ГЛАВА 4. Для Блейза Мередита дни, проведенные в доме епископа, стали счастливейшими в жизни

Для Блейза Мередита дни, проведенные в доме епископа, стали счастливейшими в жизни. Хладнокровный по натуре, он начал постигать смысл мужской дружбы. Сдержанный и замкнутый, впервые ощутил величие доверия, благодать разделенной уверенности. Аурелио, епископ Валенты, понимал людей и умел расположить их к себе. Одиночество и мужество гостя глубоко тронули его, и с тактом и сочувствием он принялся укреплять возникшие между ними узы дружбы.

Утром он вошел в комнату Мередита с толстым фолиантом, содержащим результаты предварительного расследования по делу Джакомо Нероне. Священник, бледный, с потухшим взглядом, сидел на кровати, поставив на колени поднос с завтраком. Епископ положил фолиант на стол, подошел и сел на краешек кровати.

– Тяжелая ночь, друг мой?

Мередит слабо кивнул:

– Немного хуже, чем обычно. Вероятно, сказалась долгая дорога и волнение. Извините меня. Я надеялся присутствовать на вашей мессе.

Епископ, улыбаясь, покачал головой:

– Нет, монсеньор. Теперь вы под моим началом. Я запрещаю вам появляться на всех мессах, кроме воскресной. Вы будете спать допоздна и ложиться пораньше. А если я узнаю, что вы слишком много работаете, то отлучу вас от этого расследования. Вы приехали в деревню. Подумайте и о себе. Вдохните аромат земли, цветущих апельсиновых деревьев. Пусть пыль библиотек покинет ваши легкие.

– Вы так добры, – пробормотал Мередит. – Но у меня очень мало времени.

– Тем более необходимо потратить хотя бы часть на себя. И на меня тоже. Не забывайте, я такой же иноземец в этих краях. Мои коллеги – хорошие люди, но порядочные зануды. Я хотел бы кое-что показать вам, услышать ваше мнение по некоторым вопросам. Что же касается этого, – епископ указал на толстый, в кожаном переплете фолиант, – вы сможете ознакомиться с ним в саду. Добрая его половина – риторика и повторения. Остальное вы переварите за пару дней. Люди, которых вы захотите увидеть, находятся в часе езды на машине. Она в вашем распоряжении вместе с шофером.

Удивленная улыбка осветила бледное лицо Мередита:

– Вы так добры ко мне, что я нахожу это странным. В чем дело?

Епископ улыбнулся в ответ:

– Вы слишком долго прожили в Риме, мой друг. И забыли, что церковь – единая семья, а не бюрократический механизм. К сожалению, это знамение времени и не слишком приятное. Наступил век машин, и церковь чересчур увлеклась ими. Чего только не найдешь сейчас в Ватикане! И калькуляторы, и телетайпы, напрямую связанные с биржей.

Несмотря на слабость, Мередит не мог не рассмеяться. Епископ довольно кивнул.

– Так-то лучше. Смех не повредит. Нам необходимы сатирики, чтобы мы не потеряли чувства меры.

– Папа, вероятно, покарает их за клевету, – сухо ответил Мередит, – а то и обвинит в ереси.

– Inter faeces et urinam nascimur[7], – процитировал епископ. – Это изречение правомерно отнести и к папам, и кардиналам, и к калабрийским проституткам. Мы станем только лучше, посмеявшись над смешным, поплакав над печальным. А теперь заканчивайте завтрак и давайте пройдемся по саду. Я потратил на него массу времени и хочу, чтобы англичанин оценил плоды моих трудов.

Часом позже, приняв душ и побрившись, Мередит вышел в сад, захватив с собой толстый фолиант. Ночью был дождь, но небо уже очистилось. Пахло влажной землей, вымытыми листьями, распустившимися цветами. Жужжали пчелы, вдоль дорожек чинно выстроились левкои. Словно впервые Мередит видел красоту вечно обновляющейся природы. Как хотелось ему слиться с ней, обратясь в дерево, врывшееся корнями в землю, иссеченное ветром, искусанное морозом, однако дождавшееся дождя, солнца, весеннего тепла, чтобы расцвести вновь. Но нет. Слишком долго прожил он в библиотечной пыли и, когда придет время, там его и похоронят. Ни один цветок не вырастет из его рта, как вырастают они из ртов мирян, и корни не сплетутся у его сердца. Тело положат в свинцовый гроб и опустят в склеп кардинальской церкви, где оно будет плесневеть до судного дня.

Вокруг олив зеленела трава, от земли веяло теплом и спокойствием. Мередит снял сутану, расстегнул рубашку, сел, прислонившись спиной к стволу, раскрыл фолиант и углубился в чтение.

«Предварительно полученные сведения о жизни, добродетелях и чудесах, приписываемых слуге божьему Джакомо Нероне. Собраны по требованию и по поручению его светлости Аурелио, епископа Валенты, в провинции Калабрия, Джеронимо Баттистой и Луиджи Солтарелло, священниками той же епархии».

Далее следовало осторожное предисловие:

«Нижеизложенные свидетельские показания и прочая информация не предназначены для официального разбирательства, так как на сегодняшний день не назначена дата суда и не объявлено о начале расследования по делу вышеуказанного слуги божьего. Хотя принимались все меры для выяснения истины, свидетели не приводились к присяге и их не ставили в известность о мерах наказания в случае сокрытия ими важных для расследования сведений. Свидетелей, однако, предупреждали, что в случае официального разбора дела им придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит довольно кивнул. Пока все шло хорошо. Вот она – бюрократия церкви – римское право, приложенное к духовным делам. Скептики могли презрительно фыркать, верующие – добродушно посмеиваться над ее неповоротливостью, но зижделась она на здравом смысле. Мередит перевернул страницу и продолжил чтение:

«О запрещенных культах (постановление Урбана VIII, 1634 год). В связи с известиями о посещениях паломниками и почитанием, оказываемом определенной частью верующих, месту захоронения слуги божьего, мы посчитали нашим первейшим делом выяснить, соблюдаются ли постановления папы Урбана VIII, запрещающие публичные проявления культа. Мы узнали, что многие верующие, как местные, так и приезжие, посещают могилу Джакомо Нероне и молятся там. Некоторые утверждают, что им помогло его заступничество. Гражданские власти и особенно мэр Джимелло Маджоре организовали в прессе рекламную кампанию и проложили новую дорогу, чтобы увеличить число приезжих. Эти действия, возможно, неблагоразумны, но не противоречат установлениям церкви. Публичное отправление обрядов не допускается. Слуга божий не поминается в литургических церемониях. Его изображения не выставлены для всеобщего поклонения и, если не считать газетных заметок, не распространяются книги или брошюры с описанием совершенных им чудес. Вещи, принадлежащие слуге божьему, передаются верующими только из рук в руки. Таким образом, с нашей точки зрения, постановления, запрещающие культы, полностью соблюдаются…»

От этих формальных фраз Мередита потянуло в сон. Они встречались ему не раз, но всегда ободряли. Церковь не просто несла веру, но вводила ее в определенные границы, поощряла благочестие, но не поддерживала пиетистов. В основе всего лежали законы и, как бы не мутило воду невежество, их беспристрастная логика сдерживала и крайности наиболее ярых приверженцев традиций, и резкость пуритан. Мередит находился еще достаточно далеко от сути проблемы – жизни, добродетелей и чудес, сотворенных Джакомо Нероне. Не приблизился он к ней и ознакомившись со следующим параграфом:

«Рукописи:

Не обнаружено никаких записей слуги божьего. Однако в показаниях свидетелей имеются ссылки на возможное существование рукописи, утерянной, уничтоженной или тщательно скрываемой заинтересованными лицами. Нам представляется маловероятным получение более точной информации по этому важному вопросу до начала официального расследования, когда свидетелям придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит недовольно нахмурился. Никаких записей. Жаль. С юридической точки зрения записи, оставленные умершим, являлись единственным достоверным свидетельством его убеждений и намерений. И с позиции Конгрегации ритуалов они имели даже более важное значение, чем деяния. Мужчина может убить жену или соблазнить дочь, но все равно останется в лоне церкви. Стоит же ему выразить хоть малейшее сомнение в догматах веры, как его ждет немедленное отлучение. Он может всю жизнь раздавать милостыню, но после смерти никто не поставит это ему в заслугу. Нравственное значение поступка определяется намерением, которым он обусловлен. А если человек умер, кто расскажет о секретах его сердца?

Начало обескураживало, да и последующие страницы принесли мало радости.

«Краткое изложение биографических данных:

Имя, фамилия:

Джакомо Нероне.

Основания, отмеченные ниже, позволяют полагать, что имя и фамилия вымышленные.

Дата рождения:

Неизвестна.

Свидетельские показания, касающиеся внешности, весьма разнятся, но в основном указывают на то, что ему было от тридцати до тридцати пяти лет.

Место рождения:

Неизвестна.

Национальность:

Неизвестна.

Первоначально Джакомо Нероне приняли за итальянца, позднее возникли сомнения в справедливости такого предположения. Свидетели утверждают, что он был высок, с темными волосами, смуглой кожей. По-итальянски говорил свободно и правильно, с северным акцентом. Сначала не понимал местного диалекта, но быстро его освоил. В период его пребывания в Джимелли деи Монти в провинции Калабрия находились немецкие, американские, английские и канадские военные подразделения. Насчет национальности Нероне выдвигались различные гипотезы, но собранных улик, по нашему мнению, не достаточно, чтобы отдать предпочтение какой-нибудь из них.

Мы, однако, убеждены, что по причинам, не вполне нам понятным, он принял все меры, чтобы скрыть свою истинную национальность. Мы также уверены, что некоторые из местных жителей знают, кто он такой, но пытаются сохранить эти сведения в тайне.

Дата прибытия в Джимелли деи Монти:

Точная дата прибытия не установлена, но все сходятся на том, что он появился в деревне в конце августа 1943 года. Примерно в это же время союзники захватили Сицилию, и английская Восьмая армия завязала бои в провинции Калабрия.

Период пребывания в Джимелли деи Монти:

С августа 1943 по 30 июня 1944 года.

Все свидетельские показания относятся к промежутку времени порядка десяти месяцев, и героическая святость слуги божьего должна оцениваться по столь необычно короткому периоду.

Дата смерти:

30 июня, три часа пополудни.

Джакомо Нероне был расстрелян партизанами, которыми командовал человек, известный под прозвищем Иль Лупо, Волк. День и час смерти подтверждены.

Захоронение:

Похороны состоялись в половине одиннадцатого вечера 30 июня. Шестеро местных жителей отнесли тело Джакомо Нероне с места казни в пещеру, называемую Гротта дель Фауно, где оно покоится до сих пор. Личность расстрелянного и обстоятельства похорон подтверждены показаниями участников погребения».

Блейз Мередит закрыл фолиант и положил его на траву рядом с собой. Откинул голову, прислонился к грубой коре оливы и задумался над прочитанным. Разумеется, он просмотрел лишь несколько начальных страниц, но и они, с точки зрения адвоката дьявола, вызывали подозрения.

Слишком уж много неизвестного. И эти постоянные намеки на нарочитую скрытность свидетелей. Из тридцати или тридцати пяти лет, прожитых Джакомо Нероне, охватывался лишь короткий промежуток в одиннадцать месяцев. Отсутствовали и какие-либо записи усопшего. Все это не мешало популярности Нероне, но создавало большие трудности для доказательства святости этого слуги божьего, в чем, собственно, и состояла суть расследования, проводимого Мередитом, и юридического процесса, затеянного епископом.

И как всегда в подобных случаях, приходилось обращаться к основам теологии.

Все исходило из предпосылки о вечном, ни от кого не зависящим всемогущем Боге. Человек являл собой результат акта творения божественной воли. Отношения между создателем и его созданием определялись прежде всего законом природы, проявления которых доступны человеческому взору и понятны разуму, а затем – чередой божественных откровений, выразившихся в воплощении, учении, смерти и воскрешение богочеловека, Иисуса Христа.

Совершенство человека зависело от его соответствия откровению создателя, спасение души – от степени этого соответствия на момент смерти. Он мог достичь спасения души посредством божьей помощи, называемой благоволением, всегда в достаточной мере доступной ему, при условии, что он прибегает к ней по доброй воле. Спасение души означало совершенство, но совершенство ограниченное.

Святость же, героическая святость, подразумевала высшее совершенство, достичь которого сам по себе человек не мог – на то требовалась помощь и участие высших сил. Каждый век порождал своих святых, но далеко не все они становились известны и лишь часть последних получала официальное признание.

Официальное признание говорило о следующем: Бог желал обнародовать добродетели святого, привлекая к ним внимание чудесами, деяниями, выходящими за пределы человеческих возможностей, не объяснимыми законами природы.

Этот аспект особо беспокоил Мередита при рассмотрении дела Джакомо Нероне. Бог всемогущ, это аксиома для любого теолога, и в силу своей природы ему не свойственны тривиальность или скрытность.

Нет ничего тривиального в рождении человека, в обретении телом бессмертной души. Нет ничего тривиального в его жизни, каждое событие которой готовит человека к последнему шагу. А смерть есть мгновение, когда душа исторгается из тела с окончательным приговором, то ли спасенная, то ли отринутая.

Поэтому любые пропуски в биографии Джакомо Нероне должны быть заполнены. Если какие-то факты сокрыты от следствия, он, Блейз Мередит, обязан докопаться до них, потому что и ему предстоит скорая встреча с создателем.

Но что должен человек и на что ему хватает сил – зачастую далеко не одно и то же. Разморенный теплом и успокоительным жужжанием насекомых, Блейз Мередит задремал на мягкой траве и проспал до самого ленча.

Епископ довольно хмыкнул, когда Мередит, поникнув головой, сознался в утренней слабости.

– Отлично! Отлично! Мы еще сделаем из вас сельского жителя. Вам снилось что-нибудь приятное?

– Я не видел снов, – добродушно ответил Мередит. – И не жалею об этом. Но я ничего не успел. Перед ленчем я просмотрел лишь показания нескольких свидетелей, но боюсь, толку от них чуть.

– Как это?

– Объяснить это сложно. Они записаны по требуемой форме. Несомненно, свидетелям задавались правильные и нужные вопросы. Но… как бы это выразить… показания не дали мне ясной картины ни Джакомо Нероне, ни самих свидетелей. А для наших целей и первое, и второе одинаково важно. Разумеется, свидетельские показания, до которых я еще не дошел, позволят поправить положение, но пока все очень размыто.

Епископ согласно кивнул.

– У меня создалось такое же впечатление. Собственно, в этом и состоит одна из причин, породивших мои сомнения в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые, в большинстве своем, отличались весьма нелегким характером.

– Но присутствуют элементы секретности, – тихо добавил Мередит.

– Точно. – Епископ отпил вина, на мгновение задумался. – Словно одна часть населения убеждена, что он – святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.

– А другая часть?

– Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.

– Я еще не готов к такому выводу, – осторожно заметил Мередит. – Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщены и далеки от реальности, словно свидетели говорят на новом для них языке.

– Так и есть! – воскликнул епископ. – Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимавшую меня: трудность свободного общения между духовенством и мирянами. Вместо того, чтобы сходить на нет, она возрастает и становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь – суть теократия, руководимая кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы оба. У нас свой язык, иератический, если хотите, формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиков, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы – учителя, носители истины, гарантирующей, как мы утверждаем, спасение человеческой души. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия Бога. Сознательный акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Доверие ребенка к руке, которая проведет мимо ужасных чудовищ, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки, рассказанные за чашкой чая, а не слившиеся в постели тела, не жаркие слова, выдохнутые в темноте, не мятущиеся в одиночестве души, влекомые к единению поцелуем. Мы проповедуем милосердие и сострадание, по редко объясняем, что за этими словами стоит и уход за лежащими больными, и омывание сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но не можем донести до них наши мысли, потому что забыли родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сегодня сочли бы нецензурными, но они достигали сердец, потому что в них звучала правда, острая, как меч, и вызывающая боль… – епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем продолжил, уже более сдержанно: – В этом-то и беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.

– Так как же мне заставить их открыться? – тихо спросил Мередит.

– Обратитесь к ним на их языке, – ответил Аурелио, епископ Валенты. – Вы, как и они, родились inter faeces et urinam, и они удивятся, осознав, что вы не забыли его, а в удивлении, возможно, скажут вам правду.

Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга Италии дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка: пристойность выражений, напускная скромность, словно это кощунство – упоминать, к примеру, женское тело, из которого он появился на свет.

А ведь Христос употреблял обычные слова и выражения. Говорил языком простого люда, говорил о том, что все понимали и легко могли представить: о женщине, кричащей в родах, о толстых евнухах, слоняющихся по базарам, о женщине, которую не могли удовлетворить многие мужья, отчего она повернулась к мужчине, не состоящем с ней в браке. Он не прибегал к условностям, чтобы отгородиться от людей, которых сам и создал. Он ел с батраками, пил с гулящими девками и не избегал рук, ласкавших мужские тела в страсти тысяч ночей.

А Джакомо Нероне? Если он святой, то должен походить на своего создателя. Если нет, то должен быть человеком, и правда о нем будет сказана простым языком спальни и винного погребка.

Когда жара спала и вечерняя прохлада наконец-то проникла в комнату, Мередит постепенно начал осознавать суть поставленной перед ним задачи.

Несмотря на объявление в печати и назначение двух основных должностных лиц, до официального слушания дела было еще далеко. В ходе разбирательства всех свидетелей приводили к присяге, а их показания считались секретными. Так как не имело смысла терять время на легкомысленных и не желающих помогать людей, возникла необходимость предварительно провести с каждым из них личную беседу.

Часть свидетелей уже допросили Баттисту и Солтарелло, чьи записи находились у него на руках. Но то были местные священники, возможно, заинтересованные в том или ином исходе расследования. С ним же дело обстояло совсем по-другому. Иностранец, ватиканский чиновник, королевский прокурор. К нему изначально относились с подозрением и, учитывая жизненную важность вопроса, его ждала борьба с активной и влиятельной оппозицией.

Те, кто стоял за признание Джакомо Нероне святым, будут ограждать его от любой сомнительной информации. Если они дали показания в пользу Джакомо Нероне, то не изменят их и для адвоката дьявола, если только тот не найдет способа прижать их к стенке. Глупо, конечно, затевать интригу с Богом, но глупость и интриги процветали в церкви точно так же, как и в миру. Церковь состояла из мужчин и женщин, и даже святой дух не мог гарантировать безгрешность кого-либо из них.

По всему выходило, что наибольших результатов он мог достичь, разговорив тех, кто отказался дать показания местным священникам. Не так-то легко разобраться, почему некоторые люди не верят в святых и относятся к их культам, как к вредным религиозным пережиткам. Такие с радостью предоставят сведения, показывающие, что у популярного идола глиняные ноги. Другие верят в святых, но не хотели иметь с ними никаких дел. В их компании они чувствовали себя неловко, добродетели святых служили им постоянным укором. Нет большего упрямца, чем католик, не поладивший со своей совестью. Наконец, третьи, не будут сообщать сведения, благоприятные для кандидата, но порочащие их самих.

Далее предстояло найти этих людей. Как следовало из записей Баттисты и Солтарелло, положительная информация шла из более процветающей деревни, Джимелло Маджоре. Те же, кто отказался дать показания, жили в Джимелло Миноре. Различие слишком очевидное, чтобы не броситься в глаза, и столь искусственное, что поневоле вызывало вопросы. Мередит счел необходимым обсудить это с епископом при очередной встрече за обеденным столом.

Епископ ответил более чем осторожно:

– И меня более всего удивило это обстоятельство. Позвольте мне обрисовать фон происшедших событий. Две деревни, близнецы по названию, близнецы по сущности, прилепившиеся на склонах одной горы. Что они представляли собой до войны? Обычное калабрийское захолустье, полуразрушенные лачуги, населенные арендаторами вечно отсутствующих землевладельцев. Их отношение к окружающему миру и жизненный уровень ничем не отличались, если не считать того, что в Джимелло Миноре жила графиня де Санктис, которой принадлежат местные земли, – епископ улыбнулся. – Графиня – интересная женщина. Я бы хотел услышать ваше мнение о ней. В Джимелло Миноре вы будете ее гостем. Однако ее присутствие как тогда, так и теперь не оказывало никакого влияния на жизнь крестьян… Затем началась война. Мужчин призывного возраста забрали в армию, старики и женщины остались обрабатывать землю. Как вы увидите сами, земли там тощие, их плодородие ухудшается с каждым годом. С учетом государственного налога и доли землевладельцев, крестьянам оставалась самая малость. Очень часто в горах просто голодали. И вот… – руки епископа театрально взлетели в воздух, – в деревне появляется незнакомец, назвавшийся Джакомо Нероне. Что мы о нем знаем?

– Практически ничего, – ответил Мередит. – Появился ниоткуда, в крестьянских лохмотьях. Раненый, больной малярией. Объявил себя дезертиром из действующей армии, ведущей бои на юге. Местные жители приняли его слова за чистую монету. Их сыновья тоже в армии. Они не поддерживали проигранную войну. Молодая вдова, Нина Сандуцци, взяла его в дом, заботилась о нем. Они вступили в любовную связь, закончившуюся разрывом, когда Нина уже ждала ребенка.

– А потом? – епископ пристально смотрел на Мередита.

Тот пожал плечами:

– Право, я затрудняюсь ответить. Показания путаные, неопределенные. Какие-то слухи об обращении к Богу, прозрении. Нероне покидает дом Нины Сандуцци и строит маленькую хижину в самой отдаленной части долины. Возделывает огород. Проводит часы в уединении и размышлениях. По воскресеньям появляется в церкви и причащается. И в то же время, отметьте, в то же время фактически берет на себя руководство обеими деревнями.

– Как он ими руководит и для чего? Я спрашиваю вас об этом, монсеньор, потому что хочу знать, как вам, новому человеку, видится эта история? Я-то выучил ее наизусть, но так и не могу прийти к определенному выводу.

– Насколько я понял из показаний свидетелей, – ответил Мередит, тщательно подбирая слова, – Нероне начал ходить из дома в дом, предлагая свои услуги всем, кто в них нуждался: старику, у которого хотели отобрать землю, женщине, слабой и одинокой, заболевшему крестьянину, который сам не мог вскопать огород. С тех, кто мог это позволить, брал плату продуктами: молоком, оливками, вином, сыром, которые потом раздавал беднякам. Позднее, с наступлением зимы, Нероне организовал общий фонд трудовых и продуктовых ресурсов, не останавливаясь перед насилием.

– Что, разумеется, недостойно святого? – предложил епископ, сухо улыбнувшись.

– Я того же мнения, – согласился Мередит.

– Но даже Христос кнутом выгнал менял из храма, не так ли? А узнав калабрийцев поближе, вы поймете, что больших упрямцев не найти во всей Италии.

Ловушка, расставленная епископом, вызвала у Мередита улыбку. Он кивнул:

– Что ж, пусть это говорит в пользу Джакомо Нероне. Более того, он ухаживает за больными, пытается создать хотя бы зачаточную службу медицинского обслуживания. В этом ему активно помогает местный врач, Альдо Мейер, политический ссыльный. Кстати, он тоже отказался дать показания.

– Я обратил на это внимание, – епископ нахмурился. – И вот что интересно. До и после войны Мейер сам пытался хоть как-то организовать этих крестьян, для их же пользы, но потерпел сокрушительное поражение. Он – истинный гуманист, но быть евреем в католической стране… Возможно, у него и другие недостатки. Попробуйте сблизиться с ним. Может, он еще удивит нас своими показаниями… Пожалуйста, продолжайте.

– Далее мы находим свидетельства более активной религиозной деятельности. Нероне молится с больными, утешает умирающих. Ночью, по глубокому снегу, идет за священником, чтобы тот причастил уходящего в мир иной. Если священник не приходит, остается один у смертного одра. Что мне показалось странным… – Мередит помолчал. – Двое свидетелей показали: «Когда отец Ансельмо отказался прийти…» Что это значит?

– То, что записано, – холодно ответил епископ. – Этот священник позорит церковь. Я часто думал о том, чтобы снять его с прихода, но все-таки пришел к выводу, что делать этого не следует.

– Вы слывете приверженцем суровой дисциплины. Вы карали других. Почему не его?

– Он стар, – мягко ответил епископ. – Стар и близок к отчаянию. Мне не хотелось бы думать, что именно я вверг его в пропасть.

– Извините, – потупился Мередит.

– Какие пустяки. Мы же друзья. Вы вправе спрашивать. Я – епископ, а не бюрократ. Я несу посох пастыря, и заблудшая овца – тоже моя. Продолжим. Почитайте мне о Джакомо Нероне.

Мередит провел рукой по редеющим волосам. Он очень устал. С трудом ему удалось сосредоточиться на следующей записи:

– «…Где-то в марте 1944 года пришли немцы. Сначала маленькое подразделение, затем побольше, для пополнения тем частям, что сдерживали наступление английской армии, переправившейся через Мессинский пролив и продвигавшейся в глубь Калабрии. Джакомо Нероне вел переговоры с немцами. Похоже, они завершились успешно. Крестьяне обещали поставлять продовольствие в обмен на лекарства и теплую одежду. Командир заверил, что солдаты будут держаться подальше от женщин, чьи мужья и братья находились вдали от дома. Договоренность в целом соблюдалась, и авторитет Нероне среди местных жителей еще более вырос. Впоследствии сотрудничество с немцами послужило поводом для его расстрела партизанами. Когда союзники прорвали фронт и двинулись на Неаполь, они обошли деревни стороной, а остатки немецких войск добили партизаны. Джакомо Нероне остался в Джимелло…»

Епископ остановил его взмахом руки:

– Подождите. Что вам это напоминает?

– Ignotus! – спокойно ответил Мередит. – Неизвестный. Человек ниоткуда. Заблудшая душа, внезапно прозревшая и повернувшаяся к Богу. Ему ведома благодарность, знакомо сострадание, он умен, возможно, не безразличен к власти. Но кто он? Откуда пришел? Почему поступает так, а не иначе?

– Вы видите в нем святого?

Мередит покачал головой:

– Еще нет. Благочестивость, возможно, но не святость. Я еще не успел изучить показания, касающиеся совершенных им чудес, поэтому не буду этого касаться. Но вот о чем я могу сказать. Святости свойственны определенные закономерности, логическая завершенность. Пока я вижу только тайны и загадки.

– Может, никаких тайн нет, только невежество и недопонимание? Скажите мне, друг мой, что вам известно об условиях жизни на юге в то время?

– Немного, – честно признал Мередит. – Всю войну я провел в Ватикане. Я знал только то, о чем прочел, что услышал. Вторичная информация, естественно, искаженная…

– Тогда позвольте рассказать вам о юге. – Епископ встал и отошел к окну. Выглянул в сад, где легкий ветерок шелестел листвой. Луна еще не поднялась над холмами, поэтому деревья прятались в темноте. Когда он заговорил, в голосе его слышалась нескончаемая печаль: – Я – итальянец, и понимаю эту историю лучше многих, хотя и не могу до конца уяснить мотивы тех или иных действующих лиц. Прежде всего вы должны осознать, что для побежденных не существует такого понятия, как верность. Вожди не оправдали их надежд. Сыновья погибли напрасно. Они никому не верят, даже самим себе. Когда наши победители пришли, проповедуя свободу и демократию, мы не поверили и им. Мы смотрели только на ломоть хлеба в их руках и пытались прикинуть, какую они запросят за него цену. Голодные люди не верят даже в хлеб, до тех пор, пока он не окажется в животе. Такое вот положение сложилось на юге. Побежденные, голодные, оставшиеся без лидеров. Хуже того, всеми забытые, и они это знали.

– Но Нероне не забыл их, – возразил Мередит. – Он остался с ними. И был лидером.

– Уже нет. Там появились новые господа. С новенькими автоматами, туго набитыми вещмешками и разрешением союзников очистить горы и поддерживать порядок до сформирования правительства. Крестьянам были знакомы их имена и лица: Микеле, Габриэль, Луиджи, Бенпи. У них был хлеб, банки тушенки, плитки шоколада и желание свести счеты, как политические, так и личные. Они салютовали поднятым сжатым кулаком и тем же кулаком били тех, кто решался возразить им. Их было много, и они были сильны, потому что Черчилль сказал, что пойдет на сделку с кем угодно, лишь бы установить порядок в Италии и получить возможность подготовки вторжения во Францию. Что мог противопоставить им Джакомо Нероне, ваш Неизвестный, появившийся ниоткуда?

– Но что он пытался сделать? Именно это интересует меня. Почему одни защищают его, как святого, а другие отвергают и выдают палачам? Почему партизаны ополчились на него?

– Тут все записано, – устало ответил епископ. – Они назвали его коллаборационистом. Обвинили в пособничестве немцам.

– Этого недостаточно, – горячо возразил Мередит. – Совершенно недостаточно, чтобы объяснить ненависть и насилие, чтобы понять, почему произошло разделение и теперь одна из деревень процветает, а вторая все глубже увязает в нищете. Недостаточно и для нас. Народ провозглашает его мучеником, умершим за веру и христианскую мораль. Нам же показана политическая расправа, несправедливая, жестокая, но всего лишь расправа. Нужна не политика, но святость, прямые взаимоотношения человека и бога, его создателя.

– Возможно, в этом суть – благочестивый человек, запутавшийся в политике.

– Вы в это верите, ваша светлость?

– Так ли важно, вот что я верю, монсеньор?

Епископ повернулся к англичанину. Тонкие губы изогнулись в иронической улыбке.

И внезапно Мередиту открылась истина. Этот человек тоже нес свой крест. И епископов мучили сомнения и страхи. Искра сострадания затеплилась в сердце Мередита, и он ответил:

– Важно ли? Думаю, что да.

– Почему, монсеньор? – их взгляды встретились.

– Потому что вы, как и я, боитесь перста Господня.

Поиск по сайту: