ГЛАВА X. Я с дeтства люблю фиалки и музыку

Я с дeтства люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был сапожник, мать — прачка. Когда сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У меня было смутное и невеселое дeтство. Едва возмужав, я забродяжничал. Играл на скрипкe. Я лeвша. Лицо овальное. Женщин я всегда чуждался: нeт такой, которая бы не измeнила. На войнe было довольно погано, но война прошла, как все проходит. У всякой мыши есть свой дом… Я люблю бeлок и воробьев. Пиво в Чехии дешевле. О, если б можно было подковать себe ноги в кузницe, — какая экономия! Министры всe подкуплены, а поэзия — это ерунда. Однажды на ярмаркe я видeл двух близнецов, — предлагали приз тому, кто их различит, рыжий Фриц дал одному в ухо, оно покраснeло, — вот примeта! Как мы смeялись… Побои, воровство, убийство, — все это дурно или хорошо, смотря по обстоятельствам. Я присваивал деньги, если они попадались под руку: что взял — твое, ни своих, ни чужих денег не бывает, на грошe не написано: принадлежит Мюллеру. Я люблю деньги. Я всегда хотeл найти вeрного друга, мы бы с ним музицировали, он бы в наслeдство мнe оставил дом и цвeтник. Деньги, милые деньги. Милые маленькие деньги. Милые большие деньги. Я ходил по дорогам, там и сям работал. Однажды мнe попался франт, утверждавший, что похож на меня. Глупости, он не был похож. Но я с ним не спорил, ибо он был богат, и всякий, кто с богачем знается, может и сам разбогатeть. Он хотeл, чтобы я вмeсто него прокатился, а тeм временем он бы обдeлал свои шахермахерские дeла. Этого шутника я убил и ограбил. Он лежит в лeсу. Лежит в лeсу, кругом снeг, каркают вороны, прыгают бeлки. Я люблю бeлок. Бeдный господин в хорошем пальто лежит мертвый, недалеко от своего автомобиля. Я умeю править автомобилем. Я люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был лысый сапожник в очках, мать — краснорукая прачка. Когда она сердилась…

И опять все сначала, с новыми нелeпыми подробностями. Так укрeпившееся отражение предъявляло свои права. Не я искал убeжища в чужой странe, не я обрастал бородой, а Феликс, убивший меня. О, если б я хорошо его знал, знал близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье в душe, унаслeдованной мною. Я знал бы всe ее углы, всe коридоры ее прошлого, пользовался бы всeми ее удобствами. Но душу Феликса я изучил весьма поверхностно, — знал только схему его личности, двe-три случайных черты.

С этими неприятными ощущениями я кое-как справился. Трудновато было забыть, напримeр, податливость этого большого мягкого истукана, когда я готовил его для казни. Эти холодные послушные лапы. Дико вспомнить, как он слушался меня! Ноготь на большом пальцe ноги был так крeпок, что ножницы не сразу могли его взять, он завернулся на лезвие, как жесть консервной банки на ключ. Неужто воля человeка так могуча, что может обратить другого в куклу? Неужто я дeйствительно брил его? Удивительно! Главное, что мучило меня в этом воспоминании, была покорность Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизм его покорности. Но повторяю, я с этим справился. Хуже было то, что я никак не мог привыкнуть к зеркалам. И бороду я стал отращивать не столько, чтобы скрыться от других, сколько — от себя. Ужасная вещь — повышенное воображение. Вполнe понятно, что человeк, как я надeленный такой обостренной чувствительностью, мучим пустяками, — отражением в темном стеклe, собственной тeнью, павшей убитой к его ногам, унд зо вайтер. Стоп, господа, — поднимаю огромную бeлую ладонь, как полицейский, стоп! Никаких, господа, сочувственных вздохов. Стоп, жалость. Я не принимаю вашего соболeзнования, — а среди вас навeрное найдутся такие, что пожалeют меня, — непонятого поэта. «Дым, туман, струна дрожит в туманe». Это не стишок, это из романа Достоевского «Кровь и Слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне». О каком-либо раскаянии не может быть никакой рeчи, — художник не чувствует раскаяния, даже если его произведения не понимают. Что же касается страховых тысяч…

Знаю, знаю, — оплошно с беллетристической точки зрeния, что в течение всей моей повeсти (насколько я помню) почти не удeлено внимания главному как будто двигателю моему, а именно корысти. Как же это я даже толком и не упомянул о том, на что мертвый двойник был мнe нужен? Но тут меня берет сомнeние, уж так ли дeйствительно владeла мною корысть, уж так ли мнe было важно получить эту довольно двусмысленную сумму (цeна человeка в денежных знаках, посильное вознаграждение за исчезновение со свeта), — или напротив память моя, пишущая за меня, не могла иначе поступить, не могла — будучи до конца правдивой — придать особое значение разговору в кабинетe у Орловиуса (не помню, описал ли я этот кабинет).

И еще я хочу вот что сказать о посмертных моих настроениях: хотя в душe-то я не сомнeвался, что мое произведение мнe удалось в совершенствe, то есть что в черно-бeлом лeсу лежит мертвец, в совершенствe на меня похожий, — я, гениальный новичок, еще не вкусивший славы, столь же самолюбивый, сколь взыскательный к себe, мучительно жаждал, чтобы скорeе это мое произведение, законченное и подписанное девятого марта в глухом лeсу, было оцeнено людьми, чтобы обман — а всякое произведение искусства обман — удался; авторские же, платимые страховым обществом, были в моем сознании дeлом второстепенным. О да, я был художник бескорыстный.

Что пройдет, то будет мило. В один прекрасный день наконец приeхала ко мнe за границу Лида. Я зашел к ней в гостиницу, «тише», сказал я внушительно, когда она бросилась ко мнe в объятия, «помни, что меня зовут Феликсом, что я просто твой знакомый». Траур ей очень шел, как впрочем и мнe шел черный артистический бант и каштановая бородка. Она стала рассказывать, — да, все произошло так, как я предполагал, ни одной заминки. Оказывается, она искренне плакала в крематории, когда пастор с профессиональными рыданиями в голосe говорил обо мнe: «И этот человeк, этот благородный человeк, который…» Я повeдал ей мои дальнeйшие планы и очень скоро стал за ней ухаживать.

Теперь я женился на ней, на вдовушкe, живем с ней в тихом живописном мeстe, обзавелись домиком, часами сидим в миртовом садикe, откуда вид на сапфирный залив далеко внизу, и очень часто вспоминаем моего бeдного брата. Я рассказываю все новые эпизоды из его жизни. «Что ж — судьба! — говорит Лида со вздохом, — по крайней мeрe он в небесах утeшен тeм, что мы счастливы».

Да, Лида счастлива со мной, никого ей не нужно. «Как я рада, — порою говорит она, — что мы навсегда избавились от Ардалиона. Я очень жалeла его, много с ним возилась, но как человeк он был невыносим. Гдe-то он сейчас? Вeроятно совсeм спился, бeдняга. Это тоже судьба!»

По утрам я читаю и пишу, — кое-что может быть скоро издам под новым своим именем; русский литератор, живущий поблизости, очень хвалит мой слог, яркость воображения.

Изрeдка Лида получает вeсточку от Орловиуса, поздравление к Новому Году, напримeр; он неизмeнно просит ее кланяться супругу, которого не имeет чести знать, а сам думает вeроятно: «Быстро, быстро утeшилась вдовушка… Бeдный Герман Карлович!»

Чувствуете тон этого эпилога? Он составлен по классическому рецепту. О каждом из героев повeсти кое-что сообщается напослeдок, — причем их житье-бытье остается в правильном, хотя и суммарном соотвeтствии с прежде выведенными характерами их, — и допускается нeкоторый юмор, намеки на консервативность жизни.

Лида все так же забывчива и неаккуратна…

А уж к самому концу эпилога приберегается особенно добродушная черта, относящаяся иногда к предмету незначительному, мелькнувшему в романe только вскользь: на стeнe у них висит все тот же пастельный портрет, и Герман, глядя на него, все так же смeется и бранится.

Финис.

Мечты, мечты… И довольно притом прeсные. Очень мнe это все нужно…

Вернемся к нашему рассказу. Попробуем держать себя в руках. Опустим нeкоторые детали путешествия. Помню, прибыв двeнадцатого в город Икс (продолжаю называть его Иксом из понятной застeнчивости), я прежде всего пошел на поиски нeмецких газет; кое-какие нашел, но в них еще не было ничего. Я снял комнату в гостиницe второго разряда, — огромную, с каменным полом и картонными на вид стeнами, на которых словно была нарисована рыжеватая дверь в сосeдний номер и гуашевое зеркало. Было ужасно холодно, но открытый очаг бутафорского камина был неприспособлен для топки, и когда сгорeли щепки, принесенные горничной, стало еще холоднeе. Я провел там ночь, полную самых неправдоподобных, изнурительных видeний, — и когда утром, весь колючий и липкий, вышел в переулок, вдохнул приторные запахи, увидeл южную базарную суету, то почувствовал, что в самом городe оставаться не в силах. Дрожа от озноба, оглушенный тeсным уличным гвалтом, я направился в бюро для туристов, там болтливый мужчина дал мнe нeсколько адресов: я искал мeсто уютное, уединенное, и когда под вечер лeнивый автобус доставил меня по выбранному адресу, я подумал, что такое мeсто нашел.

Особняком среди пробковых дубов стояла приличная свиду гостиница, наполовину еще закрытая (сезон начинался только лeтом). Испанский вeтер трепал в саду цыплячий пух мимоз. В павильонe вродe часовни бил ключ цeлебной воды, и висeли паутины в углах темно-гранатовых окон. Жителей было немного. Был доктор, душа гостиницы и король табльдота, — он сидeл во главe стола и разглагольствовал; был горбоносый старик в люстриновом пиджакe, издававший бессмысленное хрюканье, когда с легким топотом быстрая горничная обносила нас форелью, выловленной им из сосeдней рeчки; была вульгарная молодая чета, приeхавшая в это мертвое мeсто с Мадагаскара; была старушка в кисейном воротничкe, школьная инспектриса; был ювелир с большою семьей; была манерная дамочка, которая сперва оказалась виконтессой, потом контессой, а теперь, ко времени, когда я это пишу, превратилась стараниями доктора, дeлающего все, чтобы повысить репутацию гостиницы, в маркизу; был еще унылый коммивояжер из Парижа, представитель патентованной ветчины; был, наконец, хамоватый жирный аббат, все толковавший о красотe какого-то монастыря поблизости и при этом, для пущей выразительности, срывавший с губ, сложенных мясистым сердечком, воздушный поцeлуй. Вот кажется и весь паноптикум. Жукообразный жеран[3]стоял у дверей, заложив руки за спину, и слeдил исподлобья за церемониалом обeда. На дворe бушевал сильный вeтер.

Новые впечатлeния подeйствовали на меня благотворно. Кормили неплохо. У меня был свeтлый номер, и я с интересом смотрeл в окно на то, как вeтер грубо приподымает и отворачивает исподнюю листву маслин. Вдали лиловато-бeлым конусом выдeлялась на беспощадной синевe гора, похожая на Фудзияму. Выходил я мало, — меня пугал этот беспрестанный, все сокрушающий, слeпящий, наполняющий гулом голову мартовский вeтер, убийственный горный сквозняк. На второй день я все же поeхал в город за газетами, и опять ничего не было, и так как это невыносимо раздражало меня, то я рeшил нeсколько дней выждать.

За табльдотом я, кажется, прослыл нелюдимом, хотя старательно отвeчал на всe вопросы, обращенные ко мнe. Тщетно доктор приставал ко мнe, чтобы я по вечерам приходил в салон — душную комнатку с расстроенным пианино, плюшевой мебелью и проспектами на круглом столe. У доктора была козлиная бородка, слезящиеся голубые глаза и брюшко. Он eл дeловито и неаппетитно. Он желтый зрак яичницы ловко поддeвал куском хлeба и цeликом с сочным присвистом отправлял в рот. Косточки от жаркого он жирными от соуса пальцами собирал с чужих тарелок, кое-как заворачивал и клал в карман просторного пиджака, и при этом разыгрывал оригинала: это, мол, для бeдных собак, животные бывают лучше людей, — утверждение, вызывавшее за столом (длящиеся до сих пор) страстные споры, особенно горячился аббат. Узнав, что я нeмец и музыкант, доктор страшно мною заинтересовался, и, судя по взглядам, отовсюду обращенным на меня, я заключил, что не столько обросшее мое лицо привлекает внимание, сколько национальность моя и профессия, причем и в том и в другом доктор усматривал нeчто несомнeнно благоприятное для престижа отеля. Он ловил меня на лeстницe, в длинных бeлых коридорах, и заводил бесконечный разговор, обсуждал социальные недостатки представителя ветчины или религиозную нетерпимость аббата. Все это становилось немного мнe в тягость, но по крайней мeрe развлекало меня. Как только наступала ночь и по комнатe начинали раскачиваться тeни листвы, освeщенной на дворe одиноким фонарем, — у меня наполнялась бесплодным и ужасным смятением моя просторная, моя нежилая душа. О нeт, мертвецов я не боюсь, как не боюсь сломанных, разбитых вещей, чего их бояться! Боялся я, в этом невeрном мирe отражений, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все разрeшающей минуты, до которой слeдовало дожить непремeнно, минуты творческого торжества, гордости, избавления, блаженства.

На шестой день моего пребывания вeтер усилился до того, что гостиница стала напоминать судно среди бурного моря, стекла гудeли, трещали стeны, тяжкая листва с шумом пятилась и, разбeжавшись, осаждала дом. Я вышел было в сад, но сразу согнулся вдвое, чудом удержал шляпу и вернулся к себe. Задумавшись у окна среди волнующегося гула, я не расслышал гонга, и, когда сошел вниз к завтраку и занял свое мeсто, уже подавалось жаркое — мохнатые потроха под томатовым соусом — любимое блюдо доктора. Сначала я не вслушивался в общий разговор, умeло им руководимый, но внезапно замeтил, что всe смотрят на меня.

«А вы что по этому поводу думаете?» — обратился ко мнe доктор.

«По какому поводу?» — спросил я.

«Мы говорили, — сказал доктор, — об этом убийствe у вас в Германии. Каким нужно быть монстром, — продолжал он, предчувствуя интересный спор, — чтобы застраховать свою жизнь, убить другого…»

Не знаю, что со мной случилось, но вдруг я поднял руку и сказал: «Послушайте, остановитесь…» — и той же рукой, но сжав кулак, ударил по столу, так что подпрыгнуло кольцо от салфетки, и закричал, не узнавая своего голоса: «Остановитесь, остановитесь! Как вы смeете, какое вы имeете право? Оскорбление! Я не допущу! Как вы смeете — о моей странe, о моем народe… Замолчать! Замолчать! — кричал я все громче. — Вы… Смeть говорить мнe, мнe, в лицо, что в Германии… Замолчать!..»

Впрочем, всe молчали уже давно — с тeх пор, как от удара моего кулака покатилось кольцо. Оно докатилось до конца стола, и там его осторожно прихлопнул младший сын ювелира. Тишина была исключительно хорошего качества. Даже вeтер перестал, кажется, гудeть. Доктор, держа в руках вилку и нож, замер; на лбу у него замерла муха. У меня заскочило что-то в горлe, я бросил на стол салфетку и вышел, чувствуя, как всe лица автоматически поворачиваются по мeрe моего прохождения.

В холлe я на ходу сгреб со стола открытую газету, поднялся по лeстницe и, очутившись у себя в номерe, сeл на кровать. Я весь дрожал, подступали рыдания, меня сотрясала ярость, рука была загажена томатовым соусом. Принимаясь за газету, я еще успeл подумать: навeрное — совпадение, ничего не случилось, не станут французы этим интересоваться, — но тут мелькнуло у меня в глазах мое имя, прежнее мое имя…

Не помню в точности, что я вычитал как раз из той газеты — газет я с тeх пор прочел немало, и они у меня нeсколько спутались, — гдe-то сейчас валяются здeсь, но мнe некогда разбирать. Помню, однако, что сразу понял двe вещи: знают, кто убил, и не знают, кто жертва. Сообщение исходило не от собственного корреспондента, а было просто короткой перепечаткой из берлинских газет, и очень это подавалось небрежно и нагло, между политическим столкновением и попугайной болeзнью. Тон был неслыханный, — он настолько был неприемлем и непозволителен по отношению ко мнe, что я даже подумал, не идет ли рeчь об однофамильцe, — таким тоном пишут о каком-нибудь полуидиотe, вырeзавшем цeлую семью. Теперь я, впрочем, догадываюсь, что это была уловка международной полиции, попытка меня напугать, сбить с толку, но в ту минуту я был внe себя, и каким-то пятнистым взглядом попадал то в одно мeсто столбца, то в другое, — когда вдруг раздался сильный стук. Бросил газету под кровать и сказал: «Войдите!»

Вошел доктор. Он что-то дожевывал.

«Послушайте, — сказал он, едва переступив порог, — тут какая-то ошибка, вы меня невeрно поняли. Я бы очень хотeл…»

«Вон, — заорал я, — моментально вон».

Он измeнился в лицe и вышел, не затворив двери. Я вскочил и с невeроятным грохотом ее захлопнул. Вытащил из-под кровати газету, — но уже не мог найти в ней то, что читал только что. Я ее просмотрeл всю: ничего! Неужели мнe приснилось? Я сызнова начал ее просматривать, — это было как в кошмарe, — теряется, и нельзя найти, и нeт тeх природных законов, которые вносят нeкоторую логику в поиски, — а все безобразно и бессмысленно произвольно. Нeт, ничего в газетe не было. Ни слова. Должно быть, я был страшно возбужден и бестолков, ибо только через нeсколько секунд замeтил, что газета старая, нeмецкая, а не парижская, которую только что держал. Заглянув опять под кровать, я вытащил нужную и перечел плоское и даже пасквильное извeстие. Мнe вдруг стало ясно, что именно больше всего поражало, оскорбительно поражало, меня: ни звука о сходствe, — сходство не только не оцeнивалось (ну, сказали бы, по крайней мeрe: да, — превосходное сходство, но все-таки по тeм-то и тeм-то примeтам это не он), но вообще не упоминалось вовсе, — выходило так, что это человeк совершенно другого вида, чeм я, а между тeм не мог же он вeдь за одну ночь разложиться, — напротив, его физиономия должна была стать еще мраморнeе, сходство еще рeзче, — но если бы даже срок был больший, и смерть позабавилась бы им, все равно стадии его распада совпадали бы с моими, — опрометью выражаюсь, черт, мнe сейчас не до изящества. В этом игнорировании самого цeнного и важного для меня было нeчто умышленное и чрезвычайно подлое, — получалось так, что с первой минуты всe будто бы отлично знали, что это не я, что никому в голову не могло прийти, что это мой труп, и в самой ноншалантности[4]изложения было как бы подчеркивание моей оплошности, — оплошности, которую я, конечно, ни в коем случаe не мог допустить, — а между тeм, прикрыв рот и отвернув рыло, молча, но содрагаясь и лопаясь от наслаждения, злорадствовали, мстительно измывались, мстительно, подло, непереносимо…

Тут опять постучались, я, задохнувшись, вскочил, вошли доктор и жеран. «Вот, — с глубокой обидой сказал доктор, обращаясь к жерану и указывая на меня, — вот — этот господин не только на меня зря обидeлся, но теперь оскорбляет меня, не желает слушать и весьма груб. Пожалуйста, поговорите с ним, я не привык к таким манерам».

«Надо объясниться, — сказал жеран, глядя на меня исподлобья. — Я увeрен, что вы сами…»

«Уходите! — закричал я, топая. — То, что вы дeлаете со мной… Это не поддается… Вы не смeете унижать и мстить… Я требую, вы понимаете, я требую…»

Доктор и жеран, вскидывая ладони и как заводные переступая на прямых ногах, затараторили, тeсня меня, — я не выдержал, мое бeшенство прошло, но зато я почувствовал напор слез и вдруг, — желающим предоставляю побeду, — пал на постель и разрыдался.

«Это все нервы, все нервы», — сказал доктор, как по волшебству смягчаясь.

Жеран улыбнулся и вышел, нeжно прикрыв за собой дверь. Доктор налил мнe воды, предлагал брому, гладил меня по плечу, — а я рыдал и, сознавая отлично, даже холодно и с усмeшкой сознавая, постыдность моего положения, но вмeстe с тeм чувствуя в нем всю прелесть надрывчика и какую-то смутную выгоду, продолжал трястись, вытирая щеки большим, грязным, пахнувшим говядиной платком доктора, который, поглаживая меня, бормотал:

«Какое недоразумeние! Я, который всегда говорю, что довольно войны… У вас есть свои недостатки, и у нас есть свои. Политику нужно забыть. Вы вообще просто не поняли, о чем шла рeчь. Я просто спрашивал ваше мнeние об одном убийствe».

«О каком убийствe?» — спросил я всхлипывая.

«Ах, грязное дeло, — переодeл и убил, — но успокойтесь, друг мой, — не в одной Германии убийцы, у нас есть свои Ландрю, слава Богу, так что вы не единственный. Успокойтесь, все это нервы, здeшняя вода отлично дeйствует на нервы, вeрнeе на желудок, что сводится к тому же».

Он поговорил еще немного и встал. Я отдал ему платок.

«Знаете что? — сказал он, уже стоя в дверях. — А вeдь маленькая графиня к вам неравнодушна. Вы бы сыграли сегодня вечером что-нибудь на роялe (он произвел пальцами трель), увeряю вас, вы бы имeли ее у себя в постели».

Он был уже в коридорe, но вдруг передумал и вернулся.

«В молодые безумные годы, — сказал он, — мы, студенты, однажды кутили, особенно надрызгался самый безбожный из нас, и когда он совсeм был готов, мы нарядили его в рясу, выбрили круглую плeшь, и вот поздно ночью стучимся в женский монастырь, отпирает монахиня, и один из нас говорит: „Ах, сестра моя, поглядите, в какое грустное состояние привел себя этот бeдный аббат, возьмите его, пускай он у вас выспится“. И представьте себe, — они его взяли. Как мы смeялись!» — Доктор слегка присeл и хлопнул себя по ляжкам. Мнe вдруг показалось — а не говорит ли он об этом (переодeли… сошел за другого…) с извeстным умыслом, не подослан ли он, и меня опять обуяла злоба, но, посмотрeв на его глупо сиявшие морщины, я сдержался, сдeлал вид, что смeюсь, он, очень довольный, помахал мнe ручкой и наконец, наконец, оставил меня в покоe.

Несмотря на карикатурное сходство с Раскольниковым… — Нeт, не то. Отставить. Что было дальше? Да: я рeшил, что в первую голову слeдует добыть как можно больше газет. Я побeжал вниз. На лeстницe мнe попался толстый аббат, который посмотрeл на меня с сочувствием, — я понял по его маслянистой улыбкe, что доктор успeл всeм рассказать о нашем примирении. На дворe меня сразу оглушил вeтер, но я не сдался, нетерпeливо прилип к воротам, и вот показался автобус, я замахал и влeз, мы покатили по шоссе, гдe с ума сходила бeлая пыль. В городe я достал нeсколько номеров нeмецких газет и заодно справлялся на почтамтe, нeт ли письма. Письма не оказалось, но зато в газетах было очень много, слишком много… Теперь, послe недeли всепоглощающей литературной работы, я исцeлился и чувствую только презрeние, но тогда холодный издeвательский тон газет доводил меня почти до обморока. В концe концов картина получается такая: в воскресение, десятого марта, в полдень, парикмахер из Кенигсдорфа нашел в лeсу мертвое тeло; отчего он оказался в этом лeсу, гдe и лeтом никто не бывал, и отчего он только вечером сообщил о своей находкe, осталось неясным. Далeе слeдует тот замeчательно смeшной анекдот, который я уже приводил: автомобиль, умышленно оставленный мной возлe опушки, исчез. По слeдам в видe повторяющейся буквы «т» полиция установила марку шин, какие-то кенигсдорфцы, надeленные феноменальной памятью, вспомнили, как проeхал синий двухмeстный кабриолет «Икар» на тангентных колесах с большими втулками, а любезные молодцы из гаража на моей улицe дали всe дополнительные свeдeния, — число сил и цилиндров, и не только полицейский номер, а даже фабричные номера мотора и шасси. Всe думают, что я вот сейчас на этой машинe гдe-то катаюсь, — это упоительно смeшно. Для меня же очевидно, что автомобиль мой кто-то увидeл с шоссе и, не долго думая, присвоил, а трупа-то не примeтил, — спeшил. Напротив — парикмахер, труп нашедший, утверждает, что никакого автомобиля не видал. Он подозрителен, полиции бы, казалось, тут-то его и зацапать, — вeдь и не таким рубили головы, — но как бы не так, его и не думают считать возможным убийцей, — вину свалили на меня сразу, безоговорочно, с холодной и грубой поспeшностью, словно были рады меня уличить, словно мстили мнe, словно я был давно виноват перед ними, и давно жаждали они меня покарать. Едва ли не загодя рeшив, что найденный труп не я, никакого сходства со мной не замeтив, вeрнeе исключив априори возможность сходства (ибо человeк не видит того, что не хочет видeть), полиция с блестящей послeдовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одeв в свое платье человeка, ничуть на меня не похожего. Глупость и явная пристрастность этого рассуждения уморительны. Основываясь на нем, они усомнились в моих умственных способностях. Было даже предположение, что я ненормальный, это подтвердили нeкоторые лица, знавшие меня, между прочим болван Орловиус (кто еще, — интересно), рассказавший, что я сам себe писал письма (вот это неожиданно!). Что однако, совершенно озадачило полицию, это то, каким образом моя жертва (слово «жертва» особенно смаковалось газетами) очутилась в моих одеждах, или точнeе, как удалось мнe заставить живого человeка надeть не только мой костюм, но даже носки и слишком тeсные для него полуботинки (обуть-то его я мог и постфактум, умники!). Вбив себe в голову, что это не мой труп (т. е. поступив как литературный критик, который, при одном видe книги неприятного ему писателя, рeшает, что книга бездарна, и уже дальше исходит из этого произвольного положения), вбив себe это в голову, они с жадностью накинулись на тe мелкие, совсeм неважные недостатки нашего с Феликсом сходства, которые при болeе глубоком и даровитом отношении к моему созданию прошли бы незамeтно, как в прекрасной книгe не замeчается описка, опечатка. Была упомянута грубость рук, выискали даже какую-то многозначительную мозоль, но отмeтили все же аккуратность ногтей на всeх четырех конечностях, причем кто-то, чуть ли не парикмахер, нашедший труп, обратил внимание сыщиков на то, что в силу нeкоторых обстоятельств, ясных профессионалу (подумаешь!), ногти подрeзал не сам человeк, а другой.

Я никак не могу выяснить, как держалась Лида, когда вызвали ее. Так как, повторяю, ни у кого не было сомнeния, что убитый не я, ее, навeрное, заподозрили в сообщничествe, — сама виновата, могла понять, что страховые денежки тю-тю, и нечего соваться с вдовьими слезами. В концe концов она, вeроятно, не удержится и, вeря в мою невинность и желая спасти меня, разболтает о трагедии моего брата, что будет, впрочем, совершенно зря, так как без особого труда можно установить, что никакого брата у меня никогда не было, — а что касается самоубийства, то вряд ли фантазия полиции осилит пресловутую веревочку.

Для меня, в смыслe моей безопасности, важно слeдующее: убитый не опознан и не может быть опознан. Меж тeм я живу под его именем, кое-гдe слeды этого имени уже оставил, так что найти меня можно было бы в два счета, если бы выяснилось, кого я, как говорится, угробил. Но выяснить это нельзя, что весьма для меня выгодно, так как я слишком устал, чтобы принимать новые мeры. Да и как я могу отрeшиться от имени, которое с таким искусством присвоил? Вeдь я же похож на мое имя, господа, и оно подходит мнe так же, как подходило ему. Нужно быть дураком, чтобы этого не понимать.

А вот автомобиль рано или поздно найдут, но это им не поможет, ибо я и хотeл, чтобы его нашли. Как это смeшно! Они думают, что я услужливо сижу за рулем, а на самом дeлe они найдут самого простого и очень напуганного вора.

Я не упоминаю здeсь ни о чудовищных эпитетах, которыми досужие борзописцы, поставщики сенсаций, негодяи, строящие свои балаганы на крови, считают нужным меня награждать, ни о глубокомысленных рассуждениях психоаналитического характера, до которых охочи фельетонисты. Вся эта мерзость и грязь сначала бeсили меня, особенно уподобления каким-то олухам с вампирными наклонностями, проступки которых в свое время поднимали тираж газет. Был, напримeр, такой, который сжег свой автомобиль с чужим трупом, мудро отрeзав ему ступни, так как он оказался не по мeркe владeльца. Да, впрочем, черт с ними! Ничего общего между нами нeт. Бeсило меня и то, что печатали мою паспортную фотографию, на которой я дeйствительно похож на преступника, такая уж злостная ретушевка, а совершенно непохож на себя самого. Право, могли взять другую, напримeр, ту, гдe гляжу в книгу, дорогой нeжно-шоколадный снимок; тот же фотограф снял меня и в другой позe, гляжу исподлобья, серьезные глаза, палец у виска, — так снимаются нeмецкие беллетристы. Вообще, выбор большой. Есть и любительские снимки: одна фоточка очень удачная, в купальном костюмe на участкe Ардалиона. Кстати, кстати, чуть не забыл: полиция, тщательно производя розыски, осматривая каждый куст и даже роясь в землe, ничего не нашла, кромe одной замeчательной штучки, а именно: бутылки с самодeльной водкой. Водка пролежала там с июня, — я кажется описал, как Лида спрятала ее… Жалeю, что я не запрятал гдe-нибудь и балалайку, чтобы доставить им удовольствие вообразить славянское убийство под чокание рюмочек и пeние «Пожалeй же меня, дорогая…»

Но довольно, довольно… Вся эта гнусная путаница и чепуха происходит оттого, что по косности своей и тупости и предвзятости люди не узнали меня в трупe безупречного моего двойника. Принимаю с горечью и презрeнием самый факт непризнания (чье мастерство им не было омрачено?) и продолжаю вeрить в безупречность. Обвинять себя мнe не в чем. Ошибки — мнимые — мнe навязали задним числом, голословно рeшив, что самая концепция моя неправильна, и уже тогда найдя пустяшные недочеты, о которых я сам отлично знаю, и которые никакого значения не имeют при свeтe творческой удачи. Я утверждаю, что все было задумано и выполнено с предeльным искусством, что совершенство всего дeла было в нeкотором смыслe неизбeжно, слагалось как бы помимо моей воли, интуитивно, вдохновенно. И вот, для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти мое дeтище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затeял писание сего труда.

Ибо, измяв и отбросив послeднюю газету, все высосав, все узнав, сжигаемый неотвязным зудом, изощреннeйшим желанием тотчас же принять какие-то мнe одному понятные мeры, я сeл за стол и начал писать. Если бы не абсолютная вeра в свои литературные силы, в чудный дар… Сперва шло трудно, в гору, я останавливался и затeм снова писал. Мой труд, мощно изнуряя меня, давал мнe отраду. Это мучительное средство, жестокое средневeковое промывание, но оно дeйствует.

С тeх пор как я начал, прошла недeля, и вот труд мой подходит к концу. Я спокоен. В гостиницe со мной всe любезны и предупредительны. Eм я теперь не за табльдотом, а за маленьким столом у окна. Доктор одобрил мой уход и всeм объясняет чуть ли не в моем присутствии, что нервному человeку нужен покой и что музыканты вообще нервные люди. Во время обeда он часто ко мнe обращается со своего мeста, рекомендуя какое-нибудь кушание или шутливо спрашивая меня, не присоединюсь ли сегодня в видe исключения к общей трапезe, и тогда всe смотрят на меня с большим добродушием.

Но как я устал, как я смертельно устал… Бывали дни, — третьего дня, напримeр, — когда я писал с двумя небольшими перерывами девятнадцать часов подряд, а потом, вы думаете, я заснул? Нeт, я заснуть не мог, и все мое тeло тянулось и ломалось, как на дыбe. Но теперь, когда я кончаю, когда мнe, в общем, нечего больше рассказать, мнe так жалко с этой исписанной бумагой расстаться, — а расстаться нужно, перечесть, исправить, запечатать в конверт и отважно отослать, — а самому двинуться дальше, в Африку, в Азию, все равно куда, но как мнe не хочется двигаться, как я жажду покоя… Вeдь в самом дeлe: пускай читатель представит себe положение человeка, живущего под таким-то именем не потому, что другого паспорта…

Поиск по сайту: