ГЛАВА 10. Ранним утром следующего дня, пока Нина Сандуцци подметала пол и вытирала пыль в доме, Альдо Мейер сидел под смоковницей и беседовал с Паоло

Ранним утром следующего дня, пока Нина Сандуцци подметала пол и вытирала пыль в доме, Альдо Мейер сидел под смоковницей и беседовал с Паоло.

Разговор шел трудно. Мальчик замкнулся в себе, и первые попытки Мейера завоевать его доверие ни к чему не привели. Паоло сидел, уставившись в стол, отвечал односложно. Мейер же подавлял закипающую в нем злость, сохраняя дружелюбный тон:

– Твоя мать говорила с тобой насчет работы у графини?

– Да.

– Ты знаешь, что Розетта тоже будет на вилле?

– Да.

– И что ты об этом думаешь?

– Полагаю, это хорошо.

– Ты хочешь работать там или нет?

– Мне все равно.

– Графиня неплохо платит. Ты сможешь помогать матери, оставляя себе часть денег.

– Да, я знаю.

– Это означает, что ты становишься мужчиной, Паоло.

Мальчик пожал плечами. Мейер глотнул кофе, закурил. Он переходил к самому важному и не имел право на ошибку.

– Становление мужчины – ответственный период. Обычно отец должен наставить сына на путь истинный. У тебя нет отца, поэтому… я был бы рад помочь тебе.

Тут Паоло поднял голову и посмотрел в глаза Мейеру. Во взгляде чувствовался вызов и даже враждебность:

– А какое вам до этого дело?

– Попытаюсь объяснить тебе, – вздохнул Мейер. – Если мои объяснения тебя не устроят, можешь задать любой вопрос, и я постараюсь ответить. Прежде всего, у меня никогда не было сына. А я хотел бы его иметь. Ты мог бы быть моим сыном, потому что одно время я любил твою мать. Я и сейчас отношусь к ней с огромным уважением. Однако она предпочла мне твоего отца, тут уж ничего не поделаешь. Я знал твоего отца. Сначала мы были друзьями, потом… стали врагами. Я приложил руку к его смерти. Теперь сожалею об этом. Если я смогу помочь тебе, то в какой-то мере искуплю свою вину.

– Мне не нужна ваша помощь! – грубо ответил мальчик.

– Нам всем нужна помощь, – спокойно возразил Мейер. – И тебе тоже, потому что ты связался с англичанином и не очень-то знаешь, как тебе поступить.

Паоло Сандуцци промолчал, вновь разглядывая скатерть, и Мейер продолжил:

– Вот что я хочу объяснить тебе, Паоло. Ты знаешь, чем мужчины отличаются от женщин. Ты знаешь, как они целуются и обнимаются, что происходит, когда они предаются любовным утехам. Ты знаешь, что бывает, когда смотришь на девушку, у которой наливается грудь и появляется женская походка. Но ты не понимаешь, почему чувства, которые ты испытываешь к Розетте, возникают и от прикосновений англичанина.

Мальчик резко поднял голову:

– Между мной и англичанином ничего не было! Он не прикасался ко мне!

– Хорошо! – кивнул Мейер. – Тогда тебе нечего стыдиться. И все же ты должен знать: когда просыпается мужское сердце и тело, их можно согнуть и в ту и другую сторону, как ветер гнет молодой побег. Проходит время, побег растет и крепнет, превращаясь в дерево. И какую форму он принял в самом начале, таким он и останется. Для мужчины естественно является влечение к женщине. Вот почему тебе нельзя общаться с художником.

– Поэтому вы и посылаете меня работать на виллу? Он же будет там все время. Он путает меня. Из-за него мне даже кажется, что я не знаю, чего хочу.

– А что ты хочешь, его или Розетту?

– Я хочу уехать из Джимелло! – воскликнул Паоло. – Хочу жить в другом месте, где люди ничего не знали бы обо мне, моей матери и отце. Вы думаете, приятно слышать, когда тебя называют ублюдком святого или сыном шлюхи? Вот почему я хочу остаться с англичанином. Он может многое для меня сделать. Увезти в Рим, помочь…

– В Риме тебе дадут еще более грязное прозвище, и избавиться от него ты уже не сможешь до конца дней! Послушай, мальчик… – в голосе Мейера слышались просительные нотки. – Постарайся понять, что я пытаюсь сказать тебе. Твоя мать – хорошая женщина. Она в десять раз лучше тех, кто обзывает ее шлюхой. Что бы ни делала твоя мать, она делала это из любви, а шлюха продает себя за деньги. Твой отец был великим человеком…

– Так почему же он не женился на моей матери и не дал мне свою фамилию? Он стыдился ее? Или нас?

– А ты когда-нибудь спрашивал об этом мать?

– Лет… как я мог?

– Тогда я думаю, мы должны спросить ее сейчас, – а тут же крикнул: – Нина! Пожалуйста, подойди к нам.

Нина Сандуцци вышла из дому, мальчик наблюдал за ней испуганными глазами.

– Присядь, Нина.

Она села между ними, переводя взгляд с одного на другого.

– Мальчик задал вопрос, Нина. Я думаю, он имеет право услышать ответ. Дать его можешь только ты. Он хочет знать, почему его отец не женился на тебе.

– Если я скажу, ты поверишь мне, сынок?

Мальчик посмотрел на нее, встревоженный, испуганный, затем коротко кивнул. Нина Сандуцци помедлила, собираясь с силой, подбирая слова, а затем ровным голосом ответила ему.

В то прекрасное весеннее утро Блейз Мередит тоже проснулся рано. После вчерашнего приступа в доме доктора он спал лучше, чем обычно, и когда слуга принес кофе и раздвинул портьеры, священник решил, что пора вставать и приниматься за работу.

Он выпил кофе, поел хлеба с соленым деревенским маслом, принял ванну, побрился и сошел вниз, чтобы прочитать молитву на солнышке. Ему хотелось скорее приступать к опросу свидетелей. Прогноз Мейера отдавался в висках, как набат. Мередит не мог тратить попусту ни минуты. К счастью, графиня и Блэк еще спали, так что он мог сэкономить добрый час, который ушел бы на утренние приветствия и бесцельные разговоры за завтраком.

Он еще молился, когда услышал шаги, и поднял голову. Женщина и мальчик направлялись к дому. Женщина – в черном платье и с повязанным на голове платком. Мальчик – в полосатой рубашке и залатанных брюках.

Ребенок шагал нерешительно, оглядываясь вокруг, словно потрясенный великолепием виллы в сравнении с убогостью деревни. Женщина шла гордо, с поднятой головой, глядя прямо перед собой. Священнику бросились в глаза классические черты ее лица, округлившегося с возрастом, но сохранившего былую красоту.

Должно быть, это Нина Сандуцци, решил он. А мальчик – сын Джакомо Нероне, вокруг которого, по словам Мейера, плели интриги графиня и Николас Блэк.

Графиня примет их нескоро, подумал Мередит. Движимый внезапным порывом, он отложил требник и обратился к женщине:

– Синьора Сандуцци!

Женщина и мальчик остановились, повернулись к нему.

– Вас не затруднит подойти ко мне?

Они переглянулись, затем женщина сошла с дорожки на траву и стала приближаться. Мальчик следовал за ней в паре шагов. Мередит поднялся с колен:

– Я – монсеньор Мередит, из Рима.

– Я знаю, – спокойно ответила женщина. – Вы приехали вчера. Это мой сын, Паоло.

– Рад познакомиться с тобой, Паоло.

Мередит протянул руку и, после толчка матери, мальчик вяло пожал ее.

– Вы знаете, зачем я здесь, синьора?

– Да, я знаю.

– Я хотел бы как можно скорее поговорить с вами.

– Вы найдете меня у доктора… или дома.

– Я подумал, что мы можем поговорить прямо сейчас.

Нина Сандуцци покачала головой:

– Мы должны встретиться с графиней. Паоло сегодня начинает работать.

Мередит улыбнулся:

– Вам придется долго ждать. Графиня еще не встала.

– Мы привыкли ждать, – ответила женщина. – Кроме того, я не хочу говорить с вами здесь.

– Как вам будет угодно.

– Но вы можете поговорить с Паоло, когда он будет работать на вилле. Это другое дело.

– Разумеется. Могу я прийти к вам сегодня?

– Если хотите. В полдень я дома. А теперь нам пора. Пошли, Паоло.

И она повернулась к нему спиной.

Несмотря на скоротечность встречи, женщина произвела глубокое впечатление на священника. Чувствовалась ее уверенность в себе, удовлетворенность, даже мудрость. Она держалась, как человек, знающий, куда идет и каким путем доберется до цели. Говорила Нина на грубом диалекте, но голос звучал мягко, даже нежно. Если все это перешло к ней от Нероне, тогда он, несомненно, был незаурядной личностью.

Мысли Мередита сразу переключились на противоречия в судьбе Джакомо Нероне.

Главное – элемент конфликта. Для церкви считалось аксиомой, что первый признак святости есть возникающее противодействие даже среди хороших людей. Противоречив был и сам Христос. Он обещал не мир, но меч. Все святые творили добро, лишь встретив сопротивление. Ни один не обошелся без гонителей и клеветников. Именно отсутствие конфликта в записях Баттисты и Солтарелло когда-то насторожило аудитора Конгрегации ритуалов. Теперь он начал осознавать не только наличие конфликта, но и его глубину и силу.

Не менее важным являлось и другое: соотношение добра и зла, привнесенных в жизнь кандидатом в святые. И это было аксиомой, библейской аксиомой: дерево познается по его плодам. Святость в одном человеке оставляет неизгладимый след в сердцах тех, кто общался с ним. Добрые дела воспроизводят себя. Чудо, не закладывающее добро в человеческое сердце, всего лишь бессмысленный трюк, не достойный всемогущего Бога.

В Нине Сандуцци чувствовалась доброта и, если причиной тому – общение с Джакомо Нероне, адвокат дьявола не мог этого не учитывать.

Вновь Мередит склонился над требником, шепча знакомые слова. Наконец, помолившись, он поднялся с колен, сунул книгу в карман и зашагал к деревне, чтобы поговорить с отцом Ансельмо.

Старая Роза Бензони встретила его на пороге и, поворчав, впустила в дом. Старик-священник брился на кухне перед треснувшим зеркалом. Его глаза налились кровью, руки дрожали. Брился он старой опасной бритвой, и оставалось только удивляться, как ему удается не перерезать себе шею. Гостя он принял не слишком вежливо:

– Здрасьте! Что вам угодно?

– Я бы хотел поговорить с вами, – ответил Мередит.

– Я слушаю. Впрочем, не обещаю, что отвечу.

– Не будет ли лучше, если мы поговорим наедине?

Старик хохотнул и тут же выругался, потому что все-таки поранил кожу:

– Вас смущает Роза? Она наполовину глуха, и не понимает ни слова вашего римского языка. Кроме того, у нее скверный характер, а мне с ней жить. Так что не теряйте времени, выкладывайте, с чем пришли.

Мередит пожал плечами.

– Речь пойдет о Джакомо Нероне. Я обратил внимание, что вы отказались дать показания двум священникам, собиравшим о нем сведения. Причина в том, что вы были его духовником?

– Нет, мне не понравились эти типы. Они всюду совали свои длинные носы. Прочитали мне длинную лекцию о судном дне и спасении души. Я их выгнал. Кроме того, кто прислушается к моим словам? Я – позор всей епархии.

– Меня не интересуют местные скандалы, – холодно заметил Мередит.

Старик отложил бритву и вытер лицо полотенцем.

– Вы, наверное, единственный, кого они не интересуют. Господи, как же у нас любят скандалы! Хлебом их не корми, но только дай посудачить. Я получил письмо от епископа, в котором тот выражает надежду, что в моих отношениях с Розой не осталось ничего плотского… – он хихикнул. – Сколько, по-вашему, человек может этим заниматься? В моем возрасте к женщине прижимаются лишь для того, чтобы не замерзнуть в холодную ночь.

– В вашем возрасте большинство супругов спят в отдельных постелях.

:– В Риме, возможно, – пробурчал отец Ансельмо. – Но здесь, на юге, у нас нет денег, чтобы купить новую кровать… не говоря уже об одеялах и постельном белье. Послушайте… – Он нервно взмахнул полотенцем. – Мы же не дети. Не только епископу, мне самому не нравится положение, в котором я оказался. Но что я могу изменить? Не выбрасывать же Розу на улицу. Она совсем старуха. Я видел от нее только добро, тогда как многим моим братьям-священнослужителям было глубоко плевать, жив я или нет. Видит Бог, пожитков у меня немного, но она имеет полное право на половину того, что мне принадлежит. Его светлость может сказать, как мне быть?

Слова старика тронули Мередита. Вопрос действительно стоял ребром. Впервые за все годы, отданные служению церкви, Мередит начал осознавать действительное значение покаяния, состоявшее не только в признании греха, но и последствий, облепляющих его, как паразитирующие растения – дерево. Дереву ничего не оставалось, как питать своими соками эти растения, получая взамен внешнюю красоту, но медленно расставаясь с жизнью. Мередита ошеломила мысль о том, что человек может впасть в отчаяние и обречь душу на вечные муки только потому, что ему не на что купить пару одеял. Внезапно дело Джакомо Нероне представилось ему малым и несущественным по сравнению с проблемой отца Ансельмо. Если Джакомо был святым, ему повезло – он закончил долгую борьбу за спасение души. Все остальное для него теперь – лишь суета, не имеющая никакого значения. И внезапно Мередита осенило.

– Его светлость – удивительный человек, – заговорил он, тщательно подбирая слова. – Он хотел бы помочь вам. Я думаю… я уверен… если вы переселите Розу в другую комнату, на отдельную кровать, он сочтет это достаточным и забудет об остальном.

Старик упрямо покачал головой:

– Кто заплатит за кровать и одеяла? Вы, похоже, не понимаете… Нам едва хватает денег на еду.

– Вот что я вам скажу, – Мередит сухо улыбнулся. – Я заплачу за них. Я дам вам и Розе денег, чтобы вы оделись поприличнее, и положу на ваш счет в банк Калабрии сто тысяч лир. Этого хватит?

Отец Ансельмо подозрительно глянул на него:

– А с чего такая забота, монсеньор?

Мередит пожал плечами:

– Через три месяца я должен умереть. Я не могу взять деньги с собой.

Во взгляде отца Ансельмо мелькнуло изумление:

– Что еще я должен сделать?

– Ничего. Если хотите, я исповедую вас. Едва ли вы скажете мне больше того, что я уже знаю, так что вам это не составит особого труда. Не стоит останавливаться на полпути. Когда-то же надо начинать жить в согласии с совестью.

– Епископ говорил о том, чтобы искупить проступок открыто, – в голосе Ансельмо все еще слышалось сомнение.

– Епископ – человек справедливый. Я думаю, он понимает, что проступки отчасти определяются обстоятельствами. Скоро деревня узнает, что вы спите раздельно. И прошлое быстро забудется… Ну, что вы на это скажете?

Ансельмо потер рукой плохо выбритый подбородок.

– Я… полагаю, это выход. Меня давно тревожит моя судьба, но я некоторым образом люблю мою старуху, и не хотел бы причинить ей боль.

– А мне кажется, что любовь не может причинить вред. Сейчас мне самому так не хватает любви, – голос словно принадлежал другому человеку, а не Блейзу Мередиту, хладнокровному служителю Конгрегации ритуалов.

– Хорошо! – решился старик. – Я подумаю об этом. Поговорю с Розой и все ей объясню. Но спешить здесь нельзя. Женщины очень чувствительны, а с возрастом они и глупеют, – глаза старика блеснули. – А когда мы увидим ваши деньги, монсеньор?

Мередит вытащил бумажник и положил на стол тридцать банкнот но тысяче лир.

– Начнем с этого. Вы сможете купить кровать и одеяла. С остальным я все улажу в Валенте. Вас это устроит?

– Должно устроить, – ворчливо ответил старик. – Но все это надо сделать до того, как вы умрете. Как только адвокаты наложат руки на ваше состояние – конец! После Них не останется и макового зернышка. А теперь, что вам еще нужно?

– Джакомо Нероне… Что вы могли бы рассказать мне о нем?

– А что будет, если я расскажу?

– Я запишу ваши слова, а потом вам придется давать показания под присягой на суде епископа.

– Вот что, монсеньор. Подождите, пока услышите мою исповедь. Тогда я изложу вам всю историю. Пойдет?

– Секреты исповедальни не годятся для судебного разбирательства.

Старик отбросил голову и расхохотался:

– Именно это я и имел в виду, приятель! Со мной связано немало скандальных происшествий. Пока не исповедуюсь, не будем прибавлять к ним новые.

– Как скажете, – Мередит нахмурился. – Я зайду к вам через несколько дней.

– И не забудьте, что вам нужно сделать в Валенте.

– Не забуду.

Он встал и двинулся к двери. С ним не попрощались, не сказали и слова благодарности. И, шагая к дому доктора, адвокат дьявола не мог отделаться от мысли, что его одурачили.

Мейер встретил его радостной улыбкой, проводил в сад, налил чашку деревенского вина из глиняного кувшина. Мередит тут же заметил, как изменился доктор: глаза прояснились, разгладились морщины на лице, он производил впечатление человека, примирившегося с собой и окружающим миром.

– Сегодня вы хорошо выглядите.

Мейер улыбнулся:

– Хорошее начало дня, монсеньор. Я поговорил с мальчиком, как отец. И услышал много умного от его матери.

– Нины Сандуцци?

– Да. Между нами говоря, я надеюсь, что мы чем-то помогли Паоло.

– Я видел их на вилле… даже поговорил несколько минут. Сегодня днем я зайду к Нине Сандуцци. Она обещала ответить на мои вопросы.

– Хорошо, – кивнул Мейер. – Я дам совет, друг мой. Не напирайте на нее, и вы многое узнаете. Сейчас Нина готова на откровенный разговор. И хочет, чтобы вы присматривали за мальчиком, когда он будет на вилле.

– Я сделаю все, что в моих силах. Мать Паоло произвела на меня глубокое впечатление.

– А Паоло?

– Обычный подросток.

– Не совсем так… – покачал головой Мейер. – У него сейчас опасный возраст. Его влечет к англичанину, но одновременно мальчик и боится его. Он хочет знать, что происходило между его матерью и отцом. Сегодня утром мы с Ниной кое-что рассказали ему. Но мы не знаем, много ли Паоло понял, все-таки он еще мал. Что дальше, монсеньор?

– Я хотел бы поговорить с вами.

– О Нероне?

– Да.

Альдо Мейер глотнул вина, вытер губы тыльной стороной ладони:

– Разве вы не должны надеть епитрахиль перед тем, как выслушать исповедь?

– Я лучше сниму ботинки, – добродушно ответил Мередит.

– Это длинная история, монсеньор. Если у вас пересохнет в горле, налейте себе вина…

…Стояло лето, мир лишился мужчин. Дни не отличались один от другого. Жаркое утро сменял раскаленный полдень, вечером над долиной проплывали облака, не уронив ни капли дождя. Армии, как саранча, опустошали землю, и не было мужчин в больших семейных кроватях, кроме стариков да случайных гостей, карабинеров и полицейских, сельскохозяйственных инспекторов и офицеров, заготавливающих продовольствие. Вреда они приносили больше, чем пользы, потому что после их ухода начинались ссоры, приводящие к раскровавленным лицам и порванным юбкам.

Мейер жил там, еврей и изгнанник, и каждый день пересекал долину, чтобы отметиться в полицейском участке Джимелло Маджоре, показать, что он не заболел и не умер. Если он приходил вовремя, его просто ругали, если пропускал день – угрожали посадить в тюрьму, но давали вино, сыр, сигареты, когда заболевали дети, беременели женщины или сами полицейские сваливались с приступом малярии. Они отпускали грубые шутки насчет его еврейского происхождения и обрезания, предупреждали, что он не имеет права портить чистоту расы, ибо в калабрийцах смешалась кровь греков финикийцев, французов, испанцев, итальянцев, арабов, но не евреев.

Мейер молча проглатывал оскорбления, но прислушивался к слухам, будоражившим долину. Союзники захватили Сицилию и начали вторжение на полуостров. В горах действовали партизаны. Дезертиры укрывались в пещерах и в постелях деревенских женщин. Немцы перебрасывали на юг подкрепления. Близился конец войны, и он хотел дождаться его живым.

Мейер обрабатывал выделенные ему акры тощей земли, обходил больных, спал в полуденные часы, а ночью подолгу засиживался над книгами и за бутылкой.

Женщин Джимелло Миноре он сторонился по двум причинам: потому, что был разборчивым, а во-вторых, не хотел делить свое и так неопределенное будущее с какой-нибудь деревенской мегерой. Он ждал долго. И мог еще немного потерпеть.

Нина Сандуцци пришла к нему поздно ночью. Босиком, чтобы стук деревянных сандалий по булыжнику мостовой не перебудил всю деревню. Перелезла через стену, ограждавшую сад со стороны долины, чтобы ее не видели у двери доктора в столь поздний час. Когда она вошла в круг света, отбрасываемого настольной лампой, Мейер очнулся от дремоты и увидел ее.

– Нина! Как ты тут оказалась?

Она приложила палец к губам, призывая к тишине, и затем шепотом объяснила:

– В моем доме мужчина. Он – дезертир, раненый. У него пуля в плече, рана воспалилась, бедняга мечется и бредит, как в лихорадке. Ты не можешь пойти и взглянуть на него? Я принесла деньги.

Ее рука нырнула в вырез платья и появилась с пачкой мятых банкнот. Мейер протестующе замахал руками:

– Убери их, ради Бога. Кто-нибудь знает, что он у тебя?

– Нет. Этот человек пришел прошлой ночью. Я накормила его завтраком, и он провел в доме весь день. Когда я вернулась с работы, он уже бредил.

– Хорошо, я пойду с тобой.

Доктор закрыл книгу, притушил лампу, положил в саквояж инструменты, дезинфицирующие средства. Стояла тишина.

Они вышли в сад, перелезли через стену и направились к маленькой хижине.

Дезертир лежал на большой кровати, без сознания, длинный, костлявый, черноволосый, со щетиной на запавших щеках. Его глаза ничего не видели, с губ срывались слова и обрывки фраз. Мейер понял, что незнакомец говорит по-английски. Пикантная ситуация! Мало ему дезертира, так он напоролся на беглеца из английской армии! Ничего не сказав Нине, он склонился над кроватью, разрезал повязку на ране.

Обнажив рану, Мейер присвистнул. Кожа вокруг набухла, горела красным, из самой раны сочился желтый гной. Веселенькая его ждала работенка: придется оперировать без обезболивания, а этот несчастный все равно может умереть через несколько дней.

Он повернулся к Нине:

– Разожги огонь. Вскипяти котелок воды. А потом подержишь своего гостя, пока я буду оперировать.

Губы Нины разошлись в улыбке:

– Давно я не держала в объятиях мужчину, доктор. С удовольствием выполню твою просьбу.

Но удовольствия она не получила. Пуля застряла в кости. Мейеру потребовалось двадцать минут, чтобы вытащить ее, и Нина не отдыхала все это время.

Когда операция закончилась, они уложили мужчину на постель, сели за стол, выпили вина, поели хлеба.

– Здесь его оставлять нельзя, Нина. Если кто-то узнает о нем, считай, что тебе крышка.

Она изумленно уставилась на доктора:

– Ты хочешь, чтобы я выгнала его? Такого слабого, больного?

– Потом, – устало ответил Мейер. – Когда он поправится.

– Давай лучше подождем этого потом, – улыбнулась женщина.

Глядя на нее в свете керосиновой лампы, доктор впервые за годы, проведенные в Джимелло Миноре, почувствовал прилив желания. Безупречные линии греческого лица, стройная фигура, высокая, крепкая грудь и страсть, дремлющая под смуглой кожей. Кроме того, ее отличали ум и смелость. Она не стала бы вопить, как другие на ее месте. Оставалось только изумляться, что Мейер сотни раз проходил мимо нее и ничего не замечал.

Но, будучи человеком осторожным, привыкшим к воздержанию, он быстро допил вино и встал.

– Вот что, Нина. Состояние у него очень тяжелое, этот человек может умереть. Свари бульон и попробуй покормить его. Когда будешь уходить на работу, запри дверь и оставь ему вина и еду. Я не смогу прийти днем, но приду ночью, когда деревня заснет.

– Спасибо тебе, – ответила Нина. – Живя среди свиней, ты останешься человеком. – Она схватила его руку и быстро поцеловала ее. – А теперь иди, доктор, Я не привыкла к мужчинам в доме.

Он возвращался кружным путем, спотыкаясь на горном склоне и размышлял, а не является ли его воздержание, как и любые другие жертвы, напрасным. И не найдет ли он счастья с этой женщиной? В ссылке Мейер боялся одного, того самого, к чему подталкивали его враги: опуститься, сравняться с местными жителями, пристраститься к бутылке и деревенским проституткам, перестать стирать рубашки, забыть, как пользоваться вилкой и ножом за столом. До сих пор ему удавалось избежать всего этого. Может и с Ниной Сандуцци он не покатится в пропасть… Но риск все-таки был… Так не лучше ли забыть о ней и спокойно спать в своем доме.

Потребовалось больше недели, чтобы вывести незнакомца из критического состояния. Глубокая рана продолжала сочиться гноем, Мейер резал, менял дренажи и повязки. Не одну ночь он провел, сидя рядом с Ниной Сандуцци, наблюдая, как поднимается и спадает температура пациента, пока не начинало светлеть на востоке небо. Тогда он собирался, чтобы успеть домой до пробуждения деревни.

Приходя каждую ночь, он ждал встречи с Ниной. А покидая ее, чувствовал укол ревности, потому что она оставалась наедине с раненым, который уже немного ел и говорил в перерывах между приступами лихорадки.

Поначалу незнакомец держался настороженно, но, узнав, что Мейер – политический ссыльный, а Нина сильно рискует, укрывая его от властей, немного успокоился, но не рассказал им ничего нового, придерживаясь той версии, которую изложил Нине Сандуцци в первую ночь:

– Большего вам лучше не знать. Если вас будут допрашивать, вы сможете отвечать правдиво. Хотя надеюсь, что до этого не дойдет. Я – Джакомо Нероне, артиллерист из Реджо. И хочу добраться до Рима, где живет моя семья. Как по-вашему, доктор, когда я смогу отправиться в путь?

Мейер пожал плечами:

– Через полмесяца, может, через три недели, если рана снова не загноится. Но куда вы пойдете? Ходят слухи, что союзники высадились на севере. И продвигаются в глубь полуострова от Реджо. Добавьте к этому итальянские и немецкие части. Едва ли вам удастся далеко уйти. Вы не говорите на калабрийском диалекте. Вам снова придется прятаться… и где вы добудете еду?

Нероне печально улыбнулся, и от улыбки лицо его сразу помолодело:

– Но другого пути нет. Я же не могу оставаться здесь.

– А почему нет? – спросила Нина Сандуцци. – Здесь и дом, и постель, и еда. Конечно, условия не шикарные, но все лучше, чем умереть в канаве от чьей-то пули.

Мужчины переглянулись. Поколебавшись, Мейер кивнул:

– Возможно, она права. Кроме того… Если ситуация изменится, вы, возможно, сможете нам помочь.

Незнакомец покачал головой:

– Мне кажется, вы ошибаетесь, доктор.

Мейер нахмурился.

– Вы, похоже, меня не поняли. Я слышал, как вы говорили во сне. Вы же не итальянец.

Теперь изумилась Нина:

– Что значит, «не итальянец»?

– Я – англичанин, – признал Нероне. – А теперь давайте забудем об этом.

– Англичанин! – глаза Нины Сандуцци широко раскрылись.

– Забудем об этом! – прикрикнул на нее Мейер.

– Уже забыли. – Она улыбнулась и продолжила: – Раз ты остаешься здесь, почему бы тебе не начать работать… Чего вы так удивились? Полдюжины парней уже работают. Они тоже удрали с войны. Двое – местные, а остальные пришли Бог знает откуда. Мужчин у нас не хватает, а до зимы надо успеть многое сделать, поэтому на них смотрят сквозь пальцы. Если появляется кто-то из начальства, они прячутся, но в основном работают в открытую… – Нина рассмеялась. – И им не надо беспокоиться о постели на ночь. Я могу договориться, чтобы ты работал у Энцо Гоццоли. Он у нас десятник. Потерял двух сыновей на войне и ненавидит фашистов. Когда тебе станет лучше, я поговорю с ним… Если, конечно, ты хочешь…

– Я подумаю, – ответил Джакомо Нероне. – Я вам очень благодарен, но должен подумать.

Он откинулся на подушку, закрыл глаза и через несколько секунд уже крепко спал.

Нина налила Мейеру еще одну чашку вина, и доктор пил наблюдая, как она склоняется над кроватью, поправляет покрывало, смотрит на спящего гостя.

Когда женщина вернулась к столу, Мейер поднялся, обнял ее, попытался поцеловать. Она мягко отстранилась:

– Нет, дорогой доктор. Не сейчас.

– Я хочу тебя, Нина!

– Нет, дорогой, ты ошибаешься, – спокойно ответила она. – Если б ты меня хотел, то взял бы давным-давно, и я с радостью уступила бы тебе. Сейчас лето, тебе одиноко, и мы провели вместе несколько вечеров. Но я – не для тебя, и ты это знаешь… Потом ты возненавидел бы меня. Знает Бог, я хочу мужчину. Но он нужен мне весь, без остатка.

Мейер отвернулся, подхватил саквояж. Махнул рукой в сторону кровати.

– Может, ты его получила? – процедил он.

– Может, и получила, – Нина прошла к двери, открыла ее, а как только доктор переступил порог, захлопнула и задвинула засов.

– Вот так все началось? – спросил Мередит.

– Вот так, – Мейер потянулся к кувшину с вином. – Через три недели Нероне поправился и начал работать у Энцо Гоццоли. По вечерам он возвращался в дом Нины, они стали любовниками.

– И вы больше ничего о нем не узнали, кроме того, что он – англичанин?

– Нет, – Мейер выпил вина. – Но вариантов было немного. Он мог быть либо сбежавшим военнопленным, либо английским агентом, посланным для связи с партизанами, либо дезертиром.

– И какой вариант показался вам предпочтительным?

– Я перебрал все три, пытаясь определить, какому более всего соответствует наш гость. Сбежавший военнопленный? Да. За исключением того, что он не выказывал ни малейшего желания присоединиться к своей части. Агент? Подходило и это. Нероне хорошо говорил. Чувствовалось, что это образованный человек. Смуглая кожа и черные волосы позволяли ему сойти за итальянца. Но, когда я намеками предложил ему связаться с партизанами, он отказался.

– Объяснил, почему?

– Нет. Отказался вежливо, но решительно.

– Значит, дезертир?

Мейер задумчиво потер подбородок:

– Более всего он подпадал под эту категорию. Но дезертиры всего боятся. Страх написан у них на лице. Они живут в уверенности, что придет день, когда их обязательно поймают. Ничего этого я не заметил в Нероне. Едва он поправился после ранения, как стал ходить, говорить и смеяться, словно свободный человек.

– Он был офицером?

– Я, во всяком случае, так думал. Образованный, я это уже говорил. Привычный к принятию решений, умеющий доводить дело до конца. Но при нем не было никакого удостоверения личности. Немцы или итальянцы расстреляли бы Нероне, если б поймали, как шпиона. Когда я сказал ему об этом, он рассмеялся и ответил, что Джакомо Нероне – стопроцентный итальянец, который не видит смысла в войне… Еще вина, монсеньор?

Мередит рассеянно кивнул, и Мейер наполнил его чашку.

– Как вы оценили его характер в этот первый период? – после короткой паузы спросил Мередит.

– Частично я уже рассказал, – ответил Мейер. – Мужество, добродушие, умение доводить дело до конца. Остальное? Не знаю… Я ревновал его, знаете ли.

– Из-за Нины Сандуцци?

– Не только. Я долгие годы жил среди этих людей, лечил их. Но так и не смог сблизиться с ними. Нероне уже через неделю чувствовал себя как дома. Мужчины ему верили. Женщины любили его. Он мог заставить их смеяться лишь поведя черными бровями. Они пересказывали ему все сплетни, учили его местному диалекту, угощали вином. Я же оставался посторонним – евреем из Рима.

– Мне понятны ваши чувства, – кивнул Мередит. – Всю жизнь я был в таком же положении. Только никого не лечил.

Альдо Мейер вопросительно глянул на него, но священник смотрел на темное вино, налитое в чашку. И доктор продолжил:

– Более всего меня раздражала его привычка принимать все ва должное и не задумываться о будущем. Казалось, креме настоящего для Нероне ничего не существует. Наверное, тогда это было естественно. Он отвоевался. Его все устраивало Мне же хотелось перемен, и я просто рвался в бой.

– Значит, вы враждовали друг с другом?

Мейер покачал головой:

– Вовсе нет. Когда я не видел его, то относился к нему с не «приязнью. При случайных же встречах, а позднее, когда Нероне заглядывал ко мне по вечерам, чтобы поговорить или взять книжку, он очаровывал меня. В нем чувствовалось внутреннее спокойствие… мягкость. То же состояние души, что вы видите сейчас в Нине Сандуцци.

– О чем вы говорили?

– Обо всем, кроме Нероне. Он сразу уводил разговор в сторону, если речь заходила о его прошлом, но очень интересовался деревенской жизнью, местными обычаями, отношениями людей. Словно старался забыть, что касалось его самого, слиться с окружающим.

– Он заботился о крестьянах?

– Поначалу, нет. Нероне просто считал себя одним из них. Но не строил никаких планов в отличие от меня. Не стремился улучшить их условия существования.

– В каких отношениях находился он с Ниной Сандуцци?

Мейер сухо улыбнулся и всплеснул руками:

– Они были счастливы! Это читалось на их лицах. Больше я ничего не знаю. Об остальном вам придется спросить у Нины.

Мередит кивнул:

– Извините меня за настойчивость, доктор. Но вы должны понимать, что это моя работа.

– Я понимаю. И не уклоняюсь от ответов. Просто говорю лишь то, что знаю из первых рук.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Следующий период начался в конце октября… в середине осени. Нероне попросил меня осмотреть Нину. Она была беременна, на третьем месяце.

– Как он отреагировал на это известие?

– Обрадовался. И она тоже. Я же ревновал как никогда. Этот счастливчик явился ниоткуда и добился всего, что ускользало от меня: расположения людей, любви, продолжения рода.

– Однако он не выразил желания жениться на Нине?

– Нет.

– А она хотела, чтобы он женился?

– Я спросил их об этом. Не потому, что меня тревожило появление на свет незаконнорожденного ребенка: в деревнях, где катастрофически не хватало мужчин, это было делом обычным. Мне хотелось лучше понять сущность Нероне.

– И что он ответил?

– Ничего. Ответила Нина. Сказала: «Время свадебных колоколов, доктор, придет, когда мы будем уверены, что пора».

– А Нероне?

Мейер посмотрел на свои руки, лежащие на столе. Помолчал.

– Я хорошо помню, что произошло потом. Когда я уже подумал, что раскусил Нероне, представил его этакой перелетной птичкой, которая только и ждет, чтобы удрать, он вновь удивил меня.

– Как же?

– Сказал, словно ни с того ни с сего: «Нас ждёт тяжелая зима, доктор, И нам надо начинать готовиться к ней».

В прежние времена, до того, как мужчин забрали в армию, как началась и пошла наперекосяк война, когда еще существовала сильная власть, зимой жилось не сладко, но все-таки терпимо.

В каждом доме хранился запас угля, вино, оливковое масло в больших зеленых бутылках. С потолка свешивались связки лука, в углу лежали кукурузные початки, картофель был надежно укрыт соломой. Продавались сыр, салями, копченая свинина, чечевица. У мельников было зерно, чтобы смолоть на продажу муку. Еды хватало, пусть многим приходилось выкладывать за нее последний грош. Пока снегом не заваливало перевалы, между деревнями велась меновая торговля, а еще, после завершения полевых работ, власти платили, хоть и немного, за расчистку дорог, которые посыпались песком и гравием.

Жизнь, конечно, не баловала крестьян, но они верили, что доживут до той поры, когда зажурчит первый ручеек, подует с юга теплый ветер, зазеленеет молоденькая травка.

Теперь же мужчин не было, урожаи упали, а львиную долю выращенного забирали на нужды фронта. Меновая торговля сошла на нет: кому захочется запрягать осла в телегу и ехать на ярмарку, если на дороге могли встретиться и бандиты, и дезертиры, и патрули? Лучше оставаться дома и подъедать собственные запасы. Кроме того, из разбитых частей по одному возвращались солдаты, разочарованные и голодные. И они тоже требовали еды.

Государственной власти больше не существовало. Те из чиновников, что сохранили чувство ответственности, оставались на местах, ожидая, что жалованье все-таки прибудет, а если нет – надеялись на благодарность крестьян, которым они помогали ранее. Мерзавцы же удирали, присоединяясь к еще сражавшимся армейским соединениям, или продавали себя и свои знания о местности немцам, продвигавшимся на юг, чтобы остановить союзников.

И в Джимелли деи Монти, ежась от порывов северного ветра и первых дождевых шквалов, говорили: «Нас ждет тяжелая зима».

Джакомо Нероне повторил эту фразу, но добавил еще от себя:

– Вы, доктор, и я – единственные, кто пользуется хоть каким-то влиянием. Нам придется взять руководство на себя.

У Мейера даже отвисла челюсть:

– О боже, о чем вы говорите? Вы – в бегах! Я – политический ссыльный. Как только мы высунем шею, они тут же опустят топор.

– Кто они, доктор? – улыбнулся Нероне.

– Власти. Полиция. Карабинеры. Мэр Джимелло Маджоре.

Нероне откинул голову и громко расхохотался:

– Мой дорогой доктор! Эти ребята сейчас так перепуганы, что думают лишь о спасении собственной шкуры. Уже несколько недель мы не видели ни одного из них. Кроме того, это наше дело. И мы справимся с ним сами.

– Справимся с чем?

– Проблема самая простая: как прожить ближайшие три месяца. Мы должны позаботиться о том, чтобы на зиму всем хватало еды и топлива. Нам нужно создать запас медикаментов и попытаться добыть одеяла. Придется собрать все продовольствие на едином складе и выдавать равные рационы…

– Вы – сумасшедший! – воскликнул Мейер. – Вы не понимаете этих людей. Они прижимисты и в лучшее время, а уж в голод у них не выпросишь прошлогоднего снега. Да они перегрызут соседу горло, но не поделятся с ним корочкой хлеба. Они не видят никого, кроме своей семьи. Остальные могут умирать от голода в канаве.

– Тогда мы поможем им сделать следующий шаг в историческом развитии, – спокойно ответил Нероне. – Мы превратим их в племя.

– Вам это не удастся.

– Я уже начал.

– Черта с два!

– Десять семей согласились отдать на общий склад четверть своих продовольственных запасов. Сейчас они постараются уговорить хотя бы одного соседа. А потом мы с вами пройдемся по деревне и попытаемся вразумить тех, кто будет упорствовать.

– Не понимаю, как вам это удалось.

Джакомо Нероне улыбнулся:

– Я поговорил с ними. Объяснил, что придут новые заготовительные отряды: итальянцы, немцы, союзники. Грядут суровые времена, неизбежны обыски домов в поисках припасов. Поэтому сейчас, пока относительно спокойно, надежнее создать общий склад, а его местонахождение держать в секрете. Я сказал им, что мы с Ниной первыми вносим свою долю, что мы сформируем комитет, который будет распоряжаться продовольствием. Вы, я и еще три человека. Двое мужчин и женщина. Разумеется, пришлось их убеждать, но в конце концов все они согласились со мной.

– Я прожил здесь столько лет, – Мейер помрачнел, – но не мог добиться от них ничего подобного.

– Конечно, за все это придется заплатить.

Доктор удивленно уставился на него:

– Заплатить? Чем?

– Еще не знаю, – задумчиво ответил Нероне. – Но думаю, цена будет очень высока…

– Он объяснил, что это значит? – спросил Блейз Мередит.

– Нет.

– А вы потребовали объяснений?

– Да, – Мейер тяжело вздохнул. – Но вновь за него ответила Нина. Помнится, она стояла позади его, обняла, поцеловала в маковку, положила руки на плечи. «Я люблю этого человека, дорогой доктор, – сказала она. – Он ничего не боится… и всегда возвращает долги!»

– И вы этим удовлетворились?

Мейер ухмыльнулся и взял чашку с вином.

– Вы упустили самое главное, монсеньор. Когда вы видите такую пару, составляющую, по существу, единое целое да при этом влюблены в женщину… удовлетворенность может быть только в одном. И она недостижима. Я встал и пошел домой. На следующий день мы с Нероне встретились вновь и начали подготовку к зиме.

– Вы достигли успеха?

– Да. Еще до того, как выпал первый снег, все жители Джимелло Миноре согласились с нами, и мы спрятали около трех тонн продовольствия в Гротта дель Фауно.

Мередит встрепенулся:

– Грот Фавна… Там, где его похоронили, не так ли?

– Там, где его похоронили, – отозвался Альдо Мейер.

Поиск по сайту: