ОДИНОЧЕСТВО

588 год I Эпохи — 20-е годы II Эпохи

«Когда разрушена была крепость в Тангородрим и пал Моргот, вновь принял Саурон благородное обличье и пришел, дабы выразить почтение Эонве, герольду Манве; и отрекался от всех своих злодеяний. И так думают некоторые: изначально это не было ложью, но Саурон воистину раскаялся, пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный падением Моргота и великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто принадлежал к тому же ордену, что и он сам; и приказал он Саурону вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Саурон, и не пожелал он возвращаться в унижении, а быть может, и долго доказывать служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при Морготе велика была власть его. Потому, когда ушел Эонве, он укрылся в Средиземье; и вновь предался он злу, ибо весьма крепки были те узы, которыми опутал его Моргот…»

В ту ночь на землю обрушился звездопад…

…Он был — волк-одиночество, он мчался вперед… куда? — не было пути и не было цели, только сухие травы ветра; едва касаясь земли — без устали, без отдыха, гонимый отчаянием, он летел вперед, глотая ледяной ветер и мерзлую снежную крупу, чтобы хоть как-то унять режущую боль в груди, он кричал — но крик тоской волчьего воя рвался из сжатого спазмом горла.

Один.

Он был — ветер, в смертной муке бьющийся об острые сколы скал, загнанным больным зверем мечущийся меж каменных стен ущелий, он взлетал к небу — и падал вниз, словно хотел разбиться о камни — но боль не утихала…

Потом ушла и боль. Осталась только пустота, сосущая тоска и обреченность.

Один.

Он был — озеро лесного тумана, он не чувствовал ни холода падавших в него звезд, ни пронизывавших его солнечных лучей, ни растущих сквозь него трав — он не умел уже удивляться тому, что в нем проснулся этот дар: становиться всем, что есть часть Арты.

…Человек вышел на лесную прогалину — и замер, изумленный. Туман стлался над землей — туман заполнял ложбину, как чашу — древнюю каменную чашу, поросшую мхами и травами. И туман этот казался живым: не колыхался под ветром, но в голубоватой и молочно-белой призрачной переливчатости его таились неведомые сны и видения.

Боги соткали этот туманный покров, думал человек. Боги сотворили его, чтобы отважный и твердый сердцем мог раздвинуть эту пелену и узреть их мудрость, думал человек. Но отчего-то в душе его просыпалась робость, почти страх перед этим колдовским маревом. И все же он хотел знать — а потому, преодолев неуютное и непонятное чувство, шагнул в туман…

…глухое отчаяние охватило его, тоска без просвета, без надежды. Он был один — безнадежно, обреченно один. Все осталось прежним — и ничто не было прежним, потому что ушло что-то, без чего нельзя, невозможно жить. Он застонал сквозь зубы — не слыша стона, без голоса, без дыхания; он звал… кого? — не знал сам, но — звал отчаянно, из глубины скованного холодом сердца — он звал смерть и знал, что не будет ему смерти, что он навечно останется здесь — один, в нечеловеческой тоске переживая снова и снова и снова — неведомую потерю, непоправимую беду.

Туману не было дела до человека, тонущего в стылом отчаянии, как нет дела реке до тонущего в ее волнах зверька. Но агония живой души пробуждала в нем унявшуюся было боль — и, тяжело колыхнувшись, туманные волны вышвырнули смертного прочь, на каменистый край ложбины…

…Здесь жили люди Севера — те люди, которых сам он привел сюда. Они строили дома из дерева и камня; они возводили прочные стены, хранившие их Семь Городов, и расстилались неподалеку вспаханные поля, и звенели в кузнях молоты, и тянулись нити пряжи; мастера стекла и витражей вплетали в паутину переплетов цветные осколки, и люди Памяти писали летописи, ведающие-травы собирали по лесам и берегам рек целебные растения…

Память и знание остались здесь.

Но он искал иного.

Странник в запыленных черных одеждах, чье лицо скрыто в тени капюшона: он пришел сюда, чтобы вновь обрести то чувство, которое давало Твердыне силу быть. Единение. Братство т'айро-ири.

Он ходил по улицам Семи Городов, вслушивался в речи, в чувства, в движения души. И поднимались в его душе горечь и презрение: они были иными. То, что связывало людей Твердыни, то, в чем нуждался он теперь более всего, было утрачено безвозвратно.

Полы черного плаща метут пыль улиц: он ищет то, чего нет. Нет больше нигде: последний из сынов Твердыни ступил на Неведомый Путь десять лет назад. Они еще успели построить дома и вспахать поля, успели оставить после себя детей и учеников…

И их не стало.

Никого.

Одиночество.

Он так и не открыл никому ни своего имени, ни своего лица. Незачем. Ничего не осталось. Тано отдал себя, свою жизнь, кровь свою… за кого? За них?.. - с жестокой горечью думал он. Погибли — лучшие. Лучшие остались там, в Твердыне. Ушли — трусы, спасавшие свою жизнь. Те, кому слишком дорога была их шкура. Если бы все они остались, забыв о приказе, — разве смогло бы войско Валинора одержать победу?..

Сейчас он не хотел помнить о том, что сам подчинился этому приказу. Что его, бывшего на последнем Совете, восхищали мудрость Учителя и его мужество. Его Тано заставил уйти. Они были свободны в выборе. Он почти ненавидел сейчас этих людей, он не мог, не желал оставаться среди них. Для него они стали — предателями. Йирто.

Зачем ты оставил меня жить, Тано? Чтобы я увидел — это? Этих?..

Горькая опустошенность поселилась в его сердце. Ушло то, что было душой Севера. И люди эти не были ему больше близки — что в них? Такие же, как все. Они были безразличны ему. Он искал протянутой ему руки — и натолкнулся на пустоту. Он искал братства — увидел разъединенность.

Он был один.

Навсегда — один.

Словно шел, снова шел по золе Гэлломэ, и в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой — сладковатый, тошнотворный; словно вновь смотрел в распахнутые небу глаза мертвых.

И, как тогда, тысячи лет назад, — он пошел прочь. Прочь от Семи Городов, от того Севера, которого он не знал и не желал знать, который — так казалось ему — не знал и не помнил его. Не помнил ничего.

Он остановился посреди вересковой пустоши — багряным и пурпурным расцветал вереск: как стылая кровь. И тогда он опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая холодный воздух ранней весны, — и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь…

…Здесь, в Серых Горах — Эред Митрин, поселились иртха: как в прежние времена это было — неподалеку от людей Твердыни и все же не рядом. К северо-востоку от гор, в озерном краю, изгнанники Севера строили свои Семь Городов. Иртха не любят открытой местности: в лесистых предгорьях как-то уютнее. Привычнее.

Сюда он пришел, отчаявшись в людях, — пришел, когда некуда стало идти больше, как тысячи лет назад. И, как тысячи лет назад, мать рода сидела у очага: только в смоляно-черных волосах ее теперь змеились седые пряди.

— Хагра из Высокого Дома, их больше нет. Нет сынов иртха, ушедших в Высокий Дом, — медленно заговорила она, первой нарушив молчание. — Так?

— Йах. Нет Высокого Дома. Никого нет.

Нет, не мог он рассказать о том, что знал — чего не видел сам. Его там не было.

— Люди Севера, они говорят — харт'ан, его нет больше. Совсем нет. Рагха слышит верно?

— Йах, — фаэрни склонил голову, кусая губы.

Рагха помолчала, потом заговорила нараспев, прикрыв глаза:

— Закон иртха: чужой убил отца, сын мстит. Убей чужого. Кто не исполнит — не мужчина, не воин: баххаш ма-пхут. Должен умереть.

Внезапно впилась взглядом в лицо фаэрни и отчетливо вымолвила что-то — тот не сразу понял, что Рагха перешла на язык Твердыни, гортанно и медленно выговаривая непривычные слова:

— Твой отец убит. Ты — его сын, ты жив. Его убийцы, они живы. Почему? Был его последний бой. Ты ушел. Оставил его. Почему?

Не сразу фаэрни осознал смысл сказанного — а осознав, вскочил — метнулась в глазах безудержная бешеная ярость — отшвырнул Рагху к стене пещеры и прорычал:

— Никогда! Слышишь, ты!.. Никогда не спрашивай об этом!

Рагха медленно поднялась, держась за ушибленное плечо, выплюнула с отвращением:

— Баххаш ма-пхут й'агр. Йе-ханга — будь проклят, выродок.

И — уже вслед ему — бросила одно из самых страшных обвинении, какое знала Твердыня Севера:

— Йирто.

Отступник.

Один. Снова — один.

Некуда возвращаться.

Не к кому идти.

Учитель оставил его жить, чтобы он, Гортхауэр, сумел продолжить начатое. И он сделает это, начнет все сначала. Он не станет собирать осколки. Того, что было прежде, нет и не будет никогда: он — один на один с собой в новом, чужом мире. Он перевернет страницу, начнет писать свою судьбу с чистого листа… Как? — он не знает еще. Надо искать.

«…В высокой башне на границе Уртуган-Ана, Недоброй Земли, поселился в давние времена великий чародей. И радовались ему люди, потому что во многом помогал он им, отвращал поветрия, исцелял страждущих и примирял врагов. Мудрость его была опорой государям земли Ана; и расцветала земля, и тучным было жнивье, и богатела страна…»

Поиск по сайту: