ГЛАВА VIII. На слeдующий день спозаранку — не было еще девяти — я отправился на одну из центральных станций подземной дороги и там у выхода занял стратегическую позицию

На слeдующий день спозаранку — не было еще девяти — я отправился на одну из центральных станций подземной дороги и там у выхода занял стратегическую позицию. Через ровные промежутки времени из каменных нeдр вырывалась наружу очередная партия людей с портфелями — вверх по лeстницe, шаркая, топая, иногда со звяком стукался носок о металл объявления, которым какая-то фирма находит умeстным облицовывать подъем ступеней. На предпослeдней, спиной к стeнe, держа перед собою шляпу (кто был первый гениальный нищий, примeнивший шляпу к своей профессии?), нарочито сутулился пожилой оборванец. Повыше стояли, увeшанные плакатами, газетчики в шутовских фуражках. Был темный жалкий день; несмотря на гетры, у меня мерзли ноги. Наконец, ровно без пяти девять, как я и рассчитывал, появилась из глубины фигура Орловиуса. Я тотчас повернулся и медленно пошел прочь. Орловиус перегнал меня, оглянулся, оскалил свои прекрасные, но фальшивые зубы. Встрeча вышла как бы случайной, что мнe и нужно было.

«Да, по пути, — отвeтил я на его вопрос. — Хочу зайти в банк».

«Собачья погода, — сказал Орловиус, шлепая рядом со мной. — Как поживает ваша супруга?»

«Спасибо, благополучно».

«А у вас все идет хорошо?» — учтиво продолжал он.

«Не очень. Нервное настроение, бессонница, всякие пустяки, которые прежде забавляли бы меня, а теперь раздражают».

«Кушайте лимоны», — вставил Орловиус.

«Прежде забавляли бы, а теперь раздражают. Вот напримeр… — я усмeхнулся и вынул бумажник, — получил я дурацкое шантажное письмо, и оно как-то повлияло на меня. Кстати, прочтите, — курьезно».

Орловиус остановился и близко придвинул листок к очкам. Пока он читал, я рассматривал витрину, гдe торжественно и глупо бeлeли двe ванны и разные другие туалетные снаряды, — а рядом был магазин гробов, и там тоже все было торжественно и глупо.

«Однако, — сказал Орловиус. — Знаете ли вы, кто это написал?»

Я положил письмо обратно в бумажник и отвeтил, посмeиваясь:

«Да, конечно, знаю. Проходимец. Служил когда-то у знакомых. Ненормальный, даже просто безумный субъект. Вбил себe в голову, что я лишил его какого-то наслeдства, — знаете, как это бывает, — навязчивая идея, и ничeм ее не вышибешь».

Орловиус подробно объяснил мнe, какую опасность безумцы представляют для общества, и спросил, не собираюсь ли я обратиться в полицию.

Я пожал плечами. «Ерунда, в общем не стоит об этом говорить. Что вы думаете о рeчи канцлера, — читали?»

Мы продолжали идти рядом, мирно бесeдуя о внeшней и внутренней политикe. У дверей его конторы я по правилу русской вeжливости стал снимать перчатку.

«Вы нервозны, это плохо, — сказал Орловиус. — Прошу вас, кланяйтесь вашей супругe».

«Поклонюсь, поклонюсь. Только знаете, — я вам завидую, что вы не женаты».

«Как так?» — спросил Орловиус.

«А так. Тяжело касаться этого, но брак мой несчастлив. Моя супруга сердце имeет зыбковатое, да и есть у нее привязанность на сторонe, — да, легкое и холодное существо, так что не думаю, чтоб она долго плакала, если бы со мною… если бы я… Однако, простите, все это очень личные печали».

«Кое-что я давно наблюдал», — сказал Орловиус, качая головой глубокомысленно и сокрушенно.

Я пожал его шерстяную руку, мы расстались. Вышло великолeпно. Таких людей, как Орловиус, весьма легко провести, ибо порядочность плюс сентиментальность как раз равняется глупости. Готовый всякому сочувствовать, он не только стал тотчас на сторону благородного любящего мужа, когда я оклеветал мою примeрную жену, но еще рeшил про себя, что сам кое-что замeтил, «наблюдал» — как он выразился. Мнe было бы презанятно узнать, что этот подслeповатый осел мог замeтить в наших безоблачных отношениях. Да, вышло великолeпно. Я был доволен. Я был бы еще болeе доволен, кабы не заминка с визой. Ардалион с помощью Лиды заполнил анкетные листы, но оказалось, что он визу получит не раньше, чeм через двe недeли. Оставалось около мeсяца до девятого марта, — в крайнем случаe, я всегда мог написать Феликсу о перемeнe даты.

Наконец — в послeдних числах февраля — Ардалиону визу поставили, и он купил себe билет. Кромe денег на билет, я дал ему еще двeсти марок. Он рeшил eхать первого марта, — но вдруг выяснилось, что успeл он деньги кому-то одолжить и принужден ждать их возвращения. К нему будто бы явился приятель, схватился за виски и простонал: «Если я к вечеру не добуду двухсот марок, все погибло». Довольно таинственный случай; Ардалион говорил, что тут «дeло чести», — я же питаю сильнeйшее недовeрие к туманным дeлам, гдe замeшана честь, причем, замeтьте, не своя, голодранцева, а всегда честь какого-то третьего или даже четвертого лица, имя которого хранится в секретe. Ардалион будто бы деньги ему дал, и тот поклялся, что вернет их через три дня, — обычный срок у этих потомков феодалов. По истечении сего срока Ардалион пошел должника разыскивать и, разумeется, нигдe не нашел. В ледяном бeшенствe я спросил, как его зовут. Ардалион помялся и сказал: «Помните, тот, который к вам раз заходил». Я, как говорится, свeта невзвидeл.

Успокоившись, я, пожалуй, и возмeстил бы ему убыток, если бы дeло не усложнялось тeм, что у меня самого денег было в обрeз, — а мнe слeдовало непремeнно имeть при себe нeкоторую сумму. Я сказал ему, что пусть eдет так как есть, с билетом и нeсколькими марками в карманe, — потом дошлю. Он отвeтил, что так и сдeлает, но еще обождет денька два, авось деньги вернутся. Дeйствительно, третьего марта он сообщил мнe по телефону, что долг ему возвращен, и что завтра вечером он eдет. Четвертого оказалось, что Лида, у которой почему-то хранился Ардалионов билет, не может теперь вспомнить, куда его положила. Ардалион мрачно сидeл в прихожей и повторял: «Ну что ж, значит — не судьба». Издали доносился стук ящиков, неистовое шерошение бумаги, — это Лида искала билет. Через час Ардалион махнул рукой и ушел. Лида сидeла на постели, плача навзрыд. Пятого утром она нашла билет среди грязного бeлья, приготовленного для прачки, а шестого мы поeхали Ардалиона провожать.

Поeзд отходил в 10.10. Стрeлка часов дeлала стойку, нацeливаясь на минуту, вдруг прыгала на нее, и вот уже нацeливалась на слeдующую. Ардалиона все не было. Мы ждали у вагона с надписью «Милан». «В чем дeло? — причитывала Лида. — Почему его нeт, я беспокоюсь». Вся эта идиотская канитель с Ардалионовым отъeздом меня так бeсила, что теперь я боялся разжать зубы, — иначе со мной бы тут же на вокзалe сдeлался какой-нибудь припадок. К нам подошли двое мизерных господ, — один в синем макинтошe, другой в русском пальто с облeзлым барашковым воротником, — и, минуя меня, любезно поздоровались с Лидой.

«Почему его нeт? Как вы думаете?» — спросила Лида, глядя на них испуганными глазами и держа на отлетe букетик фиалок, который она нашла нужным для этой скотины купить. Макинтош развел руками, а барашковый проговорил басом:

«Несцимус. Мы не знаем».

Я почувствовал, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись, пошел к выходу. Лида меня догнала: «Куда ты, погоди, — я увeрена, что…»

В эту минуту появился вдали Ардалион. Угрюмый человeк с напряженным лицом поддерживал его под локоть и нес его чемодан. Ардалион был так пьян, что едва держался на ногах; вином несло и от угрюмца.

«Он в таком видe не может eхать!» — крикнула Лида.

Красный, с бисером пота на лбу, растерянный, валкий, без пальто (смутный расчет на тепло юга), Ардалион полeз со всeми лобызаться. Я едва успeл отстраниться.

«Художник Керн, — отрекомендовался угрюмец, сунув мнe влажную руку. — Имeл счастье с вами встрeчаться в притонах Каира».

«Герман, его так нельзя отпустить», — повторяла Лида, теребя меня за рукав.

Между тeм двери уже захлопывались. Ардалион, качаясь и призывно крича, пошел было за повозкой продавца бисквитов, но друзья поймали его, и вдруг он в охапку сгреб Лиду и стал смачно ее цeловать.

«Эх ты, коза, — приговаривал он. — Прощай, коза, спасибо, коза».

«Господа, — сказал я совершенно спокойно, — помогите мнe его поднять в вагон».

Поeзд поплыл. Сияя и вопя, Ардалион прямо-таки вываливался из окна. Лида бeжала рядом и кричала ему что-то. Когда проeхал послeдний вагон, она, согнувшись, посмотрeла под колеса и перекрестилась. В рукe она все еще держала букет.

Какое облегчение… Я вздохнул всей грудью и шумно выпустил воздух. Весь день Лида молча волновалась, но потом пришла телеграмма, два слова «Привeт сдороги», и она успокоилась. Теперь предстояло послeднее и самое скучное: поговорить с ней, натаскать ее.

Почему-то не помню, как я к этому разговору приступил: память моя включается, когда уже разговор в полном ходу. Лида сидит против меня на диванe и на меня смотрит в нeмом изумлении. Я сижу на кончикe стула, изрeдка, как врач, трогаю ее за кисть — и ровным голосом говорю, говорю, говорю. Я рассказал ей то, чего не рассказывал никогда. Я рассказал ей о младшем моем братe. Он учился в Германии, когда началась война, был призван, сражался против России. Помню его тихим, унылым мальчиком. Меня родители били, а его баловали, но он был с ними неласков, зато ко мнe относился с невeроятным, болeе чeм братским, обожанием, всюду слeдовал за мной, заглядывал в глаза, любил все, что меня касалось, любил нюхать и мять мой платок, надeвать еще теплую мою сорочку, чистить зубы моей щеткой. Нeт, — не извращенность, а посильное выражение неизъяснимого нашего единства: мы были так похожи друг на друга, что даже близкие родственники путали нас, и с годами это сходство становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожал в Германию — это было незадолго до выстрeла Принципа, — бeдняжка так рыдал, так рыдал, — будто предчувствовал долгую и грозную разлуку. На вокзалe смотрeли на нас, — смотрeли на этих двоих одинаковых юношей, державшихся за руки и глядeвших друг другу в глаза с каким-то скорбным восторгом… Потом война. Томясь в далеком русском плeну, я ничего о братe не слышал, но почему-то был увeрен, что он убит. Душные годы, траурные годы. Я приучил себя не думать о нем, и даже потом, когда женился, ничего Лидe о нем не рассказал, — уж слишком все это было тягостно. А затeм, вскорe по приeздe с женой в Германию, я узнал от нeмецкого родственника, появившегося мимоходом, на миг, только ради одной реплики, что Феликс мой жив, но нравственно погиб. Не знаю, что именно, какое крушение души… Должно быть, его нeжная психика не выдержала бранных испытаний, — а мысль, что меня уже нeт (странно, — он был тоже увeрен в смерти брата), что он больше никогда не увидит обожаемого двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное издание собственной личности, эта мысль изуродовала его жизнь, ему показалось, что он лишился опоры и цeли, — и что отнынe можно жить кое-как. И он опустился. Этот человeк, с душой как скрипка, занимался воровством, подлогами, нюхал кокаин и наконец совершил убийство: отравил женщину, содержавшую его. О послeднем дeлe я узнал из его же уст; к отвeтственности его так и не привлекли, настолько ловко он скрыл преступление. А встрeтился я с ним так случайно, так нежданно и мучительно… подавленность, которую даже Лида во мнe замeчала, была как раз слeдствием той встрeчи, а произошла она в Прагe, в одном кафе, — он, помню, встал, увидя меня, раскрыл объятья и повалился навзничь в глубоком обморокe, длившемся восемнадцать минут.

Да, страшная встрeча. Вмeсто нeжного, маленького увальня, я нашел говорливого безумца с рeзкими тeлодвижениями… Счастье, которое он испытал, встрeтив меня, дорогого Германа, внезапно, в чудном сeром костюмe, восставшего из мертвых, не только не поправило его душевных дeл, но совсeм, совсeм напротив, убeдило его в недопустимости и невозможности жить с убийством на совeсти. Между нами произошла ужасная бесeда, он цeловал мои руки, он прощался со мной… Я сразу же понял, что поколебать в нем рeшение покончить с собой уже не под силу никому, даже мнe, имeвшему на него такое идеальное влияние. Для меня это были нелегкие минуты. Ставя себя на его мeсто, я отлично представлял себe, в какой изощренный застeнок превратилась его память, и понимал, увы, что выход один — смерть. Не дай Бог никому переживать такие минуты, видeть, как брат гибнет, и не имeть морального права гибель его предотвратить… Но вот в чем сложность: его душа, нечуждая мистических устремлений, непремeнно жаждала искупления, жертвы, — просто пустить себe пулю в лоб казалось ему недостаточным. «Я хочу смерть мою кому-нибудь подарить, — внезапно сказал он, и глаза его налились бриллиантовым свeтом безумия. — Подарить мою смерть. Мы с тобой еще больше схожи, чeм прежде. В этом сходствe я чувствую божественное намeрение. Наложить на рояль руки еще не значит сотворить музыку, а я хочу музыки. Скажи, тебe может быть выгодно было бы исчезнуть со свeта?» Я сначала не понял его вопроса, мнe сдавалось, что Феликс бредит, — но из его дальнeйших слов выяснилось, что у него есть опредeленный план. Так! С одной стороны бездна страждущего духа, с другой — дeловые проекты. При грозовом свeтe его трагической судьбы и позднего геройства та часть его плана, которая касалась меня, моей выгоды, моего благополучия, казалась глуповато-материальной, как — скажем — громоотвод на здании банка, вдруг освeщенный ночною молнией.

Дойдя примeрно до этого мeста моего рассказа, я остановился, откинулся на спинку стула, сложив руки и пристально глядя на Лиду. Она как-то стекла с дивана на ковер, подползла на колeнях, прижалась головой к моему бедру и заглушенным голосом принялась меня утeшать: «Какой ты бeдный, — бормотала она, — как мнe больно за тебя, за брата… Боже мой, какие есть несчастные люди на свeтe. Он не должен погибнуть, всякого человeка можно спасти».

«Его спасти нельзя, — сказал я с так называемой горькой усмeшкой. — Он рeшил умереть в день своего рождения, девятого марта, то есть послeзавтра, воспрепятствовать этому не может сам президент. Самоубийство есть самодурство. Все, что можно сдeлать, это исполнить каприз мученика, облегчить его участь сознанием, что, умирая, он творит доброе дeло, приносит пользу, — грубую, материальную пользу, — но все же пользу».

Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными глазами.

«Его план таков, — продолжал я ровным тоном, — жизнь моя, скажем, застрахована в столько-то тысяч. Гдe-нибудь в лeсу находят мой труп. Моя вдова, то есть ты…»

«Не говори таких ужасов, — крикнула Лида, вскочив с ковра. — Я только что гдe-то читала такую историю… Пожалуйста, замолчи…»

«…моя вдова, то есть ты, получает эти деньги. Погодя уeзжает в укромное мeсто. Погодя я инкогнито соединяюсь с нею, даже может быть снова на ней женюсь — под другим именем. Мое вeдь имя умрет с моим братом. Мы с ним схожи, не перебивай меня, как двe капли крови, и особенно будет он на меня похож в мертвом видe».

«Перестань, перестань! Я не вeрю, что его нельзя спасти… Ах, Герман, как это все нехорошо… Гдe он сейчас, тут, в Берлинe?»

«Нeт, в провинции… Ты, как дура, повторяешь: спасти, спасти… Ты забываешь, что он убийца и мистик. Я же со своей стороны не имeю права отказать ему в том, что может облегчить и украсить его смерть. Ты должна понять, что тут мы вступаем в нeкую высшую область. Вeдь я же не говорю тебe: послушай, дeла мои идут плохо, я стою перед банкротством, мнe все опротивeло, я хочу уeхать в тихое мeсто и там предаваться созерцанию и куроводству, — давай воспользуемся рeдким случаем, — всего этого я не говорю, хотя я мечтаю о жизни на лонe природы, — а говорю другое, — я говорю: как это ни тяжело, как это ни страшно, но нельзя отказать родному брату в его предсмертной просьбe, нельзя помeшать ему сдeлать добро, — хотя бы такое добро…»

Лида перемигнула, — я ее совсeм заплевал, — но вопреки прыщущим словам прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжал:

«…Такой отказ — грeх, этот грeх не хочу, не хочу брать на свою совeсть. Ты думаешь, я не возражал ему, не старался его образумить, ты думаешь, мнe легко было согласиться на его предложение, ты думаешь, я спал всe эти ночи, — милая моя, вот уже полгода, как я страдаю, страдаю так, как моему злeйшему врагу не дай Бог страдать. Очень мнe нужны эти тысячи! Но как мнe отказаться, скажи, как могу я вконец замучить, лишить послeдней радости… Э, да что говорить!»

Я отстранил ее, почти отбросил и стал шагать по комнатe. Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тeни мелодрам.

«Ты в миллион раз умнeе меня, — тихо сказала Лида, ломая руки (да, читатель, дикси, ломая руки), — но все это так страшно, так ново, мнe казалось, что это только в книгах… Вeдь это значит… Все вeдь абсолютно перемeнится, вся жизнь… Вeдь… Ну, напримeр, как будет с Ардалионом?»

«А ну его к чертовой матери! Тут рeчь идет о величайшей человeческой трагедии, а ты мнe суешь…»

«Нeт, я просто так спросила. Ты меня огорошил, у меня все идет кругом. Я думаю, что — ну, не сейчас, а потом, вeдь можно будет с ним видeться, ему объяснить, — Герман, как ты думаешь?»

«Не заботься о пустяках, — сказал я, дернувшись, — там будет видно. Да что это в самом дeлe (голос мой вдруг перешел в тонкий крик), что ты вообще за колода такая…»

Она расплакалась и сдeлалась вдруг податливой, нeжной, припала ко мнe вздрагивая: «Прости меня, — лепетала она, — ах, прости… Я правда дура. Ах, прости меня. Весь этот ужас, который случился… Еще сегодня утром все было так ясно, так хорошо, так всегдашненько… Ты настрадался, милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь».

«Сейчас я хочу кофе, ужасно хочу».

«Пойдем на кухню, — сказала она, утирая слезы. — Я все сдeлаю. Только побудь со мной, мнe страшно».

На кухнe, все еще потягивая носом, но уже успокоившись, она насыпала коричневых крупных зерен в горло кофейной мельницы и, сжав ее между колeн, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, с хрустом и треском, потом вдруг полегчало.

«Вообрази, Лида, — сказал я, сидя на стулe и болтая ногами, — вообрази, что все, что я тебe рассказываю — выдуманная история. Я сам, знаешь, внушил себe, что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная история, — единственный способ не сойти от ужаса с ума. Итак: предприимчивый самоубийца и его застрахованный двойник… видишь ли, когда держатель полиса кончает собой, то страховое общество платить не обязано. Поэтому…»

«Я сварила очень крeпкое, — сказала Лида, — тебe понравится. Да, я слушаю тебя».

«…поэтому герой этого сенсационного романа требует слeдующей мeры: дeло должно быть обставлено так, чтобы получилось впечатлeние убийства. Я не хочу входить в технические подробности, но в двух словах: оружие прикрeплено к дереву, от гашетки идет веревка, самоубийца, отвернувшись, дергает, бах в спину, — приблизительно так».

«Ах, подожди, — воскликнула Лида, — я что-то вспомнила: он как-то придeлал револьвер к мосту… Нeт, не так: он привязал к веревкe камень… Позволь, как же это было? Да: к одному концу — большой камень, а к другому револьвер, и значит выстрeлил в себя… А камень упал в воду, а веревка — за ним через перила, и револьвер туда же, и все в воду… Только я не помню, зачeм это все нужно было…»

«Одним словом, концы в воду, — сказал я, — а на мосту мертвец. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болeла голова, теперь гораздо лучше. Ну так вот, ты, значит, понимаешь, как это происходит…»

Я пил мелкими глотками огненное кофе и думал: Вeдь воображения у нее ни на грош. Через два дня мeняется жизнь, неслыханное событие, землетрясение… а она со мной попивает кофе и вспоминает похождения Шерлока…

Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:

«Герман, вeдь если это все так скоро, нужно начать укладываться. И знаешь, масса бeлья в стиркe… И в чисткe твой смокинг».

«Во-первых, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженным в смокингe; во-вторых, выкинь из головы, забудь совершенно и моментально, что нужно тебe что-то дeлать, к чему-то готовиться и так далeе. Тебe ничего не нужно дeлать по той причинe, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, — заруби это на носу. Никаких туманных намеков твоим знакомым, никакой суеты и покупок, — запомни это твердо, матушка, иначе будет для всeх плохо. Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой муж поeдет кататься на автомобилe и не вернется. Вот тогда-то, и только тогда, начнется твоя работа. Она простая, но очень отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня внимательно:

Десятого утром ты позвонишь Орловиусу и скажешь ему, что я куда-то уeхал, не ночевал, до сих пор не вернулся. Спросишь, как дальше быть. Исполнишь все, что он посовeтует. Пускай, вообще, он берет дeло в свои руки, обращается в полицию и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я, точно, погиб. Да в концe концов это так и будет, — брат мой часть моей души».

«Я все сдeлаю, — сказала она. — Все сдeлаю ради него и ради тебя. Но мнe уже так страшно, и все у меня путается».

«Пускай не путается. Главное — естественность горя. Пускай оно будет не ахти какое, но естественное. Для облегчения твоей задачи я намекнул Орловиусу, что ты давно разлюбила меня. Итак, пусть это будет тихое, сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой труп, т. е. труп человeка, неотличимого от меня, то ты, конечно, будешь потрясена».

«Ой, Герман, я не могу. Я умру со страху».

«Гораздо было бы хуже, если бы ты в мертвецкой стала пудрить себe нос. Во всяком случаe, сдержись, не кричи, а то придется, послe криков, повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театр. Теперь дальше. Предав мое тeло огню, в соотвeтствии с завeщанием, выполнив всe формальности, получив от Орловиуса то, что тебe причитается, и распорядившись деньгами сообразно с его указаниями, ты уeдешь за границу, в Париж. Гдe ты в Парижe остановишься?»

«Я не знаю, Герман».

«Вспомни, гдe мы с тобой стояли, когда были в Парижe. Ну?»

«Да, конечно знаю. Отель».

«Но какой отель?»

«Я ничего не могу вспомнить, Герман, когда ты смотришь так на меня. Я тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое».

«Подскажу тебe: имeет отношение к травe. Как трава по-французски?»

«Сейчас. Эрб. О, вспомнила: Малерб».

«На всякий случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черном сундукe. Всегда можешь посмотрeть».

«Ну знаешь, Герман, я все-таки не такая растяпа. А сундук я с собой возьму. Черный».

«Вот ты там и остановишься. Дальше слeдует нeчто крайне важное. Но сначала все повтори».

«Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловиус. Я закажу себe два черных платья».

«Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь труп?»

«Я упаду на колeни. Я не буду кричать».

«Ну вот видишь, как все это хорошо выходит. Ну, дальше?»

«Дальше, я его похороню».

«Во-первых, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай! Во-вторых, не похороны, а сожжение. Орловиус скажет пастору о моих достоинствах, нравственных, гражданских, супружеских. Пастор в крематорской часовнe произнесет прочувствованную рeчь. Мой гроб под звуки органа тихо опустится в преисподнюю. Вот и все. Затeм?»

«Затeм — Париж. Нeт, постой, сперва всякие денежные формальности. Мнe, знаешь, Орловиус надоeст хуже горькой рeдьки. В Парижe остановлюсь в отелe — ну вот, я знала, что забуду, — подумала, что забуду, и забыла. Ты меня как-то тeснишь… Отель… отель… Малерб! На всякий случай — черный сундук».

«Так. Теперь важное: как только ты приeдешь в Париж, ты меня извeстишь. Как мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адрес?»

«Лучше запиши, Герман. У меня голова сейчас не работает. Я ужасно боюсь все перепутать».

«Нeт, милая моя, никаких записываний. Уж хотя бы потому, что записку все равно потеряешь. Адрес тебe придется запомнить, волей-неволей. Это абсолютно необходимо. Катогорически запрещаю его записывать. Дошло?»

«Да, Герман. Но я же не могу запомнить…»

«Глупости. Адрес очень прост. Пострестант.[2]Икс». — (я назвал город).

«Это там, гдe прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я тебe говорила про нее. Она теперь живет под Ниццей. Поeзжай в Ниццу».

«Вот именно. Значит, ты запомнила эти два слова. Теперь — имя. Ради простоты я тебe предлагаю написать так: Мсье Малерб».

«Она вeроятно все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалион писал ей, прося денег, но конечно…»

«Все это очень интересно, но мы говорим о дeлe. На какое имя ты мнe напишешь?»

«Ты еще не сказал, Герман».

«Нeт, сказал, — я предложил тебe: Мсье Малерб».

«Но как же, вeдь это гостиница, Герман?»

«Вот потому-то. Тебe будет легче запомнить по ассоциации».

«Ах, я забуду ассоциацию, Герман. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо ассоциаций. И вообще — ужасно поздно, я устала».

«Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты навeрное запомнишь. Ну, хочешь — Ардалион?»

«Хорошо, Герман».

«Вот великолeпно. Мсье Ардалион. Пострестант. Икс. А напишешь ты мнe так: Дорогой друг, ты навeрное слышал о моем горe и дальше в том же родe. Всего нeсколько слов. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь сама. Есть?»

«Хорошо, Герман».

«Теперь, пожалуйста, повтори».

«Я, знаешь, прямо умираю от напряжения. Боже мой, половина второго. Может быть, завтра?»

«Завтра все равно придется повторить. Ну-с, пожалуйста, я вас слушаю».

«Отель Малерб. Я приeхала. Я опустила письмо. Сама. Ардалион, пострестант, Икс. А что дальше, когда я напишу?»

«Это тебя не касается. Там будет видно. Ну, что же, — я могу быть увeрен, что ты все это исполнишь?»

«Да, Герман. Только не заставляй меня опять повторять. Я смертельно устала».

Стоя посреди кухни, она расправила плечи, сильно затрясла откинутой головой и повторила, ероша волосы: «Ах, как я устала, ах…» — и «ах» перешло в зeвоту. Мы отправились спать. Она раздeлась, кидая куда попало платье, чулки, разные свои дамские штучки, рухнула в постель и тотчас стала посвистывать носом. Я лег тоже и потушил свeт, но спать не мог. Помню, она вдруг проснулась и тронула меня за плечо.

«Что тебe?» — спросил я с притворной сонливостью.

«Герман, — залепетала она, — Герман, послушай, — а ты не думаешь, что это… жульничество?»

«Спи, — отвeтил я. — Не твоего ума дeло. Глубокая трагедия, — а ты — о глупостях. Спи, пожалуйста».

Она сладко вздохнула, повернулась на другой бок и засвистала опять.

Любопытная вещь: невзирая на то, что я себя ничуть не обольщал насчет способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я был почему-то совершенно спокоен, совершенно увeрен в том, что ее преданность бессознательно поведет ее по вeрному пути, не даст ей оступиться и — главное — заставит ее хранить мою тайну. Я уже ясно представлять себe, как, глядя на ее наивно искусственное горе, Орловиус будет опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, — и, Бог его знает, быть может подумает: не любовник ли укокошил бeдного мужа, — но тут он вспомнит шантажное письмо от неизвeстного безумца.

Весь слeдующий день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и настойчиво, я заряжал жену, набивал ее моей волей, как вот гуся насильно пичкают кукурузой, чтобы набухла печень. К вечеру она едва могла ходить. Я остался доволен ее состоянием. Мнe самому теперь было пора готовиться. Помню, как в тот вечер я мучительно прикидывал, сколько денег взять с собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У меня явилась мысль прихватить с собой на всякий случай цeнную вещицу, и я сказал Лидe:

«Дай-ка мнe твою московскую брошку».

«Ах да, брошку», — сказала она, вяло вышла из комнаты, но тотчас вернулась, легла на диван и зарыдала, как не рыдала еще никогда.

«Что с тобой, несчастная?»

Она долго не отвeчала, а потом, глупо всхлипывая и не глядя на меня, объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалиону, ибо приятель ему денег не вернул.

«Ну, ладно, ладно, не реви, — сказал я. — Ловко устроился, но слава Богу уeхал, убрался, — это главное».

Она мигом успокоилась и даже просияла, увидя, что я не сержусь, и пошла, шатаясь, в спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко, сережки, старомодный портсигар, принадлежавший ее бабушкe. Ничего из этого я не взял.

«Вот что, — сказал я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, — вот что, Лида. Когда тебя будут спрашивать, были ли у меня враги, когда будут допытываться, кто же это мог убить меня, говори: не знаю. И вот еще что: я беру с собой чемодан, но это конечно между нами. Не должно так казаться, что я собрался в какое-то путешествие, — это выйдет подозрительно. Впрочем…» — тут, помнится, я задумался. Странно, — почему это, когда все было так чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала торчком мелкая деталь, как при укладкe вдруг замeчаешь, что забыл уложить маленький, но громоздкий пустяк, — есть такие недобросовeстные предметы. В мое оправдание слeдует сказать, что вопрос чемодана был, пожалуй, единственный пункт, который я рeшил измeнить: все остальное шло именно так, как я замыслил давным-давно, может быть много мeсяцев тому назад, может быть в ту самую секунду, когда я увидeл на травe спящего бродягу, точь-в-точь похожего на мой труп. Нeт, — подумал я, — чемодана все-таки не слeдует брать, все равно кто-нибудь да увидит, как несу его вниз.

«Чемодан я не беру», — сказал я вслух и опять зашагал по комнатe.

Как мнe забыть утро девятого марта? Само по себe оно было блeдное, холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль которых тянулся невысокий снeговой хребет, а асфальт был уже чистый и черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я приступил к одeванию. Одeлся я так: двe рубашки, одна на другую, — причем верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсон — тоже двe пары, и опять же верхняя предназначалась ему. Засим я сдeлал небольшой пакет, в который вошли маникюрный прибор и все что нужно для бритья. Этот пакетик я сразу же, боясь его забыть, сунул в карман пальто, висeвшего в прихожей. Далeе я надeл двe пары носков (верхняя с дыркой), черные башмаки, мышиные гетры, — и в таком видe т. е. уже изящно обутый, но еще без панталон, нeкоторое время стоял посреди комнаты, вспоминая, все ли так дeлаю, как было рeшено. Вспомнив, что нужна лишняя пара подвязок, я разыскал старую и присоединил ее к пакетику, для чего пришлось опять выходить в переднюю. Наконец выбрал любимый сиреневый галстук и плотный темно-сeрый костюм, который обычно носил послeднее время. Разложил по карманам слeдующие вещи: бумажник (около полутора тысяч марок), паспорт, кое-какие незначительные бумажки с адресами, счетами… Спохватился: паспорт было вeдь рeшено не брать, — очень тонкий маневр: незначительные бумажки как-то художественнeе устанавливали личность. Еще взял я: ключи, портсигар, зажигалку. Теперь я был одeт, я хлопал себя по карманам, я отдувался, мнe было жарко в двойной оболочкe бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, — это была цeлая церемония: медленное выдвигание ящика, гдe он покоился, тщательный осмотр, далеко впрочем не первый. Он был отлично смазан, он был туго набит… Мнe его подарил в двадцатом году в Ревелe незнакомый офицер, — вeрнeе, просто оставил его у меня, а сам исчез. Я не знаю, что сталось потом с этим любезным поручиком.

Между тeм Лида проснулась, запахнулась в земляничный халат, мы сeли в столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:

«Ну-с, — сказал я, — день настал, сейчас поeду».

Маленькое отступление литературного свойства. Ритм этот — нерусский, но он хорошо передает мое эпическое спокойствие и торжественный драматизм положения.

«Герман, пожалуйста, останься, никуда не eзди», — тихо проговорила Лида и, кажется, сложила ладони.

«Ты, надeюсь, все запомнила», — продолжал я невозмутимо.

«Герман, — повторила она, — не eзди никуда. Пускай он дeлает все, что хочет, — это его судьба, ты не вмeшивайся…»

«Я рад, что ты все запомнила, — сказал я с улыбкой, — ты у меня молодец. Вот, съeм еще булочку и двинусь».

Она расплакалась. Потом высморкалась, громко трубя, хотeла что-то сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я — хладнокровно мажущий маслом рогульку, Лида — сидящая против меня и вся прыгающая от плача. Я сказал с полным ртом: «По крайней мeрe, ты сможешь во всеуслышание — (— пожевал, проглотил, —) — вспомнить, что у тебя было дурное предчувствие, хотя уeзжал я довольно часто и не говорил куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господин слeдователь».

«Но что же дальше будет?» — тихонько простонала Лида, медленно разводя руками.

«Ну, довольно, моя милая, — сказал я другим тоном. — Поплакала, и будет. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe».

Она утрамбовала платком глаза, грустно хрюкнула и опять развела руками, но уже молча и без слез.

«Все запомнила?» — в послeдний раз спросил я, пристально смотря на нее.

«Да, Герман. Все. Но я так боюсь…»

Я встал, она встала тоже. Я сказал:

«До свидания, будь здорова, мнe пора к пациенту».

«Герман, послушай, ты же не собираешься присутствовать?»

Я даже не понял.

«То есть как: присутствовать?»

«Ах, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда… Ну, одним словом, когда… с этой веревочкой…»

«Вот дура, — сказал я. — А как же иначе? Кто потом все приберет? Да и нечего тебe так много думать, пойди в кинематограф сегодня. До свидания, дура».

Мы никогда не цeловались, — я не терплю слякоти лобзаний. Говорят, японцы тоже — даже в минуты страсти — никогда не цeлуют своих женщин, — просто им чуждо и непонятно, и может быть даже немного противно это прикосновение голыми губами к эпителию ближнего. Но теперь меня вдруг потянуло жену поцeловать, она же была к этому неготова: как-то так вышло, что я всего лишь скользнул по ее волосам и уже не повторил попытки, а, щелкнув почему-то каблуками, только тряхнул ее вялую руку и вышел в переднюю. Там я быстро одeлся, схватил перчатки, провeрил, взят ли сверток, и уже идя к двери услышал, как из столовой она меня зовет плаксивым и тихим голосом, но я не обратил на это внимания, мнe хотeлось поскорeе выбраться из дому.

Я направился во двор, гдe находился большой, полный автомобилей гараж. Меня привeтствовали улыбками. Я сeл, пустил мотор в ход. Асфальтовая поверхность двора была немного выше поверхности улицы, так что при въeздe в узкий наклонный туннель, соединявший двор с улицей, автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнул.

Поиск по сайту: