ГЛАВА 12. В тот же день, после ленча, в маленькой хижине под деревьями Нина Сандуцци беседовала с монсеньором из Рима

В тот же день, после ленча, в маленькой хижине под деревьями Нина Сандуцци беседовала с монсеньором из Рима. Они сидели друг против друга, у грубо сколоченного, чисто выскобленного стола, на полпути между дверью и большой кроватью с бронзовыми шарами, в которой когда-то спал Джакомо Нероне и где родился его сын. После уличного солнцепека комната казалась прохладной и полутемной, и стрекот цикад едва доносился через открытое окно.

Прогулка под жарким солнцем быстро утомила Мередита. Его лицо еще более посерело, в губах не осталось ни кровинки, разболелся желудок. Женщина с жалостью смотрела на него. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, а те, кого она знала, вроде отца Ансельмо, не вызывали добрых чувств. Но гость из Рима был совсем другим: в нем чувствовались такт, желание понять собеседника. Такой не станет ломиться в дорогое ей прошлое… И все-таки осторожность не покидала Нину Сандуцци, и на первые вопросы она отвечала коротко, не вдаваясь в подробности. Да и Мередит, со своей стороны, не слишком напирал на нее.

– Я хочу, чтобы вы с самого начала поняли главное: есть вопросы, которые обязательно надо задать. Некоторые из них, возможно, покажутся странными, даже грубыми. Я задам их не потому, что плохо отношусь к Джакомо Нероне. Просто мы должны попытаться узнать все – и хорошее, и плохое – об этом человеке. Вам это ясно, синьора?

Она кивнула и попросила:

– Обращайтесь ко мне по имени. Как доктор, ведь вы с ним – друзья.

– Благодарю, – обрадовался Мередит. – Нина, как мне известно, вскоре после прибытия Джакомо Нероне в Джимелло вы начали жить вместе.

– Мы стали любовниками, – ответила Нина. – Это не совсем одно и то же.

Мередит, законник, улыбнулся, хотя раньше он скорее бы нахмурился, и продолжил:

– Вы были католичкой, Нина. Как и Джакомо. Разве вы не думали, что это грех?

– Когда ты одинока, монсеньор, когда страшно выйти за дверь, приближается зима и завтра, возможно, уже не будет, думаешь только об этом, забывая о грехе.

– Но совсем забыть нельзя.

– Совсем – нет. Но, когда такое случается повсеместно, даже со священниками, грех этот кажется не таким уж тяжким.

Мередит кивнул. Неделей раньше он понял бы меньше, но сказал бы куда больше. Теперь он знал, что у сердца могут быть более веские причины, чем полагало большинство проповедников.

– Ваши отношения с этим человеком… ваши половые отношения… были нормальными? Он не просил вас о том, что не должно делаться между мужчинами и женщинами?

Сначала она не поняла, а затем гордо вскинула голову.

– Мы любили друг друга, монсеньор. Мы делали то, что делают влюбленные, и радовались друг другу. Что еще могло быть между нами?

– Ничего, – торопливо ответил Мередит. – Но, если вы так сильно любили друг друга, почему вы не поженились? Вы ждали ребенка. Разве вы не считали, что он перед вами в долгу? Что думал по этому поводу Джакомо?

И впервые он увидел, как улыбка осветила губы и глаза Нины.

– Вы все время задаете один и тот же вопрос, словно он очень важен, хотя важности в нем – как в корке зеленой дыни. Каково нам было в те дни? Для нас существовало только сегодня. Завтра могла прийти полиция, или немцы, или англичане… Кольцо на пальце ничего не значило. Кольцо у меня было, но не было мужчины, который подарил мне его.

– Джакомо отказался жениться на вас?

– Я никогда не просила его. Но он не раз говорил, что женится на мне, если я этого захочу.

– А вы не захотели?

Вновь глаза блеснули огнем, гордая греческая улыбка заиграла на губах.

– Вы все-таки ничего не поняли, монсеньор. Однажды у меня был муж. Я хотела жить с ним бок о бок, но армия забрала его, и он погиб в бою. Теперь у меня был мужчина. Если б он захотел уйти, то ушел бы… А пожениться мы могли и позже, если бы возникла такая необходимость. Кроме того, была еще одна причина, о которой часто говорил Джакомо.

– Какая же?

– Он вбил себе в голову, что в скором времени с ним обязательно что-то случится. Он же был дезертиром, и англичане могли арестовать его, если б выиграли войну. Или немцы, которых в то время еще не разбили. Джакомо хотел, чтобы я оставалась свободной и смогла выйти замуж. Чтобы никто не мог наказать за него меня и ребенка.

– Для вас это было важно, Нина?

– Для меня – нет. Для него – да. Если его это устраивало, то меня и подавно. Мы были счастливы, а остальное не имело значения. Вы никогда не любили, монсеньор?

– К сожалению, нет. – Мередит извинительно улыбнулся. – Скажите… Вы жили вместе, что за человек Джакомо? Он был добр к вам?

Воспоминания нахлынули на нее, даже голос зазвенел от счастья.

– Что за человек?… Какого ответа вы ждете от меня, монсеньор? В нем было все, что нужно женщине от мужчины. Сильный в постели и в то же время нежный, как ребенок. Я видела его разным. Когда Джакомо злился, то я дрожала от одного его молчания, но он никогда не поднимал на меня руку и не повышал голоса. Когда я прислуживала ему, казалось, он благодарил меня, как принцессу. Он никого и ничего не боялся, только за меня…

– И тем не менее, – продолжил Мередит, – Нероне покинул вас беременной и больше не жил с вами.

Нина Сандуцци гордо повела плечами.

– Мы жили по любви, по любви и расстались – и не было с той поры дня, чтобы я не любила его…

…Зима продолжалась чередой снежных буранов я ясных, морозных недель. В деревне и горах многие болели. Кто-то умирал, другие выздоравливали, но поправлялись медленно, из-за холода в домах и недостатка еды.

По Джимелло Миноре прокатилась эпидемия, болезни, от которой на коже выступала красная сыпь, поднималась температура, болели глаза. Заболела и Нина. Она слышала, как доктор и Джакомо, переговариваясь в углу, упоминали название болезни: Rubella[9]…

Джакомо валился с ног от усталости. На его больших костях, казалось, не осталось плоти; заросшие щетиной щеки провалились. Когда он возвращался по вечерам домой после обхода деревни, глаза горели огнем.

Нину постоянно тошнило, как многих женщин на первых стадиях беременности, а также от плохой еды. Мало того, уже наливался ее живот, и пропадало влечение к любовным утехам, ранее доставлявшим ей столько радости. Последнее очень беспокоило. Мужчина есть мужчина, и должен получать свое, каким бы ни было самочувствие женщины. Но Джакомо ничем ее походил на мужчин ее деревни. Он сам готовил еду, ухаживал за Ниной и никогда не брал ее насильно. А в долгие вечера, когда за окном завывала метель, отвлекал ее историями о далеких краях и удивительных людях, о городах с домами, уходящими в небо.

Иногда Джакомо говорил с ней о своих делах, не дававших ему спать ночами и забиравших все его дневное время. И я этом он отличался от деревенских мужчин, которые шли за советом в винный магазин, а не к своим женам, потому что считалось, что знания женщин ограничиваются домом, постелью и несколькими молитвами. Но Джакомо обсуждал с ней многое, многое другое.

– Послушай, Нина, – он с трудом подбирал слова на местном диалекте, – ты знаешь, иногда случается, что мужчина совершает поступок, а жена ненавидит его за это, потому что не знает, чем он обусловлен.

– Я знаю, дорогой мой, но я понимаю, чем вызваны твои поступки. Тебе не о чем волноваться.

– Ты все равно будешь любить меня, что бы я ни сделал?

– Я буду любить тебя всю жизнь.

– Тогда выслушай меня, Нина. И не перебивай, потому что мне трудно говорить об этом. А когда закончу, скажи, поняла ли ты меня. Какое-то время я был потерянным человеком. Как калабриец, стоящий на центральной улице Рима и спрашивающий прохожих: «Где я? Как сюда попал? Куда мне идти?» Никто, естественно, не отвечает ему, потому что не понимают его наречия… Так было не всегда. Раньше я знал, что произошел от Бога и в конце жизни он примет меня, что могу обратиться к нему в церкви и слиться с ним, причащаясь. Я имел право ошибаться и все же получить прощение. Сбиться с дороги, но потом вернуться на путь истинный… А тут внезапно дорога пропала. Темнота окружила меня со всех сторон. Когда в Мессине я убил ребенка, женщину, старика, то мог бы сказать, как делали другие: «Это война! Такова цена будущего мира! Я забуду об этом, чтобы и дальше сражаться за свои идеалы!» Но я уже ни во что не верил! Ни в войну, ни в мир, ни во что! Потом не знаю, почему и как оказался я с тобой, попал домой. Все вокруг переменилось. И я изменился. Чернота вокруг сменилась туманом, который по утрам покрывает долину. Я вижу тебя и знаю тебя, и люблю тебя, потому что ты рядом и тоже любишь меня. Но за дверью – туман и неизвестность. Даже люди стали другими. Они смотрят на меня с обожанием. По причине, которая мне не известна, я стал для них большим человеком. Они рассчитывают на меня. Я – их калабриец, который побывал в огромном городе и все повидал, познакомился с Папой, с президентом и тамошним образом жизни. Они мне доверяют. Я должен гордиться этим, но не могу, потому что сам брожу в тумане и не знаю наверняка, откуда и куда иду и что надо делать… Ты можешь понять меня, Нина? Или я говорю, как сумасшедший?

– Ты говоришь с любовью ко мне, дорогой, и мое сердце понимает.

– Поймешь ли ты, о чем я собираюсь попросить тебя?

– Когда ты обнимаешь меня, как сейчас, когда твои руки и голос полны любовью, нет ничего неодолимого.

– Мне трудно сказать тебе… Придет весна, и жизнь станет легче… Весной я хочу от тебя,… уйти на какое-то время.

– Нет, дорогой!

– Не из долины. Из этого дома.

– Но почему, дорогой? Почему?

– Причины две, и первая касается только меня. Я хочу найти себе маленькое убежище, построить его своими руками, если будет такая нужда. Пожить там наедине с этим Богом, лица которого я пока не могу увидеть. Сказать ему: «Послушай, я потерялся. Сам виноват, но одному дороги назад мне не найти. Если Ты есть, поговори со мной. Подскажи мне, кто я, откуда пришел, куда иду. Эти люди, Твои люди, которые знают Тебя, почему они обратились за помощью ко мне, а не к Тебе? Или у меня на лбу знак, которого я не могу прочесть? Если он есть, то что он означает…» Я должен это сделать, дорогая.

– А как же я и твой ребенок?

– Я все время буду здесь. Буду часто видеться с тобой и, если Бог заговорит со мной, помолюсь Ему за тебя… Потому что, если Он вообще что-то знает, Ему известно, как я тебя люблю.

– И тем не менее, ты уходишь?

В этом тоже любовь, Нина… больше любви, чем ты можешь себе представить. И на то есть вторая важная причина. Весной армии двинутся друг на друга. Немцы начнут первыми, и на юге завяжутся бон. Поднимутся партизаны. В конце концов союзники победят. Они, а может все, по очереди, придут в Джимелло. Я обязательно попадусь им на глаза, потому что я, Джакомо Нероне, личность заметная, мне верят крестьяне, полагаются на меня… Если повезет, я по-прежнему буду помогать людям. Если нет, та или другая из враждующих сторон арестует меня, и дело, возможно, кончится расстрелом.

– Дорогой! Нет!

– Такое может случиться, Нина. Возможно, именно это ждет меня за туманами, и одновременно с лицом Бога мне суждено увидеть лицо палача. Я не знаю. Но, что бы ни произошло, мы должны расстаться с наступлением весны. Нельзя допустить, чтобы моя вина отразилась на твоем доме. Если меня арестуют, Мейер позаботится о тебе. Если нет, я смогу сделать это сам. Когда же все образуется, я женюсь на тебе и дам ребенку свою фамилию. Вы оба мне дороги и не должны пострадать.

– Я все равно буду страдать, когда тебя не будет рядом.

– Однако так тебе будет легче. Ты даже представить не можешь, какая лавина ненависти захлестнет Джимелло! Мне доводилось видеть такое. Это ужасно.

– Обними меня, дорогой мой! Обними меня! Я боюсь.

– Ложись на мою руку, любимая, и послушай, как бьется мое сердце. Я – твой защитник, и ты можешь спать спокойно.

– Сейчас, да… а когда ты уйдешь?

– Совсем я не уйду никогда, дорогая Нина. Никогда…

Библейская простота ее рассказа казалась убедительнее любой риторики, и Блейз Мередит, строгий чиновник Конгрегации, словно видел перед собой лицо Джакомо Нероне, худое, со смуглой кожей, страдающее, с нежным ртом и добрыми глазами. Лицо искателя истины, одного из тех, кто несет бремя таинств и иногда достигает великой святости.

Но услышанное едва ли подходило для судей, инквизиторов Святой палаты. Им требовалась более глубокая информация, и задача Блейза Мередита состояла в том, чтобы ее получить. Поэтому он продолжил, мягко, но настойчиво:

– Когда он покинул вас?

– Как только растаял снег, когда наступила весна.

– А после того, как он захотел уйти, он спал с вами, вступал в половые сношения?

– Да. А что?

– Ничего. Это рутинный вопрос, который я должен был вам задать.

Мередит не сказал, что открылось ему в ее ответе. Он означал, что Нероне все еще блуждал в темноте, искал, но пока не нашел своего Бога, не отдал себя на его милость. В нем была любовь, но еще в виде размытого символа, который являл собой начало дороги к святости.

– А что произошло после?

– Он ушел в глубь долины, к пещерам, и начал строить хижину. Джакомо спал в пещере, там готовил себе еду, но продолжал делать то, что делал зимой: обходил деревню, помогал тем, кто не мог работать, присматривал за больными, приносил хлеб голодным.

– Вы виделись с ним?

– Он приходил каждый день, как и обещал.

– Он сильно изменился?

– В отношении ко мне? Нет. Разве что стал более нежным и заботливым.

– Он вступал с вами в половые сношения?

Нина чуть улыбнулась, словно жалея священника, не знающего азов жизни:

– Я была на сносях, монсеньор. Спокойная, удовлетворенная… Он не просил меня об этом.

– А внешне Джакомо изменился?

– Да. Еще более похудел. Глаза глубоко запали, а кожа буквально обтягивала кости. Но он всегда улыбался и был счастлив, как никогда раньше.

– Вы спросили его, почему?

– Я – нет. Но потом пришел день, когда он сжал мои руки и сказал: «Я дома, Нина. Я снова дома». До этого он побывал в Джимелло Маджоре у молодого отца Марио, который исповедовал его, а в воскресенье, по его словам, собирался причаститься. И спросил, не смогу ли я пойти с ним в церковь.

– И вы пошли в церковь?

– Нет. В субботу прибыли немцы и расположились на вилле…

Они пришли рано утром, когда деревня еще пробуждалась от сна. Первым к окраине подкатил бронированный автомобиль с сержантом-водителем и пугливым капитаном на заднем сиденье. Затем – два грузовика с солдатами и третий – с амуницией и припасами. На малой скорости машины миновали деревню, держа курс на виллу графини де Санктис.

Нина Сандуцци не услышала рева моторов, но проснулась от настойчивого стука в дверь и голоса Альдо Мейера.

Впустив доктора, она подивилась его наряду: башмакам на толстой подошве, овчинному полушубку, рюкзаку за плечами. Первым делом Мейер попросил Нину накормить его, и пока она готовила пищу, начал объяснять что к чему.

– Когда ты увидишь Джакомо, скажи ему, что я ушел. Долину заняли немцы, и очень скоро они прознают о существовании еврея. Я беру с собой инструменты и кое-какие лекарства, но часть оставляю Джакомо. Они в большой коробке под моей кроватью.

– Но куда ты пойдешь, доктор?

– На восток, в горы, к Сан-Бернардиио. Там лагерь партизан, я уже давно поддерживаю с ними связь. Их командир называет себя Иль Лупо. Я думаю, он послан с севера, прошел специальную подготовку. У него – оружие, патроны, рация. Если Джакомо захочет связаться со мной, скажи ему, чтобы он прошел по дороге на Сан-Бернардино километров десять. Там первые партизанские посты. Он должен достать носовой платок и повязать на шею. К нему кто-нибудь подойдет. Ты поняла? Это важно. Если он забудет, его пристрелят.

– Я все передам.

Она накрыла на стол, а часть хлеба засунула Мейеру в рюкзак. В рюкзаке лежали автомат и запасные магазины. Нина вдруг поняла, чего опасался Джакомо: в Джимелло Миноре входила война, с ненавистью и убийствами.

– Попытайся уговорить Джакомо уйти, – продолжал Мейер с полным ртом. – Едва ли немцы отнесутся к нему лучше, чем ко мне. Его могут расстрелять, как шпиона. Когда ты обычно видишься с ним?

Нина пожала плечами, неопределенно махнула рукой.

– По-разному. Иногда он появляется рано утром, бывает и поздно вечером. Но заходит ко мне ежедневно.

Мейер пристально посмотрел на нее.

– И тебя устраивает такой порядок, Нина?

– Я счастлива с Джакомо, – ответила она. – Это удивительный человек.

Мейер чуть улыбнулся.

– Возможно, ты права. Ты знаешь, что он делает в своей лачуге?

– Молится. Думает, Выращивает огород… А почему ты спрашиваешь?

– Как-то вечером я зашел к нему, чтобы поговорить о партизанах. Позвал, но ответа не последовало, хотя в комнате горела лампа. Он стоял на коленях, с распростертыми руками. Глаза закрыты, голова – отброшена назад, губы шевелятся. Я обратился к нему, но Джакомо ничего не слышал. Подошел, потряс за плечо, но не смог привести его в чувство. Потом я ушел.

В ее черных глазах не отразилось удивления. Она лишь кивнула.

– И он совсем ничего не ест, – раздраженно добавил Мейер.

– Это точно. Он очень похудел. Но говорит, что черпает силы в молитве.

– Ему следует подумать и о себе. Жизнь многих из нас зависит от него. А с приходом немцев будет зависеть еще больше. Молитвы – дело хорошее, но можно сойти с ума, переборщив с ними.

– Ты думаешь, Джакомо – сумасшедший?

– Я этого не говорил. Странный, вот и все.

– Может, дело в том, что вокруг не так уж много хороших людей. Мы забыли, какие они собой.

Мейер хмыкнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Возможно, ты и права, дорогая Нина. – Он встал, закинул рюкзак за плечи. – Ну, мне пора. Благодарю за завтрак и все остальное. Передай Джакомо мои слова.

– Обязательно передам.

Доктор положил руки ей на плечи и поцеловал в губы. Нина не возражала, потому что хорошо относилась к нему. Да и как отказать в поцелуе человеку, уходящему на войну?

– Удачи тебе, доктор!

– И тебе тоже, дорогая Нина. Ты ее заслужила!

Она постояла у двери, наблюдая, как Мейер спускается по склону в долину. Подумала, что никогда не видела его таким молодым и веселым, попыталась представить, что было бы, не появись Джакомо в Джимелло Миноре.

Но Джакомо теперь жил в ее сердце, все мысли замыкались на нем, поэтому, когда он пришел перед самым ленчем, Нина припала к нему и разрыдалась. Нероне обнимал женщину, пока не почувствовал, что она выплакалась, затем мягко отстранил от себя и внимательно выслушал ее рассказ об утренней встрече с Мейером. Покачал головой.

– Эти немцы – обычный патруль. Они никому не доставят хлопот. Но Мейер так долго ждал той минуты, когда и он примет участие в боях…

– Может, война пойдет ему на пользу, дорогой. Я видела, как он уходил. Счастливым, как ребенок, которого взяли на охоту.

Лицо Нероне затуманилось.

– Мейеру не подойдет та компания. Я слышал об Иль Лупо и могу догадаться, откуда он появился в наших краях. Он – профессионал. Готовили его в России. Он хочет не просто победы. Ему нужно, чтобы Италия стала коммунистической страной. Когда немцы отступят и Калабрию займут союзники, этот Лупо потребует, чтобы его считали за гражданскую власть. Скорее всего, союзники согласятся. Мейер ошибся. Он думает, что Иль Лупо нужен еще один боец. Это не так. Для войны ему людей хватает. Мейер потребуется – для мира. Интересно, что случится, когда наш доктор его осознает?

Нина принесла котелок с макаронами, поставила на стол и наблюдала за реакцией Нероне, отмечая про себя, как мало удовольствия доставляет ему пряный соус.

– Что ты собираешься теперь делать, Джакомо?

– То же, что и раньше, только мне придется учитывать присутствие немцев. Пару дней назад я виделся с графиней.

Он впервые упомянул об этом, и Нина почувствовала укол ревности. Словно увидела, что он возвращается в мир, который покинул, в котором она никогда более не сможет найти его. Но она промолчала, ожидая продолжения.

– Сказал ей, что я – англичанин. Намекнул, что я – тайный агент, засланный в тыл врага, чтобы подготовить наступление союзников. Мой приход обрадовал ее. С появлением немцев графиня оказалась в щекотливом положении. Она предложила назначить меня управляющим поместья, чтобы дать мне определенный статус в переговорах с немецким командиром. И предоставила мне комнату на половине слуг.

– Ты собираешься жить на вилле?

– У меня будет комната. По необходимости я буду там ночевать. Мне это нужно. Вилла превратилась в военный лагерь.

– Повезло графине! – с неожиданной желчью в голосе воскликнула Нина. – Теперь у нее каждую ночь будет любовник!

Нероне нахмурился. Притянул Нину к себе, обнял.

– Не надо так говорить, любимая. Графиня – одинокая женщина, с огнем в крови, который не смог потушить ни один мужчина. Это же пытка. Не будем же тыкать на других пальцами, когда мы сами счастливы.

– Она ест мужчин заживо, дорогой. И я не хочу, чтобы она сожрала и тебя.

– Если она попытается, то получит несварение желудка, – улыбнулся Нероне.

Но страх не покинул Нину после его ухода, и по ночам ей часто снилось, что Джакомо покидает ее и женится на женщине с вершины холма, с плоским, бесплодным животом, поджатыми губами и хищным взглядом…

– …Вот о чем еще я должен спросить, – голос Блейза Мередита был сух и бесстрастен. – В этот период Джакомо посещал церковь? Ходил к мессе? Причащался?

– При любой возможности, если только не приходилось ухаживать за больными или прятать кого-нибудь от немцев Обычно он приходил к мессе по воскресеньям. Мы виделись, но не здоровались и не разговаривали, потому что в церкви находились и немцы. Военная часть формировалась в тех местах, где жило много католиков. Если Нероне хотел исповедоваться, то шел на другую сторону долины к молодому отцу Марио.

– Но не к отцу Ансельмо.

Нина покачала головой.

– Отец Ансельмо невзлюбил его. Бывало, они ругались друг с другом, когда отец Ансельмо отказывался пойти к больному после наступления комендантского часа.

– И что говорил Джакомо об отце Ансельмо?

– Что его нужно жалеть и молиться за него, но вот люди, пославшие его, должны понести суровое наказание. Он говорил, что церковь задумана, как дом, в котором должен жить человек со своей семьей, но некоторые, и даже священники в их числе, использовали ее как рынок и винный магазин. Торговали в ней, наполняли ссорами и криками, даже блевали, словно пьяницы, на пол. И если бы не любовь Иисуса и забота Святого духа, она рухнула бы еще при жизни одного поколения.

– Я знаю! – с жаром воскликнул Мередит. – А теперь скажите: что говорил Джакомо о немцах, как относился к ним?

Впервые Нина сильно задумалась перед тем, как ответить.

– Иногда я с трудом понимала его. Он считал, что страны все равно, что мужчины и женщины, а народы обладают характером страны, в которой живут. Каждая страна имеет свои особенные грехи и добродетели. Англичане сентиментальны, но при этом суровы и эгоистичны, потому что живут на острове и хотят сохранить его для себя. Они вежливы, очень справедливы, но не склонны к щедрости. Если приходится воевать, сражаются они храбро, но как-то забывают, что многие войны, в которых им доводится участвовать, вызваны их собственными эгоизмом и безразличием к нуждам других народов. Американцы тоже сентиментальны и суровы, но проще, чем англичане, потому что их нация моложе и богаче. Им нравится приобретать новые вещи, хотя они не всегда знают, как использовать их с максимальной отдачей. Янки легко обмануть громким голосом и внешним блеском. И они часто обманываются сами. Немцы трудолюбивы, обожают порядок, очень гордые. В их характере – грубость и ожесточенность, которые легко разбудить спиртным и зажигательными речами, а также стремление самоутвердиться. Джакомо, бывало, смеялся над тем, что они чувствуют, как бог урчит у них в животах, когда барабаны выбивают бравурный марш…

– Это все?

– Нет. Джакомо то и дело говорил на такие темы. Не раз повторял, что надо снимать пену с бульона, иначе он закиснет. Но всегда возвращался к одному: люди или страны должны жить вместе, как одна семья. Такими их сотворил Бог, и если брат будет поднимать оружие на брата, в конце концов они уничтожат друг друга. Иногда надо умалить свою гордость и отступить, проявить вежливость, когда хочется плюнуть кому-то в глаза. Вот так он старался жить и с немцами.

– И добился успеха?

– Я думаю, да. Мы жили в мире. Нас не грабили. Девушка могла спокойно пойти за водой и вернуться к дому. Иногда в горах убивали, если происходили стычки немцев с партизанами, но не в Джимелло. Действовал комендантский час, и по ночам мы не покидали домов. Если случались ссоры, Джакомо и немецкий командир находили взаимоприемлемое решение. А потом немцы потянулись на юг, за ними последовали партизаны.

– И что далее?

– В мае мы узнали, что союзники заняли Рим, а в начале июня родился Паоло… родился слепым…

…Схватки начались утром, когда Нероне находился у нее. Редкие, нерегулярные, но Джакомо обеспокоился и вызвал Карлу Карризе, повитуху, Серафиму Гамбинелли и Линду Тезориело. Они тут же прибежали, но, увидев, что Нина все еще на ногах и не чувствует боли, подняли Джакомо на смех. Засмеялась и Нина, но умолкла, увидев, как потемнело от злости его лицо.

– Дуры вы все! – сердито рявкнул Нероне. – Оставайтесь с ней и никуда не уходите… Я приведу доктора Мейера.

От изумления у них раскрылись рты, удивилась даже Нина, потому что такое дело, как рождение ребенка, касалось только женщин. Врачей звали к больным, и все знали, что ребенок рождается легко и быстро, если все идет нормально, после чего устраивается шумное веселье. Но прежде чем они успели сказать все это Джакомо, он выскочил из дома, высокий, худой, и направился к Сан-Бернардино.

Тут заволновалась Нина: уж больно дальней была дорога. Но женщины смехом отвлекли ее. Ребенок, сказали они, появится на свет до его возвращения, а по приходе Джакомо и доктор выпьют вместе, как положено друзьям, когда один из них становится отцом маленького бамбино.

Наполовину они оказались правы. Ребенок родился за час до того, как Нероне привел Мейера. Но мужчины повели себя не так, как привыкли в деревне. Джакомо поцеловал Нину и долго сжимал в объятиях. Поцеловал ее и Альдо Мейер в щеку, как брат. Затем Джакомо взял младенца из ее рук, отнес на стол и держал лампу, пока Мейер прослушивал сердце, заглядывал в уши и поднимал крохотные веки.

Повитуха и женщины сбились в кучу у кровати Нины и тихонько перешептывались между собой.

– Что с ним? – спросила Нина. – Что вы там смотрите?

– Скажи ей, – Альдо Мейер взглянул на Джакомо.

– Он слепой… Мальчик родился с катарактами на глазах, дорогая. Это следствие лихорадки, болезни с сыпью, которая называется краснухой. Если женщина болеет краснухой на втором или третьем месяце беременности, ребенок обычно рождается слепым или глухим.

Наверное, прошло полминуты, прежде чем до нее дошел смысл его слов. Затем она вскрикнула, как раненое животное, и зарылась лицом в подушку, а женщины склонились над несчастной, что-то шепча, стараясь утешить. Потом подошел Джакомо, отдал ей младенца, попытался заговорить с ней, но Нина отворачивалась, стыдясь того, что родила неполноценного ребенка мужчине, которого так любила.

Только вечером женщины покинули дом. Нина чуть успокоилась и могла воспринять слова доктора:

– Печально, что так вышло, Нина. В иной ситуации я бы отвез тебя в больницу Валенты, а затем, возможно, к специалисту в Неаполь. Но война еще не закончилась. Идут бои, и дороги запружены беженцами. Неаполь в развалинах. Джакомо в бегах, а я несу определенные обязательства перед моим отрядом. Поэтому сейчас не остается ничего другого, как ждать. Когда наступит мир, мы попытаемся что-нибудь сделать.

– Но мальчик слепой! – это все, что она смогла сказать.

– Тем более ему нужна твоя любовь. – Мейер продолжал говорить, объясняя ей симптомы болезни, показывая наросты на хрусталиках, пытаясь примирить ее с неизбежным.

Джакомо Нероне молчал, но сердце Нины разрывалось от того горя и печали, которые она видела в его глазах. Джакомо разлил всем вина, затем начал готовить ужин. Мужчины ели за столом, а Нине отнесли миску в кровать. Когда младенец верещал, она давала ему грудь, а когда он начинал сосать, беззвучно плакала.

Мейер ушел около полуночи, чтобы провести ночь в своем доме: после ухода немецкого гарнизона он мог не бояться концентрационного лагеря. Джакомо проводил его до двери. Нина дремала, но услышала резкий голос Нероне:

– Ты – мой друг Мейер, и я понимаю тебя, даже если и не согласен. Но держи Лупо подальше от деревни. И от меня тоже.

Так же резко ответил и Мейер.

– Это поступь истории! Тебе не остановить ее. Мне – тоже. Кто-то же должен организовывать новую жизнь…

Остальное она не расслышала, потому что мужчины вышли в лунную ночь и закрыли за собой дверь. Несколько минут спустя Джакомо вернулся.

– Сегодня тебе нельзя оставаться одной, дорогая. Я переночую у тебя.

Вот тут она приникла к нему и разрыдалась. Когда же несчастная женщина выплакалась, Нероне взбил подушки, устроил ее поудобнее, притушил лампу, а затем, к полному изумлению Нины, не замечая ее присутствия, опустился на колени, закрыл глаза и раскинул руки, как Христос на кресте. Губы его зашевелились в молитве, но с них не сорвалось ни звука. Потом его тело словно окаменело. Нина в страхе позвала его, но он не ответил, потому что не слышал ее. И она смотрела на застывшего, как изваяние, Нероне, пока ее не сморил сон.

Когда Нина проснулась, комнату заливал яркий солнечный свет, младенец кричал, требуя грудь, а Джакомо кипятил воду для кофе. Потом подошел, поцеловал ее, поднял сына на руки.

– Я хочу тебе кое-что сказать, дорогая.

– Скажи мне.

– Мы назовем мальчика Паоло.

– Он – твой сын. Джакомо. Ты и должен назвать его… но почему Паоло?

– Потому что Паоло, апостол[10], был незнакомцем для Бога и, как и я, нашел Его на Дамасской дороге. Потому что, как этот мальчик, Паоло был слеп, но стал снова зрячим божьей милостью.

Нина недоуменно уставилась на него:

– Но доктор сказал…

– Я говорю тебе, дорогая! – прогремел Джакомо. – Мальчик будет видеть! Через три недели катаракты исчезнут. Когда младенец должен видеть свет, наш Паоло тоже увидим его. Ты поставишь перед ним лампу, и он будет жмуриться и следить за ней взглядом. Я обещаю тебе это, именем Господа.

– Не говори мне так лишь для того, чтобы утешить меня, дорогой. Я не могу лелеять надежду, чтобы в конце концов меня обманули, – в ее голосе слышалось отчаяние, но Джакомо широко улыбнулся:

– Это не надежда, Нина. Это обещание. Верь мне.

– Но откуда ты знаешь? Почему ты так уверен?

– Когда это произойдет, постарайся показать всем, что и для тебя выздоровление Паоло – полная неожиданность. Никому не говори о нашем разговоре. Ты можешь мне пообещать?

Нина кивнула, думая про себя, как она сможет вынести ожидание и скрыть мучающие ее сомнения.

Три недели спустя, в утренний час, она вынула младенца из колыбели и разбудила его. Когда он открыл глаза, они были такие же ясные и сверкающие, как и у его отца, а когда она подошла с ним к окну, он зажмурился. Она поднесла руку к его лицу, заслоняя свет, и он тут же раскрыл глаза. И вновь зажмурился, стоило ей убрать руку.

Чудо потрясло Нину. Ей хотелось плясать и петь, известить всю деревню, что сбылось обещание Джакомо.

Но Джакомо уже убили и похоронили. Крестьяне стыдливо отворачивались, когда она проходила мимо. Даже Альдо Мейер уехал в Рим, и Нина думала, что доктор уже не вернется…

– Мне пора идти. – Монсеньор Мередит поднялся. – Уже поздно, и мне надо подумать над тем, что я услышал от вас.

– Вы верите моим словам, монсеньор?

В ее голосе, выражении глаз чувствовался вызов. Он ответил не сразу, после долгой паузы, но без тени сомнения:

– Да, Нина. Я еще не знаю, что все это значит. Но я вам верю.

– Тогда вы присмотрите за сыном Джакомо и постараетесь уберечь его от беды?

– Я постараюсь, – отозвался он, а совесть уже вопрошала его: «Как? Каким образом?»

Поиск по сайту: