Между Викингом и Скифом

Рассмотрев в предыдущей статье социологическую сущность Мединской модели, мы будем вынуждены еще раз вернуться к этой теме в рамках настоящей статьи.

Естественной, биологической опорой любой нации, любого общества в современных условиях могут и должны быть компактные и экологически ориентированные поселения, в которых проживают относительно замкнутые местные общины. Большие города, имеющие тенденцию к перерастанию в мегаполисы, как это отмечали многие теоретики национал-социализма, являются злом, с неизбежным существованием которого можно вынужденно смириться, но которому при этом никак нельзя потакать.

Города нации нужны, ибо без городов ее не существует, но при этом важно понимать грань, за которой следует превращение органичного «полиса» в уродливый «мегаполис», становящийся рассадником заразы и источником растления нации. Охрана этого естественного рубежа в свою очередь уже является вопросом, имеющим прямое отношение к глобальной проблеме «пределов роста», не решив которую не сможет выжить ни человечество в целом, ни те или иные его национальные подвиды. Ее решение упирается в ряд радикальных преобразований в области экономики и социальной политики, энергетики, комплексных демографических мероприятий. Все это уже неизбежно будет проблемой новой цивилизации, если только таковая появится.

Нам же в данном случае больше интересен механизм ее появления и именно по этой причине мы еще раз вернемся к проблематике Медины.

Что есть Медина в этом смысле? Медина – это эпицентр формирования нового цивилизационного проекта. И, следовательно, с неизбежностью это центр, открытый для любого человека, желающего принять участие в этом проекте. Это уже потом, когда такая «Медина» превращается в Хранительницу Традиции новой цивилизации и заповедник ее чистого Типа, политика «открытых дверей» с неизбежностью сменяется политикой дверей закрытых. На этом этапе такой Центр будет уже вынужден решать проблему своего роста, чреватую разрушением естественной среды обитания Типа, путем постоянного экспорта его излишков в виде эмиссаров Проекта, направляемых на периферию.

Однако на самой начальной стадии разворачивания нового цивилизационного проекта, его эпицентр должен быть максимально открытым, максимально динамичным, предельно ориентированным на всплеск энергии, активности, рост и экспансию. Естественно, все это тесно сопряжено с наличием определенного человеческого материала, способного творить, строить, учиться, бороться, воевать, крайняя заинтересованность в привлечении которого отличает все цивилизации, возникающие вокруг таких новых центров.

Есть ли в русской истории аналоги такого цивилизационного феномена? С определенными оговорками есть и немало. Наиболее грандиозным из них было создание Петром I города-столицы, названного в его честь, причем, создание в тяжелейших и крайне объективно неблагоприятных условиях, создание с нуля, посредством колоссального напряжения ресурсов всей нации. Можно по-разному относиться к последствиям петровской политики для русской нации, но одного опровергнуть нельзя никак – именно Петербург стал средоточием цивилизационного проекта русского европеизма, который бы просто не состоялся без создания этого города.

В принципе, по схожему принципу образовалось и само Древнерусское государство. В данном случае я имею в виду не его «столицу» Киев, ибо не вполне понятно, был ли таким первым политическим центром Руси именно он или другой город, например, Ладога или Городище. Речь идет о генезисе самой общности, положившей начало созданию Русского мира – консорции «Русь».

Уже давно очевидно, что ура-патриоты, исписавшие тома макулатуры для опровержения «норманнской теории» и создания Русского государства варяжской дружиной, старались понапрасну. При наличии элементарного понимания социологических закономерностей создания нового общества, а также учете ряда уточняющих этнологических факторов, становится очевидным, что происхождение Руси от Варягов никак не посягает на «великодержавную гордость великороссов».

Ведь варяги были не германским племенем, взявшим под управления славянские племена. «Варяги» или «Русь» - это название консорции, асабийской общности «северных бедуинов», которая сумела впоследствии трансформироваться в «царство» - Киевскую державу.

Варягов иногда путают с викингами. Не беда, потому, что по сути варяги есть ни что иное как «русские викинги» или одна из их местных разновидностей.

Кто такие «викинги»? Это название происходит от корневого слова «Вик», обозначавшего стан, в который уходили из своих родных мест пассионарные мужчины, классические «бедуины» в терминологии Ибн Халдуна, чувствующие себя «чужими среди своих» в окружающих их обществах.

Обычно викингов принято представлять в качестве субпассионарного сброда, эдакого нордического подобия пиратов, разбойников и т.п. История и социология, однако, отвергают такое понимание. Ведь если бы это было так, викинги никогда не поднялись на следующие ступени развития, описанные Ибн Халдуном – «ассабию» и «царство». А свидетельством того, что это произошло, является не только военно-набеговое подчинение ими себе огромных пространств Северной и Южной Атлантики, но и тот факт, что именно они примерно по одной и той же модели встают у истоков новых обществ и государств во множестве стран Европы: Древней Руси, Британии, Франции, Испании.

Не последнюю роль в этом должно было сыграть и то обстоятельство, что консорции викингов были присущи как понятия, так и собственные традиции и ритуалы, имеющие выраженное сакральное измерение. Более того, для викингов был характерен своего рода монотеизм. Если мирные автохтонные северяне, из обществ которых и совершали исход эти «бедуины» Севера, к тому времени уже давно поклонялись пантеону богов-заступников, то викингам в силу их рода деятельности был нужен только один бог и покровитель - воинственный бог Один, название которого, кстати, в переводе с индоевропейского на арабский прямо переводится как Ахад (Один, Един), что является одним из прекрасных Имен Аллаха в Исламе.

Викинги не были народом-этносом в его классическом единстве крови и почвы. И хотя этот феномен имел скандинавское происхождение, но, во-первых, даже внутри самих норманнов викинги были «малым народом», вызывающим ужас у одних и восторг у других своих соотечественников. Во-вторых, это было интернациональное и экстерриториальное сообщество, включавшее в себя тех иноплеменников, которые готовы были принять их уклад и ценности - как правило угнанных сильных юношей и мальчиков. Поэтому, к викингам и стекалась пассионарная молодежь не только от самих норманнов, но и зачастую с соседних территорий.

Собственно, именно таким образом и возникла Русь (от 'ruotsi' - гребцы) интернациональная дружина воинов, зародившаяся в Южной Балтике из норманнов, славян, кельтов и финнов, говорящих между собой на славянском, прото-русском языке. Как известно, впоследствии именно к защите и арбитражу именной этой дружины (консорции) прибегли от местных распрей восточнославянские автохтоны нынешнего Северо-Запада России.

Так как дружина называлась «Русь», то тех, кто перешел под ее власть, впоследствии стали называть «русьскими» или «русскими». Удивительного или унизительного в этом ничего нет, ибо для обывателей, привязанных к своему укладу и социальной среде, в моменты ее распада всегда и везде свойственно вверять свою судьбу сплоченным группировкам людей действия. Если общество остается достаточно жизнеспособным оно выдвигает их из себя, ну а если нет, то его качественные представители выделяются в отдельные консорции, начинающие действовать без оглядки на «большой народ», т.е. покинутое ими общество.

Петр I создал в Петербурге центр нового цивилизационного проекта. Русские викинги, варяги ничего с нуля не создавали, но пришли в уже сложившуюся среду подобно мухаджирам, которые переселились к ансарам Медины по их приглашению. Параллель в данном случае прослеживается и в том, что консорция «Русь» сложилась как экстерриториальная общность уже до того, обретя в восточнославянских землях лишь пристанище и базу для реализации собственного политического проекта.

Подобно варягам многие северные «бедуины» наших дней пытаются осуществлять исход из «доставшего» их общества в собственные «вики», станы или, применительно к современным условиям поселения типа экополисов. Эта тенденция, как уже было сказано, характеризует собой закат старого общества, однако, породить новое сама по себе неспособна.

Если новые русские викинги рассчитывают воспроизвести свой этнический тип в новых цивилизационных формах, им обязательно будет нужен новый цивилизационный город-проект вроде Петербурга, в идеале, своего рода северный аналог Медины, в котором ковались Традиция и Тип новой цивилизации.

Выковка такого Типа в подобных условиях может происходить только методом естественного отбора по варяжской или в более цельном виде Мединской модели, но отнюдь не через искусственное расовое просеивание выродившегося оседлого коренного населения, как того хотят национал-социалисты.

Если мы говорим о русских реалиях, в этой связи закономерно возникнет вопрос, насколько при подобном сценарии будет уместен «этнистский» пафос консорциализма и насколько эта «варяжская» или консорциалистская модель будет совместима с сохранением русского этнического типа, которое она провозглашает одной из своих задач?

Что ж, попытаемся рассмотреть и этот вопрос. Как известно, у любого этноса есть две основные ипостаси, которые символически принято определять как «кровь и почву». В этом смысле вслед за многими русскими теоретиками не побоюсь сказать, что внутри непосредственно русского этноса существует два этнических подвида, которые характеризуют не всегда простые отношения между собой. Уникальность призвания Варягов в этом смысле заключалась в исторической и судьбоносной встрече этих двух типов – консорции «Руси» и автохтонного населения, ставшего основным этническим субстратом «русьских». Перипетии их последующих взаимоотношений описывали, в частности, такие современные авторы как Д.Галковский и А.Широпаев, однако, учитывая высказанные ими соображения, мы все же собираемся придерживаться собственной концепции в данном вопросе.

Спор между русскими европеистами и русскими евразийцами носит непримиримый характер, в котором каждая из сторон пытается доказать, что именно «европейские русские» или «евразийские русские» являются истинно русским субстратом, тогда как второй субстрат чем-то исключительно чужеродным и наносным. В понимании евразийцев наносным феноменом является «Русская Европа», появление которого относят исключительно на счет «искусственных» западнических реформ Петра I. Напротив, русские европеисты считают русских изначально европейским народом, который подвергся азиатизации («азиопизации») в результате ордынского завоевания, византийского влияния и смешения с угро-финами и тюрками.

В таком случае будет нелишним рассмотреть этот вопрос через призму как «крови», так и «почвы».

«Русь» была четко европейской консорцией, причем, не просто северной, но, что важно отметить, североатлантической, родившейся на берегах Балтики. И позже, если мы посмотрим на главное геополитическое устремление Руси пробить себе «Путь из Варяг в Греки», т.е. связать между собой Балтийское и Черное моря, то оно также было сугубо морским, выражаясь языком геополитики, талассократическим. Если обратиться к известной работе Элиуса Эволы «Мореплавание как героический символ», мы обнаружим, что известный метафизик считает органическую тягу к морю воплощением более глубокой ориентации, присущей определенному типу. Он пишет в этой связи:

«Везде, где царит великий, свободный ветер просторов, чувствуется сила того, чему нет предела в могучем глубоком покое или в ужасном разгуле стихии. На морях и океанах новые поколения смогут "эпически" идти навстречу приключениям, плавать и воспринимать просторы с метафизической точки зрения, способной придать героизму и бесстрашию преобразующую мощь».

Эта морская ориентация была присуща не только эпохе зарождения консорции «Русь», но и определенной части Руси уже сложившейся, в частности, торговому Новгороду, входившему в Балтийский Ганзейский Союз. Позже мы увидим, что создание Петербурга как территориальной базы русской европейской цивилизации также теснейшим образом связано с речной и морской ориентацией. Таким образом, именно тягой к морю и морским архетипом можно охарактеризовать специфику «почвы» той части русских, которая идентифицирует себя целиком с Европой.

Что касается «крови», абсурдно отрицать, что как определенной, евразийской части русских свойственно органическое отторжение от всего европейского и западного, так есть и категория русских людей, которых просто на генетическом уровне влечет к Европе и Западу. Причем, в данном случае я имею в виду не феномен уродливого западничества в виде смердяковщины, который характеризуется раболепием перед всем западным, сопровождающимся патологической ненавистью к русскости как таковой. Такое западничество как раз является уделом мутантов, не принадлежащих к Европе, но силящихся выдать себя за европейцев, тогда как для настоящих русских европейцев свойственна характеристика дореволюционного политика Струве: «Я – западник, а значит, националист».

Русские художники описывали эту тягу определенной части русских к Европе поразительно красивыми образами. Достаточно вспомнить одну только фразу Достоевского, который сказал, что у всякого русского есть две родины – «Святая Русь и Европа». Достоевский, конечно, не прав на счет «всякого» русского, а что касается «святости», Илья Глазунов, русский патриот до мозга костей, говорит о «святых камнях Европы», что характеризует отношение таких русских к европейской культуре. Подобными же мощными образами наполнены и картины Андрея Тарковского, достаточно вспомнить хотя бы тот, где русский умирает, видя родные русские просторы, при увеличении кадра вписанные под свод католического храма.

Что бы ни говорили о наносном характере этого явления для России, однако, такой феномен как русская европейская культура – непреложный факт, который признается не только русскими, но и западными европейцами. Конечно, все это можно было бы считать всего лишь субкультурой узкой прослойки европеизированных русских, которых, к слову сказать, чуть не смыло большевистской революцией, повлекшей за собой деевропеизацию России. Это могло бы быть так, не возникни такого города как Петербург с его пригородами, что ознаменовало собой монументализацию феномена русского европеизма и проникновение его корней в русскую почву.

В этом смысле европейская «кровь» обретает на русской земле и европейскую «почву». Мала ли эта «почва» или нет, не так важно, важно, что она в принципе есть. Она органично вписана в культурно-историческую панораму именно европейской цивилизации и в этом смысле для русского, чьей «почвой» является Петербург и другие европейские вкрапления в тело России, Париж, Прага, Мюнхен или Рим будут куда роднее на уровне «крови», чем Кемерово, Иркутск или Барнаул.

Несмотря на все попытки извести эту европейскую прослойку среди русских, они окончательно провалились даже не в конце горбачевской эпохи, но уже в середине ельцинской, когда на обломках старой «почвы», почувствовав голос европейской «крови», обрело свою сущность целое поколение русских людей.

Все это, однако, никак не значит, что чем-то чужеродным для русского этноса является его евразийское начало, относимое на счет смешения с тюрками и угрофинами. Исследования антропологов, зафиксированные в многочисленных работах, достоверно доказали, что говорить о какой-то поголовной или даже сколь либо значимой смешанности русского этнического ядра – великороссов – с угрофинами или тюрками не приходится. В то же время абсурдно было бы отрицать ту очевидную истину, что как этнический феномен великороссы возникли благодаря укорению своей «крови» в «почве» именно Северной Евразии, а не Европы.

Возможно, прояснить, почему это произошло, получится в результате анализа природы самой этой «крови», как уже было сказано, «вещи в себе», а не являющейся продуктом массового смешения славян с инородцами. Как известно, одним из наиболее точных и стабильных генных маркеров в расологии являются отпечатки пальцев, изучаемые специальной наукой под названием дерматоглифика. В отличие от показателей, описывающих фенотип, т.е. внешний облик человека, могущий подвергаться изменению под воздействием ряда посторонних факторов, данный показатель фиксирует стабильные характеристики непосредственно генотипа, передающиеся из поколения в поколение. Исследования в этой области показали прямую генетическую преемственность коренного населения Великороссии со скифским населением, дерматоглифические данные представителей которого были получены в ходе раскопок ряда курганов.

В отношении генезиса скифов существуют разные точки зрения, однако, тот факт, что скифы, судя по всему, были предками великороссов, относящихся по классификации проф.В.А.Алексеева к восточноевропейской расе, является веским доводом в пользу не тюркской, но североиранской теории происхождения данной этнической общности. «Скифы», как известно, лишь одно и достаточно условное название данной общности, наряду с которым применительно к ней в целом или отдельным ее подвидам используются и другие, например, «сарматы» или «аланы». Арийская, североиранская идентичность аланских народов практически неоспорима, а, учитывая родственность и тесное переплетение с их предками восточнославянского населения Киевской Руси, картина обретает вполне логичное завершение.

Однако обратимся непосредственно к вопросу о связи «крови» и «почвы». С подачи евразийцев стало принято считать, что укорененность в «почве» Северной Евразии неразрывно связана с туранским фактором, преподносимым ими как «самый евразийский». Связана-то, может быть, и связана, да вот только каким образом, это еще большой вопрос. Неслучайно, что через древнюю мифологию арийцев данного ареала проходит представление об извечной борьбе «Ирана и Турана», что отражено в известной персидской поэме «Шахнамэ».

Чтобы у читателя не возникло превратного представления по этому вопросу, надо отметить, что «Иран», о котором идет речь в этой мифологии, отнюдь не тождественен современному Ирану, как, впрочем, и «Туран» - современной Турции. Современные иранцы, как и современные анатолийские турки являются таковыми преимущественно по названию, ибо в ходе длительной исторической эволюции именно два этих народа, носящие имена указанных типов, подвергались таким изменениям, которые меняли их сущность, порой, на прямо противоположную.

Тем не менее, эпический характер представлений о противоборстве Ирана и Турана показывает, что отношения арийцев и тюрок на территории Северной Евразии отнюдь не характеризовались как союзные, дружеские, уже не говоря о братских. Между ними (и не только) периодически шла борьба за доминирование на этих просторах, а отсутствие таковой во время более или менее длительных исторических промежутков, скорее всего, было следствием победы одного из типов и его способности навязать свои правила игры «соседям».

Если бы русские возникли как народ с чистого листа на Балтике, а потом нелегкая занесла бы их на Восток аж до Тихого океана, можно было бы признать безоговорочную правоту теоретиков вроде Широпаева, утверждающих, что евразийская сущность русских стала следствием их противоестественного союза с угрофинами и тюрками. Однако против этого говорит тот факт, что генетические предки великороссов – «скифы» подчинили и колонизировали пространства Северной Евразии, практически совпадающие с границами современной России, еще II тысячи лет до нашей эры. И это обстоятельство само по себе опровергает как несостоятельные доктрины и «европеистов», и «евразийцев», которые, несмотря на разницу в оценке этого, объясняют евразийскую укорененность русских их союзом с тюрками и угрофинами.

Оно же объясняет нам и то, почему применительно к великороссам классификация русско-советского антрополога В.А.Алексеева подходит лучше, чем классификация немецкого расолога Ганса Ф.К.Гюнтера. Последний относил население Центральной и Восточной Европы, в массе своей славяноязычное, к одной из трех европейских подрас: альпийской, динарской или балтийской. Великороссы тоже славяноязычный народ, но по классификации В.А.Алексеева они относятся к восточноевропейской расе. В таком случае многое встает на свои места – ведь ни у одного из славянских народов нет тех имперских и колонизаторских качеств, которые позволили покорить необъятные просторы не только великороссам как народу-оплоту Российской Империи, но и их далеким предкам «скифам», чьи военно-политические союзы сумели подчинить себе практически те же территории.

Больше того, это позволяет говорить об особом положении, которое занимают русские не только среди славянских народов, но и в целом среди народов европейской расы, к которым, безусловно, принадлежат и великороссы. Ведь почти все империи, создаваемые европейцами, начиная, с Римской, так или иначе имели морскую ориентацию, т.е. в терминах геополитики были «талласократическими». Исключение составляют только народы, относящиеся к «иранской», т.е. азиатской в географическом отношении ветви арийцев, включая и персов, когда они еще были таковыми. В Новое время подобная ориентация отличала созданный немцами Третий Рейх, однако, как мы знаем, этот проект обанкротился практически в начале своего осуществления.

Так что, единственными европейцами, могущими создавать империи на чисто сухопутной, континентальной основе, по крайней мере, в подобных масштабах, были восточные европейцы, к которым генетически относится и великорусский субстрат России.

Исходя из всего сказанного, внутри русского этноса можно вычленить два его неотъемлемых типа.

Один тип – это ориентация на Восток, Северную Евразию с ее суровыми природными условиями и сосуществованием с соседями по континенту, практически любая модель которого чревата серьезными угрозами для судьбы народа. Тип, талантливо описанный русским поэтом А.Блоком, изрекшим от его имени: «Да, скифы мы, да, азиаты мы!». Конечно, «азиаты», но не в расовом смысле, о котором говорил Блок («с раскосыми и жадными глазами»), а в том же смысле, в котором потомки голландцев, буры, пустившие корни в Африке, называют себя «африканерами». «Почва» накладывает серьезный отпечаток на судьбу народа, но в отличие от западноевропейцев по происхождению «африканеров» восточные европейцы срослись со своей «Азией» или Северной Евразией практически намертво.

Однако ко второму русскому типу это не относится. Ибо это тип людей, относительно поздно пришедших в Евразию из Европы и постоянно стремящийся в нее же вернуться, что проявляется в разных формах, от культурных до географических. Это западный тип, которому, как это было отмечено выше, присуща морская ориентация, свойственная для западных, североатлантических европейцев в противоположность европейцам североевразийским.

Из-за особенностей своего происхождения (варяжская модель), обуславливающих его нахождение в меньшинстве среди восточноевропейского и просто неевропейского инородческого населения Евразии, этот русский тип изначально был этнически открытым и исторически прирастал за счет вливания в него пришлых людей. Это могли быть европейцы западные, северные или южные, но так или иначе выходцы из Европы, а не Евразии, с которой сросся коренной восточноевропейский субстрат.

Можно ли, учитывая это, называть его русским? Конечно, он русский и не менее чем автохтонный, «скифский» субстрат. И не только потому, что с ним в первую очередь связано создание высокой классической русской культуры, благодаря которой о русских можно говорить как о культурной нации мирового масштаба. Подобного никогда бы не произошло, если бы его органической частью не стали генетические русские, обеспечив ему единство «крови» и «почвы». С «Русью» приходили норманны, в Новгороде торговали германцы, Петр Первый и последующие русские императоры реализовывали свой цивилизационный проект, активно привлекая иммигрантов из Европы.

Но разве не бежали к викингам славянские пассионарии, что и позволило возникнуть «Руси», а не Нормандии или Франкии? Разве в Господине Великом Новгороде жили не коренные славяне? Разве не природными русаками, великороссами были сам Петр и самые надежные птенцы его гнезда, составившие основу нового, национального класса дворянства европеизирующейся России? Разве сегодня мало чистокровных русских людей ощущает себя и являются органической и неотъемлемой частью европейской цивилизации, относясь к ней так же, как и Достоевский, Глазунов, Тарковский?

В чем же заключается загадка этого феномена? В принципе, ничего экстраординарного в нем нет. Подобно русским, так или иначе убегающим из Евразии в Европу, огромное множество европейцев бежало уже из Европы – в Новый Свет. Именно таким образом и возникли белые цивилизации Северной и Латинской Америки, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африки. Во всех этих случаях речь идет о «бедуинах», которые исходили из старого общества, чтобы создать в конце концов новое.

Однако «бедуины» всегда, так или иначе, уходят из родины, и если таковой для западноевропейских колонизаторов Америки и Африки была Старая Европа, то для «бедуинов» восточноевропейских – Северная Евразия. «Бедуин» - это тот, кто, отталкиваясь от старого, ищет новизны, но все же при этом исход из Европы не стал для западноевропейских «бедуинов» отказом от расовой природы – на новых землях почти везде они создавали чисто белые общества. Русско-европейские «бедуины» в этом плане явление схожего порядка – исходя из Евразии в Европу, они получали возможность встретиться со своим alter-ego – чем-то новым, но все же расово родным. Может быть, даже более родным, учитывая, что модель имперской государственности Московии и России в отличие от империй западных европейцев, основанных на расовой сегрегации, предполагала все большее вовлечение в национально-государственный организм автохтонных неевропейских элементов.

Русский этнос, вбирающий в себя два этих компонента, сегодня оказался в переломной фазе своей истории. Я все же говорю о русских как о едином этносе, ибо в Европе этносов, не включающих в себя представителей разных подрас, практически нет, да и оба этих русских типа генетически тесно перемешались между собой и, несмотря на сохранение их носителями своей типовой сущности, отсутствуют в расово чистом виде. Скорее сегодня речь может идти о Типе и о модели или, используя терминологию Розенберга, Мифе.

Мы исходим из того, что великорусский Тип и Миф, связанный со «скифским» генотипом, но не тождественный ему, в обозримом будущем обречен сойти с исторической арены. Драматизм ситуации, однако, заключается в том, что даже понимание этого и желание выбрать другой путь не позволит спастись от той же участи большинству его представителей – по принципу социума, а не расы. В частности, современные русские жители Новгорода могут сколько угодно считать себя «вольными новгородцами» и гражданами будущей Новгородской республики, но это не способно отменить того, что они суть плоть от плоти великорусского типа, потомки московитов, которыми заселили эти земли после уничтожения Вольного Новгорода.

То же относится и к попыткам искусственного конструирования других региональных русских общностей, показателем чего является преобладание среди таких «конструкторов» самых что ни на есть москвичей, играющих в постмодернистские игры. Надо понимать, что хотя создание нации во многом есть именно волевой акт, нации все же не рождаются в безвоздушном пространстве, а должны иметь объективные предпосылки к возникновению.

История показывает, что новые нации не создаются автоматически на обломках старых, но вызревают естественно и эволюционно, кристаллизуясь вокруг тех или иных консорций. Политический национализм способен только закрепить этот процесс, но подменить его в социологическом отношении он не способен. Так вот, никаких таких региональных консорций, из которых в перспективе могли бы вызреть жизнеспособные нации «ингерманлдандцев», «казаков», «залесцев» и т.п. «эльфов», у русских нет. Нет и объективных этнографических предпосылок для соответствующих процессов этногенеза, как это было в случае со становлением украинской нации вокруг консорций украинских националистов – в отличие от малорусского этнического массива, наши «ингерманландцы» и прочие фантазеры в этносоциальном отношении принадлежат к российскому, великорусскому в своей основе социуму, и ничем от него объективно не отличаются. Вне зависимости от их самоощущения, это тот же Тип и Миф.

Великорусский этносоциальный тип, как я уже сказал, базируется на «скифском» генотипе, но не тождественен ему, ибо является одной из социальных модальностей этой генетической константы. Знакомство с историей древних скифов позволяет сделать вывод о том, что данный генетический тип мог реализовывать себя и в других социальных воплощениях.

В частности, если Гештальтом Великороссов является крайний централизм, то на определенном этапе истории для скифов была характерна модель военно-политических союзов родственных племен, к сущности которых куда ближе Запорожская Сечь, чем Московия. Вполне возможно, что и феномен казачества связан с подсознательной тягой части скифского субстрата русского этноса к этой более аутентичной для его расовой стихии модели. Тем не менее, рискнем повториться. Нацепить на себя шашку и казачью форму – не значит стать казаком. К сожалению, с разгромом абсолютно консорциалистского по своей сути проекта атамана Петра Краснова, казачеству в России как живой общности был положен конец, а то, что есть сегодня, в своей массе совершенно справедливо называют «ряженными».

С распадом на сегодняшний день безальтернативной московской, великорусской модели при таких обстоятельствах современные скифы могут оказаться в положении полного цивилизационного банкрота, чреватом лишением их жизненного пространства и вытеснением с арены истории как вида.

Возможно, аналогичной была ситуация межвременья, сложившаяся во второй половине первого тысячелетия нашей эры. К тому моменту эпоха славы и величия скифов давно осталась позади, а их потомки в Восточной Европе влачили жалкое существование, теснимые тюркскими силами Хазарского Каганата, перешедшего под контроль еврейской олигархии. Немудрено, что в этих условиях качественные и амбициозные предки будущих русских, тогдашние «бедуины», готовы были уходить хоть к викингам, хоть куда, лишь бы завоевать себе достойное настоящее и будущее.

Однако хотя по мере скопления таких людей часть викингов или варягов в Южной Балтике начинала переходить в общении между собой на славянские наречия, консорция «Русь», возникшая в этой среде, по своей сути не была скифской. Это не продукт постскифского общества, но варяжская модель, имеющая отчетливое североатлантическое происхождение и притянувшая к себе ту часть будущих русских, которая испытывала органическое тяготение к ней. Ну, а то, что эта консорция была добровольно призвана дезорганизованными потомками скифов править ими, является следствием в чистом виде этнического фактора, то есть доверия местного населения к этой группе, имеющей родное или родственное ей генетическое происхождение.

Таким образом, кризис скифского, восточноевропейского человеческого типа, разразившийся в конце первого тысячелетия нашей эры, был преодолен в результате вмешательства с Северо-Запада. Однако, объединив вокруг созданного ею мощного центра восточнославянские земли, европейская консорция «Русь» не стала нарушать привычного для скифов федеративного уклада.

Для европейской военной аристократии, а Варяги-Русь, бесспорно, относились к таковой, вообще не свойственен казенный централизм. При Каролингах Священная Римская Империя германской нации даже не имела столицы, уже не говоря о государственном аппарате. «Орденские государства», которые создавали в Средневековье рыцарские корпорации вроде Тевтонов, изначально были экстерриториальными военно-политическими образованиями, решающими конкретные локальные задачи, но отнюдь не самодостаточными государствами. И даже Германский рейх, созданный Бисмарком с опорой на прусское юнкерство, был федерацией с доминированием одной из земель, а отнюдь не централизованным государством.

Поэтому не мудрено, что, стремясь установить стратегический контроль за ресурсами подвластных им племен и земель, новые правители восточных славян не создавали унитарного государства. Сложное единство земель и племен удавалось сохранять без него. Но, как показала история, это было возможно только пока пришлая северо-западная дружина-консорция «Русь» сохраняла обособленность от автохтонных «русьских». Но как только произошла ее ассимиляция и возникла первая единая русская нация, оказалось, что исчезла и та скрепка, которая помогла автохтонному скифскому субстрату выйти из кризиса благодаря вмешательству варягов, русских викингов. Русская Земля вошла в период феодальных усобиц, став легкой жертвой сметающей все на своем пути Орды. Орда же впоследствии воспитала из скифского субстрата новый исторически жизнеспособный тип великороссов, которые подхватили выпавшую из ослабленных монгольских рук эстафету собирания Северной Евразии.

И вот, теперь, спустя почти тысячелетие, этот тип снова оказался в кризисе. На просторах Евразии и близко не проглядывается автохтонной силы, что могла бы позволить ему вернуть или сохранить достойное место на континенте. И, как и тысячу лет назад качественные русские в этих условиях начинают исход на Запад.

Пока что русские на Западе в массе – это всего лишь выбросы евразийской империи. И то, что срок сохранения русской идентичности иммигрантов на Западе, как правило, одно два поколения, пожалуй, лучшее свидетельство пока еще несостоятельности этого феномена в качестве целостной общности русских европейцев. Ведь раньше ее территориальной базой был Петербург, с 1917 года во многом уже отрезанный от Европы стихиями Евразии. Сегодня такой собственной русской и европейской территориальной базы у русских европейцев нет и в этом одна из причин их безсубъектности.

Но это, пожалуй, не столько причина, сколько следствие. Причина же заключается в том, что русские в Европе – это блудные сыновья «большого народа» и отрезанный ломоть «разделенной нации», но не феномен, имеющий центр своего этнического бытия в самом себе.

Кто из русских сохраняется и устойчиво воспроизводит свою идентичность на Западе? Только русские консорции – старообрядческие, казачьи, белогвардейские. Однако их отличает то, что они есть ни что иное, как реликты, живущие своим прошлым, но не имеющими воли творить будущее. Консорции, живущие на Западе, но внутреннее отождествляющие себя не с ним, а с несуществующей, канувшей в лето старой Россией, что в отличие от тех же китайцев лишает их шансов стать даже пятой колонной конкурентов Запада.

Прорыв на западном направлении может произойти с появлением одной или нескольких русских консорций, не только ориентированных в своей бытийности на Запад, но и органично интегрированных в его цивилизационное и социальное пространство. Только в этом случае может появиться новая консорция «Русь» подобно варяжской консорции русских викингов.

Тогда может снова стать актуальным и вопрос нового «призвания варягов», однако, перспективы и формы такового вряд ли будут столь очевидны, как в прошлый раз. В первую очередь сами «варяги» должны понимать, что подобное призвание таит в себе угрозу их неизбежного растворения в стихии Евразии. Отгородиться внутри одного народа по расовому или культурному признаку – дурацкая иллюзия, не имеющая шансов на реализацию по объективным причинам, и просто нежизнеспособная как модель в современных условиях.

Но, прежде всего, так как мы говорим о возникновении мощной консорции, да еще и ориентированной на Запад, это в принципе исключает мышление подобными категориями племенного национализма и расизма. Сопротивление этому проекту со стороны естественного «земного притяжения», как европейской, так и евразийской «почвы» неизбежно будет таково, что преодолеть его позволит лишь масштабное цивилизационное видение, порождающее экспансионистский и открытый, а отнюдь не протекционистский проект.

Если к тому времени скифский тип каким-то чудом сумеет перегруппироваться в рамках единой России, две этих части русского этноса имеют шансы на органический союз между двумя уравновешивающими друг друга стихиями. Которые помимо уже отмеченных характеристик, описывающих их, будут соотноситься между собой как глобалистское и почвенническое начала, сочетание которых способно сделать русскую этнонацию одним из сильнейших игроков мировой этнополитики.

Однако надежд на оптимистическое будущее России, увы, немного. А в случае ее распада именно скифский, автохтонный тип Евразии станет главной жертвой подобного развития событий. В этом случае если таковая только будет предпринята со стороны западной консорции «Русь», самоотверженная попытка вытащить его из евразийской бездны может стоить существования и ей самой. Русские викинги сумели вернуть к жизни своих кровных братьев, оттесненных на относительно небольшую территорию Восточной Европы. Однако задача спасти всю Северную Евразию в одиночку им будет явно не по плечу.

Помощь может быть оказана, но спасаться в таком случае скифским братьям придется в первую очередь самим. И ордынско-московский опыт при таком сценарии для скифов будет, как мертвому припарки. Если и есть надежда в этом случае, то она будет заключаться в пробуждении архаичного скифского архетипа, проявлениями которого в истории России, как уже было сказано, были казачьи военно-политические проекты вроде Запорожской Сечи, Вольного Дона и Кубани и т.п. Никаких жизнеспособных общностей, отталкиваясь от регионального признака, о чем мечтают фантазеры, не будет. Перспективы в этом случае будут только у военизированных мужских формирований, которые будут выбирать для себя региональную базу по чисто кочевому принципу – исходя из ее пригодности для их профильной жизнедеятельности. Основная борьба в таком случае разгорится между сырьевыми корпорациями, являющимися вассалами непосредственно иностранных администраций, и такими формированиями, если, конечно, они вообще появятся на свет. Борьба в первую очередь за ресурсы и доступ к ним, от исходов которой уже будет просматриваться более масштабная историческая панорама.

Русская Птица-Феникс, точнее, русский двухглавый орел, могущий родиться на пепелище старой России, неизбежно будет отличаться от старого. «Вик» или «Медина» на Западе и «Сечь» на Востоке станут его двумя головами, растущими на теле этноса, сросшемся из новых клеток - консорций.

[1] Слово «девлет» чаще всего переводится на русский и западные языки как государство, однако, в своей работе «Султания» шейх Абдулькадыр, да сохранит его Всевышний, доказывает, что Исламский девлет не является государством в классическом смысле этого слова.

Поиск по сайту: