ГЛАВА V. Глядя в землю, я лeвой рукой пожал его правую руку, одновременно поднял его упавшую палку и сeл рядом с ним на скамью

Глядя в землю, я лeвой рукой пожал его правую руку, одновременно поднял его упавшую палку и сeл рядом с ним на скамью.

«Ты опоздал», — сказал я, не глядя на него.

Он засмeялся. Все еще не глядя, я расстегнул пальто, снял шляпу, провел ладонью по головe, — мнe почему-то стало жарко.

«Я вас сразу узнал», — сказал он льстивым, глупо-заговорщичьим тоном.

Теперь я смотрeл на палку, оказавшуюся у меня в руках: это была толстая, загорeвшая палка, липовая, с глазком в одном мeстe и со тщательно выжженным именем владeльца — Феликс такой-то, — а под этим — год и название деревни. Я отложил ее, подумав мельком, что он, мошенник, пришел пeшком.

Рeшившись наконец, я повернулся к нему. Но посмотрeл на его лицо не сразу; я начал с ног, как бывает в кинематографe, когда форсит оператор. Сперва: пыльные башмачища, толстые носки, плохо подтянутые; затeм — лоснящиеся синие штаны (тогда были плисовые, — вeроятно, сгнили) и рука, держащая сухой хлeбец. Затeм — синий пиджак и под ним вязаный жилет дикого цвeта. Еще выше — знакомый воротничок, теперь сравнительно чистый. Тут я остановился. Оставить его без головы, или продолжать его строить? Прикрывшись рукой, я сквозь пальцы посмотрeл на его лицо.

На мгновение мнe подумалось, что все прежнее было обманом, галлюцинацией, что никакой он не двойник мой, этот дурень, поднявший брови, выжидательно осклабившийся, еще не совсeм знавший, какое выражение принять, — отсюда: на всякий случай поднятые брови. На мгновение, говорю я, он мнe показался так же на меня похожим, как был бы похож первый встрeчный. Но вернулись успокоившиеся воробьи, один запрыгал совсeм близко, и это отвлекло его внимание, черты его встали по своим мeстам, и я вновь увидeл чудо, явившееся мнe пять мeсяцев тому назад.

Он кинул воробьям горсть крошек. Один из них суетливо клюнул, крошка подскочила, ее схватил другой и улетeл. Феликс опять повернулся ко мнe с выражением ожидания и готовности.

«Вон тому не попало», — сказал я, указав пальцем на воробья, который стоял в сторонe, беспомощно хлопая клювом.

«Молод, — замeтил Феликс. — Видите, еще хвоста почти нeт. Люблю птичек», — добавил он с приторной ужимкой.

«Ты на войнe побывал?» — спросил я и нeсколько раз сряду прочистил горло, — голос был хриплый.

«Да, — отвeтил он, — а что?»

«Так, ничего. Здорово боялся, что убьют, — правда?»

Он подмигнул и проговорил загадочно:

«У всякой мыши — свой дом, но не всякая мышь выходит оттуда».

Я уже успeл замeтить, что он любит пошлые прибаутки, в рифму; не стоило ломать себe голову над тeм, какую собственно мысль он желал выразить.

«Все. Больше нeту, — обратился он вскользь к воробьям. — Бeлок тоже люблю (опять подмигнул). Хорошо, когда в лeсу много бeлок. Я люблю их за то, что они против помeщиков. Вот кроты — тоже».

«А воробьи? — спросил я ласково. — Они как — против?»

«Воробей среди птиц нищий, — самый что ни на есть нищий. Нищий», — повторил он еще раз. Он видимо считал себя необыкновенно рассудительным и смeтливым парнем. Впрочем, он был не просто дурак, а дурак-меланхолик. Улыбка у него выходила скучная, — противно было смотрeть. И все же я смотрeл с жадностью. Меня весьма занимало, как наше диковинное сходство нарушалось его случайными ужимками. Доживи он до старости, — подумал я, — сходство совсeм пропадет, а сейчас оно в полном расцвeтe.

Герман (игриво): «Ты, я вижу, философ».

Он как будто слегка обидeлся. «Философия — выдумка богачей, — возразил он с глубоким убeждением. — И вообще, все это пустые выдумки: религия, поэзия… Ах, дeвушка, как я страдаю, ах, мое бeдное сердце… Я в любовь не вeрю. Вот дружба — другое дeло. Дружба и музыка».

«Знаете что, — вдруг обратился он ко мнe с нeкоторым жаром, — я бы хотeл имeть друга, — вeрного друга, который всегда был бы готов подeлиться со мной куском хлeба, а по завeщанию оставил бы мнe немного земли, домишко. Да, я хотeл бы настоящего друга, — я служил бы у него в садовниках, а потом его сад стал бы моим, и я бы всегда поминал покойника со слезами благодарности. А еще — мы бы с ним играли на скрипках, или там он на дудкe, я на мандолинe. А женщины… Ну скажите, развe есть жена, которая бы не измeняла мужу?»

«Очень все это правильно. Очень правильно. С тобой приятно говорить. Ты в школe учился?»

«Недолго. Чему в школe научишься? Ничему. Если человeк умный, на что ему учение? Главное — природа. А политика, напримeр, меня не интересует. И вообще мир это, знаете, дерьмо».

«Заключение безукоризненно правильное, — сказал я. — Да, безукоризненно. Прямо удивляюсь. Вот что, умник, отдай-ка мнe моментально мой карандаш!»

Этим я его здорово осадил и привел в нужное мнe настроение.

«Вы забыли на травe, — пробормотал он растерянно. — Я не знал, увижу ли вас опять…»

«Украл и продал!» — крикнул я, даже притопнул.

Отвeт его был замeчателен: сперва мотнул головой, что значило «Не крал», и тотчас кивнул, что значило «Продал». В нем, мнe кажется, был собран весь букет человeческой глупости.

«Черт с тобою, — сказал я, — в другой раз будь осмотрительнeе. Уж ладно. Бери папиросу».

Он размяк, просиял, видя, что я не сержусь; принялся благодарить: «Спасибо, спасибо… Дeйствительно, как мы с вами похожи, как похожи… Можно подумать, что мой отец согрeшил с вашей матушкой!» — Подобострастно засмeялся, чрезвычайно довольный своею шуткой.

«К дeлу, — сказал я, притворившись вдруг очень серьезным. — Я пригласил тебя сюда не для одних отвлеченных разговорчиков, как бы они ни были приятны. Я тебe писал о помощи, которую собираюсь тебe оказать, о работe, которую нашел для тебя. Прежде всего, однако, хочу тебe задать вопрос. Отвeть мнe на него точно и правдиво. Кто я таков, по твоему мнeнию?»

Феликс осмотрeл меня, отвернулся, пожал плечом.

«Я тебe не загадку задаю, — продолжал я терпeливо. — Я отлично понимаю, что ты не можешь знать, кто я в дeйствительности. Отстраним на всякий случай возможность, о которой ты так остроумно упомянул. Кровь, Феликс, у нас разная, — разная, голубчик, разная. Я родился в тысячe верстах от твоей колыбели, и честь моих родителей, как — надeюсь — и твоих, безупречна. Ты единственный сын, я — тоже. Так что ни ко мнe, ни к тебe никак не может явиться этакий таинственный брат, которого, мол, ребенком украли цыгане. Нас не связывают никакие узы, у меня по отношению к тебe нeт никаких обязательств, — заруби это себe на носу, — никаких обязательств, — все, что собираюсь сдeлать для тебя, сдeлаю по доброй волe. Запомни все это, пожалуйста. Теперь я тебя снова спрашиваю, кто я таков, по твоему мнeнию, чeм я представляюсь тебe, — вeдь какое-нибудь мнeние ты обо мнe составил, — не правда ли?»

«Вы, может быть, артист», — сказал Феликс неувeренно.

«Если я правильно понял тебя, дружок, ты значит, при первом нашем свидании, так примeрно подумал: Э, да он, вeроятно, играет в театрe, человeк с норовом, чудак и франт, может быть знаменитость. Так, значит?»

Феликс уставился на свой башмак, которым трамбовал гравий, и лицо его приняло нeсколько напряженное выражение.

«Я ничего не подумал, — проговорил он кисло. — Просто вижу: господин интересуется, ну и так далeе. А хорошо платят вам-то, артистам?»

Примeчаньице: мысль, которую он подал мнe, показалась мнe гибкой, — я рeшил ее испытать. Она любопытнeйшей излучиной соприкасалась с главным моим планом.

«Ты угадал, — воскликнул я, — ты угадал. Да, я актер. Точнeе — фильмовый актер. Да, это вeрно. Ты хорошо, ты великолeпно это сказал. Ну, дальше. Что еще можешь сказать обо мнe?»

Тут я замeтил, что он как-то приуныл. Моя профессия точно его разочаровала. Он сидeл насупившись, держа дымившийся окурок между большим пальцем и указательным. Вдруг он поднял голову, прищурился…

«А какую вы мнe работу хотите предложить?» — спросил он без прежней заискивающей нeжности.

«Погоди, погоди. Все в свое время. Я тебя спрашивал, — что ты еще обо мнe думаешь, — ну-с, пожалуйста».

«Почем я знаю? — Вы любите разъeзжать, — вот это я знаю, — а больше не знаю ничего».

Между тeм завечерeло, воробьи исчезли давно, всадник потемнeл и как-то разросся. Из-за траурного дерева бесшумно появилась луна, — мрачная, жирная. Облако мимоходом надeло на нее маску; остался виден только ее полный подбородок.

«Вот что, Феликс, тут темно и неуютно. Ты, пожалуй, голоден. Пойдем, закусим гдe-нибудь и за кружкой пива продолжим наш разговор. Ладно?»

«Ладно», — отозвался он, слегка оживившись и глубокомысленно присовокупил: «Пустому желудку одно только и можно сказать» — (перевожу дословно, — по-нeмецки все это у него выходило в рифмочку).

Мы встали и направились к желтым огням бульвара. Теперь, в надвигающейся тьмe, я нашего сходства почти не ощущал. Феликс шагал рядом со мной, словно в каком-то раздумьe, — походка у него была такая же тупая, как он сам.

Я спросил: «Ты здeсь в Тарницe еще никогда не бывал?»

«Нeт, — отвeтил он. — Городов не люблю. В городe нашему брату скучно».

Вывeска трактира. В окнe бочонок, а по сторонам два бородатых карла. Ну, хотя бы сюда. Мы вошли и заняли стол в глубинe. Стягивая с растопыренной руки перчатку, я зорким взглядом окинул присутствующих. Было их, впрочем, всего трое, и они не обратили на нас никакого внимания. Подошел лакей, блeдный человeчек в пенсне (я не в первый раз видeл лакея в пенсне, но не мог вспомнить, гдe мнe уже такой попадался). Ожидая заказа, он посмотрeл на меня, потом на Феликса. Конечно, из-за моих усов сходство не так бросалось в глаза, — я и отпустил их, собственно, для того, чтобы, появляясь с Феликсом вмeстe, не возбуждать чересчур внимания. Кажется у Паскаля встрeчается гдe-то умная фраза о том, что двое похожих друг на друга людей особого интереса в отдeльности не представляют, но коль скоро появляются вмeстe — сенсация. Паскаля самого я не читал и не помню, гдe слямзил это изречение. В юности я увлекался такими штучками. Бeда только в том, что иной прикарманенной мыслью щеголял не я один. Как-то в Петербургe, будучи в гостях, я сказал: «Есть чувства, как говорил Тургенев, которые может выразить одна только музыка». Через нeсколько минут явился еще гость и среди разговора вдруг разрeшился тою же сентенцией. Не я, конечно, а он, оказался в дураках, но мнe вчужe стало неловко, и я рeшил больше не мудрить. Все это — отступление, отступление в литературном смыслe разумeется, отнюдь не в военном. Я ничего не боюсь, все расскажу. Нужно признать: восхитительно владeю не только собой, но и слогом. Сколько романов я понаписал в молодости, так, между дeлом, и без малeйшего намeрения их опубликовать. Еще изречение: опубликованный манускрипт, как говорил Свифт, становится похож на публичную женщину. Однажды, еще в России, я дал Лидe прочесть одну вещицу в рукописи, сказав, что сочинил знакомый, — Лида нашла, что скучно, не дочитала, — моего почерка она до сих пор не знает, — у меня ровным счетом двадцать пять почерков, — лучшие из них, то есть тe, которые я охотнeе всего употребляю, суть слeдующие: круглявый: с приятными сдобными утолщениями, каждое слово — прямо из кондитерской; засим: наклонный, востренький, — даже не почерк, а почерчонок, — такой мелкий, вeтреный, — с сокращениями и без твердых знаков; и наконец — почерк, который я особенно цeню: крупный, четкий, твердый и совершенно безличный, словно пишет им абстрактная, в схематической манжетe, рука, изображаемая в учебниках физики и на указательных столбах. Я начал было именно этим почерком писать предлагаемую читателю повeсть, но вскорe сбился, — повeсть эта написана всeми двадцатью пятью почерками, вперемeшку, так что наборщики или неизвeстная мнe машинистка, или, наконец, тот опредeленный, выбранный мной человeк, тот русский писатель, которому я мою рукопись доставлю, когда подойдет срок, подумают, быть может, что писало мою повeсть нeсколько человeк, — а также весьма возможно, что какой-нибудь крысоподобный эксперт с хитрым личиком усмотрит в этой какографической роскоши признак ненормальности. Тeм лучше.

Вот я упомянул о тебe, мой первый читатель, о тебe, извeстный автор психологических романов, — я их просматривал, — они очень искусственны, но неплохо скроены. Что ты почувствуешь, читатель-автор, когда приступишь к этой рукописи? Восхищение? Зависть? Или даже — почем знать? — воспользовавшись моей бессрочной отлучкой, выдашь мое за свое, за плод собственной изощренной, не спорю, изощренной и опытной, — фантазии, и я останусь на бобах? Мнe было бы нетрудно принять наперед мeры против такого наглого похищения. Приму ли их, — это другой вопрос. Мнe, может быть, даже лестно, что ты украдешь мою вещь. Кража — лучший комплимент, который можно сдeлать вещи. И, знаешь, что самое забавное? Вeдь, рeшившись на неприятное для меня воровство, ты исключишь как раз вот эти компрометирующие тебя строки, — да и кромe того кое-что перелицуешь по-своему (это уже менeе приятно), как автомобильный вор красит в другой цвeт машину, которую угнал. И по этому поводу позволю себe рассказать маленькую историю, самую смeшную историю, какую я вообще знаю:

Недeли полторы тому назад, т. е. около десятого марта тридцать первого года, нeким человeком (или людьми), проходившим (или проходившими) по шоссе, а не то лeсом (вeроятно — еще выяснится), был обнаружен у самой опушки и незаконно присвоен небольшой синий автомобиль такой-то марки, такой-то силы (технические подробности опускаю). Вот собственно говоря, и все.

Я не утверждаю, что всякому будет смeшон этот анекдот: соль его не очевидна. Меня он рассмeшил — до слез — только потому, что я знаю подоплеку. Добавлю, что я его ни от кого не слышал, нигдe не вычитал, а строго логически вывел из факта исчезновения автомобиля, факта совершенно превратно истолкованного газетами. Назад, рычаг времени!

«Ты умeешь править автомобилем?» — вдруг спросил я, помнится, Феликса, когда лакей, ничего не замeтив в нас особенного, поставил перед нами двe кружки пива, и Феликс жадно окунул губу в пышную пeну.

«Что?» — переспросил он, сладостно крякнув.

«Я спрашиваю: ты умeешь править автомобилем?»

«А как же, — отвeтил он самодовольно. — У меня был приятель шофер, — служил у одного нашего помeщика. Мы с ним однажды раздавили свинью. Как она визжала…»

Лакей принес какое-то рагу в большом количествe и картофельное пюре. Гдe я уже видeл пенсне на носу у лакея? Вспомнил только сейчас, когда пишу это: в паршивом русском ресторанчикe, в Берлинe, — и тот лакей был похож на этого, — такой же маленький, унылый, бeлобрысый.

«Ну вот, Феликс, мы попили, мы поeли, будем теперь говорить. Ты сдeлал кое-какие предположения на мой счет, и предположения вeрные. Прежде, чeм приступить вплотную к нашему дeлу, я хочу нарисовать тебe в общих чертах мой облик, мою жизнь, — ты скоро поймешь, почему это необходимо. Итак…»

Я отпил пива и продолжал:

«Итак, родился я в богатой семьe. У нас был дом и сад, — ах, какой сад, Феликс! Представь себe розовую чащобу, цeлые заросли роз, розы всeх сортов, каждый сорт с дощечкой, и на дощечкe — название: названия розам дают такие же звонкие, как скаковым лошадям. Кромe роз, росло в нашем саду множество других цвeтов, — и когда по утрам все это бывало обрызгано росой, зрeлище, Феликс, получалось сказочное. Мальчиком я уже любил и умeл ухаживать за нашим садом, у меня была маленькая лейка, Феликс, и маленькая мотыга, и родители мои сидeли в тeни старой черешни, посаженной еще дeдом, и глядeли с умилением, как я, маленький и дeловитый, — вообрази, вообрази эту картину, — снимаю с роз и давлю гусениц, похожих на сучки. Было у нас всякое домашнее звeрье, как напримeр, кролики, — самое овальное животное, если понимаешь, что хочу сказать, — и сердитые сангвиники-индюки, и прелестные козочки, и так далeе, и так далeе. Потом родители мои разорились, померли, чудный сад исчез, как сон, — и вот только теперь счастье как будто блеснуло опять. Мнe удалось недавно приобрeсти клочок земли на берегу озера, и там будет разбит новый сад, еще лучше старого. Моя молодость вся насквозь проблагоухала тьмою цвeтов, окружавшей ее, а сосeдний лeс, густой и дремучий, наложил на мою душу тeнь романтической меланхолии. Я всегда был одинок, Феликс, одинок я и сейчас. Женщины… — Но что говорить об этих измeнчивых, развратных существах… Я много путешествовал, люблю, как и ты, бродить с котомкой, — хотя, конечно, в силу нeкоторых причин, которые всецeло осуждаю, мои скитания приятнeе твоих. Философствовать не люблю, но все же слeдует признать, что мир устроен несправедливо. Удивительная вещь, — задумывался ли ты когда-нибудь над этим? — что двое людей, одинаково бeдных, живут неодинаково, один, скажем, как ты, откровенно и безнадежно нищенствует, а другой, такой же бeдняк, ведет совсeм иной образ жизни, — прилично одeт, беспечен, сыт, вращается среди богатых весельчаков, — почему это так? А потому, Феликс, что принадлежат они к разным классам, — и если уже мы заговорили о классах, то представь себe одного человeка, который зайцем eдет в четвертом классe, и другого, который зайцем eдет в первом: одному твердо, другому мягко, а между тeм у обоих кошелек пуст, — вeрнeе, у одного есть кошелек, хоть и пустой, а у другого и этого нeт, — просто дырявая подкладка. Говорю так, чтобы ты осмыслил разницу между нами: я актер, живущий в общем на фуфу, но у меня всегда есть резиновые надежды на будущее, которые можно без конца растягивать, — у тебя же и этого нeт, — ты всегда бы остался нищим, если бы не чудо, это чудо — наша встрeча.

Нeт такой вещи, Феликс, которую нельзя было бы эксплуатировать. Скажу болeе: нeт такой вещи, которую нельзя было бы эксплуатировать очень долго и очень успeшно. Тебe снилась, может быть, в самых твоих заносчивых снах двузначная цифра — это предeл твоих мечтаний. Нынe же рeчь идет сразу, с мeста в карьер, о цифрах трехзначных, — это конечно нелегко охватить воображением, вeдь и десятка была уже для тебя едва мыслимой бесконечностью, а теперь мы как бы зашли за угол бесконечности, — и там сияет сотенка, а за нею другая, — и как знать, Феликс, может быть зрeет и еще один, четвертый, знак, — кружится голова, страшно, щекотно, — но это так, это так. Вот видишь, ты до такой степени привык к своей убогой судьбe, что сейчас едва ли улавливаешь мою мысль, — моя рeчь тебe кажется непонятной, странной; то, что впереди, покажется тебe еще непонятнeе и страннeе».

Я долго говорил в этом духe. Он глядeл на меня с опаской: ему, пожалуй, начинало сдаваться, что я издeваюсь над ним. Такие как он молодцы добродушны только до нeкоторого предeла. Как только вспадает им на мысль, что их собираются околпачить, вся доброта с них слетает, взгляд принимает неприятно-стеклянный оттeнок, их начинает разбирать тяжелая, прочная ярость. Я говорил темно, но не задавался цeлью его взбeсить, напротив мнe хотeлось расположить его к себe, — озадачить, но вмeстe с тeм привлечь; смутно, но все же убeдительно, внушить ему образ человeка, во многом сходного с ним, — однако фантазия моя разыгралась, и разыгралась нехорошо, увeсисто, как пожилая, но все еще кокетливая дама, выпившая лишнее. Оцeнив впечатлeние, которое на него произвожу, я на минуту остановился, пожалeл было, что его напугал, но тут же ощутил нeкоторую усладу от умeния моего заставлять слушателя чувствовать себя плохо. Я улыбнулся и продолжал примeрно так:

«Ты прости меня, Феликс, я разболтался, — но мнe рeдко приходится отводить душу. Кромe того, я очень спeшу показать себя со всeх сторон, дабы ты имeл полное представление о человeкe, с которым тебe придется работать, — тeм болeе, что самая эта работа будет прямым использованием нашего с тобою сходства. Скажи мнe, знаешь ли ты, что такое дублер?»

Он покачал головою, губа отвисла, я давно замeтил, что он дышит все больше ртом, нос был у него, что ли, заложен.

«Не знаешь, — так я тебe объясню. Представь себe, что директор кинематографической фирмы, — ты в кинематографe бывал?»

«Бывал».

«Ну вот, — представь себe, значит, такого директора… Виноват, ты, дружок, что-то хочешь сказать?»

«Бывал, но рeдко. Уж если тратить деньги, так на что-нибудь получше».

«Согласен, но не всe рассуждают, как ты, — иначе не было бы и ремесла такого, как мое, — неправда ли? Итак, мой директор предложил мнe за небольшую сумму, что-то около десяти тысяч, — это конечно пустяк, фуфу, но больше не дают, — сниматься в фильмe, гдe герой — музыкант. Я кстати сам обожаю музыку, играю на нeскольких инструментах. Бывало, лeтним вечерком беру свою скрипку, иду в ближний лeсок… Ну так вот. Дублер, Феликс, это лицо, могущее в случаe надобности замeнить данного актера.

Актер играет, его снимает аппарат, осталось доснять пустяковую сценку, — скажем, герой должен проeхать на автомобилe, — а тут возьми он, да и заболeй, — а время не терпит. Тут-то и вступает в свою должность дублер, — проeзжает на этом самом автомобилe, — вeдь ты умeешь управлять, — и когда зритель смотрит фильму, ему и в голову не приходит, что произошла замeна. Чeм сходство совершеннeе, тeм оно дороже цeнится. Есть даже особые организации, занимающиеся тeм, что знаменитостям подыскивают двойников. И жизнь двойника прекрасна, — он получает опредeленное жалование, а работать приходится ему только изрeдка, — да и какая это работа, — одeнется точь-в-точь как одeт герой и вмeсто героя промелькнет на нарядной машинe, — вот и все. Разумeется, болтать о своей службe он не должен; вeдь каково получится, если конкурент или какой-нибудь журналист проникнет в подлог, и публика узнает, что ее любимца в одном мeстe подмeнили. Ты понимаешь теперь, почему я пришел в такой восторг, в такое волнение, когда нашел в тебe точную копию своего лица. Я всегда мечтал об этом. Подумай, как важно для меня — особенно сейчас, когда производятся съемки, и я, человeк хрупкого здоровья, исполняю главную роль. В случаe чего тебя сразу вызывают, ты являешься…»

«Никто меня не вызывает, и никуда я не являюсь», — перебил меня Феликс.

«Почему ты так говоришь, голубчик?» — спросил я с ласковой укоризной.

«Потому, — отвeтил Феликс, — что нехорошо с вашей стороны морочить бeдного человeка. Я вам повeрил. Я думал, вы мнe предложите честную работу. Я притащился сюда издалека. У меня подметки — смотрите, в каком видe… А вмeсто работы… — Нeт, это мнe не подходить».

«Тут недоразумeние, — сказал я мягко. — Ничего унизительного или чрезмeрно тяжелого я не предлагаю тебe. Мы заключим договор. Ты будешь получать от меня сто марок ежемeсячно. Работа, повторяю, до смeшного легкая, — прямо дeтская, — вот как дeти переодeваются и изображают солдат, привидeния, авиаторов. Подумай, вeдь ты будешь получать сто марок в мeсяц только за то, чтобы изрeдка, — может быть раз в году, — надeть вот такой костюм, как сейчас на мнe. Давай, знаешь, вот что сдeлаем: условимся встрeтиться как-нибудь и прорепетировать какую-нибудь сценку, — посмотрим, что из этого выйдет».

«Ничего о таких вещах я не слыхал и не знаю, — довольно грубо возразил Феликс. — У тетки моей был сын, который паясничал на ярмарках, — вот все, что я знаю, — был он пьяница и развратник, и тетка моя всe глаза из-за него выплакала, пока он, слава Богу, не разбился насмерть, грохнувшись с качелей. Эти кинематографы да цирки…»

Так ли все это было? Вeрно ли слeдую моей памяти, или же, выбившись из строя, своевольно пляшет мое перо? Что-то уже слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застeночные бесeды в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадратe: «сударь-с», — знакомый взволнованный говорок; «и уже непремeнно, непремeнно…», а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона. Меня даже нeкоторым образом мучит, то есть даже не мучит, а совсeм, совсeм сбивает с толку и, пожалуй, губит меня мысль, что я как-то слишком понадeялся на свое перо… Узнаете тон этой фразы? Вот именно. И еще мнe кажется, что разговор-то наш помню превосходно, со всeми его оттeнками, и всю его подноготную (вот опять, — любимое словцо нашего специалиста по душевным лихорадкам и аберрациям человeческого достоинства, — «подноготная» и еще, пожалуй, курсивом). Да, помню этот разговор, но передать его в точности не могу, что-то мeшает мнe, что-то жгучее, нестерпимое, гнусное, — от чего я не могу отвязаться, прилипло, все равно как если в потемках нарваться на мухоморную бумагу, — и, главное, не знаешь, гдe зажигается свeт. Нeт, разговор наш был не таков, каким он изложен, — то есть может быть слова-то и были именно такие (вот опять), но не удалось мнe, или не посмeл я, передать особые шумы, сопровождавшие его, — были какие-то провалы и удаления звуков, и затeм снова бормотание и шушукание, и вдруг деревянный голос, ясно выговаривающий: «Давай, Феликс, выпьем еще пивца». Узор коричневых цвeтов на обоях, какая-то надпись, обиженно объясняющая, что кабак не отвeчает за пропажу вещей, картонные круги, служащие базой для пива, на одном из которых был косо начертан карандашом торопливый итог, и отдаленная стойка, подлe которой пил, свив ноги черным кренделем, окруженный дымом человeк, — все это было комментариями к нашей бесeдe, столь же бессмысленными, впрочем, как помeтки на полях Лидиных паскудных книг. Если бы тe трое, которые сидeли у завeшенного пыльно-кровавой портьерой окна, далеко от нас, если бы они обернулись и на нас посмотрeли — эти трое тихих и печальных бражников, — то они бы увидeли: брата блогополучного и брата-неудачника, брата с усиками над губой и блеском на волосах, и брата бритого, но не стриженного давно, с подобием гривки на худой шеe, сидeвших друг против друга, положивших локти на стол и одинаково подперших скулы. Такими нас отражало тусклое, слегка, по-видимому, ненормальное зеркало, с кривизной, с безуминкой, которое, вeроятно, сразу бы треснуло, отразись в нем хоть одно подлинное человeческое лицо. Так мы сидeли, и я продолжал уговорчиво бормотать, — говорю я вообще с трудом, тe рeчи, которые как будто дословно привожу, вовсе не текли так плавно, как текут они теперь на бумагу, — да и нельзя начертательно передать мое косноязычие, повторение слов, спотыкание, глупое положение придаточных предложений, заплутавших, потерявших матку, и всe тe лишние нечленораздeльные звуки, которые дают словам подпорку или лазейку. Но мысль моя работала так стройно, шла к цeли такой мeрной и твердой поступью, что впечатлeние, сохраненное мной от хода собственных слов, не является чeм-то путанным и сбивчивым, — напротив. Цeль, однако, была еще далеко; сопротивление Феликса, сопротивление ограниченного и боязливого человeка, слeдовало как-нибудь сломить. Соблазнившись изящной естественностью темы, я упустил из виду, что эта тема может ему не понравиться, отпугнуть его так же естественно, как меня она привлекла. Не то, чтоб я имeл хоть малeйшее касательство к сценe, — единственный раз, когда я выступал, было лeт двадцать тому назад, ставился домашний спектакль в усадьбe помeщика, у которого служил мой отец, и я должен был сказать всего нeсколько слов: «Его сиятельство велeли доложить, что сейчас будут-с… Да вот и они сами идут», — вмeсто чего я с каким-то тончайшим наслаждением, ликуя и дрожа всeм тeлом, сказал так: «Его сиятельство прийти не могут-с, они зарeзались бритвой», — а между тeм любитель-актер, игравший князя, уже выходил, в бeлых штанах, с улыбкой на радужном от грима лицe, — и все повисло, ход мира был мгновенно пресeчен, и я до сих пор помню, как глубоко я вдохнул этот дивный, грозовой озон чудовищных катастроф. Но хотя я актером в узком смыслe слова никогда не был, я все же в жизни всегда носил с собой как бы небольшой складной театр, играл не одну роль и играл отмeнно, — и если вы думаете, что суфлер мой звался Выгода, — есть такая славянская фамилья, — то вы здорово ошибаетесь, — все это не так просто, господа. В данном же случаe моя игра оказалась пустой затратой времени, — я вдруг понял, что, продли я монолог о кинематографe, Феликс встанет и уйдет, вернув мнe десять марок, — нeт, впрочем он не вернул бы, — могу поручиться, — слово «деньги», по-нeмецки такое увeсистое («деньги» по-нeмецки золото, по-французски — серебро, по-русски — мeдь), произносилось им с необычайным уважением и даже сладострастием. Но ушел бы он непремeнно, да еще с оскорбленным видом… По правдe сказать, я до сих пор не совсeм понимаю, почему все связанное с кинематографом и театром было ему так невыносимо противно; чуждо — допустим, — но противно? Постараемся это объяснить отсталостью простонародья, — нeмецкий мужик старомоден и стыдлив, — пройдитесь-ка по деревнe в купальных трусиках, — я пробовал, — увидите, что будет: мужчины остолбенeют, женщины будут фыркать в ладошку, как горничные в старосвeтских комедиях.

Я умолк. Феликс молчал тоже, водя пальцем по столу. Он полагал, вeроятно, что я ему предложу мeсто садовника или шофера, и теперь был сердит и разочарован. Я подозвал лакея, расплатился. Мы опять оказались на улицe. Ночь была рeзкая, пустынная. В тучах, похожих на черный мeх, скользила яркая, плоская луна, поминутно скрываясь.

«Вот что, Феликс. Мы разговор наш не кончили. Я этого так не оставлю. У меня есть номер в гостиницe, пойдем, переночуешь у меня».

Он принял это как должное. Несмотря на свою тупость, он понимал, что нужен мнe, и что неблагоразумно было бы оборвать наши сношения, недоговорившись до чего-нибудь. Мы снова прошли мимо двойника мeдного всадника. На бульварe не встрeтили ни души. В домах не было ни одного огня; если бы я замeтил хоть одно освeщенное окно, то подумал бы, что там кто-нибудь повeсился, оставив горeть лампу, настолько свeт показался бы неожиданным и противозаконным. Мы молча дошли до гостиницы. Нас впустил сомнамбул без воротничка. Когда мы вошли в номер, то у меня было опять ощущение чего-то очень знакомого, — но другое занимало мои мысли. Садись. Он сeл на стул, опустив кулаки на колeни и полуоткрыв рот. Я скинул пиджак и, засунув руки в карманы штанов, бренча мелкой деньгой, принялся ходить взад и вперед по комнатe. На мнe был, между прочим, сиреневый в черную мушку галстук, который слегка взлетал, когда я поворачивался на каблукe. Нeкоторое время продолжалось молчание, моя ходьба, вeтерок. Внезапно Феликс, как будто убитый наповал, уронил голову, — и стал развязывать шнурки башмаков. Я взглянул на его беспомощную шею, на грустное выражение шейных позвонков, и мнe сдeлалось как-то странно, что вот буду спать со своим двойником в одной комнатe, чуть ли не в одной постели, — кровати стояли друг к дружкe вплотную. Вмeстe с тeм меня пронзила ужасная мысль, что, может быть, у него какой-нибудь тeлесный недостаток, красный крап накожной болeзни или грубая татуировка, — я требовал от его тeла минимум сходства с моим, — за лицо я был спокоен. «Да-да, раздeвайся», — сказал я, продолжая шагать. Он поднял голову, держа в рукe безобразный башмак.

«Я давно не спал в постели, — проговорил он с улыбкой (не показывай десен, дурак), — в настоящей постели».

«Снимай все с себя, — сказал я нетерпeливо. — Ты вeроятно грязен, пылен. Дам тебe рубашку для спанья. И вымойся».

Ухмыляясь и покрякивая, нeсколько как будто стeсняясь меня, он раздeлся донага и стал мыть подмышками, склонившись над чашкой комодообразного умывальника. Ловкими взглядами я жадно осматривал этого совершенно голого человeка. Он был худ и бeл, — гораздо бeлeе своего лица, — так что мое сохранившее лeтний загар лицо казалось приставленным к его блeдному тeлу, — была даже замeтна черта на шеe, гдe приставили голову. Я испытывал необыкновенное удовольствие от этого осмотра, отлегло, непоправимых примeт не оказалось.

Когда, надeв чистую рубашку, выданную ему из чемодана, он лег в постель, я сeл у него в ногах и уставился на него с откровенной усмeшкой. Не знаю, что он подумал, — но, разомлeвший от непривычной чистоты, он стыдливым, сентиментальным, даже просто нeжным движением, погладил меня по рукe и сказал, — перевожу дословно: «Ты добрый парень». Не разжимая зубов, я затрясся от смeха, и тут он, вeроятно, усмотрeл в выражении моего лица нeчто странное, — брови его полeзли наверх, он повернул голову, как птица. Уже открыто смeясь, я сунул ему в рот папиросу, он чуть не поперхнулся.

«Эх ты, дубина! — воскликнул я, хлопнув его по выступу колeна, — неужели ты не смекнул, что я вызвал тебя для важного, совершенно исключительно важного дeла», — и, вынув из бумажника тысячемарковый билет и продолжая смeяться, я поднес его к самому лицу дурака.

«Это мнe?» — спросил он и выронил папиросу: видно пальцы у него невольно раздвинулись, готовясь схватить.

«Прожжешь простыню, — проговорил я сквозь смeх. — Вон там, у локтя. Я вижу, ты взволновался. Да, эти деньги будут твоими, ты их даже получишь вперед, если согласишься на дeло, которое я тебe предложу. Вeдь неужели ты не сообразил, что о кинематографe я говорил так, в видe пробы. Что никакой я не актер, а человeк дeловой, толковый. Короче говоря, вот в чем состоит дeло. Я собираюсь произвести кое-какую операцию, и есть маленькая возможность, что впослeдствии до меня доберутся. Но подозрeния сразу отпадут, ибо будет доказано, что в день и в час совершения этой операции, я был от мeста дeйствия очень далеко».

«Кража?» — спросил Феликс, и что-то мелькнуло в его лицe, — странное удовлетворение…

«Я вижу, что ты не так глуп, — продолжал я, понизив голос до шепота. — Ты, по-видимому, давно подозрeвал неладное и теперь доволен, что не ошибся, как бывает доволен всякий, убeдившись в правильности своей догадки. Мы оба с тобой падки на серебряные вещи, — ты так подумал, не правда ли? А может быть, тебe просто приятно, что я не чудак, не мечтатель с бзиком, а дeльный человeк».

«Кража?» — снова спросил Феликс, глядя на меня ожившими глазами.

«Операция во всяком случаe незаконная. Подробности узнаешь погодя. Позволь мнe сперва тебe объяснить, в чем будет состоять твоя работа. У меня есть автомобиль. Ты сядешь в него, надeв мой костюм, и проeдешь по указанной мною дорогe. Вот и все. За это ты получишь тысячу марок».

«Тысячу, — повторил за мной Феликс. — А когда вы мнe их дадите?»

«Это произойдет совершенно естественно, друг мой. Надeв мой пиджак, ты в нем найдешь мой бумажник, а в бумажникe — деньги».

«Что же я должен дальше дeлать?»

«Я тебe уже сказал. Прокатиться. Скажем так: я тебя снаряжаю, а на слeдующий день, когда сам то я уже далеко, ты eдешь кататься, тебя видят, тебя принимают за меня, возвращаешься, а я уже тут как тут, сдeлав свое дeло. Хочешь точнeе? Изволь. Ты проeдешь через деревню, гдe меня знают в лицо; ни с кeм говорить тебe не придется, это продолжится всего нeсколько минут, но за эти нeсколько минут я заплачу дорого, ибо они дадут мнe чудесную возможность быть сразу в двух мeстах».

«Вас накроют с поличным, — сказал Феликс, — а потом доберутся и до меня. На судe все откроется, вы меня предадите».

Я опять рассмeялся: «Мнe, знаешь, нравится, дружок, как это ты сразу освоился с мыслью, что я мошенник».

Он возразил, что не любит тюрем, что в тюрьмах гибнет молодость, что ничего нeт лучше свободы и пeния птиц. Говорил он это довольно вяло и без всякой неприязни ко мнe. Потом задумался, облокотившись на подушку. Стояла душная тишина. Я зeвнул и, не раздeваясь, лег навзничь на постель. Меня посeтила забавная думка, что Феликс среди ночи убьет и ограбит меня. Вытянув в бок ногу, я шаркнул подошвой по стeнe, дотронулся носком до выключателя, сорвался, еще сильнeе вытянулся, и ударом каблука погасил свeт.

«А может быть, это все вранье? — раздался в тишинe его глупый голос. — Может быть, я вам не вeрю…»

Я не шелохнулся.

«Вранье», — повторил он через минуту.

Я не шелохнулся, а немного погодя принялся дышать с бесстрастным ритмом сна.

Он по-видимому прислушивался. Я прислушивался к тому, как он прислушивается. Он прислушивался к тому, как я прислушиваюсь к его прислушиванию. Что-то оборвалось. Я замeтил, что думаю вовсе не о том, о чем мнe казалось, что думаю, — попытался поймать свое сознание врасплох, но запутался.

Мнe приснился отвратительный сон. Мнe приснилась собачка, — но не просто собачка, а лже-собачка, маленькая, с черными глазками жучьей личинки, и вся бeленькая, холодненькая, — мясо не мясо, а скорeе сальце или бланманже, а вeрнeе всего мясцо бeлого червя, да притом с волной и рeзьбой, как бывает на пасхальном баранe из масла, — гнусная мимикрия, холоднокровное существо, созданное природой под собачку, с хвостом, с лапками, — все как слeдует. Она то и дeло попадалась мнe под руку, невозможно было отвязаться, — и когда она прикасалась ко мнe, то это было как электрический разряд. Я проснулся. На простынe сосeдней постели лежала, свернувшись холодным бeлым пирожком, все та же гнусная лже-собачка, — так, впрочем, сворачиваются личинки, — я застонал от отвращения, — и проснулся совсeм. Кругом плыли тeни, постель рядом была пуста, и тихо серебрились тe широкие лопухи, которые, вслeдствие сырости, вырастают из грядки кровати. На листьях виднeлись подозрительные пятна, вродe слизи, я всмотрeлся: среди листьев, прилeпившись к мякоти стебля, сидeла маленькая, сальная, с черными пуговками глаз… но тут уж я проснулся по-настоящему.

В комнатe было уже довольно свeтло. Мои часики остановились. Должно быть — пять, половина шестого. Феликс спал, завернувшись в пуховик, спиной ко мнe, я видeл только его макушку. Странное пробуждение, странный рассвeт. Я вспомнил наш разговор, вспомнил, что мнe не удалось его убeдить, — и новая, занимательнeйшая мысль овладeла мной. Читатель, я чувствовал себя по-дeтски свeжим послe недолгого сна, душа моя была как бы промыта, мнe в концe концов шел всего только тридцать шестой год, щедрый остаток жизни мог быть посвящен кое-чему другому, нежели мерзкой мечтe. В самом дeлe, — какая занимательная, какая новая и прекрасная мысль, — воспользоваться совeтом судьбы, и вот сейчас, сию минуту, уйти из этой комнаты, навсегда покинуть, навсегда забыть моего двойника, да может быть он и вовсе непохож на меня, — я видeл только макушку, он крeпко спал, повернувшись ко мнe спиной. Как отрок послe одинокой схватки стыдного порока с необыкновенной силой и ясностью говорит себe: кончено, больше никогда, с этой минуты чистота, счастье чистоты, — так и я, высказав вчера все, все уже вперед испытав, измучившись и насладившись в полной мeрe, был суевeрно готов отказаться навсегда от соблазна. Все стало так просто: на сосeдней кровати спал случайно пригрeтый мною бродяга, его пыльные бeдные башмаки, носками внутрь, стояли на полу, и с пролетарской аккуратностью было сложено на стулe его платье. Что я, собственно, дeлал в этом номерe провинциальной гостиницы, какой смысл был дальше оставаться тут? И этот трезвый, тяжелый запах чужого пота, это блeдно-сeрое небо в окнe, большая черная муха, сидeвшая на графинe, — все говорило мнe: уйди, встань и уйди.

Я спустил ноги на завернувшийся коврик, зачесал карманным гребешком волосы с висков назад, бесшумно прошел по комнатe, надeл пиджак, пальто, шляпу, подхватил чемодан и вышел, неслышно прикрыв за собою дверь. Думаю, что если бы даже я и взглянул невзначай на лицо моего спящего двойника, то я бы все-таки ушел, — но я и не почувствовал побуждения взглянуть, — как тот же отрок, только что мною помянутый, уже утром не удостаивает взглядом обольстительную фотографию, которой ночью упивался.

Быстрым шагом, испытывая легкое головокружение, я спустился по лeстницe, заплатил за комнату, и, провожаемый сонным взглядом лакея, вышел на улицу. Через полчаса я уже сидeл в вагонe, веселила душу коньячная отрыжка, а в уголках рта остались соленые слeды яичницы, торопливо съeденной в вокзальном буфетe. Так на низкой пищеводной нотe кончается эта смутная глава.

Поиск по сайту: