ГЛАВА VI. Небытие Божье доказывается просто

Небытие Божье доказывается просто. Невозможно допустить, напримeр, что нeкий серьезный Сый, всемогущий и всемудрый, занимался бы таким пустым дeлом, как игра в человeчки, — да притом — и это, может быть, самое несуразное — ограничивая свою игру пошлeйшими законами механики, химии, математики, — и никогда — замeтьте, никогда! — не показывая своего лица, а развe только исподтишка, обиняками, по-воровски — какие уж тут откровения! — высказывая спорные истины из-за спины нeжного истерика. Все это божественное является, полагаю я, великой мистификацией, в которой, разумeется, уж отнюдь неповинны попы: они сами — ее жертвы. Идею Бога изобрeл в утро мира талантливый шалопай, — как-то слишком отдает человeчиной эта самая идея, чтобы можно было вeрить в ее лазурное происхождение, — но это не значит, что она порождена невeжеством, — шалопай мой знал толк в горних дeлах — и право не знаю, какой вариант небес мудрeе: — ослeпительный плеск многоочитых ангелов или кривое зеркало, в которое уходит, бесконечно уменьшаясь, самодовольный профессор физики. Я не могу, не хочу в Бога вeрить еще и потому, что сказка о нем — не моя, чужая, всеобщая сказка, — она пропитана неблаговонными испарениями миллионов других людских душ, повертeвшихся в мирe и лопнувших; в ней кишат древние страхи, в ней звучат, мeшаясь и стараясь друг друга перекричать, неисчислимые голоса, в ней — глубокая одышка органа, рев дьякона, рулады кантора, негритянский вой, пафос рeчистого пастора, гонги, громы, клокотание кликуш, в ней просвeчивают блeдные страницы всeх философий, как пeна давно разбившихся волн, она мнe чужда и противна, и совершенно ненужна.

Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубeдят меня в невозможной глупости моего положения, — положения раба божьего, — даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребенок — гроза своих игрушек. Но беспокоиться не о чем. Бога нeт, как нeт и бессмертия, — это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое. В самом дeлe, — представьте себe, что вы умерли и вот очнулись в раю, гдe с улыбками вас встрeчают дорогие покойники. Так вот, скажите на милость, какая у вас гарантия, что это покойники подлинные, что это дeйствительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкий демон-мистификатор, изображающий, играющий вашу матушку с большим искусством и правдоподобием. Вот в чем затор, вот в чем ужас, и вeдь игра-то будет долгая, бесконечная, никогда, никогда, никогда душа на том свeтe не будет увeрена, что ласковые, родные души, окружившие ее, не ряженые демоны, — и вeчно, вeчно, вeчно душа будет пребывать в сомнeнии, ждать страшной, издeвательской перемeны в любимом лицe, наклонившемся к ней. Поэтому я все приму, пускай — рослый палач в цилиндрe, а затeм — раковинный гул вeчного небытия, но только не пытка бессмертием, только не эти бeлые, холодные собачки, — увольте, — я не вынесу ни малeйшей нeжности, предупреждаю вас, ибо все — обман, все — гнусный фокус, я не довeряю ничему и никому, — и когда самый близкий мнe человeк, встрeтив меня на том свeтe, подойдет ко мнe и протянет знакомые руки, я заору от ужаса, я грохнусь на райский дерн, я забьюсь, я не знаю, что сдeлаю, — нeт, закройте для посторонних вход в области блаженства.

Однако, несмотря на мое невeрие, я по природe своей не уныл и не зол. Когда я из Тарница вернулся в Берлин и произвел опись своего душевного имущества, я, как ребенок, обрадовался тому небольшому, но несомнeнному богатству, которое оказалось у меня, и почувствовал, что, обновленный, освeженный, освобожденный, вступаю, как говорится, в новую полосу жизни. У меня была глупая, но симпатичная, преклонявшаяся предо мной жена, славная квартирка, прекрасное пищеварение и синий автомобиль. Я ощущал в себe поэтический, писательский дар, а сверх того — крупные дeловые способности, — даром что мои дeла шли неважно. Феликс, двойник мой, казался мнe безобидным курьезом, и я бы в тe дни, пожалуй, рассказал о нем другу, подвернись такой друг. Мнe приходило в голову, что слeдует бросить шоколад и заняться другим, — напримeр, изданием дорогих роскошных книг, посвященных всестороннему освeщению эроса — в литературe, в искусствe, в медицинe… Вообще во мнe проснулась пламенная энергия, которую я не знал к чему приложить. Особенно помню один вечер, — вернувшись из конторы домой, я не застал жены, она оставила записку, что ушла в кинематограф на первый сеанс, — я не знал, что дeлать с собой, ходил по комнатам и щелкал пальцами, — потом сeл за письменный стол, — думал заняться художественной прозой, но только замусолил перо да нарисовал нeсколько капающих носов, — встал и вышел, мучимый жаждой хоть какого-нибудь общения с миром, — собственное общество мнe было невыносимо, оно слишком возбуждало меня, и возбуждало впустую. Отправился я к Ардалиону, — человeк он с шутовской душой, полнокровный, презрeнный, — когда он наконец открыл мнe (боясь кредиторов, он запирал комнату на ключ), я удивился, почему я к нему пришел.

«Лида у меня, — сказал он, жуя что-то (потом оказалось: резинку). — Барынe нездоровится, разоблачайтесь».

На постели Ардалиона, полуодeтая, то есть без туфель и в мятом зеленом чехлe, лежала Лида и курила.

«О, Герман, — проговорила она, — как хорошо, что ты догадался прийти, у меня что-то с животиком. Садись ко мнe. Теперь мнe лучше, а в кинематографe было совсeм худо».

«Не досмотрeли боевика, — пожаловался Ардалион, ковыряя в трубкe и просыпая черную золу на пол. — Вот уж полчаса, как валяется. Все это дамские штучки, — здорова, как корова».

«Попроси его замолчать», — сказала Лида.

«Послушайте, — обратился я к Ардалиону, — вeдь не ошибаюсь я, вeдь у вас дeйствительно есть такой натюрморт, — трубка и двe розы?»

Он издал звук, который неразборчивые в средствах романисты изображают так: «Гм».

«Нeту. Вы что-то путаете синьор».

«Мое первое, — сказала Лида, лежа с закрытыми глазами, — мое первое — большая и неприятная группа людей, мое второе… мое второе — звeрь по-французски, — а мое цeлое — такой маляр».

«Не обращайте на нее внимания, — сказал Ардалион. — А насчет трубки и роз, — нeт, не помню, — впрочем, посмотрите сами».

Его произведения висeли по стeнам, валялись на столe, громоздились в углу в пыльных папках. Все вообще было покрыто сeрым пушком пыли. Я посмотрeл на грязные фиолетовые пятна акварелей, брезгливо перебрал нeсколько жирных листов, лежавших на валком стулe.

«Во-первых „орда“ пишется через „о“, — сказал Ардалион. — Изволили спутать с арбой».

Я вышел из комнаты и направился к хозяйкe в столовую. Хозяйка, старуха, похожая на сову, сидeла у окна, на ступень выше пола, в готическом креслe и штопала чулок на грибe. «Посмотрeть на картины», — сказал я.

«Прошу вас», — отвeтила она милостиво.

Справа от буфета висeло как раз то, что я искал, — но оказалось, что это не совсeм двe розы и не совсeм трубка, а два больших персика и стеклянная пепельница.

Вернулся я в сильнeйшем раздражении.

«Ну что, — спросил Ардалион, — нашли?»

Я покачал головой. Лида уже была в платьe и приглаживала перед зеркалом волосы грязнeйшей Ардалионовой щеткой.

«Главное, — ничего такого не eла», — сказала она, суживая по привычкe нос.

«Просто газы, — замeтил Ардалион. — Погодите, господа, я выйду с вами вмeстe, — только одeнусь. Отвернись, Лидуша».

Он был в заплатанном, испачканном краской малярском балахонe почти до пят. Снял его. Внизу были кальсоны, — больше ничего. Я ненавижу неряшливость и нечистоплотность. Ей Богу, Феликс был как-то чище его. Лида глядeла в окно и напeвала, дурно произнося нeмецкие слова, уже успeвшую выйти из моды пeсенку. Ардалион бродил по комнатe, одeваясь по мeрe того, как находил — в самых неожиданных мeстах — разные части своего туалета.

«Эх-ма! — воскликнул он вдруг. — Что может быть банальнeе бeдного художника? Если бы мнe кто-нибудь помог устроить выставку, я стал бы сразу славен и богат».

Он у нас ужинал, потом играл с Лидой в дураки и ушел за полночь. Даю все это, как образец весело и плодотворно проведенного вечера. Да, все было хорошо, все было отлично, — я чувствовал себя другим человeком, — освeженным, обновленным, освобожденным, — и так далeе, — квартира, жена, балагуры-друзья, приятный, пронизывающий холод желeзной берлинской зимы, — и так далeе. Не могу удержаться и от того, чтобы не привести примeра тeх литературных забав, коим я начал предаваться, — бессознательная тренировка, должно быть, перед теперешней работой моей над сей изнурительной повeстью. Сочиненьица той зимы я давно уничтожил, но довольно живо у меня осталось в памяти одно из них. Как хороши, как свeжи… Музычку, пожалуйста!

Жил-был на свeтe слабый, вялый, но состоятельный человeк, нeкто Игрек Иксович. Он любил обольстительную барышню, которая, увы, не обращала на него никакого внимания. Однажды, путешествуя, этот блeдный, скучный человeк увидeл на берегу моря молодого рыбака, по имени Дик, веселого, загорeлого, сильного, и вмeстe с тeм — о чудо! — поразительно, невeроятно похожего на него. Интересная мысль зародилась в нем: он пригласил барышню поeхать с ним к морю. Они остановились в разных гостиницах. В первое же утро она, отправившись гулять, увидeла с обрыва — кого? неужели Игрека Иксовича?? — вот не думала! Он стоял внизу на пескe, веселый, загорeлый, в полосатой фуфайкe, с голыми могучими руками (но это был Дик). Барышня вернулась в гостиницу, и, трепета полна, принялась его ждать. Минуты ей казались часами. Он же, настоящий Игрек Иксович, видeл из-за куста, как она смотрит с обрыва на Дика, его двойника, и теперь, выжидая, чтоб окончательно созрeло ее сердце, беспокойно слонялся по поселку в городской парe, в сиреневом галстукe, в бeлых башмаках. Внезапно какая-то смуглая, яркоглазая дeвушка в красной юбкe окликнула его с порога хижины, — всплеснула руками: «Как ты чудно одeт, Дик! Я думала, что ты просто грубый рыбак, как всe наши молодые люди, и я не любила тебя, — но теперь, теперь…» Она увлекла его в хижину. Шепот, запах рыбы, жгучие ласки… протекали часы… я открыл глаза, мой покой был весь облит зарею… Наконец, Игрек Иксович направился в гостиницу, гдe ждала его та — нeжная, единственная, которую он так любил. «Я была слeпа! — воскликнула она, как только он вошел. — И вот — прозрeла, увидя на солнечном побережьe твою бронзовую наготу. Да, я люблю тебя, дeлай со мной все, что хочешь!» Шепот? Жгучие ласки? Протекали часы? — Нeт, увы нeт, отнюдь нeт. Бeдняга был истощен недавним развлечением и грустно, понуро сидeл, раздумывая над тeм, как сам сдуру предал, обратил в ничто свой остроумнeйший замысел…

Литература неважная, — сам знаю. Покамeст я это писал, мнe казалось, что выходит очень умно и ловко, — так иногда бывает со снами, — во снe великолeпно, с блеском, говоришь, — а проснешься, вспоминаешь: вялая чепуха. С другой же стороны эта псевдоуайльдовская сказочка вполнe пригодна для печатания в газетe, — редактора любят потчевать читателей этакими чуть-чуть вольными, кокетливыми рассказиками в сорок строк, с элегантной пуантой и с тeм, что невeжды называют парадокс («Его разговор был усыпан парадоксами»). Да, пустяк, шалость пера, но как вы удивитесь сейчас, когда скажу, что пошлятину эту я писал в муках, с ужасом и скрежетом зубовным, яростно облегчая себя и вмeстe с тeм сознавая, что никакое это не облегчение, а изысканное самоистязание, и что этим путем я ни от чего не освобожусь, а только пуще себя расстрою.

В таком приблизительно расположении духа я встрeтил Новый Год, — помню эту черную тушу ночи, дуру-ночь, затаившую дыхание, ожидавшую боя часов, сакраментального срока. За столом сидят Лида, Ардалион, Орловиус и я, неподвижные и стилизованные, как звeрье на гербах: — Лида, положившая локоть на стол и настороженно поднявшая палец, голоплечая, в пестром, как рубашка игральной карты, платьe; Ардалион, завернувшийся в плед (дверь на балкон открыта), с красным отблеском на толстом львином лицe; Орловиус — в черном сюртукe, очки блестят, отложной воротничок поглотил края крохотного черного галстука; — и я, человeк-молния, озаривший эту картину. Конечно, разрeшаю вам двигаться, скорeе сюда бутылку, сейчас пробьют часы. Ардалион разлил по бокалам шампанское, и всe замерли опять. Боком и поверх очков Орловиус глядeл на старые серебряные часы, выложенные им на скатерть: еще двe минуты. Кто-то на улицe не выдержал — затрещал и лопнул, — а потом снова — напряженная тишина. Фиксируя часы, Орловиус медленно протянул к бокалу старческую, с когтями грифона, руку.

Внезапно ночь стала рваться по швам, с улицы раздались заздравные крики, мы по-королевски вышли с бокалами на балкон, — над улицей взвивались, и бахнув, разражались цвeтными рыданиями ракеты, — и во всeх окнах, на всeх балконах, в клиньях и квадратах праздничного свeта, стояли люди, выкрикивали одни и тe же бессмысленно-радостные слова.

Мы всe четверо чокнулись, я отпил глоток.

«За что пьет Герман?» — спросила Лида у Ардалиона.

«А я почем знаю, — отвeтил тот. — Все равно он в этом году будет обезглавлен, — за сокрытие доходов».

«Фуй, как нехорошо, — сказал Орловиус. — Я пью за всеобщее здоровье».

«Естественно», — замeтил я.

Спустя нeсколько дней, в воскресное утро, пока я мылся в ваннe, постучала в дверь прислуга, — она что-то говорила, — шум льющейся воды заглушал слова, — я закричал: «В чем дeло? что вам надо?» — но мой собственный крик и шум воды заглушали то, что Эльза говорила, и всякий раз, что она начинала сызнова говорить, я опять кричал, — как иногда двое не могут разминуться на широком, пустом тротуарe, — но наконец я догадался завернуть кран, подскочил к двери, и среди внезапной тишины Эльза отчетливо сказала:

«Вас хочет видeть человeк».

«Какой человeк?» — спросил я и отворил на дюйм дверь.

«Какой-то человeк», — повторила Эльза.

«Что ему нужно?» — спросил я и почувствовал, что вспотeл с головы до пят.

«Говорит, что по дeлу, и что вы знаете, какое дeло».

«Какой у него вид?» — спросил я через силу.

«Он ждет в прихожей», — сказала Эльза.

«Вид какой, я спрашиваю».

«Бeдный на вид, с рюкзаком», — отвeтила она.

«Так пошлите его ко всeм чертям! — крикнул я. — Пускай уберется мгновенно, меня нeт дома, меня нeт в Берлинe, меня нeт на свeтe!..»

Я прихлопнул дверь, щелкнул задвижкой. Сердце прыгало до горла. Прошло, может быть, полминуты. Не знаю, что со мной случилось, но, уже крича, я вдруг отпер дверь, полуголый выскочил из ванной, встрeтил Эльзу, шедшую по коридору на кухню.

«Задержите его, — кричал я. — Гдe он? Задержите!»

«Ушел, — ничего не сказал и ушел».

«Кто вам велeл…», — начал я, но не докончил, помчался в спальню, одeлся, выбeжал на лeстницу, на улицу. Никого, никого. Я дошел до угла, постоял, озираясь, и вернулся в дом. Лиды не было, спозаранку ушла к какой-то своей знакомой. Когда она вернулась, я сказал ей, что дурно себя чувствую и не пойду с ней в кафе, как было условлено.

«Бeдный, — сказала она. — Ложись. Прими что-нибудь, у нас есть салипирин. Я, знаешь, пойду в кафе одна».

Ушла. Прислуга ушла тоже. Я мучительно прислушивался, ожидая звонка. «Какой болван, — повторял я, — какой неслыханный болван!» Я находился в ужасном, прямо-таки болeзненном и нестерпимом волнении, я не знал, что дeлать, я готов был молиться небытному Богу, чтобы раздался звонок. Когда стемнeло, я не зажег свeта, а продолжал лежать на диванe и все слушал, слушал, — он, навeрное, еще придет до закрытия наружных дверей, а если нeт, то уж завтра или послeзавтра совсeм, совсeм навeрное, — я умру, если он не придет, — он должен прийти. Около восьми звонок наконец раздался. Я выбeжал в прихожую.

«Фу, устала!» — по-домашнему сказала Лида, сдергивая на ходу шляпу и тряся волосами.

Ее сопровождал Ардалион. Мы с ним прошли в гостиную, а жена отправилась на кухню.

«Холодно, странничек, голодно», — сказал Ардалион, грeя ладони у радиатора.

Пауза.

«А все-таки, — произнес он, щурясь на мой портрет, — очень похоже, замeчательно похоже. Это нескромно, но я всякий раз любуюсь им, — и вы хорошо сдeлали, сэр, что опять сбрили усы».

«Кушать пожалуйте», — нeжно сказала Лида, приоткрыв дверь.

Я не мог eсть, я продолжал прислушиваться, хотя теперь уже было поздно.

«Двe мечты, — говорил Ардалион, складывая пласты ветчины, как это дeлают с блинами, и жирно чавкая. — Двe райских мечты: выставка и поeздка в Италию».

«Человeк, знаешь, больше мeсяца, как не пьет», — объявила мнe Лида.

«Ах, кстати, — Перебродов у вас был?» — спросил Ардалион.

Лида прижала ладонь ко рту. «Забула, — проговорила она сквозь пальцы. — Сувсeм забула».

«Экая ты росомаха! Я ее просил вас предупредить. Есть такой несчастный художник, Васька Перебродов, пeшком пришел из Данцига, — по крайней мeрe говорит, что из Данцига и пeшком. Продает расписные портсигары. Я его направил к вам, Лида сказала, что поможете».

«Заходил, — отвeтил я, — заходил, как же, и я его послал к чертовой матери. Был бы очень вам обязан, если бы вы не посылали ко мнe всяких проходимцев. Можете передать вашему коллегe, чтобы он больше не утруждал себя хождением ко мнe. Это в самом дeлe странно. Можно подумать, что я присяжный благотворитель. Пойдите к черту с вашим Перебродовым, я вам просто запрещаю!..»

«Герман, Герман», — мягко вставила Лида.

Ардалион пукнул губами. «Грустная история», — сказал он.

Еще нeкоторое время я продолжал браниться, точных слов не помню, да это и неважно.

«Дeйствительно, — сказал Ардалион, косясь на Лиду, — кажется, маху дал. Виноват».

Вдруг замолчав, я задумался, мeшая ложечкой давно размeшанный чай, и погодя проговорил вслух:

«Какой я все-таки остолоп».

«Ну, зачeм же сразу так перебарщивать», — добродушно сказал Ардалион.

Моя глупость меня самого развеселила. Как мнe не пришло в голову, что, если бы он вправду явился (а уже одно его появление было бы чудом, — вeдь он даже имени моего не знает), с горничной должен был бы сдeлаться родимчик, ибо перед нею стоял бы мой двойник! Теперь я живо представил себe, как она бы вскрикнула, как прибeжала бы ко мнe, как, захлебываясь, завопила бы о сходствe!.. Я бы ей объяснил, что это мой брат, неожиданно прибывший из России… Между тeм, я провел длинный, одинокий день в бессмысленных страданиях, — и вмeсто того, чтобы дивиться его появлению, старался рeшить, что случится дальше, — ушел ли он навсегда или явится, и что у него на умe, и возможно ли теперь воплощение моей так и непобeжденной, моей дикой и чудной мечты, — или уже двадцать человeк, знающих меня в лицо, видeли его на улицe, и все пошло прахом. Пораздумав над своим недомыслием и над опасностью, так просто рассeявшейся, я почувствовал, как уже сказал, наплыв веселия и добросердия.

«Я сегодня нервен. Простите. Честно говоря, я просто не видал вашего симпатичного Перебродова. Он пришел некстати, я мылся, и Эльза сказала ему, что меня нeт дома. Вот: передайте ему эти три марки, когда увидите его, — чeм богат, тeм и рад, — но скажите ему, что больше дать не в состоянии, пускай обратится, напримeр, к Давыдову, Владимиру Исаковичу».

«Это идея, — сказал Ардалион. — Я и сам там стрeльну. Пьет он, между прочим, как звeрь, Васька Перебродов. Спросите мою тетушку, ту, которая вышла за французского фермера, — я вам рассказывал, — очень живая особа, но несосвeтимо скупа. У нее около Феодосии было имeние, мы там с Васькой весь погреб выпили в двадцатом году».

«А насчет Италии еще поговорим, — сказал я, улыбаясь, — да-да, поговорим».

«У Германа золотое сердце», — замeтила Лида.

«Передай-ка мнe колбасу, дорогая», — сказал я все с той же улыбкой.

Я тогда несовсeм понимал, что со мною творилось, — но теперь понимаю: глухо, но буйно — и вот: уже неудержимо — вновь нарастала во мнe страсть к моему двойнику. Первым дeлом это выразилось в том, что в Берлинe появилась для меня нeкая смутная точка, вокруг которой почти бессознательно, движимый невнятной силой, я начал замыкать круги. Густая синева почтового ящика, желтый толстошинный автомобиль со стилизованным черным орлом под рeшетчатым оконцем, почтальон с сумой на животe, идущий по улицe медленно, с той особой медлительностью, какая бывает в ухватках опытных рабочих, синий, прищуренный марочный автомат у вокзала и даже лавка, гдe в конвертах с просвeтом заманчиво тeснятся аппетитно смeшанные марки всeх стран, — все вообще, связанное с почтой, стало оказывать на меня какое-то давление, какое-то неотразимое влияние. Однажды, помнится, почти как сомнамбула, я оказался в одном знакомом мнe переулкe, и вот уже близился к той смутной и притягательной точкe, которая стала срединой моего бытия, — но как раз спохватился, ушел, — а через нeкоторое время, — через нeсколько минут, а может быть через нeсколько дней, — замeтил, что снова, но с другой стороны, вступил в тот переулок. Навстрeчу мнe с развальцем шли синие почтальоны и на углу разбрелись кто куда. Я повернул, кусая заусеницы, — я тряхнул головой, я еще противился. Главное: вeдь я знал, страстным и безошибочным чутьем, что письмо для меня есть, что ждет оно моего востребования, — и знал, что рано или поздно поддамся соблазну.

Поиск по сайту: