ПЕСНЬ: Крылья Алквапондэ

464 год I Эпохи, конец сентября — начало ноября

…Когда-то эту крепость называли Башней Стражей — Минас Тирит. Шесть лет назад, в год смерти Бараира, сюда пришел тот, кого люди называли Жестоким. Пришел во главе воинства живых мертвецов, Искаженных и черных волков-оборотней.

Крепость пала.

И вот сейчас, шесть лет спустя, Финрод Фелагунд снова смотрел на свою цитадель — смотрел, не узнавая знакомых очертаний башен и стен. Светло-серый камень кладки потемнел и в сумерках виделся почти черным, оконные проемы казались пустыми глазницами — только в одном окне горел мертвенно-бледный колдовской свет…

И почему-то, увидев это единственное освещенное окно, Финрод понял: нельзя было идти сюда. Нельзя — и не спасут уже орочьи личины, бесполезны чары, изменившие облик короля и его спутников.

И еще он понял: так было предопределено. Они должны были прийти к этой крепости на Волчьем Острове Тол-ин-Гаурхот. И сейчас придут за ними, и ляжет под ноги короткий путь по мосту между «сейчас» и «потом», между жизнью и смертью; и бесшумно закроются за ними врата, из которых назад выйдет только один из них.

Или — не выйдет никто.

А перед ними уже стоял на мосту тот, кого люди называли Жестоким, — стоял, поглаживая рассеянно лунно-седую шерсть золотоглазого огромного волка: так в раздумье гладят любимую собаку, научившуюся за годы понимать хозяина без слов.

Стоял.

И смотрел.

Молча.

А потом сказал негромко:

— Идите за мной.

И, сделав уже первый шаг, Финрод понял, что совершил непоправимую, невероятную, глупую ошибку.

Потому что Жестокий заговорил с ним на языке Изгнанников-Нолдор.

…Берен так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял, обнаженный и беззащитный, среди ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в морозной дымке солнцу — бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он смотрел в лицо Гортхауэра. Ужасающее… нет, не отвратительно-уродливое, скорее ужасающе прекрасное: в лице этом было что-то настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести от него завороженных глаз. Оно притягивало неотвратимо, как огонь манит ночных бабочек. И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого бледного светила улыбкой бога. Равнодушной улыбкой бога. А глаза его видели — король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось, не было тише тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться — ни орки, ни эльфы… Видения были немыми и беззвучными, хотя он ощущал их вкус и запах, тепло и лед…

…Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога исказилась непереносимой болью и гневом. Далеко-далеко запели глухие низкие голоса — скорбно и протяжно, и стон, как тень, взвился над хаосом, и вставала страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого. Черными крылами Ночь скорбно обняла мир, и солнце стало алым углем, окровавленным сердцем неба. И дивной красоты Песнь слила воедино Алое, Белое и Черное, и была она полна такой пронзительной тоски и скорби, что Берен потерял всякое представление о том, где он. В ночи исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой…

А Финрод видел: бьется на ветру разорванный парус, бьется крылом умирающей птицы… Он ткал видения Благословенной Земли — но все заливало кровью, заволакивало пламенем и жгучим черным дымом, и плескался на злом ветру пылающий парус… Снова и снова неотвязно возвращалось к нему это видение, горечь вины, горечь утраты…

…как во сне, увидел Берен среди клочьев расползающегося бреда — медленно-медленно падает Финрод; и бессильно опускает голову, и так же медленно, бесконечно роняет руки Жестокий. И крылья Ночи обняли сына Бараира…

…Холодный промозглый мрак подземелья, едва рассеиваемый светом чадящего светильника. Они все были здесь — и Финрод, и эльфы, и он сам — Берен, сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными цепями к стене, в кандалах. Тяжелый воздух давил на грудь. Мир кончался здесь. Не было больше ничего. Не было никого. И все это бред — и Сильмарил, и отчаянная клятва… И ее - нет, потому что нет Песни. Есть только ожидание смерти. Обреченность без надежды.

Иногда откуда-то, вслед за мерзким скрипом ржавой двери, появлялся орк и приносил какую-то еду — Берен не помнил, что именно. Помнил только, что Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, Элдар лучше, чем люди, переносят голод. Но Берен уже не понимал, зачем жить…

Временами приходил другой орк — Берен сначала принял его за оборотня: орк был в шлеме наподобие волчьей оскаленной головы со зловещими карбункулами в глазницах. Всякий раз он уводил одного из пленников. Назад не возвращался никто. И глухо тогда стонал король Финрод, и кусал губы Берен.

… — Эдрахил. Выслушай меня. Мне нужно, чтобы ты рассказал о цели вашего пути.

— Ты ошибся, Жестокий: я не предатель.

— Подумай: я обещаю тебе свободу, если ты…

— Мне — поверить твоим обещаниям?! После того, как ты убил моих братьев?

— Тебя я отпустил бы и так — в память о том, что…

Эдрахил горько рассмеялся, не дав ему договорить.

— Послушай, но ведь ты же поверил ему — почему же не хочешь поверить мне?

Эльф умолк, а потом, глядя в глаза Сотворенного, раздельно проговорил:

— Потому, что он — такой же, как мы. А ты — ты оборотень.

Их осталось двое. Берен знал, что следующий — он. И тогда он наконец нарушил молчание:

— Прости меня, король. Из-за меня все это случилось, и кровь твоих воинов на мне. Я был заносчивым мальчишкой. Как капризный ребенок, потребовал от тебя исполнения моего желания, исполнения клятвы, которую ты давал не мне. Не кори меня — я и так казню себя все время. Прости меня.

Голос короля после долгого молчания был глухим и каким-то чужим:

— Не терзай себя, друг. Это я виноват. Ведь ты же не знаешь, почему я согласился идти с тобой. Из-за моей самонадеянности мы попали в ловушку. Это я всех погубил…

А потом снова пришел орк — и что-то оборвалось внутри у Берена. Пока орк возился с его ошейником, Берен кожей ощущал угольно-раскаленный взгляд короля…

Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по грязному полу, рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк истошно орал и бил короля ножом, бил уже в агонии — тот захлестнул его шею цепью своих кандалов; и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет силы, Финрод вцепился зубами в горло орка. Тот тонко взвизгнул и, дернувшись, затих.

Финрод подполз к Берену и упал головой ему на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.

— Ухожу… не хочу, но… я должен… обречен… Я бессмертен… ты… прости… Постарайся… жить…

Его слова были бессвязны, но Берен понял.

…Он был слаб. Смертный, ведомый Судьбой; так слаб, что мог только одно — почти шепотом петь ту Песнь, что пела в его видении окровавленная Ночь. Он пел, не понимая, откуда идут слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король Финрод, благороднейший из королей Нолдор. Умер в ледяном мраке темницы, на скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. Не народ Нарготронда оплакал своего владыку, а Смертный, обреченный сгинуть во тьме безвестности, куда ввергла его Судьба. И Берен плакал и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться…

…Гортхауэр вздрогнул от внезапного шума, рука потянулась к мечу… Перед ним был Седой Волк со страшной рваной раной на горле. Желтые, налитые кровью глаза встретились с глазами Сотворенного, и тот увидел предсмертные мысли волка. Красивая девушка на мосту… огромный волкодав в золотом ошейнике… Дочь Тингола. Гортхауэр осторожно погладил волка по голове: пусть уснет — так легче умирать.

Мысли быстро проносились в голове Гортхауэра, пока он стремительно шел к вратам. Пустые коридоры полнились эхом его шагов. Казалось, он здесь совсем один. Мысли были четкими и холодными.

Дочь Тингола. Если верны сведения, она пришла сюда за этим человеком, что сопровождал Финрода. Если она будет у меня, они мне все расскажут. Странно. Раньше я взглядом мог заставить любого говорить… Неужели я стал столь слабым? Или жестокость моя выжгла все? Довольно! Нет! Пусть все трое предстанут перед Учителем. Они — слишком ценная добыча. Если Учитель сам возвратит Тинголу дочь, а Нарготронду — короля, если они вернутся к своим народам с почетом, то Нолдор придется распроститься с надеждами на общий союз эльфов. Да. Пусть судит всех троих он. Довольно с них. Но пес сдохнет…

Солнечный свет, слишком резкий и яркий после полумрака башни, ослепил Гортхауэра, он прикрыл глаза ладонью и потому не сразу увидел Лютиэнь. А увидев, остановился. Его охватило странное смятение. И как мне с ней заговорить? Лучше бы кто другой… кто, здесь только орки и волки… Еще несколько шагов… Глаза в глаза. Неужели она все же вернулась? Зачем? Может, чтобы судить меня? Помнит ли, кто она есть? .. Он медленно поднял руку, чтобы коснуться ее. Может, это призрак…

— Иэрне… — беззвучно, боясь спугнуть наваждение.

Страшный удар в грудь опрокинул его на спину; горячая слюна капала на лицо, клыки волкодава впились в тело. Он не сразу почувствовал боль — да и, пожалуй, боль не была столь жестокой, как явь. Наваждение растаяло, остались лишь растерянность, горечь разочарования и почти детское горе. И, может быть, увидев эти странные, совсем не жестокие глаза, Лютиэнь приказала Хуану оставить поверженного.

— Ты, прислужник Врага, слушай! Если не признаешь моей власти над этой крепостью, Хуан разорвет тебя, и обнаженной душе твоей будет суждено вечно корчиться под взглядом твоего хозяина, полным презрения!..

Пес глухо зарычал.

— Я… сдаюсь… — еле слышно ответил Гортхауэр.

Миг — и Лютиэнь уже бежала по мосту. С трудом приподнявшись на локте, Гортхауэр посмотрел ей вслед. Сейчас она невероятно походила на Иэрне…

Им овладело странное ощущение — все равно, потому что все кончено. Осталось исполнить только одно. Он подозвал крылатого коня — мыслью: говорить не мог. Это совсем лишило его сил. С трудом взобрался в седло, оторванной от плаща полосой кое-как замотал рану — надолго не хватит, надо спешить… Пока есть силы — предупредить. И увидеть Учителя — в последний раз… Они могут сделать со мной все. что угодно, но не смогут придумать большей муки, чем эта, мною же причиненная. Все равно. Все равно…

Поиск по сайту: