С КОТОРОЙ НАПЕЧАТАНА ЭТА КНИГА 4 страница

Вскоре после сказанного, а именно в пятницу, 13 июня, многие лорды собрались в Тауэр на совет63 и здесь обсуждали, какими торжествами отпраздновать королевскую коронацию, срок которой был уже так близок, что процессии и фигуры для этих торжеств готовились в Вестминстере день и ночь, а скота было забито столько, что мясо потом пришлось выбрасывать. И вот когда эти лорды заседали там, совещаясь о подобных делах, протектор в первый раз вышел к ним лишь около девяти часов, приветствовал их почтительно и просил извинения за то, что отсутствовал так долго, сказавши просто, что в это утро он проспал. Поговоривши с ними немного, он обратился к епископу Эли с такими словами:

"Милорд! В вашем саду в Холберне растет отменная земляника. Я прошу вас, позвольте мне взять оттуда корзину ягод!" {В 1565 добавлено: "как знак вашего доброго расположения".}

"С радостью, милорд, - отозвался тот, - и дай бог, чтобы я мог с такою же готовностью преподнести вам на радость что-нибудь и получше". И тотчас он со всей поспешностью послал своего слугу за корзинкой земляники.

Протектор предложил лордам продолжать обсуждение, а сам попросился отлучиться ненадолго и удалился. А час спустя, между десятью и одиннадцатью, он вернулся к ним в палату, весь изменившись, с удивительно раздраженным и злым выражением лица; насупив брови, нахмурив лоб, с пеной на искусанных губах, он прошел и сел на свое место. Все лорды были тяжко изумлены и испуганы столь внезапной переменой, не зная, что она предвещает. И вот, посидевши немного молча, он начал так:

"Какого наказания заслуживают те, кто замышляет и готовит гибель мне, - мне, столь близкому родичу короля и протектору его королевской особы и всего королевства?"

На такой вопрос все лорды хранили молчание, в тяжком изумлении гадая, кто же здесь имеется в виду, ибо каждый знал, что он-то чист от подозрений. Наконец лорд-чемберлен, которому дружба с протектором придавала смелости, дал ответ и сказал, что такие люди, кто бы они ни были, заслуживают казни как гнусные изменники. И все остальные подтвердили его слова.

"А чародейством этим занимается, - сказал тогда протектор, - не кто иной, как жена моего брата и вместе с ней другие!" Так он сказал о королеве.

При таких словах многие из лордов, которые стояли за королеву, пришли в сильное замешательство. Зато лорд Гастингс {В 1565 добавлено: "которого одного только и ждала уже казнь".} был в душе гораздо больше рад, что виновницей оказалась она, а не кто-нибудь из друзей; и сердце его лишь роптало, что он не был в это посвящен заранее, - ведь когда перед этим были схвачены и приговорены к смерти родственники королевы, то делалось это с его согласия, и он сам велел их обезглавить в Помфрете {64}, не зная, что в тот самый день {65} его самого ведено обезглавить в Лондоне.

Затем протектор сказал: "Все вы сейчас увидите, каким образом эта колдунья и ее ведьма-советчица, жена Шора {66}, с их присными иссушили мое тело своим колдовством и чародейством!" И тотчас он подтянул рукав своего кафтана до локтя и показал свою левую руку, совершенно высохшую и маленькую, но лишь потому, что она всегда такой и была.

Тут каждый в душе почувствовал приближение беды, понимая, что это затевается новая распря. Все хорошо знали, что королева слишком умна, чтобы заниматься подобными глупостями; а если бы даже и захотела, то в советницы она бы взяла кого угодно, только не жену Шора, которую она ненавидела больше всех за то, что король, ее муж, любил ее больше всех любовниц. Да и не было здесь человека, который бы не знал доподлинно, что рука у него всегда была больной, с самого рождения. Тем не менее лорд-чемберлен (к которому после смерти короля Эдуарда перешла жена Шора: он был в нее влюблен без ума еще при жизни короля, однако, говорят, сторонился ее из почтения к королю или ради верности другу) ответил и сказал:

"Несомненно, милорд, если они так ужасно поступили, они заслуживают ужасного наказания".

"Вот оно что! - воскликнул протектор. - Вижу я, как ты служишь мне: "если бы, да кабы!" Я сказал тебе, что они так сделали, и я за это расправлюсь с тобою, предатель!" И, словно в великом гневе, он с грохотом ударил кулаком по столу.

Услыхав этот знак, за стеной палаты кто-то закричал: "Измена!", дверь распахнулась, и ворвались вооруженные воины, толпой заполнив всю палату до отказа. И тогда протектор {В 1565 добавлено: "коснувшись рукою Гастингса".} сказал: "Я арестовываю изменника!"

"Как, милорд? Меня?!" - воскликнул Гастингс.

"Да, изменник!" - ответил протектор.

Кто-то другой бросился к лорду Стенли {В 1565 иначе: и "тотчас некий Миддлтон {67} замахнулся на графа Дерби секирой... и хоть он и уклонился от удара, быстро скользнув вниз, но кончик острия его задел, и он весь залился кровью из раны".}, тот отпрянул от, удара и свалился под стол. Если бы не это, голова его была бы расколота до зубов: хоть он и быстро отпрянул, все же на ушах у него показалась кровь {В 1565 добавлено: "Граф и напавший на него однажды поспорили из-за некоторых владений, и поэтому многолетняя вражда возникла между ними. То ли силой, то ли по суду граф выдворил Миддлтона из его поместья, и тот, позволив себе слишком многое, решился в чужом деле утолить свою обиду".}.

Затем они все были быстро разведены по разным палатам {В 1565 иначе: "Тут же были арестованы остальные бароны и епископы и во избежание сговора разведены по разным местам".} исключая лорда-чемберлена, которому протектор приказал не медлить и поторопиться с исповедью. "Клянусь святым Павлом, - сказал он, - я не сяду обедать, пока не увижу тебя без головы!" Ему было запрещено спрашивать, в чем дело; с трудом он нашел случайного священника и сделал краткую исповедь, - на более длинную ему не дали времени, потому что протектор спешил к обеду, а не мог сесть за стол, пока не будет выполнена его клятва. Потом он был приведен {В 1565: "Поэтому по приказу герцога Бэкингема (которого осужденный на коленях умолял о пощаде), едва успев исповедаться, он был доставлен..."} на зеленый луг близ часовни в Тауэре, здесь его голову положили на длинное бревно, и она была отрублена. А затем тело вместе с головой похоронили в Виндзоре рядом с телом короля Эдуарда. Помилуй, господи, души их обоих!

Здесь следует рассказать удивительный случай - то ли предостережение о том, чего лорду-чемберлену следовало избегать, то ли знамение о том, чего он не мог избежать {В 1565 иначе: "Заслуживают внимания некоторые сновидения, предвещавшие ему смерть, - считать ли их божьими предостережениями от опасностей или знаменьями необоримой судьбы; а может быть, это вещая душа в смутных образах предсказывает грозящие бедствия, пока чувства погружены в сон, и так предуказывает будущие события телу".}. В полночь накануне смерти лорд Стенли прислал к нему с великой спешностью тайного гонца с просьбой тотчас встать и бежать вместе с ним: ждать некогда, ему приснился ужасный сон {1565 пространнее: "потому что в страшном сне его хозяину явилось грозное видение: им обоим (страшится он) оно предвещает в будущем беду, если они не спасутся бегством".}; ему показалось, что вепрь {68} своими клыками так истерзал им обоим головы, что кровь потекла у них по плечам. А так как вепрь был в гербе у протектора, то этот сон показался ему таким страшным, что он решил не мешкать долее, но седлать коня и вместе с лордом Гастингсом, если тот согласен, той же ночью пуститься прочь, чтобы к рассвету быть уже вне опасности. Но лорд Гастингс сказал гонцу так: "О добрый лорд! Неужели милорд, твой господин, так заботится о безделицах, так верит снам? Ведь это или призраки его собственного страха, или ночное отражение его дневных забот. Скажи ему, что верить в такие сны попросту нечестиво. Если же они служат знамениями грядущего, то не кажется ли ему, что они с таким же успехом сбудутся и в случае нашего бегства, если нас схватят и вернут, - ведь за беглеца заступиться некому! Вот тогда-то вепрю и будет предлог вцепиться в нас своими клыкам": кто бежит, тот ведь в чем-нибудь да виновен. Поэтому либо здесь нет опасности, и нам никто не угрожает; либо если опасность есть, то она страшней бегущему, чем оставшемуся. Если же погибель наша неизбежна, то пусть лучше люди увидят, что нас обманом погубили враги, а не думают, что причиной тому наша собственная глупость или трусость. Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он подозревает, я уверен, как в своей собственной руке". - "Да поможет этому бог, сэр", - сказал гонец и отправился в обратный путь {В 1565 добавлено: "Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже, когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не послушавшиеся этого вещего сна".}.

Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.

Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил, то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: "Милорд, я прошу вас продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока еще священник вам не надобен!" Этой насмешкою он словно хотел сказать: "а скоро понадобится!" Но лорд так мало в это вдумался - и так мало почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума накануне смерти!

У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец {69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565 добавлено: "и он поведал ему свою печаль и страх".}. В то прежнее время лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы {В 1565 добавлено: "в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому она была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей".}. Так что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте, где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он сказал: "А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с нелегким сердцем?" - "Да, милорд, - ответил тот, - это я помню отлично; что ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не получили вреда". - "Ты мог бы сказать это еще вернее, - молвил лорд, - если бы ты знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но вскоре откроется многим". Он имел в виду недавно арестованных лордов из родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его собственной головой, не догадывался. "Право же, приятель, - продолжал он, - никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь встретились. И вот как все переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек от беды". О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.

Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу, прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой доверчивости своей оказался он неумерен.

Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку {71}. Но протектор, намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и плохо скованные доспехи - такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил {В 1565 подробнее: "(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие, поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только отвращение как к преступлению, так и к его свершителям".}.

Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление. В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими женщинами и более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в добром спокойствии и мире.

Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да не быстро ли поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению" {В MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он" сравнил краткость времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати строку из Теренция:

"Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}.

Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов, вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние - идти в воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым; таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди, которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к добродетели.

Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями, честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж - кое-что было сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой, красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля, когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана, надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А после смерти короля она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.

Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее был прекрасный цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно привлекательны были ее глаза".}, телом она не оставляла желать лучшего, разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива), полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу, давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая, увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его, округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без забавности.

Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему замечательна: одна - самая веселая, другая - самая хитрая, а третья, как есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести было из церкви, кроме как в его постель {74}. Двое из них были особами поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно".}, и по правде сказать (ибо грех - клеветать на дьявола), никогда она не пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух; когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя - разве что вещицу скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной {В 1565: "Во всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой любовью".}.

Некоторые подумают, конечно, что эта женщина - слишком ничтожный предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, - и в особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по тому, чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая, и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других, кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными. Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за подаянием.

Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари, схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа {76}, рыцаря, чьими услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины, но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие королеве.

Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен был за такой посул склонить народ к их намерениям. А из духовных лиц они пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей {77}, брат мэра, и монах Пенкер {78}, приор августинского ордена: оба доктора богословия, оба славные проповедники, оба богаче ученостью, чем добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они были в большом почете у народа, но после этого - никогда. Первый из них выступил с проповедью {В 1565 добавлено: "тщательно продуманной".} во славу протектора еще перед коронацией, второй после коронации, но оба с такою утомительной лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в своей проповеди так надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти с кафедры {В 1565 добавлено: "Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за такую кощунственную лесть".}. Доктор Шей из-за своей проповеди потерял честь, а вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда с тех пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на себя такого позора, поэтому его проповедь была для него не столь пагубна {В MS Arundel иначе: "А августинец с его бесстыдным лицом, с которого ему так часто приходилось вытирать плевки во время диспутов, на долгие годы позорно онемел".}. Впрочем, некоторые сомневались, а некоторые утверждали, будто Пенкер не участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как водится, пустился в лесть {В 1565 добавлено: "правителю, который был жаден до похвал".}, - тем более что проповедь свою он произнес не сразу, но в следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св. Марии. Зато доктор Шей вне всякого сомнения был в этом заговоре с самого начала, поскольку именно ему было поручено первому заговорить о деле во время проповеди в соборе св. Павла, в которой он и должен был силою своего слова склонить народ к замыслу протектора.

Все старания и усилия были направлены на подыскание какого-либо благовидного предлога, который побудил бы народ низложить принца и признать протектора королем. Ради этого придуманы были разные средства; но самым главным и важным из всех измышлений было утверждение, что либо сам король Эдуард, либо его дети, либо и тот и другие являются незаконнорожденными; а стало быть ни он сам не имел права наследовать корону после герцога Йорка, ни принц после него {В 1565 добавлено: "и по этой причине протектор является единственным законным сыном герцога Йорка и только он имеет право царствовать".}. Чтобы объявить короля Эдуарда незаконнорожденным, пришлось возвести хулу на родную мать протектора, которая родила их обоих: тут нельзя было поступить иначе, как сделать вид, будто она была прелюбодейкою. Тем не менее он и на это пошел, чтобы достигнуть своей цели, однако пожелал, чтобы об этом было сказано менее определенно и более благожелательно, а именно тонко и обиняком, словно люди не решаются сказать всю правду, чтобы его не обидеть. Зато уж где речь шла о мнимой незаконнорожденности детей короля Эдуарда {79}, там он потребовал разгласить это открыто и раздуть до крайней степени.

Под каким видом и предлогом все это делалось, нельзя хорошо представить, если не напомнить сперва о некоторых давних обстоятельствах женитьбы короля Эдуарда. После того как король Эдуард IV низложил короля Генриха VI и вступил в мирное правление королевством, он решил жениться, как того требовало благо королевства и его собственное. Он послал послом графа Уорвика {80} вместе с другими дворянами в Испанию, чтобы обсудить и заключить брачный союз между ним и дочерью короля Испании {81}. Здесь граф Уорвик встретил такую благосклонность и доброжелательность к его поручению, что он, как было ему указано, быстро и без всяких трудностей привел дело к наилучшему завершению. Однако случилось, что в то самое время королю пришлось вести разбирательство по петиции от дамы Елизаветы Грей {82}, которая впоследствии стала королевою, а тогда была вдовой из знатного рода, особенно по своей матери, которая до брака с лордом Вудвилем, ее отцом, была герцогинею Бэдфорд. Названная дама Елизавета, находясь на службе у королевы Маргариты {83}, супруги короля Генриха VI, была выдана замуж за некоего Джона Грея {84}, сквайра {В 1565 добавлено: "весьма красивого и храброго мужчину, но более благородного, чем влиятельного или видного, так как ни в войне, ни в мире он еще ничем не отличился".}, которого король Генрих сделал рыцарем на поле битвы с королем Эдуардом при Сент-Олбенсе в прощенный вторник, но который недолго радовался своему рыцарству, так как в этом же бою он был убит {В 1565 добавлено: "Жена же его, как было сказано, после смерти мужа и плена короля Генриха оказалась в скудости и убожестве, так как все ее имущество было отобрано в казну за то, что муж ее сражался на вражеской стороне".}. Вскоре после этого, как раз когда граф Уорвик был в посольстве, улаживая вышеупомянутый брак, эта бедная дама обратилась к королю {В 1565 иначе: "она упала на колени перед Эдуардом и протянула ему свое прошение, а затем, видя, что он повернулся к ней и колеблется, словно не прочь ее выслушать, она на словах изложила свое дело".} со смиренной просьбою о возвращении ей тех маленьких имений, которые предоставил ей муж во вдовий надел {В 1565 добавлено: "так как муж ее ничем не мог навлечь преследования по закону, если только не считать преступлением то, что до самой смерти он был верен королю, которому присягал; да и то она твердо уверена, что, если бы судьба пощадила его, он верно служил бы новому королю".}. И когда король увидел ее и услышал ее речь, - а была она красива, миловидна, небольшого роста, хорошего сложения и очень умна, - он не только пожалел ее, но и воспылал к ней любовью. И потом, отозвав ее незаметно в сторону, он заговорил с ней откровеннее: но она, быстро поняв его вожделение, ответила целомудренным отказом {В 1565 иначе: "И тогда он любезно отвечал ей, чтобы она надеялась на лучшее: он сам рассмотрит ее дело. А потом, отозвав ее в сторону и сказавши несколько слов о ее деле, он обещал уступить ей имения, если за это и она ему уступит; он даже даст ей еще больше, если она со своей стороны не откажет ему в любезности. Она, воспользовавшись двусмысленностью королевских слов, притворилась, что не понимает, чего он хочет, и, ответила ему любезно и осмотрительно, обещая все, но с разумными оговорками. И лишь когда, отбросив увертки, он показал, что ищет от нее недостойного, то она отказалась открыто".}. Однако сделала она это так умно, так изящно и такими искусными словами, что скорее разожгла, чем угасила его желание. И наконец после многих встреч, долгих домогательств и многих обещаний, уверившись, что страсть короля к ней достаточно разгорелась, она отважилась уже смелее сказать ему, что думала, так как видно было, что сердце его привязано к ней достаточно прочно и от лишнего слова уже не охладеет {В 1565 иначе: "А увидав, что его желание разгорелось уже так, что легко не угаснет, она стала просить его оставить тщетные попытки и ссылалась то на позор, то на угрызения совести".}. Тут она и заявила ему прямо, что хоть она слишком скромна, чтобы стать его женой, однако все же слишком хороша, чтобы стать его любовницей {85}. Король, очень удивленный ее твердостью, как человек, который не привык к таким решительным отказам, проникся таким почтеньем к ее воздержанию и целомудрию, что стал ценить ее добродетель выше всех владений и богатств. И тогда-то, побуждаемый страстью, он передумал и решил как можно скорее жениться на ней.

Поиск по сайту: