|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
ГЛАВА 11. Когда Блейз Мередит беседовал под смоковницей с доктором Мейером, Анна-Луиза де Санктис принимала в гостиной Нину Сандуцци
Когда Блейз Мередит беседовал под смоковницей с доктором Мейером, Анна-Луиза де Санктис принимала в гостиной Нину Сандуцци. Графиня проснулась поздно, но не в таком скверном настроении, как обычно. Служанка уведомила ее, что Нина Сандуцци и Паоло уже пришли. На утренний туалет и завтрак Анна-Луиза затратила почти час, потом минут десять поболтала с Николасом Блэком, направлявшимся в сад, просмотрела счета и меню на ужин и лишь после этого прошла в гостиную и послала за Ниной Сандуцци. Говорили они наедине, а Паоло бродил по дорожке около дома, смотрел, как садовники переходят от клумбы к клумбе, а желтые бабочки неторопливо кружатся над цветами. Графиня сидела на стуле с высокой спинкой, довольная собой, освеженная ванной, положив руки на колени, всматриваясь в бесстрастное лицо крестьянки, которая стояла перед ней с голыми, запыленными с дороги ногами, но гордая и свободная, как дерево, ожидающее порыва ветра. – Вы понимаете, для мальчика это отличная возможность показать себя, – улыбнулась Анна-Луиза. – Это работа, – сухо ответила Нина Сандуцци. – Мальчику от нее только польза. Если он будет работать хорошо, вам это тоже на руку. – Как Паоло отнесся к моему предложению? Он обрадовался? – Кто знает, радуется он или нет? Он здесь. И готов приступить к работе. – Но мы еще не обговорили оплату. Нина Сандуцци безразлично пожала плечами: – Доктор сказал, что вы будете платить как обычно. Анна-Луиза покровительственно улыбнулась: – И даже больше. Синьор Блэк сказал мне, что мальчик умен и сообразителен. Я буду платить ему, как взрослому мужчине. – За мужскую работу – хорошо! Если только это мужская работа! Графиня, не очень хорошо понимая диалект, пропустила шпильку мимо ушей. И продолжала в том же духе: – Если он будет хорошо работать и проявит себя, мы, возможно, сможем многим ему помочь – дать образование, найти приличное место, даже послать в Рим. Нина Сандуцци кивнула, но ее глаза словно подернулись туманом. – Его отец был образованным человеком. Он, бывало, говорил, что сначала надо дать образование сердцу, а уж потом – голове. – Ну разумеется! – графиня просияла. – Его отец! Джакомо Нероне был вашим любовником, не так ли? – Он был мужчиной, которого я любила, – ответила Нина Сандуцци. – Он любил меня и любил мальчика. – Странно, что он так и не женился на вас. Глаза Нины остались бесстрастными, лицо – спокойным. Последняя фраза графини словно повисла в воздухе. В Анне-Луизе де Санктис начало закипать раздражение. Ей хотелось ударить Нину, посмотреть, как на оливковой коже зардеют следы пальцев. Но она не могла пойти на конфликт, и ее губы скривились в улыбке: – Мальчик, разумеется, будет жить здесь. У нас хорошо кормят, он получит все необходимое. Выходные Паоло сможет проводить с вами. – Я уже говорила с монсеньором из Рима, – неожиданно сказала Нина. – Попросила его побеседовать с мальчиком и помочь ему. У него сейчас трудный период. – Не следовало вам беспокоить монсеньора Мередита, – набросилась на нее графиня. – Он тяжело болен. – Все его дела связаны с моим Джакомо, синьора, И что может быть важнее, чем сын Джакомо? Кроме того, монсеньор сказал, что с радостью поможет мальчику. – Вы можете идти, – взмахом руки графиня отпустила ее. – Мальчик пусть остается, садовник скажет ему, что надо делать. Нина Сандуцци не тронулась с места, нагнулась, подхватила плетеную корзину, которую всегда носила с собой, пошарила внутри и достала маленький бумажный пакет. – Что это? – Мой мальчик будет жить в вашем доме. Он не может прийти с пустыми руками. Примите подарок. Естественная простота этого жеста смутила графиню. Она взяла пакет. – Благодарю. Позвольте спросить, что в нем? – Мы – бедняки, – ответила Нина. – Мы дарим от сердца, а не от богатства. Возможно, придет день, когда Джакомо станет святым, и тогда наш подарок будет вам особенно дорог. В пакете – часть одежды, в которой его убили. С его кровью на ней. Я хотела, чтобы вы получили этот подарок от его сына. Анна-Луиза де Санктис ничего не ответила. Она сидела, словно загипнотизированная, уставившись на пакет. Губы ее беззвучно шевелились. Когда же, наконец, она подняла голову, комната была пуста, в солнечных лучах танцевали пылинки, а по зеленому лугу за окном рядом с садовником шагал мальчик, который мог бы быть ее сыном. Альдо Мейер и монсеньор Блейз Мередит поднялись из-за стола и прогуливались по дорожке вдоль забора, окружавшего сад. Они уходили от солнца в тень и вновь попадали под жаркие лучи. – Так, что мы имеем на текущий момент? – подводил итог Мередит. – Он в бегах, влюблен, готов возглавить и взять на себя ответственность за тех, кто дал ему приют. Его прошлое – загадка. Будущее не ясно. Настоящее… то, что вы мне рассказали. У нас нет свидетельств его религиозных убеждений или моральных принципов. Более того, он живет в грехе. Действия Нероне, пусть и благие по сути, не имеют божественной значимости. Далее… – Он отбросил маленький камушек, посмотрел, как тот отрикошетил от стены и замер в траве. – Далее, судя по моим записям, Нероне приходит к кризису, моменту обращения, а в результате отворачивается от своей женщины и отдает себя Богу. Что вам об этом известно? – Меньше, чем мне следовало бы знать, – ответил Мейер. – И уж наверняка меньше, чем Нине, с которой вы намерены поговорить сегодня днем. Что-то я, конечно, знаю. И расскажу вам…
Зима оказалась суровей, чем они предполагали. Снег валял и валил, засыпая дороги, ломая ветви олив, заметая двери домов. В ясные солнечные дни верхний покров таял, к вечеру – подмерзал, превращаясь в ледяную корку, а затем его вновь засыпало снегом. На юге противостоящие друг другу армии зарывались в землю и ждали оттепели. Патрули в горах несли потери не от пуль противника, а от мороза. Дезертиры по ночам ломились в запертые двери. И умирали в снегу еще до наступления утра, если дверь так и оставалась закрытой. В домах люди жались друг к другу в больших семейных постелях, вылезая только по нужде да для того, чтобы принести еду или сварить кофе. Уголь приходилось экономить, земляной пол промерзал сплошь, по комнатам гулял ледяной ветер. Старики кашляли, жаловались на боли в суставах. У молодых от простуды пылали щеки, как ножом резало горло. Если кто-то умирал, а такое в ту зиму случалось довольно часто, труп выносили из дома и просто зарывали в снег, откладывая похороны до лучших времен. Крестьяне жили, словно впавшие в зимнюю спячку животные, каждая кровать была островком в снежном море, а пробуждаясь гадали, сколько же они еще протянут, придет ли для них еще одна весна. На стук в дверь внимания не обращали. Кто, как не воры, сумасшедшие или голодающие могли оказаться на улице в такое время? Если стучали уж очень настойчиво, из дома принимались дружно ругаться, пока не начинал скрипеть снег под ногами уходившего ни с чем. Был только один условный стук и один голос, по которому двери открывались – Джакомо Нероне. Ежедневно он обходил дома – худой, улыбающийся гигант, в. ботинках, обернутых мешковиной, в лохмотьях, в шапке, сшитой из чулок Нины. На спине нес старый армейский рюкзак с дневными рационами, в карманах лежали таблетки аспирина, бутылочка рыбьего жира, другие медикаменты. Входя в дом, он оставался там, сколько требовалось, но не дольше. Осматривая больных, лечил, если мог, варил бульон для ослабевших, выносил мусор, а затем уходил. Но перед тем, как закрыть за собой дверь, Нероне находил пять минут, чтобы сообщить новости, и еще две – для шутки, чтобы все смеялись, расставаясь с ним. Если требовалась помощь Мейера, он приводил его с собой. Если же кто-то нуждался в последнем слове священника, пытался помочь и в этом. Бывало, здесь Нероне терпел неудачу – не мог вытащить из дома старого и замерзшего отца Ансельмо, а его молодому коллеге из Джимелло Маджоре хватало дел и со своими умирающими. На исходе дня он всегда заходил к Альдо Мейеру. Они выпивали по стаканчику граппы, обменивались новостями, после чего Нероне отправлялся в хижину Нины. Поначалу он был весел, взбудоражен той гигантской ношей, что взвалил себе на плечи. Потом, когда декабрь сменился январем, а зима свирепствовала все злее, стал более нервным, как человек, который мало спит и много думает. Мейер уговаривал его отдохнуть, провести пару дней в постели, но Нероне отказывался, с новой силой набрасываясь на работу. А потом, в один из самых студеных вечеров, он ввалился в дом Мейера, бросил на пол пустой рюкзак, одним глотком осушил стаканчик граппы и выпалил: – Мейер! Я хочу с вами поговорить! – Мы всегда говорим, – резонно заметил тот. – Чем сегодняшний вечер отличается от остальных. Нероне словно и не заметил иронии в голосе доктора. – Я никогда не объяснял, почему я пришел сюда, не так ли? – Это ваше личное дело. Вы не обязаны докладываться мне. – Теперь я хотел бы объяснить. – Почему? – Мне это нужно. – Веская причина, – усмехнулся Мейер. – Скажите мне… вы верите в Бога, доктор? – Меня воспитали в вере, – осторожно ответил Мейер. – Мои друзья, фашисты, старались, как могли, разубедить в его существовании. Скажем так, вопрос этот остался открытым. А почему вы спрашиваете? – Возможно, вам покажется, что я несу чушь. – Человек имеет право нести чушь, если ему это нужно. – Хорошо. Выводы вы сделаете сами. Я англичанин, это вам известно. Офицер, этого вы еще не знали. – Но догадывался. – Я также дезертир. – Что вы от меня хотите? Чтобы я выразил вам свое глубокое презрение? – Ради Бога, помолчите. Просто слушайте. Я был в передовом отряде, вступившем в Мессину. Последний оплот фашистов на Сицилии. Боя практически не было. И итальянцы, и немцы признали свое поражение, и быстро отступали. Мое подразделение получило приказ очистить квартал жилых домов, расположенных неподалеку от доков. Отдельные снайперы, пара пулеметных гнезд… пустяки. Там был тупик с окнами, выходящими на нас, и на верхнем этаже засел снайпер. Он десять минут не давал нам поднять головы, но потом мы смогли прорваться к дому. Следуя заведенному порядку, я предложил снайперу сдаться. Прогремел выстыл, на этот раз с более низкого этажа. Один из моих парней упал. Я бросил в окно гранату, а когда прогремел взрыв, ворвался в дом. И… нашел этого снайпера – старого рыбака, вместе с женщиной и младенцем. Все погибли. И ребенок… – На войне такое случается, – холодно ответил Мейер. – Это человеческий фактор. Бог тут ни при чем. – Я знаю, – кивнул Джакомо Нероне. – Но этим человеческим фактором оказался я. Вы должны понять. – Да, могу. И вы подумали, что для вас это конец. Вы посчитали себя свободным от всех обязательств. Ваша война окончилась. Так? – Более или менее. – Вы ударились в бега. И куда же вы решили бежать? – Тогда я не имел об этом ни малейшего понятия. – Почему же вы пришли сюда? – Не знаю. Считайте, что это дело случая. – Вы верите в Бога, Нероне? – Когда-то верил. Потом, достаточно долгое время, нет. – А теперь? – Не давите на меня! Дайте мне выговориться! Мейер пожал плечами и плеснул траппы в стакан Нероне: – Истина в вине. Выпейте. Нероне поднял стакан дрожащими руками и жадно выпил, затем вытер рот тыльной стороной ладони. И продолжил: – Когда я встретил Нину, она стала для меня прибежищем. Потом мы полюбили друг друга, и я почувствовал, что получил отпущение грехов. Когда же она забеременела… я понял, что появится новый человек, который займет место убитого мною младенца. Сейчас, помогая крестьянам, я словно расплачиваюсь за смерть старого рыбака и женщины… Этого недостаточно. Все еще недостаточно. – Понятно, – кивнул Мейер. – Но при чем тут Бог? – Если Он ни при чем – все это чудовищная глупость. Смерть ничего не значит, заглаживание вины – еще меньше. Мы – муравьи на остове мироздания, появившиеся ниоткуда, ползущие в никуда. Один из нас умирает, остальные переползают через него не замечая. Вся эта долина замерзнет, и никому не будет до этого дела… никому. Но, если есть Бог… все становится архиважным… каждая жизнь, каждая смерть… – И искупление вины? – Не имеет смысла надеяться на это искупление, – мрачно ответил Нероне, – если только ты не готов расплатиться собственной жизнью. – Вы идете по тонкому льду, друг мой! – мягко заметил Альдо Мейер. – Я знаю, – кивнул Нероне. – И чувствую, как он хрустит подо мной. Он уронил голову на руки. Мейер подошел и присел на краешек стола. – Позвольте дать вам совет, мой друг, медицинский совет. Вы изнуряете себя работой и недоеданием. Вы не уверены, правильно ли поступили, покинув армию. Устали и начали сомневаться. Вы многое сделали для нас и продолжаете делать. А теперь, совершенно неожиданно, вас захватили мысли о Боге. Пусть мои слова не покажутся вам оскорблением, но мистицизм зачастую проистекает от плохого пищеварения, переутомления, недостатка сна и сексуальной неудовлетворенности. Прислушайтесь к совету специалиста, останьтесь дома и проведите несколько дней с Ниной. Устройте себе короткий медовый месяц. Нероне поднял голову, и его заросшее щетиной лицо чуть повеселело: – Вы знаете, Мейер, в этом типичная ошибка всех либералов. Вот почему вам нет места в двадцатом столетии. В отношениях с Богом возможны только два варианта: верить в него, как католики, или полностью отрицать, как делают коммунисты. Вы же хотите низвести Его до кишечного расстройства или предмета легкой беседы за кофе и сигарами. Вы же еврей. И должны знать, что из этого ничего не выйдет. – А кто – вы? – спросил доктор. – Раньше я был католиком. – В этом ваша беда, – твердо заявил Мейер. – Вы можете стать хорошим коммунистом, но настоящим либералом вам не бывать. Сердцем вы абсолютист. Поэтому хватаетесь за религию. Но мой совет по-прежнему остается в силе. – Я подумаю об этом, доктор. Я должен подумать… хорошенько подумать.
…Мередит остановился в тени смоковницы, рассеянно сорвал толстый, грубый на ощупь лист. – Сейчас я услышал от вас именно то, что нужно адвокату дьявола: появление бога в рассуждениях кандидата в святые, осознание последствий веры, формирование прямых отношений между создателем и творением его рук. Если дальнейшее следствие будет идти в этом направлении… – Будет, – кивнул Мейер. – В моей истории есть пропуски. Вам придется заполнить их показаниями других свидетелей, в частности, Нины Сандуцци. – Если бы Нероне оставил записи, – задумчиво пробормотал Мередит, – как бы они помогли. По ним человек познается лучше всего. – Записи есть, монсеньор. Они у меня. Мередит изумленно повернулся к доктору: – Их много? – Большой сверток. Его дала Нина. Я их еще не открывал. – Смогу я взглянуть на них? Мейер помялся: – Я еще не прочел сам. Я боюсь… точно так же, как вы боитесь попросить о чуде. Возможно, они ответят на множество вопросов, которые давно мучают меня. Я пока не был уверен, хочу ли знать этот ответ. Я намерен прочесть их сегодня днем, пока вы будете говорить с Ниной. А завтра передам их вам… и доскажу то, что еще не успел рассказать. Вас это устроит? – Разумеется. Если хотите, отложим завтрашний разговор на день-два. – Вы получите их завтра, – Мейер сухо улыбнулся. – Вы – хороший исповедник. Я рад, что поговорил с вами. Глаза Мередита осветились благодарностью: – Если б вы только знали, как мне приятно это слышать! Мейер вопросительно взглянул на него: – Почему, монсеньор? – Впервые в моей жизни я начал сближаться с людьми. Я в ужасе от того, сколько времени потеряно зря и как мало мне осталось. – Но ведь потом вы сблизитесь с Богом. – И это ужасает меня более всего, – ответил Блейз Мередит.
В дальнем конце поместья Паоло Сандуцци распиливал упавшую оливу на дрова. Старший садовник, молчаливый, черноволосый, загоревший дочерна, с корявой, как могучее дерево, фигурой коротко объяснил, что олива должна быть распилена, дрова сложены в штабель до захода солнца, так что надо приниматься за работу и поменьше держать руки в карманах. Паоло радовался, что работает в одиночестве. Все – новое, незнакомое. Впервые ему поручили мужскую работу, и руки плохо слушались его, казались неуклюжими, неловкими. Посмешищем становиться не хотелось, но мало стараний, требовалось время, чтобы привыкнуть к инструменту, да и вообще к жизни рядом с господами. Солнце палило, и он снял рубашку. Затем обрубил сучки и принялся пилить основные ветви. Сухое дерево поддавалось, хотя ножовку то и дело заклинивало, и она жалобно звенела. Мало-помалу мальчик освоился, и зубья пилы начали ходить ровно, посыпая опилками лежащие на земле листья. Ему нравился звук металла, вгрызающегося в дерево, запах опилок, соленый вкус пота на губах. Хотелось только, чтобы Розетта сидела рядом, разговаривала с ним и восхищалась. Но она собиралась прийти на виллу только завтра, и ее определили бы на кухню помогать поварам или к служанкам, убираться и протирать пыль в многочисленных комнатах. Спать ей предстояло на женской половине, деля кровать с одной из молодых служанок. Ему же выделили отдельное помещение, крохотную каморку рядом с сараем для садового инструмента, с соломенным матрацем, стулом и ящиком, на котором крепилась свеча. Но они могли встречаться за едой, гулять по воскресеньям, проводить вместе час-полтора во время сиесты. С Розеттой он чувствовал бы себя спокойнее. Не так боялся бы графини, которую еще не видел, и англичанина. Теперь, когда Паоло поделился своим секретом с доктором, когда больше узнал об отце, у него прибавилось уверенности в себе. Теперь он знал, почему его мать и отец не поженились, как и о том, что в его влечении к англичанину нет ничего странного. Возможно, думал Паоло, удастся найти и путь к желанной цели: вырваться из деревни и отправиться в Рим, где живут Папа и президент, на улицах бьют фонтаны, все ездят на машинах, девушки носят только красивые платья, а в домах – не только водопровод, но ванная и туалет. Художник не раз рассказывал ему об этих чудесах, и он находился в их плену. Первый шар сделан. Деревня позади, вокруг – утопающий в зелени замкнутый мир виллы. Рим стал ближе, доступнее. Размышляя о Риме, Паоло, естественно, вспомнил Николаса Блэка, его насмешливые глаза, изогнутый в улыбке рот. Лицо художника, как живое, возникло у него перед глазами, и тут же за спиной хрустнула ветка. Мальчик вздрогнул и обернулся. Увидел он не художника, а графиню, яркую, как бабочка, в новом цветастом платье и алой шляпке с широкими полями, защищающими лицо от солнца. Не зная, что сказать или сделать, Паоло стоял, разинув рот, чувствуя бегущий по лицу и груди пот, но не решаясь поднять руку, чтобы вытереть его. Графиня же лучезарно улыбалась: – Я испугала тебя, Паоло? – спросила она. – Немного, – промямлил он в ответ. Графиня подошла ближе, посмотрела на частично распиленное дерево. – Я вижу, ты усердно работаешь. Это прекрасно. Если ты будешь хорошо работать, Паоло, будь уверен, ты не пожалеешь. – Я постараюсь, синьора. Ее улыбка приободрила его, и когда графиня подобрала юбку, чтобы сесть на ствол оливы, Паоло инстинктивно схватил рубашку и расстелил ее на грубой коре: – Дерево грязное, синьора. Вы испортите платье. – Как мило! – промурлыкала Анна-Лунза де Санктнс. – Твой отец поступил бы точно так же. Тебе известно, что я знала твоего отца? – Мой отец работал у вас, синьора? – Да нет же, дружок! – графиня рассмеялась. – Твой отец был моим другом и частенько приходил ко мне в гости. Он был синьором, благородным синьором. И Паоло внезапно стало стыдно: он – всего лишь слуга, в то время как его отец входил в этот дом как гость. А графиня тем временем продолжала: – Поэтому я и взяла тебя на работу, помня о твоем отце. Мистер Блэк говорит мне, что ты умен и сообразителен. Если это правда, мы, вероятно, поможем тебе стать джентльменом, каким был Джакомо Нероне. Он обратил внимание, что графиня ни разу не упомянула о его матери, и уже стыдился ее, говорящую на грубом диалекте, одевающуюся по-деревенски, с ногами, испачканными в пыли. – Я хотел бы стать таким, как мой отец, – быстро ответил Паоло. – Я буду хорошо работать, обещаю, – а затем, осмелей под ее улыбкой, добавил: – Я знаю совсем немного о моем отце. Каким он был? – Он был англичанином, – ответила графиня. – Как я, как синьор Блэк и монсеньор из Рима. – Англичанин! – изумился Паоло. – Значит, я – наполовину англичанин! – Совершенно верно, Паоло. Разве твоя мать не говорила тебе об этом? Он покачал головой: – Разве она не говорила, что ты очень похож на него? – Иногда говорила. Но нечасто. – Я хотела бы, чтобы ты поступил в школу в Валенте, научился читать и писать, носить городскую одежду. Тогда, возможно, ты тоже смог бы стать моим другом. Ты хотел бы этого? – И я смогу поехать в Рим? – Конечно! – Она улыбнулась. – Ты очень хочешь в Рим, не так ли? – Очень, синьора! – Я могу договориться с синьором Блэком, чтобы он отвез тебя туда на экскурсию. – Графиня все еще улыбалась, но мальчик заметил, как изменилось выражение ее глаз. – Я предпочел бы поехать с вами! – ответил он. Графиня взяла его руки в свои, притянула к себе так, что он опустился то ли на корточки, то ли на колени у ее ног. Мальчика окутал аромат ее духов, он видел, как поднимается и опадает ее грудь под тонкой материей. Анна-Луиза пристально посмотрела на него. – Прежде чем я смогу это сделать, Паоло, я должна убедиться, что могу довериться тебе. Ты должен научиться хранить тайны. Не сплетничать с деревенскими… ничего не говорить даже монсеньору или синьору Блэку. – Я постараюсь, синьора. Обещаю. – Тогда мы подумаем о поездке в Рим, Паоло. Но никому ни слова… даже матери. – Ни слова. Не нежная рука коснулась щеки мальчика, и у Паоло возникло ощущение, что она хочет наклониться и поцеловать его, но позади послышались шаги и раздался насмешливый голос Николаса Блэка: «Дорогая, это же сущее бесстыдство! У мальчика – еще молочные зубы, а вы уже пытаетесь соблазнить его». – Не вам говорить о соблазнении, Ники. Паоло не понял их английской речи, но сердито вспыхнувшее лицо графини и закаменевшее – художника, подсказали ему, что он попал в ловушку, как забившаяся в угол мышь, на которую изготовились прыгнуть сразу две кошки.
Вскоре после полудня Блейз Мередит возвратился на виллу. Утро не пропало зря. Мейер оказался хорошим свидетелем, воспоминания его были яркими, живыми. И Джакомо Нероне уже представлялся Мередиту человеком, а не легендой. Он предпочел бы остаться на ленч у Мейера, перейти к следующему, критическому периоду жизни Нероне. Но Мейер не пригласил его, и Мередит догадался, что доктору нужно время, чтобы успокоиться, и уединение, чтобы в конце концов прочитать записи покойного. Лежа на кровати, чувствуя знакомую боль в животе, Мередит думал о том, стоит ли ему разделить ленч с графиней и Николасом Блэком. Теперь ему совсем не нравилось положение, в котором он оказался. Как гость, он обречен на сдержанность и учтивость. Как священник не мог становиться соучастником, даже пассивным, совращения ребенка. Как адвокат дьявола – нуждался в содействии всех свидетелей. И вновь, как уже случилось в доме отца Ансельмо, дело Джакомо Нероне отошло на второй план. Речь шла о человеческих душах, а для чего существовали священники, как не для их спасения? Едва ли можно рассчитывать на какой-то результат, просто вдалбливая людям десять заповедей. Нет смысла угрожать вечным проклятием тому, кто шествует в ад на своих собственных ногах. Остается только уповать на милосердие божье да, словно хорошему психологу, искать ту слабую струнку, задев которую, можно привести человека к покаянию. Но и в этом случае приходилось ждать удобного момента, не исключая вероятности плачевного итога. И если учесть больное тело и разум, занятый другими мыслями все трудности, стоящие перед священником, удваивались. Когда подошло время ленча, Мередит встал, причесался, надел легкую сутану и спустился на террасу, под полосатый зонт. Николас Блэк уже сидел за столом. Он приветственно взмахнул рукой: – Графиня извиняется за то, что не может составить нам компанию. У нее мигрень. Она надеется видеть вас за обедом. Мередит кивнул, сел, а слуга тут же постелил ему на колени салфетку и налил в его бокалы вина и ледяной воды. – Удачное утро, монсеньор? – спросил художник. – Очень. Я узнал столько нового! Доктор Мейер оказался превосходным свидетелем. – Умный парень. Я удивлен, что он не достиг в жизни большего. Мередит промолчал. Ему не хотелось втягиваться в долгий разговор. Художник склонился над тарелкой, и они принялись за еду. – Как ваше самочувствие, монсеньор? – какое-то время спустя спросил Блэк. – К сожалению, так себе. Доктор Мейер вынес мне более суровый приговор, чем я ожидал. Он считает, что мне отпущено только три месяца. – Опухоль причиняет вам сильную боль? – К несчастью, да. – За три месяца едва ли удастся закончить это дело. Мередит печально улыбнулся: – Боюсь, что вы правы. Церковь не признает спешки. Одним столетием больше или двумя – особой разницы нет. – И тем не менее у меня сложилось впечатление, что вам хотелось бы завершить расследование. – Свидетели у меня под рукой. Некоторые из них готовы на всемерное содействие. Чем больше показаний я сниму, тем будет лучше для всех. Кроме того… – Он смахнул крошку с уголка рта. – Когда определен последний рубеж, многое проясняется. – Вы боитесь смерти, монсеньор? – А кто ее не боится? Блэк саркастически улыбнулся: – Вы, по крайней мере, в этом откровенны. Многие ваши коллеги – нет, знаете ли. – Многим из них еще нет нужды смотреть в лицо реальности, – едко возразил Мередит. – А вам? Блэк хохотнул, отпил вина, откинулся на спинку стула, ожидая, пока слуга сменит тарелки. – Я подтрунивал над вами, монсеньор. Извините меня. Мередит молча принялся за рыбу. Несколько мгновений спустя Паоло Сандуцци показался из-за кустов и направился к кухне. Художник проводил его взглядом. Священник нахмурился. Когда мальчик скрылся за углом, Блэк повернулся к столу. – Очаровательный мальчишка. Классический Давид. Как жаль, что он обречен на жизнь в такой деревне. Интересно, а не может ли церковь что-то для него сделать? Нельзя же допустить, чтобы сын святого волочился за юбками и попадал в полицию, как любой из его сверстников. Наглость художника вывела-таки Мередита из себя. Он положил на стол вилку и нож и отчеканил: – Если мальчика испортят, мистер Блэк, то лишь благодаря вашим стараниям. Почему бы вам не уехать и не оставить его в покое? К его удивлению, художник расхохотался. – Мейер, должно быть, действительно отличный свидетель, монсеньор. Что еще сказал он вам обо мне? – Разве этого недостаточно? – спокойно спросил Мередит. – Ваше поведение отвратительно. Ваши личные грехи касаются только вас и господа Бога. Но, выказывая намерение совратить мальчика, вы совершаете преступление против природы… Блэк не дал ему договорить: – Вы уже осудили меня, Мередит? Подхватили грязную сплетню и на ее основании вынесли приговор, не дав мне сказать и слова в свою защиту? Мередит покраснел. Обвинение соответствовало истине. – Если я ошибаюсь, мистер Блэк, то готов принести вам искренние извинения. Я буду очень рад, если вы опровергнете эти… эти слухи. В смехе художника слышалась горечь. – Вы хотите, чтобы я защищал себя? Будь я проклят, если пойду на это, монсеньор! Наоборот, я сражусь с вами на вашей территории. Допустим, я тот, за кого меня все принимают, – извращенец, растлитель юности. Что может предложить мне церковь с ее верой, надеждой, любовью? – Он ткнул пальцем в сторону священника. – Давайте определимся с нашими позициями, Мередит. Вы можете дурачить ваших грешников и очаровывать паству по воскресеньям, но меня-то вы не проведете! Я был католиком и знаю все ваши хитрости. Знаете, почему я покинул церковь? Потому что у нее готовы ответы на все вопросы, кроме одного, самого важного… Вы говорите, что я совершаю преступление против природы. Давайте это обсудим. Если я получу вразумительный ответ, то обещаю собрать чемодан и немедленно покинуть виллу. Согласны? – Я не могу торговаться с вами, – отрезал Мередит. – Я выслушаю вас и попытаюсь ответить. И все. Николас Блэк хрипло рассмеялся. – Видите, вы уже увиливаете от прямого ответа. Но вам все равно придется меня выслушать. Я знаю все ваши доводы относительно правильного и неправильного использования тела. Бог сотворил его прежде всего для продолжения рода человеческого, а уж затем для половых отношений между мужчиной и женщиной. Цель одна – рождение ребенка. И все действия должны подчиняться этой цели, прочее же – грех. С точки зрения природы грехом является любое деяние, выходящее за пределы естественного инстинкта… к примеру, переспать с девушкой до свадьбы или возжелать жену ближнего своего. Влечение к мальчику, исходя из этой логики, – тоже грех против природы… – Саркастическая улыбка художника разбилась о бледное бесстрастное лицо священника. – Но как быть со мной? Я рожден таким, как я есть. У меня был брат-близнец. Жаль, что вам не удалось увидеть его до того, как он умер. Настоящий мужчина, можно сказать, мужской идеал. А я? Поначалу, конечно, у меня не было ясности, кем я стану. Но все прояснилось достаточно быстро. По моей природе меня тянуло к мужчинам, а не к женщинам. Меня не соблазняли в душевой и не покупали в каком-то баре. Таково мое естество. Я ничего не могу изменить, Я не просил, чтобы меня произвели на свет божий. Не просил, чтобы меня родили таким, как я есть. Видит Бог, я уже настрадался из-за этого. Но кто меня сотворил? Согласно вам – Бог! Все мои поступки и желания находятся в полном соответствии с тем естеством, которое дадено мне Им… С жаром излагая свою позицию, художник и не заметил, как стремление оскорбить сменилось в его голосе мольбой о понимании. От Мередита же не ускользнула эта перемена, и вновь он устыдился собственной глупости. И художник нуждался в помощи, а он, из-за недостатка мудрости или сочувствия, упустил это из виду. Но горький монолог продолжался: – …Посмотрите на себя! Вы – священник. Вы прекрасно знаете, что не пошевелили бы и пальцем, если б вместо Паоло я положил глаз на такую же юную девушку. Разумеется, вы не одобрили бы мои действия. Прочитали бы мне лекцию о прелюбодеянии, и все такое. Но не особо опечалились бы. Это же естественно… по закону природы! Но я-то другой. Бог сотворил меня не таким, как все. Но разве я не нуждаюсь в любви? Разве у меня нет плотских желаний? Почему я лишен права на их удовлетворение из-за Бога, который, создавая меня, допустил какую-то ошибку? Что вы на это ответите, Мередит? Что вы можете мне сказать? Предложите завязаться узлом и играть в бадминтон, ожидая, пока меня превратят в ангела на небесах, которому уже ничего не нужно?… Я одинок! Как и любой другой человек, я не могу жить без любви! Доступной мне любви! Или остаток дней я должен провести в одиночной камере? Вы олицетворяете церковь, а церковь знает ответы на все вопросы. Так ответьте мне на этот! Он замолчал и вновь откинулся на спинку стула. Молчание это давило на Мередита сильнее яростного потока слов. Священник смотрел на крошки, рассыпанные по скатерти, размышляя, что можно сделать. Помолиться о заблудшей душе? Но молитва, как и суровый ответ показались ему пресными и беспомощными. – Вы сказали мне, что были католиком. Но даже если и нет – вы все равно поймете мои слова и их значение. В вашем случае, как и во множестве других, не может быть ответа, не включающего в себя таинства и акта веры. Я не могу объяснить, почему Бог создал вас таким, какой вы есть, точно так же, как не могу сказать, почему он вложил карциному в мой живот, чтобы я умер в муках, хотя многие другие мирно отходят в мир иной во сне. Процесс создания постоянно сопровождается какими-то отклонениями. Рождаются младенцы с двумя головами, матери сходят с ума и начинают гоняться с ножом за собственными детьми, люди умирают от болезней, голода, ударов молнии. Почему? Знает только Бог. – Если есть Бог. – Я готов согласиться только с вашим «если», – заметил Мередит. – Если Бога нет, тогда Вселенная – бессмысленный хаос. Вы живете как можно дольше и в свое удовольствие, вкушая все наслаждения, до которых можете дотянуться. Вы берете Паоло и наслаждаетесь с ним… Полиция и общественное мнение это допускают. Тут я не могу спорить с вами. Но, если Бог есть, а я верю, что это так… тогда… – Не продолжайте, монсеньор! – оборвал его художник. – Я все знаю. Кем бы тебя ни создали, ты должен это принять и возлюбить, потому что это крест, который взвалил на тебя Бог. И если ты будешь нести его достаточно долго, то станешь святым, как Джакомо Нероне. Это не ответ, Мередит. – У вас есть лучший, мистер Блэк? – Конечно. Вы тащите крест и носите власяницу, монсеньор. Я же возьму деньги и куплю на них все, что они могут купить. Он отодвинул стул, встал и молча удалился в сад. Мередит вытер о салфетку потные руки и отпил вина, чтобы смочить губы и горло. К его удивлению, вино показалось ему прокисшим, напоминающим по вкусу растительное масло.
Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.025 сек.) |