Жанна д'Арк. Факты, легенды, гипотезы 11 страница

Но как бы там ни было, роль, которая отведена Жанне в послании Пакраццо Джустиниани, вполне ясна. Это прежде всего роль прорицательницы. Безымянная девица, появившаяся при дворе дофина, предрекает грядущие победы. Она сама становится объектом пророчества (должна свершить два великих деяния, а потом умереть); при ее посредстве дофина посещает откровение. Впрочем, она — нечто гораздо большее, нежели придворная сивилла. «.. Кажется, будто она — вторая святая Екатерина, сошедшая на землю». Овечья пастушка, она выходит победительницей из диспута с учеными мужами; те, кто смеялся над пей, умирают плохой смертью. В ее речах содержится «много чудесного», они кажутся слушателям {152} «великим чудом». «Чудесное» и «чудо» — здесь не просто эпитет и метафора; точно так же как сопоставление со святой Екатериной не является в данном случае лишь образным сравнением. Все это — определение самой сущности явления: согласно господствовавшим представлениям, чудо — привилегия и атрибут святого. Мы видим, как быстро молва (общественное мнение) са-крализует образ Жанны, приписывая (точнее, предписывая) ей «нормативное» поведение чудотворной Девы, как быстро массовое сознание перерабатывает реальные факты в легенду. В этом плане письмо Джустиниани представляет собой очень ценное свидетельство.

Итак, судя по письму Джустиниани, Жанна, еще в сущности ничего не сделав, одним своим появлением произвела на современников впечатление чуда. Легко представить, как должно было усилиться это впечатление после победы под Орлеаном. «Чудеса», «великие чудеса», «божья посланница», «прекрасный ангел, посланный богом для спасения славной земли Французской», — эти и подобные выражения постоянно встречаются в сообщениях корреспондентов Морозини летом 1429 г. Один из них, мессир Джованни де Молина, писал 30 июня из Авиньона: «Вот уж воистину великие чудеса! Чтобы за два месяца девчоночка смогла бы одна, без солдат, завоевать столько земель, — разве не верный знак того, что все эти деяния свершены не человеческой доблестью, но богом?.. Я вас уверяю, что без божественного вмешательства дофин еще два месяца тому назад должен был бы бежать, все бросив, потому что ему нечего было есть и не на что было содержать даже пятьсот воинов. Но посмотрите, как помог ему бог. Подобно тому как через женщину, богоматерь святую Марию, он спас род человеческий, он таким же образом спас через эту чистую и непорочную деву лучшую часть христианского мира» (89, т. III,

80).

Здесь мы имеем дело с дальнейшей мифологизацией образа Жанны: она одна освобождает обширные территории, и сравнивают ее уже не со святой Екатериной, а с самой пречистой девой.

Победа под Орлеаном и разгром англичан в долине Луары произвели на современников ошеломляющее впечатление. Решительно всем было ясно, что это не только выигрыш одной, пусть даже очень важной, кампании и не просто блестящий военный успех, но событие, которое {153} в корне изменило всю политическую обстановку в стране. «Все шло хорошо до осады Орлеана, предпринятой бог знает по чьему совету», — мрачно констатировал в 1434 г. сам Бедфорд в письме к Генриху VI. По его мнению, нужно было идти на Анжер. «А затем, — продолжал он, — рука всевышнего, как кажется, причинила великий ущерб вашим людям, собравшимся там в большом числе. Причина этого ущерба во многом состоит, по-моему, в их ложной вере и безумном страхе перед приспешницей и ищейкой дьявола, прозванной Девой, которая пользовалась чародейством и колдовством. Все эти неудачи и поражения не только намного уменьшили число ваших людей, но и удивительным образом отняли мужество у тех, кто остался; храбрость же и число ваших противников и врагов намного возросли» (Q, V,

137).

Орлеан и Пате заставили английское правительство отказаться от планов завоевания Франции. Бедфорд приказал готовить Париж к обороне.

Многим уже казалось, что окончательное изгнание англичан из Франции — дело самого близкого будущего. Слухи намного опережали события, отражая ту обстановку нетерпеливого ожидания полной победы, в которой жила страна. Уже упоминавшийся выше Джованни де Мо-лина писал в июле из Авиньона, что, по дошедшим туда слухам, 23 июня Дева вступила в Руан, а назавтра, в ива-нов день, дофин без боя занял Париж, объявив общую амнистию (89, т. III,

61).

В другом письме из Генуи от 1 августа говорилось о сенсационном известии, которое якобы привез в Милан некий Джорджо де Валеперга, итальянский капитан на службе дофина: армия Девы одержала новую грандиозную победу, ходит слух, будто дофин уже в Париже, Бедфорд убит в бою, а герцог Бургундский взят в плен. В действительности же Париж был освобожден только через семь лет, а Руан ждал своего часа целых два десятилетия…

До полной военной победы было еще очень далеко. Но сами слухи о ней свидетельствовали о перевороте в общественном настроении, говорили о том, что французы уже одержали очень важную моральную победу. После Орлеана и Пате англичане навсегда лишились того ореола непобедимости, который окружал их почти полтора десятилетия, со дня битвы при Азенкуре. Французы и сами окончательно убедились в том, что ведут справедливую {154} войну, и убедили в этом общественное мнение в других странах: ведь они победили с помощью «посланницы неба», а, согласно господствовавшему тогда теологическому учению о войне, бог дарует победу лишь тому, кто воюет за правое дело. Именно так, кстати сказать, объяснял прежде английские успехи Генрих V. Теперь же роли переменились.

Летом 1429 г., когда Жанна находилась на гребне славы, ее популярность принимала подчас самые неожиданные формы. Так, 2 июня муниципалитет Тулузы принимает решение: сообщить Деве о тех пагубных последствиях, к которым приводит порча монеты, и спросить у нее, как с этим бороться (Q, V,

217).

Порча монеты, т. е. ухудшение состава входящих в нее благородных металлов, уменьшение веса и т. д., действительно оказывала пагубное влияние на финансы и торговлю. Но какой же могущественной должна была казаться юная «посланница неба», чтобы члены городского совета Тулузы, богатейшие купцы и денежные воротилы обратились к ней за советом! Трудно сказать, ждали ли они от нее некоего «экономического чуда» или рассчитывали на ее влияние при дворе, но так или иначе этот эпизод ярко характеризует настроение умов во Франции и отношение к Жанне после Орлеана. А ведь Тулуза — это Лангедок, далекий Юг…

Тулузские магистраты смотрят на Жанну издалека. А вот двое знатных юношей, братья де Лаваль, видят ее с очень близкой дистанции. Они описывают встречу с Жанной в письме от 8 июня к матери и бабке. Собственно говоря, пишет старший из братьев — Ги; младший же, Андре, будущий адмирал и маршал Франции, лишь ставит свое имя. Письмо Ги де Лаваля замечательно во многих отношениях. Написанное через месяц после снятия осады с Орлеана, в самый канун «недели побед» (до Жаржо оставалось три дня, до Божанси — девять, до Пате — десять), оно с редкостной непосредственностью и свежестью восприятия воспроизводит и облик Жанны, и окружавшую ее атмосферу общего энтузиазма.

Описав свой приезд в Сент-Эньян, где находился тогда двор дофина и где его ждал ласковый прием, Гп де Лаваль переходит к рассказу о первой встрече с Жанной: «В понедельник [6 июня] я оставил короля и {155} отправился в Селль-ан-Берри, что в четырех лье от Сент-Эньяна. Король приказал Деве, которая там находилась, прибыть к нему; некоторые говорили, что это было сделано в мою честь, чтобы я мог ее увидеть. Названная Дева была очень добра ко мне и к брату; она была в полном вооружении, но без шлема и держала в руке копье.

Когда мы приехали в Селль, я навестил ее в том доме, где ей было отведено жилище. Она распорядилась подать мне вина и сказала, что скоро я буду пить вино в Париже. Видеть и слышать ее — кажется, что в этом есть нечто божественное. В тот же понедельник вечером она отправилась из Селля в Роморантен, что на три лье ближе к месту предстоящих военных действий (речь шла о Жаржо. —

В. Р.);

ее сопровождал маршал де Буссак с большим числом воинов и простолюдинов.

Я видел, как она садилась на коня в простых доспехах, без шлема, держа боевой топорик. К ней подвели большого вороного коня; он бесновался и не давал сесть на себя».

И тогда прямо на глазах восхищенного юноши Жанна сотворила маленькое чудо: «Она сказала: "Подведите его к кресту". Этот крест стоял перед церковью, у дороги. И конь встал, как вкопанный, и не пошевелился, пока она на него садилась. Потом, обратившись к священникам и церковным служкам, стоявшим у входа в храм, она сказала: "Молитесь и устраивайте процессии!" После чего обернулась к своим людям и приказала: "Вперед! Вперед!" И миловидный паж поскакал за ней со свернутым штандартом, а сама она по-прежнему держала боевой топорик. Вместе с ней уехал ее брат, который прибыл сюда дней восемь тому назад; на нем тоже были до-< спехи» (D, V,

103–107).

Многое объясняет нам эта зарисовка с натуры. Она живо передает обаяние Жанны, ее глубокую веру в победу («скоро я буду пить вино в Париже») и отношение к ней окружающих. В самом деле, мы никогда не узнаем, что там произошло с конем и почему он вдруг смирился, да это и неважно. Важно, какими глазами смотрит на эту сцену сам Ги де Лаваль, который уже заранее настроен на волну ожидания сверхъестественного. Поэтому он с готовностью интерпретирует в этом ключе каждый жест Жанны, могущий дать основание для такой интерпретации. {156} Здесь перед нами вполне отчетливо раскрывается механизм создания легенды о чудотворной Деве.

Письмо братьев де Лаваль носит глубоко личный характер. Это не литературная эпистола и не деловое послание, а обычное письмо, предназначавшееся для родных и друзей. В нем содержатся сведения, интересные только для авторов и адресатов: шурин Л авалей, де Шо-виньи, по-прежнему любит их сестру; Ги де Лаваль выиграл партию в мяч у герцога Алансонского; братьев очень беспокоит здоровье их матушки и т. п. На таком интимном фоне упоминания о Жанне тоже звучат как-то по-домашнему: «Дева сказала мне, когда я был у нее в гостях, что три дня тому назад она послала вам, бабушка, золотое кольцо, но что это мелочь по сравнению с тем, что она хотела бы послать столь достойной женщине, как вы». Этот эпизод объясняется просто: бабушка Лавалей была вдовой прославленного Дюгесклена, «великого коннетабля», который полувеком раньше руководил операциями по изгнанию англичан.

Это письмо, впрочем, интересно не только сведениями о Жанне. Не менее ценно в нем и то, что пишет Ги де Лаваль о самом себе, о своих товарищах и об общем боевом духе французской армии накануне «недели побед». Никто, впрочем, еще не знал наверняка, какой она будет, эта неделя. «В сей понедельник прибыл в Селль монсеньор герцог Алансонский с очень большим отрядом… Говорят, что сюда прибывает монсеньор коннетабль с шестьюстами всадниками и четырьмястами пехотинцами и что Жан де Ла Рош также находится на подходе. У короля такое большое войско, которого давно уже не видели и не чаяли увидеть, потому что никогда еще люди не шли на [ратное] дело с такой охотой, как нынче. Моя рота также растет, но у двора сейчас так мало денег, что я не надеюсь тут ни на какую помощь и поддержку. Поэтому я прошу вас, матушка, продать или заложить мои земли либо же найти другой способ [раздобыть деньги] ради спасения нашей чести, потому что если мы не выплатим жалования [нашим людям], то останемся совсем одни… Я думаю, что завтра к армии присоединится король; люди же приходят сюда каждый день со всех сторон. Как только что-то произойдет, я немедленно сообщу вам об этом. Полагают, что все дело не займет более десяти дней, так как ни одна из сторон не намерена медлить. Наши {157} все имеют столь крепкую надежду на бога, что он, я верю, нам поможет».

Заканчивается письмо так: «Сегодня вечером сюда прибыли монсеньор де Вандом, монсеньор де Буссак и другие [капитаны], на подходе Ла Гир, и скоро мы начнем действовать. Да соблаговолит господь, чтобы все произошло по нашему желанию» (Q, V,

111).

Имя Ги де Лаваля вскоре начнут упоминать хроники в ряду имен сподвижников Жанны, а его письмо, обнаруженное в семейном архиве еще в середине XVII в. и тогда же опубликованное, сохранится в истории как яркое свидетельство патриотического подъема во Франции на переломном этапе Столетней войны.

«… Никогда еще люди не шли на [ратное] дело с такой охотой, как нынче». «… Прошу вас, матушка, продать или заложить мои земли». «… Люди приходят сюда каждый день со всех сторон…». После этого письма уже как-то по-другому, с полным доверием и более глубоким пониманием, читаешь сообщение «Хроники Девы» о солдатах, согласившихся служить за мизерную плату, о сеньорах, капитанах и всадниках, приходивших во французскую армию со всех сторон, о бедных дворянах, которые, не имея средств на покупку боевого коня и доспехов, шли служить простыми лучниками и копейщиками. «Ибо каждый имел великую надежду на то, что благодаря сей Жанне причинится много блага королевству Французскому» (D, IV,

254).

Еще один отклик.

«Я, Кристина, та, что одиннадцать лет проливала слезы, заточив себя в монастырь, когда измена изгнала принца Карла из Парижа, — я теперь смеюсь в первый раз» (Q, V,

4).

Это пишет 31 июня 1429 г. знаменитая Кристина Пизанская. Уроженка Венеции, она почти всю жизнь прожила во Франции и приобрела там славу первой поэтессы королевства. Она ратовала за политическое единство страны и еще в 1417 г., когда Филипп Добрый заключил союз с англичанами, демонстративно покинула Париж и удалилась в монастырь.

И вот теперь, узнав о победе под Орлеаном, эта старая женщина (ей было около 70 лет) берется за перо и {158} прославляет подвиг Жанны поэмой, полной юношеского энтузиазма. Эта поэма, отрывки из которой даются здесь в прозаическом переводе, — последнее творение поэтессы и первое литературное произведение, посвященное Жанне д'Арк.

Кристина воспринимает недавние бедствия Франции как национальную катастрофу и личное несчастье — в этом и заключается гражданский пафос ее поэмы. Франция была долгие годы погружена во мрак, но «в год четыреста двадцать девятый вновь воссиял солнечный свет в снова настало то доброе время, которого долго не видели наши глаза. Многие жили в печали, и я в том числе, а ныне нет больше печали и горя, и радуюсь я, потому что взираю на то, что желала увидеть».

Своим возрождением Франция обязана Жанне: «Ты, Жанна, в добрый час рожденная…». Кристина сравнивает Жанну с библейскими героинями — Эсфирью, Юдифью и Деборой, находя, что Дева превосходит их доблестью.

[14]

Жанна в глазах Кристины Пизанской — существо необыкновенное. «Разве не против природы, что девочка шестнадцати лет не чувствует тяжести лат, но носит их так, словно приучена к этому с детства?» Никто не может ей сопротивляться: она обращает в бегство врагов, очищает от них Францию, освобождает крепости и города. «Она первый предводитель наших храбрых и искусных воинов и обладает силой, какой не имели ни Гектор, ни Ахилл» (Q, V, 7,

14).

Подобно другим своим соотечественникам, Кристина видит в этой «девочке шестнадцати лет» орудие бога, называет ее «божьим ангелом», а ее деяния объявляет чудом. В этом она неоригинальна. Но вот что интересно: деяния Девы не сводятся, по мысли Кристины Пизанской, к «конкретным» чудесам локально-событийного плана, даже таким важным и явным, как снятие осады с Орлеана. Дева сотворила чудо более высокого и общего порядка: она спасла Францию. «Вот невиданная вещь, достойная {159} памяти в любом краю: Франция, о которой уже шла молва, будто она повержена и прах, вдруг так изменилась божественной волей к великому благу» (Q, V, 17).

Восставшая из праха страна, воскресший народ — в этих образах раскрывается основная мысль поэмы Кристины Пизанской о национальной катастрофе и о возрождении, а Жанна предстает в качестве национальной героини. Именно на такое осмысление роли Девы наводило читателя и сравнение с библейскими героинями.

В этом суждении о Жанне Кристина Ливанская не была одинока. Ей вторил здесь другой известный поэт и ученый-гуманист Ален Шартье. Поборник независимой Франции, он еще в 1422 г., в самую мрачную пору англобургундской оккупации, написал знаменитый «Обвинительный диалог», в котором воззвал к национальным чувствам французов. А спустя семь лет, в июле 1429 г., Ален Шартье, подобно Кристине Пизанской, славит в Жанне д'Арк спасительницу отечества и национальную героиню. В его латинском послании, адресованном кому-то из европейских государей (по всей вероятности, германскому императору или савойскому герцогу), но явно предназначенном для широкого распространения, мы читаем: «Подобно тому как Троя могла бы воснеть Гектора, Греция гордится Александром, Африка — Ганнибалом, Италия — Цезарем… так и Франции, хотя она и без того знает много великих имен, достало бы одного имени Девы, чтобы сравниться в славе с другими народами и даже превзойти их» (Q, V,

136).

И опять-таки здесь отнюдь не риторика и не просто образное историческое сравнение. Общественная мысль Средневековья и Ренессанса обращалась к библейским и античным образцам для осмысления современности: историческая аналогия была средством познания. Сравнивая Жанну с величайшими героями древности, которые характеризуются в данном случае с точки зрения их «национальной принадлежности», Ален Шартье определял как природу «феномена Девы», так и масштабы ее личности. И для него, так же как и для Кристины Пизанской, Жанна, будучи посланницей неба (он говорит об этом в другом месте своего послания), является вместе с тем и великой национальной героиней, спасшей и прославившей свое отечество. {160}

Современному читателю это может показаться трюизмом. Для современников Жанны это было открытием.

Жанна «не создала национального чувства, так как это чувство существовало до нее и помимо нее», — справедливо замечает А. Боссюа, изучавший проблему становления национального самосознания во Франции в период Столетней войны (26,

132).

Действительно, само появление Жанны д'Арк на исторической арене было обусловлено наряду с другими причинами уже существовавшим к этому времени национальным чувством. Но верно также и то, что деятельность Жанны знаменовала собой важный этап в развитии национального самосознания французского народа. Она способствовала кристаллизации патриотических и национальных чувств, в том числе и национальной гордости. В этом состоит один из важнейших объективных результатов подвига Жанны. {161}

РЕЙМС — ПАРИЖ — КОМПЬЕНЬ

После Пате Жанна посетила Орлеан, где ей была устроена триумфальная встреча. Ждали дофина, даже украсили улицы к его торжественному въезду, но он так и не появился. Все эти дни Карл оставался гостем Ла Тре-муйля в замке Сюлли-сюр-Луар, всего в пятидесяти километрах от Орлеана. «И многие были тем недовольны», — замечает по этому поводу автор «Хроники Девы».

Первая после «недели побед» встреча дофина с Жанной произошла в знаменитом аббатстве Сен-Венуа-сюр-Луар, на полпути между Сюлли и Орлеаном. Свидетель этой встречи, президент Счетной палаты Симон Шарль рассказывал в 1456 г., что Карл, «испытывая к ней жалость из-за выпавших на ее долю тяжких трудов, приказал ей отдохнуть. И тогда Жанна сказала королю со слезами, чтобы он не сомневался в том, что вернет все королевство и в скором времени будет коронован» (D, I,

400).

Что стояло за этой сценой? Почему дофин настаивал на отдыхе, когда было ясно, что нельзя медлить ни дня? И почему Жанна должна была со слезами па глазах умолять дофина не сомневаться в том, что он будет коронован?

Ответить на это трудно. Возможно, Карлу было действительно жаль измученную девушку: уже больше четырех месяцев она не знала, что такое отдых. Вокулер, Шинон, Пуатье, Орлеан, Пате — каждый из этих этапов требовал колоссального напряжения сил. Но возможно, что мы имеем здесь дело с попыткой если не отстранить Жанну от участия в государственных делах, то по крайней мере сократить степень ее влияния. Предполагать это позволяет та подчеркнутая сдержанность в официальном признании заслуг Жанны со стороны правительства, которая находится в резком контрасте с восторгами общественного мнения. {162}

Из всех людей, с которыми связана история Жанны д'Арк, самой загадочной личностью был Карл. Мы не знаем и, очевидно, никогда не узнаем, что он о ней в глубине души думал и как к ней относился. Но вот бесспорный факт: имя Жанны очень редко встречается в документах, вышедших из канцелярии дофина в период решающих успехов, включая поход на Реймс и коронацию. О ней мельком упоминает «циркулярное письмо», разосланное 10 мая городам в связи с победой под Орлеаном: «… в осуществлении всего этого лично участвовала Дева» (Q, V,

103).

Так же мимоходом — в письме к членам Королевского совета Дофине от 19 июня, после Пате: «… наш племянник д'Алапсон и другие сеньоры и капитаны вместе с Девой…» (18,

328).

Вот, пожалуй, и все.

Есть, правда, один официальный документ, датированный июнем 1429 г., в котором всячески превозносятся заслуги Жанны, но некоторые обстоятельства заставляют усомниться в его подлинности. Речь идет о грамоте аноблирования некоего Ги де Кайи, орлеанского буржуа, уже владевшего замком Рейи вблизи города. Согласно грамоте, права дворянства были даны ему и его потомкам по мужской и женской линиям по просьбе Жанны и в награду за важную услугу: он, дескать, принимал Деву у себя в замке, «когда она в первый раз подошла к Орлеану», т. е. 29 апреля, после переправы через Луару.

Большая вступительная часть грамоты была посвящена деяниям Жанны. Называя снятие осады с Орлеана великой милостью неба, грамота утверждала: «Сия милость была ниспослана нам покровительством, счастливым появлением и предводительством прославленной Девы, Жанны д'Арк из Домреми, заслуги коей перед нами бесконечны».

«Мы можем достойно вознаградить названную Жанну, — говорилось далее в этом документе, — окружив особыми почестями не только ее одну, но и тех славных воинов, которые поспешили последовать за ней в столь памятном снятии осады, а потом ревностно служили ей в различных сражениях вокруг названного города и в дальнейших походах». Среди этих воинов Жанна якобы назвала первым Ги де Кайи (Q, IV»

343).

Грамота видит в Жанне спасительницу страны: ее появление было той главной милостью неба, «коей была столь счастливо отвращена осада Орлеана, когда наши {163} дела все время клонились к упадку». «Милость неба», «прославленная Дева», «бесконечные заслуги» — судя но этим выражениям, приведенным в документе, дофин превозносит Жанну в словах, едва ли не оставляющих позади себя самые пылкие и возвышенные речи поэтов.

Но при изучении грамоты аноблирования Ги де Кайи выясняется следующее.

1. Происхождение этого документа неясно. Подлинника его никто никогда не видел, а издание было сделано по копии, обнаруженной в бумагах известного провансальского эрудита XVII в. Никола-Клода де Пейреска (1580–1637 гг.).

2. Остается неподтвержденным сообщение грамоты о том, что Ги де Кайи принимал Жанну в своем замке перед тем, как она вошла в Орлеан. Об этом эпизоде не упоминает на процессе реабилитации ни один из свидетелей, сопровождавших Жанну в Орлеан и подробно описавших события 29 апреля. Ничего не говорится об этом и в «Дневнике осады Орлеана», который прослеживает действия Жанны в этот день буквально шаг за шагом. Из «Дневника» видно, что Жанна и ее спутники действительно провели какое-то время в деревне Шесси, близ которой находится замок Рейи, но ни этот замок, ни его владелец там не названы.

3. Грамота называет Ги де Кайи первым среди соратников Жанны. Но это имя больше не встречается ни в одном источнике.

4. Непонятно, почему Ги де Кайи был аноблирован на полгода раньше самой Жанны и ее родных (декабрь 1429 г.), если грамота определенно связывала получение им дворянства с тем, что он служил Жанне.

5. Заслуги Жанны расписаны в грамоте де Кайи гораздо более подробно, нежели в грамоте аноблирования самой Жанны. При этом, как справедливо заметил (но не объяснил) еще Ж. Кишера, грамоту де Кайи пронизывает общий тон ликования и энтузиазма, вообще не свойственный такого рода документам (Q, IV,

343).

Действительно, королевская грамота от 31 июля 1429 г., освобождающая по просьбе Жанны и в знак признания ее заслуг (ситуация, аналогичная аноблированию Ги де Кайи) жителей Домреми от налогов, употребляла для характеристики этих заслуг обычный канцелярский оборот: «большие, важные, знатные и прибыльные». {164}

Эти, а также некоторые другие соображения дают право предположить, что мы имеем здесь дело с подделкой, цель которой заключалась, очевидно, в том, чтобы бросить отблеск славы Жанны д'Арк на безвестного Ги де Кайи и его потомков. Как известно, именно документы генеалогического характера очень часто бывали предметом всевозможных подлогов и фальсификаций. Кто же и почему мог быть в этом заинтересован?

В 1628 г., т. е. спустя два столетия после описываемых событий, появилось второе издание «Краткого трактата об имени, гербе, происхождении и родне Орлеанской девы и ее братьев». Это — единственное сочинение, в ко-; тором мы снова встречаем имя де Кайи и узнаем новые ^подробности. Оказывается, он не только оказал Жанне гостеприимство перед вступлением в Орлеан, но и принимал самое деятельное участие в последующих событиях. По утверждению «Краткого трактата», когда французы штурмовали Турель, именно ему Жанна поручила проследить, когда ее знамя коснется гребня баррикады. Этот эпизод взят из «Дневника осады Орлеана», который к 1628 г. много раз издавался. Там-то как раз имя этого человека не названо; говорится лишь, что он был дворянином.

Итак, автор «Краткого трактата» ставит Ги де Кайи рядом с Жанной в решающий момент решающего сражения… А этим автором был, как мы знаем, но кто иной, как Шарль дю Лис (ок. 1559—ок. 1632 гг.), праправнук младшего брата Жанны, Пьера. А женат он был на Екатерине де Кайи, происходившей по прямой линии от владельца Рейи… И вот что еще очень важно: хотя «Краткий трактат» специально посвящен генеалогии семьи дю Лис и ее родственным связям, в нем ничего не говорится об аноблировании Ги де Кайи в июне 1429 г.

Нам представляется, что грамота аноблирования Ги де Кайи появилась на свет после 1628 г. для того, чтобы документально «подтвердить» тезис «Краткого трактата» о давней связи семейств дю Лис и де Кайи, освященной якобы совместными ратными подвигами предков. Во всяком случае ничто не говорит в пользу подлинности этого документа, и очень многое заставляет видеть в нем подделку. Мы не можем, следовательно, принимать за официальную оценку деятельности Жанны и те фразы грамоты, в которых превозносились ее заслуги. Уж очень {165} они отдают, помимо всего прочего, риторикой эпохи барокко..

Вернемся, однако, к встрече Жанны с дофином после Пате.

Жанна просила за опального коннетабля Артюра до Ришмона; он со своими людьми участвовал в битве при Пате, мог рассчитывать на прощение и теперь ждал в Божанси решения своей участи. Но перевесило влияние соперника и злейшего врага коннетабля Ла Тремуйля. Дофин не позволил де Ришмону присоединиться к войску, и коннетабль ушел, уведя с собой несколько сотен рыцарей и лучников. «Дева была очень огорчена, — комментирует этот эпизод «Дневник осады Орлеана», — равно как и другие капитаны и члены совета, видя, как он [Карл] отсылает прочь столько добрых и храбрых воинов. Но они не смели говорить об этом, понимая, что король делает все, что угодно Ла Тремуйлю» (Q, IV,

178–179).

Демонстративный отказ посетить Орлеан, неожиданное предложение Жанне «отдохнуть», отказ в просьбе допустить в войско отряд де Ришмона — все эти поступки дофина выстраиваются в определенную линию поведения, и за спиной Карла начинает вырисовываться фигура Ла Тремуйля. В самом деле, уж если и было кому опасаться влияния Жанны, так это всесильному тогда временщику.

Двор переехал в Жьен, где был назначен общий сбор войска. Со всех сторон приходили добровольцы, привлеченные именем Девы. «Дневник осады Орлеана» определяет общую численность армии в двенадцать тысяч человек (Q, IV,

180),

но в этой цифре следует видеть скорее качественный показатель, нежели количественный. Она, так же как и другое круглое число — десять тысяч — часто встречается в различных текстах того времени, означая «много» (ср. наше — «тьма» — первоначально десять тысяч человек). Вспомним, например, что первое письмо Панкраццо Джустиниани также говорит о двенадцати тысячах французов, участвовавших в снятии осады с Орлеана, тогда как их действительное число не превышало семи — восьми тысяч человек. Просто одни считали на десятки, а другие на дюжины. В Жьене, по-видимому, тоже собралось тысяч семь — восемь; по крайней мере такое число участников похода называет «Хроника герольда Берри». А из текста хроники Жана {166} Шартье можно заключить, что в походе участвовало не более шести — семи тысяч человек (Q, IV,

73).

Но дали; и этих людей не на что было содержать, и солдаты получили в качестве аванса за участие в предстоящем походе лишь по три франка, «что было очень мало». Впрочем, этих солдат влекли не деньги.

Тем временем в Королевском совете спорили о направлении похода. Дюнуа позже вспоминал: «После побед сеньоры королевской крови и капитаны хотели, чтобы король пошел не на Реймс, но в Нормандию. Однако Дева постоянно была того мнения, что нужно идти на Реймс, чтобы короновать короля. Она доказывала это мнение, говоря, что, как только король будет коронован и миропомазан, сила врагов будет все время убывать и в конце концов они не смогут более вредить ни королю, ни королевству» (D, I,

323).

Торопя дофина с походом на Реймс, где по традиции совершалось коронование и помазание на царство французских королей, Жанна исходила из представления о том, что только эта торжественная церемония, таинство превращают наследника престола в полновластного короля, единственного законного правителя страны. Приближенные Карла называли его королем, но в народном сознании грань между наследником престола — дофином и божьим помазанником — королем была очень четкой. Один из королевских советников, Франсуа Гаривель, вспоминал на процессе реабилитации, что, когда Жанну — спрашивали, почему она называет короля дофином, а не королем, она отвечала, что не станет называть его королем до тех пор, пока он не будет коронован и миропомазан в Реймсе (D, I,

Поиск по сайту: