ЗЕМЛЯ-У-МОРЯ: Дом

127 — 202 годы I Эпохи

Они называли эту вершину — Горт Элло, вершиной Звезды. Черная, как непроглядная ночь, высокая, острая, как клинок, приставленный к горлу неба… Нет, конечно, в их песнях не могло быть такого: «клинок». Это — только его мысли.

Здесь стоял его дом. Дом. Он невесело усмехнулся: по сути, у него никогда не было дома — не станешь ведь думать так о каменном замке… Он редко бывал в доме — и все же возвращался сюда, когда боль воспоминаний становилась слишком сильной, чтобы утаить ее от Людей Надежды.

… — Астар, ты спишь?

Он приподнялся и сел на ложе.

— Нет, Элли. Я не умею спать.

— Можно к тебе? Только я не одна, со мной друзья. Можно? Я зажгу свечу?..

— Не надо, — он сказал это слишком поспешно. Девочка встревожилась:

— У тебя глаза болят?

— Да, — ответил, помедлив мгновение.

— Мы ненадолго и совсем-совсем тихо…

Они расселись кружком у его кресла.

— Сказку рассказать? — улыбнулся он.

Элли усердно закивала:

— Расскажи еще про девочку и дракона…

…Дракон был совсем маленьким — ростом чуть больше девочки. Девочка тоже была маленькой, и ей нравился дракон — такой красивый, крылатый, с сияющими глазами…

Так они подружились, и иногда дракон позволял девочке забираться ему на спину и подолгу летал с ней в ночном небе. Девочка смеялась, протягивая руки к небу, и звезды падали ей в ладони, как капли дождя, и дракон улыбался, а из его пасти вырывались маленькие язычки пламени…

— …А как его звали, Астар?

— Элдхэнн.

— Наш Ледяной Дракон?.. Но он не умеет дышать огнем, и чешуя у него черно-серебряная…

— Элли, сестренка, это все-таки сказка…

… Вдвоем они часто бродили по лесам. Была у них любимая поляна: красивые там были цветы, а неподалеку росла земляника; девочка собирала ее, а горсть ягод всегда высыпала в драконью пасть. Дракону, конечно, это не было нужно — ему хватало солнечного света и лучей Луны, — но маленькие прохладные ягоды казались такими вкусными — может, потому, что их собирала для дракона девочка.

Вечером она набирала сухих сучьев, и дракон помогал ей развести костер, а сам пристраивался рядом. Они смотрели на летящие ввысь алые искры, и девочка пела дракону песни, а он рассказывал ей чудесные истории и танцевал для нее в небе, и приводил к костру лесных зверей — девочка разговаривала и играла с ними, и ночные бабочки кружились над поляной… А однажды пришел к костру Белый Единорог из Долины Ирисов и говорил с ними — мыслями, и это было как музыка — прекрасная, глубокая и немного печальная…

— …Это наша Долина Белого Ириса?

— Нет, Илтанир. Это было очень давно — не здесь…

…Шло время, девочка подросла, а дракон стал таким большим, что, когда он спал, его можно было принять за холм, покрытый червонно-золотыми листьями осени. Нет, они остались друзьями; но дракон все чаще чувствовал себя слишком большим и неуклюжим, а девочка была такая тоненькая, такая хрупкая…

Больше он не мог бродить с девочкой по лесу, и, если бы он попытался разжечь костер, его дыхание пламенным смерчем опалило бы деревья. Дракон печалился, и девочка рассказывала ему смешные истории, чтобы развеселить его хоть немного, а он боялся даже рассмеяться: сожжет еще что-нибудь случайно…

Один раз он пожаловался Единорогу — говорил, что не хочет быть большим. Лучше бы я оставался маленьким, вздохнул дракон, и мы гуляли бы вместе, играли бы, а сейчас? И Единорог ответил: у каждого свой путь, ты сам скоро это поймешь…

А потом пришла в эту землю беда. Неведомо откуда появился серый туман, и там, где проползал он, не оставалось ничего живого. Увядала трава, осыпалась листва с деревьев, в ужасе бежали прочь звери и умолкали птичьи песни. Все ближе подбирался туман, несущий смерть, и не знали люди, как защитить себя и что делать. Тогда ушел дракон, и долго никто ничего не знал о нем, а девочка стала молчаливой и печальной…

Он вернулся. Золотая чешуя его потускнела, волочилось по земле перебитое крыло, и темные пятна крови отмечали его путь, и устало прикрывал он сияющие глаза.

Он вернулся и сказал: Это больше не вернется. А потом лег на землю и уснул. Он был похож на холм, укрытый червонно-золотыми листьями осени. Он спал долго. Менялись звезды в небе, отгорела осень, зима укутала его снегом… А потом наступила весна, и расцвели рядом со спящим драконом цветы — золотые, как его крылья, алые, как его пламя, пурпурные, как его кровь… А девочка все ждала: когда же дракон проснется? И приходила к нему, и гладила его сверкающую чешую, плакала потихоньку и пела ему песни…

Тогда вышел к ним из леса Белый Единорог, мудрый зеленоглазый Единорог. И дракон проснулся.

Так ли уж плохо быть большим, спросил Единорог.

У каждого свой путь, ответил дракон, теперь я понимаю.

Они молчали. Над ними мерцали звезды. Неподалеку в доме горел свет, и они услышали, как там смеются дети…

… - А какая она была?

Казалось, он говорит сам с собой:

— Смелая. И печальная. Тоненькая, как стебелек полыни, а глаза — две зеленые льдинки. И серебряные волосы.

— Красивая? — шепотом спросила Элли.

— Очень.

— А что было потом?

Он помолчал немного, потом ответил:

— Она выросла, стала взрослой… Один из лучших менестрелей той земли полюбил ее и взял в жены. У них было двое сыновей…

— И они жили долго-долго, да? И были счастливы?

Он снова ответил не сразу:

— Да.

«Скажи уж лучше — и умерли в один день. Так будет вернее…»

— А как ее звали?

— Элхэ.

— Красивое имя. Только грустное…

«Нет, нельзя так… Но куда мне бежать от этого воспоминания? Твоя кровь — на моих руках… Твое сердце — в моих ладонях — умирающей птицей, и не забыть, не уйти… Вот ведь чего наплел. Тоже мне, сказитель. И кто только за язык тянул…»

«А ты скажи, скажи им правду! Что не прекрасного менестреля она полюбила, а слепца и труса с холодным сердцем. И не жила долго и счастливо, потому что бессмертный глупец позволил ей умереть за него!»

— О чем ты задумался, Астар?..

…И в первый раз над входом появился знак Одиночества — спящий дракон цвета листьев полыни на узкой черной ленте. В первый раз — осенью, на сколе времен…

— Пустите меня!..

Отчаянный женский крик заставил его вздрогнуть. Он еще успел машинально набросить плащ, спрятать в его тяжелых складках обожженные руки.

— Пустите, пустите!..

Крик захлебнулся. Она вбежала в комнату — спутанные волосы цвета золотистой сосновой коры почти скрывают лицо. Двое мужчин растерянно замерли на пороге, не зная, что делать. Он сразу же забыл о них: он видел только эти глаза, переполненные болью.

Женщина рухнула к его ногам, обнимая колени Валы:

— Звезда… помоги мне… помоги… Я знаю, ты можешь… Помоги!

Он поднял ее, осторожно усадил на скамью.

— Что случилось?

Видимо, сказалось страшное напряжение: женщина разрыдалась, закрыв лицо руками. Один из пришедших с ней поспешно вышел — наверное, воды принести; второй, совсем еще мальчишка — Хэлтэ было его имя, и ему предстояло стать корабелом, — сбивчиво стал объяснять. Нескольких слов было достаточно. Он решительно шагнул к дверям, бросив через плечо:

— Скорее!

У него было красивое имя — Тэллайо. И сам он был красив — высокий, стройный, светловолосый, с глазами цвета моря. Он говорил: твое имя — как морская соль на губах. Наис. Горечь. Он называл — Исилхэ, говорил — твои руки белы и нежны, как морская пена. Он называл — Тииа, говорил — твои глаза чисты, как спокойное море в солнечный день.

Маленькая Хэйтэл — Чайкой назвал он ее — все никак не могла успокоиться в тот вечер; и утром, едва стало светать, побежала на берег — тревожилась за отца. Оказалось — не зря. Он любил море, а море оказалось жестоким к нему, и разбитую ладью выбросило на черные камни.

Он никого не узнавал, ничего не видел вокруг. Кричать не мог: хриплое неровное дыхание и пузырящаяся на губах кровь. Целитель, страшно белея лицом, сказал: «Я могу только дать ему быструю смерть». А она не хотела верить, не смела даже на миг подумать, что все кончено. «Ведь он жив, как же можно терять надежду? — Она умоляюще заглядывала в глаза целителю. — Ведь он жив…»

И вот — когда не осталось иной надежды, она пришла сюда.

Он быстро осмотрел рыбака. Кости переломаны, похоже, задето легкое, поврежден позвоночник… Уже готов был сказать, что помочь нельзя, но слова замерли на губах, когда представил себе глаза Наис.

— Уходите. Все. Пусть никто не входит, пока я не позову. Уходите.

Он говорил глухо и резко, выталкивая из себя фразы. За его спиной почти бесшумно затворилась дверь. Тогда он сбросил плащ и склонился над тем, что недавно было молодым и сильным человеческим телом.

…Что было потом? Сколько длилось это? Он не помнил. Он принял в себя боль человека, и разрывало изнутри легкие, он дышал хрипло, прерывисто, но постепенно боль утихала, и ровнее билось сердце под обожженной ладонью…

…Он так любил море, этот ветер с привкусом соли на губах… Он распахивал рубаху, и ветер омывал его грудь, он смеялся и пел, и море было ласковым и светлым, теплым, как руки матери… Оно пело, и пела ладья, и пели волны… Ведь он же слышал, слышал это! А потом — удар, разбивающий в щепы маленькое суденышко, черные камни, разрывающие плоть…

«Сейчас… сейчас все пройдет… и будет ветер петь в парусах, все еще будет… Твой час еще не пришел — ты будешь жить. Я не отдам тебя смерти, ты слишком молод, чтобы уйти…»

Только следы шрамов остались на золотой от загара коже. Человек спал глубоким спокойным сном. Это было последнее, что успел понять Вала. Потом он просто опустился на колени у ложа и так замер, не в силах подняться…

…Что-то прохладное и влажное осторожно коснулось его лица. Он медленно приходил в себя. Получается, так и сидел здесь, да с открытыми глазами — только не видел ничего и не слышал… Да, зрелище не из приятных. Он не сразу понял, что происходит, откуда здесь Наис. А поняв, дернулся, словно хотел дотянуться до плаща.

— Нет-нет, не надо! Отдохни… — Ее губы кривились в измученном подобии улыбки.

— Ты видела, — хрипло сказал он.

— Если бы я знала, Астар, разве посмела бы я… ох, я не то… прости… Надо было уйти, а я не смогла…

Оба они смотрели теперь на его руки: она — с болью и растерянностью, он — сжимая зубы.

— Ты не бойся, Астар, — с трудом выговорила Наис. — Я никому не скажу… Теперь я понимаю, ты не хотел, чтобы мы видели…

Он криво усмехнулся этому — «не бойся».

— Кто?.. — почти беззвучно.

— Не спрашивай.

— Ты воистину всесилен… Когда я была маленькой, — она говорила как во сне, не замечая катящихся по лицу слез, — я любила слушать легенды о богах. Там и о тебе было; только теперь я вижу — ты сильнее, чем Элго Тхорэ наших преданий. И ты — человек. Знаю, можешь заставить меня забыть. Я прошу тебя — не надо. Я не хочу. Я никому не скажу. Но я хочу помнить.

— Я не отнимаю памяти.

Он поднялся, набросил плащ.

— Останься… куда ты, Астар?

— Домой, — он глубоко вздохнул и повторил тихо: — Домой.

…Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет — как стрела навылет.

…На столе неярко горел маленький магический светильник — голубовато-белая звезда в хрустальном кубке, — выхватывая из мрака зимней ночи усталое бледное лицо, седые волосы, искалеченные руки, бессильно лежащие на столе. Не было слов — только мысли, тяжелые и горькие…

…совсем такие же, как — те. Неужели и сюда придет война… А если я огражу эту землю от зла — не сочтут ли они себя избранными, не замкнутся ли в маленьком своем мире, не станут ли прятаться от всего, что может нарушить их покой? Что со мной, неужели я разучился верить людям? ..

Как мало сделано — и как. же мало осталось сил… Все отдано Арте без остатка, и — нужен ли я теперь?..

Тень чужого, знакомого до саднящей боли в груди голоса. Слова шли извне, и он не решался понять — кто говорит с ним, почему сейчас с ним — так…

Но на всем в Арте — отблеск мысли твоей, во всем — отзвук Песни твоей, часть души твоей, и пламя ее зажжено сердцем твоим — разве этого мало? И разве не ищут люди встреч с тобой, знания и мудрость твои — не опора ли им, рука твоя — не защита ли им? Не опускай рук — в них Арта…

Мои руки… - он горько усмехнулся, разглядывая тяжелые наручники на запястьях, и у нее больно сжалось сердце. Что я могу? Один, без этих людей, я уже бессилен. Скорее не я — они защита мне. Мое время на исходе — и кто вспомнит обо мне? Впрочем, так ли уж это важно… Ортхэннэр будет сильнее меня во всем. Я — уже ничто.

Не говори так!.. Он — часть твоей души, продолжение твоего замысла… сын твой. Да, ты прав — он многое свершит; но плох тот учитель, чей ученик не посмел или не смог стать равным ему: ты ведь его Учитель… И не смей, не смей думать, что ты — ничто! Если учитель отрекся от своего пути, опустил руки и покорился судьбе — что делать ученикам? Ты — защита людям, а они в свой час станут защитой тебе, и не по твоему приказу — по велению своих сердец. И Память будет жить. И Звезда твоя будет гореть над миром…

Что проку в звезде? — я не всесилен и не могу помочь всем, хотя их боль — моя боль, и радость их — моя радость… а они ведь надеются на меня…

Что проку было бы в свободе людей, если бы боги хранили их ото всех бед, делали бы все за них, а им оставалось бы только желать? Любовь и милосердие богов стали бы карой для них: там, где исполняются все желания, нет места познанию и свершению, не к чему стремиться — и сами желания умирают.

Но ведь эти люди гибнут за меня!

Не за тебя. За свою свободу, за свою землю, за тот Путь, который избрали сами. Или ты хочешь отнять у них право выбора? И разве не за то же, Тано, сражались и мы?

А та, чей крови мне не смыть…

Учитель… - срывающийся шепот, — Учитель, Мелькор, мэл кори — ведь я вернулась!..

Впервые — он поднял взгляд, не ожидая увидеть ничего, кроме ночного сумрака, страшась этого, с неясной безумной надеждой…

Темные с проседью волосы, бледное до прозрачности юное лицо, то же — и иное, и глаза — те же глаза…

Он протянул к ней руки над звездным пламенем светильника:

— Элхэ!..

Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет — как стрела навылет. Через тысячелетия — не соприкоснуться рукам. Только — словно прикосновение прохладного ветра к ладоням…

Поиск по сайту: