СОТВОРЕННЫЕ: Ученик

Век Тьмы

…Прикосновение. Другой. Кто? Сила. Пробужденный открыл глаза. Склонившийся над ним -

Кто?..

Глаза — темное золото и медь, даже зрачки отливают золотом.

Создавший тебя, тот, кто властвует над всем, что есть плоть Арды. Ваятель. Ауле.

Но где…

…тьма, и из тьмы — узкое лицо, глаза — сияние, свет, ласково и тепло мерцающий, сила…

Глаза Ауле потемнели, чуть расширились зрачки — он отвел взгляд.

Видение. Наваждение. Этого не было. Нет. Забудь.

Мысли — ударами молота, отдаются в мозгу надтреснутым глухим звоном.

…прикосновение — рука ложится на лоб, на грудь, сила — Сила, поднимающееся из глубин существа искрящееся тепло — отблеск света, скользнувший по лицу…

Забудь. Забудь. Нет. Забудь. Ты — создан — мыслью моей. Ты — орудие в руке моей. Майя. Аулендил.

Я…

Сквозь тяжелый звон, сковывающий все существо Пробужденного, он потянулся мыслью к тому, что в мыслях Ваятеля было наваждением.

…сплетение хрустальных нитей и лепестков пламени в бархатной черноте, сгусток души в руках сильных и осторожных, имя — искра, мерцающая во тьме, искра, разгорающаяся в ладонях ясным огнем, все ярче — он назвал — имя…

Аулендил. Майя. Аулендил.

Серебряная нить оборвалась с мучительным звоном. Стало почему-то холодно. Нареченный приподнялся, сел, упираясь ладонями в холодное и влажное — не зная, что это называется «земля». Вокруг было пусто. Сумрачные очертания непонятных сущностей, иных, чем он. Тепло и ощущение ласковой силы ушло. Совсем.

Мое орудие. Майя Аулендил.

Майя.

…Он и сам не знал, зачем перенес этих двоих для пробуждения в Земли-без-Света. Наверное, просто потому, что знал: здесь они были созданы, здесь должны впервые осознать себя. Так будет лучше. Так надо.

Братья — но так не похожи друг на друга и душой, и обликом… Лучший — Артано, искуснейший — Курумо. Один — насмешлив и дерзок, другой молчалив, спокоен, усерден. У старшего — глаза Мелькора, душа Мелькора; младший — словно орудие, пытающееся приспособиться к руке мастера.

Артано был нетерпелив и порывист, его мысли часто обращались в вопросы, отточенной сталью скрещивавшиеся с мыслями Ваятеля. В мысли Курумо все образы знания, откованные Кузнецом, погружались, как в расплавленный воск; вбирая в себя и цепко запоминая все, он смотрел пристально темными, как Извечная Ночь, глазами — не понять, что думает. Никогда не возражал. Странен был. Часто Кузнец ловил себя на том, что рядом с ним чувствует себя не менее неуютно, чем под пронизывающим взглядом Артано.

С Артано Ваятель был зачастую суров и неприветлив: страшился странных, почти кощунственных вопросов майя, на которые не смел искать ответа, его сомнений, стремительности мыслей и решений. Рожденный Пламенем, и сам — пламя, ярое и непокорное: Артано Аулендил, Артано Айканаро… Страшно предчувствовать, что когда-нибудь проснется память, дремлющая в глубине холодно-ярких глаз. И тогда он уйдет — и кара Единого настигнет его, как и его создателя…

Однажды Артано принес ему странное орудие — первое, что сделал сам; и снова страх проснулся в душе Ваятеля. Острый клинок из голубоватой стали; и гибкие огнеглазые существа, сплетавшиеся в рукояти, мучительно напомнили Ваятелю — то, крылатое, танцующее-в-пламени. И хлестнул — холод отчужденности, как горсть сухого песка в лицо; Артано отступил на шаг, и на лице его появилась растерянность, какое-то горестное непонимание. С тем и ушел. Больше этого его творения Ваятель не видел.

Сам Ауле давно смирился со своим предначертанием; от прежнего бытия осталась только глухая тоска. Он старался не вспоминать — и, наверно, это даже удалось бы ему, если бы не Артано…

А майя все не мог забыть того, кого первым увидел при пробуждении. Тщетно искал черты Крылатого в лицах Валар; и тогда странная мысль родилась в его душе — мысль, показавшаяся ему безумной. Гнал ее — но мысль не уходила; и однажды он решился.

Мастер. Ступающий-во-тьме — кто он? Почему он — иной?

В глазах Ауле метнулось — непонятное, и снова звучание его мысли напомнило майя о треснувшем колоколе. Из клубящегося мрака соткалась чудовищная в своей неопределенности черно-огненная фигура, излучавшая недобрую силу — огонь, поглощающий деревья и травы, вздымающий жгучий пепел, чудовищный жар, иссушающий моря и заставляющий рассыпаться в прах горы, опаляющий живых сотворенных, до мучительной неузнаваемости искажающий их облик…

Образ стерся — Ауле уловил сомнение в мыслях Артано. Видение, сотканное майя, было похоже на Великую Музыку не больше, чем тень ветви — на живую цветущую ветвь, но и в этом отзвуке не было, не могло быть того, что нарисовал Ауле. И снова проступило полустертым воспоминанием: лицо — взгляд — отголосок Силы — образ ладони и мерцающей на ней живой искры…

И со всей мощью всколыхнувшегося в душе ужаса и предчувствия потери Ваятель обрушил мысль-молот на паутинно-тонкое стекло запретного воспоминания, разбивая его в пыль.

Нет. Не смей. Ты. Майя. Орудие. Аулендил.

Треснувший колокол.

Сухой стук камня о камень, не рождающий эха.

Мыслью. Моей. Создан. Больше. Ничего. Нет.

Тишина.

Он больше не слышал мыслей майя: всколыхнулись тяжелые волны — исчезли, оставив незамутненной гладь темного бездонного озера.

Забыто. Нет. Не было. Есть — Ауле. Господин. Сотворил орудие. Артано. Аулендил.

Глаза Артано были похожи на полированную сталь, в которой не увидишь ничего, кроме своего отражения. Холодные. Лишенные прежней родниковой прозрачности. Больше не будет вопросов, не будет иных мыслей. Не будет — для Ауле. Не создателя. Не мастера. Господина.

Так говорят: в древние времена во мраке Средиземья Ауле создал гномов; ибо столь сильно жаждал он прихода Детей, дабы были у него ученики, коим мог бы он передать знания и искусство свое, что не пожелал ожидать исполнения предначертанного Илуватаром. И создал Ауле гномов такими, каковы они и по сей день; но облик Детей, что должны были прийти, помнил он смутно, а власть Мелькора в те дни простиралась надо всей Землей, потому пожелал Ауле, дабы были они сильны и телом, и духом. Но страшился он того, что прочим Валар труды его будут не по нраву, и потому творил втайне; и первыми сотворил он Семь Отцов Гномов в подгорном чертоге Средиземья…

…Он знал, что это запретно, он ничего не забыл — но все более неодолимым становилось жгучее желание создать живых: не майяр, не орудие свое, не свое продолжение — иных, чем он, тех, чьи замыслы будут новыми, не имеющими своего истока в нем, Ауле. Детей. И не об Отступнике были его мысли, когда начал он творение: творил новых по образу и подобию своему. Обликом новые существа были похожи на его майяр — широкоплечие, сильные, приземистые, словно бы созданные для жаркой работы у горна…

Аулехини. Да, так они будут зваться: Дети Ауле. Кузнец произнес это вслух, словно пробуя слово на вкус — Аулехини… - и замолк, улыбаясь в странном смущении. Это было открытием, новым, незнакомым чувством: он гордился ими, как ни одним своим творением, он восхищался ими, и это не было смиренным восхищением пред величием замыслов Творца — он любил их, и это была иная любовь — потому что ребенка любят иначе, чем вещь, вышедшую из-под рук Мастера.

Один за другим они открывали глаза — темные, как глаза их создателя, поднимались, изумленно оглядывая сверкающий драгоценными кристаллами высокий свод пещеры, подобный звездному небу. И тот, что пробудился первым, остановив наконец взгляд на Кузнеце, медленно, неумело улыбнулся, словно хотел что-то спросить.

— Я… — выговорил Ауле на том языке, который сам сотворил для них, на языке камня и гор, пещер и подземных рек, — я Махал. Я создал вас.

Его лицо пылало, он даже не заметил того, что сказанное им — святотатство, потому что символ и образ этот — Создатель, Образователь - прежде означал только Всеотца.

— Махал, — повторил Новый и опять улыбнулся. Ткнул себя пальцем в широкую — только мехи раздувать! — грудь, потом обвел жестом других пробудившихся: во взгляде читался вопрос.

— Кхазад, - кивнул Ауле; глаза Кузнеца сияли теплым золотым светом, неожиданно он рассмеялся, не в силах больше держать в себе это огромное невыразимое счастье. — Вы — Подгорный народ, властители камня и металла, Кхазад. Ты… понимаешь меня?

— Кхазад, — повторил Новый и тоже кивнул — запоминая.

Создатель раскинул руки, запрокинув лицо к сияющим сводам — счастье переполняло его, все — золотое сияние и звонкая медь, хотелось смеяться, хотелось взлететь, распахнув крылья, хотелось…

…Но ведомо было Илуватару о том, что делалось, и в тот час, когда завершена была работа Ауле и, довольный, начал он обучать гномов тому языку, который создал для них, заговорил с ним Илуватар; и, услышав голос его, умолк Ауле. И рек ему Илуватар: "Почему сотворил ты это? Почему пытаешься сделать то, что, как ведомо тебе, превыше разумения твоего и власти твоей? Ибо лишь свое бытие, не более, как дар получил ты от Меня; и потому жизнь тварей, созданных рукой твоей и разумом твоим, лишь в нем имеет начало; и движутся они лишь тогда, когда ты помыслишь об этом, когда же мысли твои далеки от них, то замирают в бездействии. Этого ли желаешь ты? "

И так ответил Ауле: «Я не желал такой власти. Мыслил я создать существ иных, чем я сам, дабы любить их и наставлять их, дабы и они постигли красоту Эа, Мира Сущего, которому Ты повелел быть. Ибо казалось мне, что довольно в Арде места для многих творений, что увеличат красоту ее, но большею частью пуста она и безрадостна; и нетерпением наполнила меня пустота, и в нетерпении своем впал я в неразумие. Но Ты, сотворивший меня, и в мою душу вложил жажду творить; неразумный ребенок, обращающий в игру деяния отца своего, не в насмешку делает это, но лишь потому, что он — дитя своего отца. Но что же делать мне ныне, дабы не навлек я на себя вечный гнев Твой? Как дитя в руки отца своего, так в руки Твои предаю я ныне мои творения; и да будет воля Твоя. Но не лучше ли будет мне уничтожить то, что по неразумию создано?»

И поднял тогда Ауле великий молот, дабы сокрушить гномов; и он плакал.

…Ничего этого майя не слышал — видел только, как внезапно замер Кузнец, как страх удушливо-темной волной затопил его глаза, как с побелевшим лицом, искаженным болью и тоской, он, словно повинуясь чужой воле, поднимает молот…

Майя вцепился в руку Кузнеца, повис на ней — молча, стиснув зубы.

Ваятель… ведь ты выковал живое… зачем ты…

Не выдержав пронзительно-светлого вопрошающего взгляда, Ауле отвернулся.

Таково веление Единого. Это твари без жизни, без души…

Майя выпустил Ваятеля; дернул плечом, щуря дерзкие глаза.

В треснувшей форме отлито! Эру сплел узор песни для того, чего нет. Ты покорился этой песне, как воск — молоту. Почему?

Ауле все ниже клонил голову.

Он — Творец Мира.

Но и ты — творец! Ты — Мастер!

Он создал нас. Нет своей воли у молота, не измыслит нового наковальня: мы — лишь орудия Замысла Единого.

А ты создал меня — значит…

Майя остановился: мысли Кузнеца склубились в туман, на миг в них проступил и исчез образ — больше ничего понять было невозможно, и Артано спросил снова, уже угадывая ответ:

Ты создал меня — или? ..

…Из глубин непроглядного темного озера рванулся столб ослепительного пламени: Ваятель поднял голову в изумлении, и Сотворенный впился в его зрачки взглядом и больше не отпускал — его мысль хлестала огненным бичом, словно пытаясь из треснувшей бронзы извлечь хотя бы один чистый звук, и в какой-то миг из клубка вопящего тумана явилось вспышкой пламени тонкое яростное лицо, мучительно искаженное — лицо - незнакомое и виденное когда-то, то же — иное - обожгло воспоминанием -

Он?

Дымной чернотой заволокло видение, и что-то болезненно дергалось в этом дыму, дрожало, стремилось забиться в глубь золото-медных глаз, сжавшихся в точку зрачков, но Сотворенный в яростном нетерпении не отпускал взгляда Ваятеля.

Кто он?

Ваятель вскинул крестом руки, заслоняясь от жгучего взгляда Сотворенного.

Кто?!

Ваятель опустил тяжелые веки и ответил. Голос его звучал ровно, слова падали свинцовыми каплями, глухо и тускло:

— Ты… пришел из тьмы… и… несешь в себе… тьму. Уходи, айканаро. Ты… сожжешь меня… и сгоришь сам. Большего… я… не скажу. Уходи.

Он отвернулся и медленно побрел прочь, еще ожидая, что Сотворенный остановит его. Но бесшумные шаги позади не были шагами Артано, и Кузнецу не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто следует за ним.

…На мгновение майя показалось — он видит перед собой Властителя Изначальных; даже головой тряхнул, отгоняя наваждение, — но стоило вглядеться, и он уже не понимал, как мог ошибиться.

И дело было не в том, что стоящий перед ним был в черном и черными были его волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи. Весь он был как-то легче, тоньше, стремительнее — хотя и стоял неподвижно, даже шага не сделал навстречу вошедшему. Резче и острее — черты лица, и какая-то неуловимая неправильность в них — незавершенность, которой живое дерево отличается от попытки изобразить его. А самое странное — глаза, на мгновение ледяным сиянием напомнившие майя снега Вершины Мира: глаза, цвета которых он не мог угадать, как ни старался.

Майя так и остался стоять посреди подземного зала, не зная, с чего начать. Кажется, Ступающий-во-Тьме вовсе не намеревался помогать ему: просто рассматривал его — спокойно, внимательно — и еще было в его глазах что-то странное, то, что прежде майя читал иногда во взгляде Одинокой.

Что же, ты собираешься объяснить, зачем пришел сюда, или предоставишь мне самому догадаться?

Мысль, коснувшаяся его сознания, оставила ощущение глубокого мягкого голоса. Майя кивнул, но так ничего и не сказал.

Ты станешь говорить словами?

Снова майя не ответил, и Изначальный повторил:

— Ты станешь говорить словами?

Голос у него оказался именно такой, какой и ожидал услышать майя. Слова были иными — по-другому говорят в Валиноре, когда выбирают говорить - как Те, Кто Придет; но смысл был внятен.

— Да.

— Так говори.

— Был среди Народа Валар. Ушел.

— Зачем?

— Хотел видеть. Хотел понять.

— И что же ты увидел? — Еле уловимая усмешка в голосе — как искорка.

Говорить словами было непривычно, тяжело, и майя немного помолчал, прежде чем ответить:

— Чего не увидел — сказать легче. Говорили — искажаешь Замысел. Говорили — извращаешь кэлвар и олвар. Говорили — бездны огня и пустыни без жизни создаешь. Этого — не видел. Теперь — вижу тебя.

— И что понял?

— Что не вернусь.

Изначальный помолчал: задумался. Тени и блики скользили по его лицу, неуловимо меняя облик.

— Вижу — ты был среди майяр Ауле, — странно он подчеркнул слово «майяр». — Как имя тебе?

— Имени больше нет, Ступающий-во-Тьме. Называли — Артано. Артано Аулендил, — во взгляде майя вспыхнул мрачноватый упорный огонек — и словно в ответ в глазах Изначального заплясали огненно-золотые искры, черты лица стали острее и резче:

— Так — не стану называть, айкъе-нээрэ; вижу, тебе не по нраву. Чего хочешь от меня?

— Знать.

Изначальный пожал плечами: странный его, из тьмы сотканный плащ колыхнулся, словно ветер хотел распахнуть его — только ветра не было.

— Смотри.

Поднял руку; на его ладони вспыхнула искорка — разгорелась — пламя взлетело жгутами, переплетаясь с какими-то тонкими хрустально-светлыми нитями, вбирая их в себя… сплетенные пальцы рук — пламя и тьма, и ветер, и песнь — вечно изменчивая, распадающаяся на тысячи голосов, шорохов, шелестов — снова сплетающаяся, сливающаяся в одно — ветер, поющий в сломанном стебле тростника, — звон металла — звон струн — танец огня…

Внезапно майя почувствовал странное: словно бы Изначальный держал сейчас в ладони его душу — смятенную, еще не обретшую себя, лишенную цельности, лишенную имени — суть рождающейся души. Он разделился надвое — был здесь, в поющем подземном зале, а его я билось беспокойным огнем в ладони Изначального; и было это странно, непонятно — и правильно, словно именно так и должно было быть от начала…

— Подожди!..

Пламя сжалось в единственную алую искру — и угасло; Изначальный медленно опустил руку и так же медленно поднял глаза, сейчас — задумчиво-серые.

— Ты создал меня?

Сталь во взгляде:

— Ты только это хотел знать?

Майя ощутил какую-то затягивающую холодную пустоту внутри; и этот, самый главный вопрос, который собирался задать с самого начала, показался вдруг неважным.

Говорить с ним — как по клинку ступать… Скажешь — «да», и не останется ничего иного, кроме как уйти. А этого уже не могу. Не знаю, не понимаю, почему — не могу…

И — с силой почти отчаянной:

— Хочу остаться с тобой — позволь! Возьми — это все, что есть, — снял с пояса кинжал, протянул — резко, порывисто. — Только — прими к себе!

Сталь и темное золото. Сталь и медь. Светлые льдистые искры на темном железе.

— Дар не нужен, фаэрни, - неожиданно мягко, как первое прикосновение рук Создателя, запомнившееся навсегда. — Я… ждал тебя.

Прозрачная золотисто-зеленая волна радости поднимает высоко — выше — и душа готова сорваться с пенного гребня вверх, распахнув крылья.

— Камни — твоя песнь?

— Видел — огонь. Хотел сохранить. Не застывшее — живое. Вот… — майя неловко развел руками.

— А что Ауле?

— Сказал: твой замысел — мой замысел. Иного в тебе нет. Непонятно. Я ведь сам увидел…

Чуткие пальцы Изначального скользнули по рукояти кинжала — двум сплетенным змеям, серебряной и черненой, с отливом в синеву:

— Это?..

— Не знаю. Не мое. Не его. Другая песнь. Услышал. Красиво. Словно — знак. Сделал — а понять не могу.

— Почему решил отдать мне? — Изначальный все еще разглядывал клинок.

— Ты поймешь. У тебя руки творца. А еще — хотел остаться. Примешь?

Изначальный медленно провел рукой по клинку — железо вспыхнуло льдистым бледным пламенем, потом чуть потускнело, словно остывая, но свет, холодный и прозрачный, остался внутри самого металла, — и коротким движением протянул кинжал майя.

— Отвергаешь?

— Нет. Это — твоя первая песнь. Пусть останется у тебя. Идем…

… — Смотри, — тихо сказал Изначальный.

Но слова уже были не нужны — и без того майя не мог бы оторвать глаз от неба, где, ослепительным светом заполняя глаза, горело — раскаленное, огненное, сияющее… Майя тихо вскрикнул и прикрыл глаза рукой:

— Что это? Откуда?

— Сай-эрэ.

— Твоя песнь…

— Нет. Оно было раньше, прежде Арты. Смотри.

И майя смотрел и видел, как огненный шар, темнея — словно остывал кипящий металл, — скрылся за горизонтом. И стала тьма, но теперь он ясно видел в ней свет — искры, мерцающие холодным светом капли.

— Что это?

— Гэлли. Тоже — сай-эрэй, как то, что видел ты. Только они очень далеко. Там — иные миры…

— Тоже — песнь Единого? Как и Твердь-в-Ничто?

— Многие были и до Эру; и он не единственный творец…

Изначальный надолго замолчал, потом проговорил тихо:

— Ты станешь моим таирни, если таково твое решение.

Это был миг рождения слова, но майя понял.

— Тано… — только и сумел выговорить он, — благодарю, Тано…

И почему-то ему показалось, что привычное это слово — «Мастер» — сейчас обрело иной смысл: в нем было все, что успел испытать майя, — тревога и ожидание, страх и радость — огромная, невероятная, и счастливое изумление — словно вот тут, на его глазах, с ним — произошло необъяснимое нежданное чудо.

— А имя твое — Ортхэннэр. — Изначальный улыбнулся светло и спокойно. — Тебе многое предстоит узнать, ученик…

Слова для Народа Валар — то же, что одежды плоти для Изначальных; они не нужны — можно просто соприкоснуться мыслью. Потому майя недоумевал немного — почему Ступающий-во-Тьме выбрал говорить словами? Но теперь это казалось ему правильным; то, что в Земле-без-Тьмы было игрой с гармониями новых звуков, здесь обретало какой-то особенный смысл, и он уже не мог понять, как прежде обходился без слов.

Тано говорил — йоолэй-суулэ, и в этом было все сразу — горьковатый сухой запах, и шепот, и голубовато-серебряные волны трав, и призрачные облака, бледная луна, ночь, и прохладное прикосновение ветра-вздоха, и одна тихая протяжная нота — неясная печаль: травы ветра…

Он учился словам: гэлли - это серебряная россыпь поющих бубенцов в бархатно-черной торжественной вышине — Орэ; а одна — гэлэ - искра света, она может лечь в ладонь и нашептывать видения… Сай-эрэ - это высокое и ясное пламя в прозрачно-синем, звонком — айантэ; ласковое, золотисто-зеленое, с шорохом набегающее на песчаный берег, соленая глубина, колышущиеся блики — тэлле. Водяная кисея, сплетение тончайших прохладных нитей — тилле…

— Откуда берутся имена сущему, Тано?

Изначальный улыбнулся — и в душе Ортхэннэра поднялась теплая солнечная волна:

— Разве ты сам не слышишь?..

Шепот осыпающегося песка — тхэсс. Дыхание ветра в сломанном стебле тростника — суул. Глубокая чаша долины, наполненная туманом, — лаан. Легкий вздох в сумраке — хэа. Свобода и полет, душа, распахнутая ветрам, — раэнэ…

— Почему тогда у тебя и у других Изначальных разные имена сущему?

— Разве все ветра поют одним голосом?

Изначальный помолчал; его глаза в тени длинных ресниц казались сейчас почти черными:

— А я давно один…

Ортхэннэр помолчал, не сразу решившись задать вопрос:

— Ты сказал странно: фаэрни. Почему?

Неуловимая ускользающая улыбка, золотые искры в зеленых озерах глаз:

— Потому что — не майя. Не рука моя, не орудие в руке. Иной, чем я. Новый. Идущий своим путем. Фаэрни.

… — И чему ты думаешь научиться?

— Всему. Всему, что не знает Ауле.

— Зачем тебе это?

— Как это — зачем? — недоуменно поднял брови фаэрни. — Чтобы создавать новое. Чтобы знать. Почему ты спрашиваешь?

— Я не хочу, чтобы ты торопился. Сначала разберись в себе. Убедись, что не употребишь знания во зло.

— Но разве знание может быть злом?

— Конечно. Вот смотри.

Изначальный поднял руку, и Ортхэннэр увидел на его запястье странный черно-золотой браслет. Нет, не браслет — гибкое, прекрасное существо обвивало руку Учителя.

— Что это?

— Ллисс.

— Я не знал, что такое бывает…

— Рукоять твоего клинка — помнишь?

— Да… Но мне казалось — я просто услышал. Как видение Ткущего-Туманы. А тут — живое…

— Протяни руку.

Ортхэннэр повиновался, и чешуйчатое холодное тело змеи обвилось вокруг его запястья.

— Красивая… Твоя песня?

— Да… Ты говоришь — красивая? И все же она опасна.

— Разве такое может быть опасным?

— Да. Ее яд — энгэ.

Новое слово отозвалось в душе тяжелым звоном, глухим и темным.

— Что это, Тано?

— Ты знаешь, что такое одиночество? Фаэрни сдвинул брови и глуховато ответил:

— Да.

— А страх? Забвение?

— Я видел страх… Забвение — меня пытались заставить забыть…

— Представь себе, что ты — одинок. Ты — душа без защиты тела, обнаженная и беспомощная. И ты знаешь, что можешь утратить память обо всем, что пережил, что знал и умел, что видел — кем был; ты — один на один с собой, со страхом перед забвением, страхом потерять себя… мне тяжело это объяснить, таирни. Ведь я сам — Бессмертный…

— Кажется, я понял, — задумчиво проговорил Ортхэннэр. И, вспыхнув радостной, какой-то детской улыбкой: — Но и я бессмертен! Значит, я никогда не забуду тебя…

Смутился, опустил глаза. Мелькор положил руку ему на плечо.

— Ты говорил, Тано…

— Да. Этот же яд может продлить жизнь — если знать, как использовать его; нам это не нужно — но пригодится Детям… Двойственность. Потому во многих мирах существа, подобные этому, — знак знания: оно равно может нести и жизнь, и смерть. И так же опасно оно в неопытных руках, ибо может обернуться злом. Первым твоим творением был клинок. Потому я и спросил.

… — Знаешь, Тано… иногда почему-то кажется — мир так хрупок…

— Потому я и хочу, чтобы ты был осторожен, таирни. В тебе — сила; одно неверное движение, шаг с пути — и ты начнешь разрушать.

— Я понимаю, — фаэрни обернулся к Мелькору — и замер.

«Крылья?!»

Изначальный смотрел на ночное небо, тихо улыбаясь — то ли своим мыслям, то ли чему-то не слышимому пока для Ортхэннэра.

Огромные черные крылья за спиной.

«Конечно… если Валар могут принимать любой облик, кому же и быть крылатым, как не ему?..»

— Почему… — тихо, почти шепотом, боясь спугнуть видение, — почему в твоей песне нет крылатых?

Изначальный улыбнулся тихо каким-то своим мыслям; задумчиво ответил:

— Это не только мой мир. Я жду…

Помолчал.

— Иди. Теперь иди — смотри на мир сам. Своими глазами. Потом возвращайся. Я… буду ждать, таирни.

Таирни…

Словно солнечная птица в груди расправляет крылья, и не удержать ее — как, пламя в раскрытых руках; грудь разрывается, и недостает места в сердце — этой невероятной, неправдоподобной радости -

Таирни.

Светлое, беззащитно-счастливое чувство, щемящее, радостно-изумленное: как это? что это? почему со мной — так? .. Звонкая и хрупкая хрустальная чаша в ладонях. Слово-вздох пронизанной солнцем прозрачной золотисто-зеленой волны, слово-полет, распахнутые — весь мир обнять — крылья: таирни. Ученик. Мой ученик.

…как это — слышать: «Скажи, Учитель…»

И глаза эти — светлые, удивленные, отчаянные — как жил прежде, не видя их? Как мог быть без этого — «Тано»…

Каждое расставание — словно бы на века. Каждая встреча — радость, мешающаяся с тревогой: скажешь ли снова — Тано? Или — все это было наваждением, видением, слишком счастливым и ясным, чтобы быть правдой -

Таирни?..

Словно бы и не было ничего до того — словно бы и не было жизни, и мир вокруг — иной, новый, звенящий и юный — чище и острее чувства, до хрустального звона паутинных нитей, и все, что видел и знал, рождается заново — вот тут, прямо на глазах — все — впервые: первый рассвет, и туман над озером, и — серебряным клинком — полет сокола в высокой голубизне, и травы ветра — серебром волн под луной, и чудо росной капли, и нити дождя, и медленное падение-полет корично-золотого листа — кор-эме о анти-эте, — мир мой в ладонях твоих -

Таирни.

Поиск по сайту: