился в Тауэре по обвинению в измене славнейшему своему государю королю Генриху VII, оба - Дайтон и он - были допрошены и признались на исповеди, что совершили убийство именно таким способом, как нами описано, но куда перенесены были тела, они не могли ничего сказать. Вот каким образом (по свидетельству тех, кто много знал и мало имел причин лгать) двое благородных принцев, эти невинные дети, рожденные от истинно королевской крови, взлелеянные в большом богатстве, предназначенные для долгой жизни, чтобы царствовать и править королевством, были схвачены вероломным тираном, лишены сана, быстро заточены в темницу, тайно замучены и убиты, а тела их были брошены бог знает куда злобным властолюбием их бессердечного дяди и его безжалостных палачей.

Если обо всем этом подумать с разных сторон, то, право же, бог никогда не являл миру более примечательного примера тому, как зыбко мирское наше благо, тому, как надменная дерзость высокомерного сердца порождает преступления, а также тому, как безжалостная злоба приводит человека к худому концу. Начнем со слуг: Майлс Форест сгнил заживо в убежище св. Мартина; Дайтон доселе бредет по жизни, поделом опасаясь, что он будет повешен раньше, чем умрет; а сэр Джемс Тирелл умер на Тауэр-Хилл, обезглавленный за измену {126}. Сам же король Ричард, как вы узнаете далее, погиб на поле брани, израненный и изрубленный руками своих врагов; его мертвое тело было взгромождено на круп лошади, его волосы вырваны, и так его волокли, как дворового пса. Страдания эти он принял меньше, чем через три года после тех страданий, которые он причинил {127}; и все эти три года он прожил с великой тревогой и заботами о себе, с безмерным ужасом, страхом и скорбью в душе. Я слышал правдоподобный рассказ от человека, который пользовался доверием его домашних слуг, о том, что после этого бесчеловечного деяния ум его ни на миг не бывал спокоен и он никогда не чувствовал себя в безопасности. Когда он выходил из дома, его глаза тревожно бегали вокруг, его тело было втайне прикрыто доспехами, рука всегда лежала на рукояти кинжала, выглядел он и держался так, словно всегда готов был нанести удар. По ночам он плохо отдыхал, долго лежал без сна, погруженный в размышления; тяжко утомленный заботами и бессонницей, он скорее дремал, чем спал, и его беспокоили ужасные сны. Иногда он внезапно вскакивал, бросался вон из постели и бегал по комнате, ибо его не знавшее покоя сердце без конца металось и содрогалось от угнетающих впечатлений и грозных воспоминаний о его преступном деянии.

Не видел он покоя и вокруг себя. Не прошло еще долгого времени, как уже против него возник заговор или, точнее, целый союз между герцогом Бэкингемом и многими дворянами {128}. Отчего у короля и герцога возник раздор, о том различные люди рассказывают по-разному. Я достоверно знаю что еще когда Глостер после смерти короля Эдуарда прибыл в Йорк {129} и здесь справлял торжественную заупокойную службу о короле, то герцог Бэкингем послал туда наисекретнейшим образом некоего Персела, своего верного слугу {130}, который пришел к Джону Уорду {131}, столь же доверенному слуге герцога Глостера, и выразил желание как можно более тайно и укромно предстать перед его хозяином и поговорить с ним. Извещенный о такой просьбе, герцог Глостер приказал, чтобы в глухую ночную пору, когда весь народ разойдется, тот был доставлен к нему в тайные покои. Здесь Персел по наказу своего хозяина сообщил ему, что он тайно послан с тем, чтобы сообщить, что при нынешней перемене положения его хозяин выступит на той стороне, где будет угодно герцогу, и если нужно, придет к нему с тысячью добрых молодцов. Посол был отправлен назад с благодарностью и некоторыми тайными сообщениями о намерениях протектора; а через несколько дней, получив новые полномочия от своего герцога, он вновь встретился с протектором в Ноттингеме, куда тот прибыл из Йорка по дороге в Лондон со многими дворянами северных графств верхом на 600 конях. Тотчас после этого свидания и разговора гонец поспешно удалился; а затем герцог сам со свитою на 300 конях встретился в Нортгемптоне с протектором и с этого времени не покидал его, оставаясь соучастником во всех его замыслах, и только после коронации они расстались в Глостере, казалось бы, как добрые друзья. Но когда затем герцог прибыл домой, он вдруг так легко отвернулся от короля и так решительно стал строить против него заговор, что можно было только подивиться, откуда такая перемена.

И в самом деле, о причине их разногласий разные люди говорят по-разному. Некоторые, как я слышал, рассказывают, будто герцог незадолго до коронации попросил у протектора среди других даров владения герифордских герцогов, которые, он считал, принадлежат ему по наследству {132}. Но так как титул, которого он требовал по наследству, был чем-то связан с правом на корону по линии низложенного короля Генриха, протектор воспылал таким негодованием, что ответил на просьбу герцога отказом в самых гневных и угрожающих словах. Это ранило сердце герцога такой ненавистью и неприязнью, что он никогда с тех пор не мог смотреть прямо в глаза королю Ричарду, но всегда страшился за свою жизнь, - до того страшился, что, когда протектор ехал через Лондон на коронацию, он объявил себя больным, чтобы только не ехать рядом с ним. Тот увидел в этом злой умысел и послал ему приказ тотчас встать и приехать, пока его не привели силою; и герцог поехал, но не по доброй воле, а под утро покинул торжество, сказавшись больным, но, по мнению короля Ричарда, - лишь по злобе и ненависти к нему. После этого, говорят, оба они жили в такой взаимной злобе и ненависти, что герцог даже опасался, как бы его не прикончили в Глостере; но ему удалось оттуда благополучно удалиться. Однако некоторые люди, хорошо знавшие все тайные дела того времени, решительно отвергают такой рассказ; а если вспомнить, как умели эти двое притворяться, и как нужен был герцог протектору при его неокрепшей власти, и как рисковал бы герцог, навлекши на себя подозрение тирана, то понятно, что умные люди не верят, чтобы протектор дал герцогу повод обижаться или герцог протектору повод не доверять. И уж вовсе они не сомневаются, что будь у короля Ричарда какие-нибудь подозрения, он никогда не позволил бы герцогу ускользнуть из его рук.

Истина же в том, что герцог был очень самолюбивый человек и ему тяжко было видеть чужой успех: так, некоторые сами мне говорили, будто видели, что когда корона была в первый раз возложена на чело протектора, то герцог не мог вынести этого вида и отвел взгляд в другую сторону. Говорят также, что он вел себя беспокойно и король Ричард это знал, но ему было только приятно; поэтому ни одна просьба герцога не была неучтиво отвергнута, но он с большими подарками и высокими почестями, с видимым доверием и дружбою покинул Глостер. Но вскоре после этого, воротясь в Брекнок {133}, где под его охраной по приказу короля Ричарда находился доктор Мортон, епископ Эли {134}, который, как вы уже знаете, был взят под стражу на совете в Тауэре, герцог завел с ним дружбу; и вот тогда-то мудрость епископа воспользовалась гордынею герцога, чтобы себя спасти, а его погубить.

Епископ был человек большого природного ума, великой учености, достойного поведения, умевший снискивать милость самыми разумными средствами. Он был предан сторонникам короля Генриха, когда они были в силе, но не оставил и не забыл их и в беде; когда король оказался в заточении у короля Эдуарда, то епископ покинул королевство вместе с королевой и принцем и вернулся домой лишь затем, чтобы сражаться за них. После того как сражение было проиграно и партия Генриха разгромлена {135}, другая сторона не только согласилась принять его за твердую веру и ум, но даже звала его к себе и держала его с той поры в полном доверии и особом расположении. Он нимало не обманывал ее. Будучи, как вы уже слышали, после смерти короля Эдуарда арестован тираном за свою верность королю, он сумел нанести удар герцогу и стал объединять всех дворян ради помощи королю Генриху, тотчас предложив заключить брак между ним и дочерью короля Эдуарда; этим он доказал свою верность и добрую службу сразу обоим суверенам и облагодетельствовал все королевство, слив воедино две крови, чьи противоречивые права долгое время нарушали покой страны. Он покинул государство и отправился в Рим, решив не вмешиваться более в мирские дела, и пробыл там до той поры, пока благородный государь Генрих VII не пригласил его обратно, сделав архиепископом Кентербери и канцлером Англии, к чему папа присоединил еще и кардинальский сан. Так прожил он много дней в почете, о котором можно только мечтать, и окончил свою жизнь столь достойно, что по милости божией такая смерть преобразила и всю его жизнь. Вот каким образом, говорю я, вследствие долгих и часто превратных испытаний, как в удаче, так и в беде, этот муж приобрел великую опытность, истинную мать и госпожу людской мудрости, а с нею и глубокое понимание путей мирской политики.

Поиск по сайту: