Заказ 8642 235

пает в качестве конститутивных элементов составов различных преступлений и в силу этого подлежит дока-

зыванию.

Нормы процессуального права, как это видно, на­пример, в ст.ст. 68 и 69 УПК РСФСР, включают элементы субъективной стороны преступления в предмет доказы-вания по любому уголовному делу.

Статья 68 УПК устанавливает, в частности, что «при производстве дознания, предварительного следствия и разбирательстве уголовного дела в суде подлежат дока-зыванию:...

2) виновность обвиняемого в совершении преступле­ния;

3) обстоятельства, влияющие на степень и характер ответственности обвиняемого, указанные в статьях 38 и 39 Уголовного кодекса РСФСР...».

Как было показано выше, часть этих моментов выра­жается в определенных состояниях психики виновного. Интересно отметить, что процессуальные нормы (за един­ственным исключением) не содержат каких-либо особых правил и принципов, характеризующих путь познания субъективной стороны преступного деяния (в отличие от познания его объективных свойств, поддающихся непос­редственному (чувственному) восприятию).

Исключение касается установленного ст. 79 УПК РСФСР обязательного проведения экспертизы для оп­ределения психического состояния обвиняемого или по­дозреваемого в тех случаях, когда возникает сомнение по поводу его вменяемости в момент совершения пре­ступления или способности к моменту производства по делу отдавать себе отчет в своих действиях или руково­дить ими. Исключительный характер этого правила за­ключается в том, что закон предписывает суду в опреде­ленных случаях устанавливать возможность существова­ния нормальных психических процессов, являющихся предпосылкой виновности лица, совершившего запрещен­ное законом деяние. Ничего подобного в отношении объективных обстоятельств дела в законе нет, да и быть не может.

То, что существует объективно (по крайней мере на уровне объектов, существенных для расследования и разрешения уголовного дела), дано восприятию непос­

редственно и поэтому, как правило, не требует обоснова­ния возможности своего существования'.

Отмеченное исключение, предусмотренное законом в норме об установлении вменяемости, объясняется особым свойством психических процессов, состояний и отношении, заключающимся в том, что в качестве объектов познания и доказывания они никогда не даны ощущениям и вос­приятиям непосредственно.

«У человека,— писал И. М. Сеченов,— нет никаких специальных умственных орудий для познания психиче­ских фактов, вроде внутреннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, признавало бы продукты сознания непосредственно, по существу»².

Этот факт — невозможность воспринимать психиче­ские процессы, состояния и свойства личности непосред­ственно—имеет фундаментальное значение для пра­вильного понимания того пути, которым должна идти следственная и судебная практика при установлении элементов субъективной стороны преступного деяния.

Мы видели, что нормы уголовного (материального) права определяют необходимость установления довольно широкого круга психических процессов и состояний, яв­ляющихся элементами составов различных преступлении.

Нормы процессуального права подтверждают необхо­димость установления этих элементов, не выделяя при этом специфических особенностей доказывания психиче­ского (за исключением необходимости устанавливать вменяемость, если последняя вызывает сомнения). Это и понятно, так как единственный путь познания психики лежит в области объективного, доступного непосред­ственному восприятию.

Специфичность предмета познания при доказывании субъективной стороны преступления

Возможность и пути изучения фактов сознания с по­мощью явлений объективной реальности определяются тремя обстоятельствами.

* Разумеется, действительность отношений в ряде случаев да­леко не так очевидна, как действительность вещей, и нередко ее приходится научно и логически обосновывать, как это делает, на­пример, экспертиза при установлении причинных связей между объектами.

² Цит. по книге П. А. Рудик «Психология» (изд. 2-е, М 1964), стр. 47.

Во-первых, тем, что по своему содержанию сознание целиком есть отражение объективной реальности. «Наши ощущения, наше сознание есть лишь образ внешнего мира...»'.

Все содержание человеческого сознания в конечном счете обусловлено постоянно изменяющимся внешним миром, и поэтому изучение изменяющихся внешних усло­вий, влияющих на формирование психических процессов, есть один из путей объективного установления содержа­ния этих процессов.

Во-вторых, важным условием, определяющим 'воз­можность объективного изучения психических процессов и состояний, является то, что психика представляет собой продукт материального ее носителя — мозга, функциони­рующего по объективным законам высшей нервной дея­тельности. Правда, эта сторона объективности психиче­ского имеет весьма ограниченное значение для правосу­дия, так как в ней раскрывается не содержание, а форма протекания психических процессов. Кроме того, надо учи­тывать, что право вообще не пользуется непосредствен­но специальными выводами и аппаратом точных и есте­ственных наук. Причина этого кроется не в научной не­разработанности права (как иногда думают), а в его специфике. Выполняя функцию регулятора общественных отношений, предполагающую общедоступность норма­тивного материала, право вообще не может при формули­ровании норм создавать или заимствовать какой-либо язык, отличный от обыденного живого языка, служащего средством общения для всех членов общества².

Тем не менее общее представление о внутренней за­кономерности психических процессов, о развитии психиче­ских состояний, о психических свойствах человека необ­ходимо праву (закону, судебной и следственной практике) как основа понимания объективной взаимосвязи и взаимо< обусловленности психических явлений, нужного для их правильного установления и юридической оценки.

' В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 18, стр. 63. ² В этом—главная причина безуспешности неоднократно пред­принимавшихся попыток «математизировать» хотя бы часть норма­тивного материала (санкции) или придать правовым нормам и ин­ститутам абсолютную логическую однозначность и точность по образцу аппарата точных наук.

Так, знание того факта, что состояние сильного ду­шевного волнения снижает способность правильно оце­нивать свои действия, руководить ими и может обусло­вить весьма неадекватное проявление свойств личности в поступке, нашло прямое отражение в нормах Общей и Особенной частей уголовного законодательства при уста­новлении обстоятельств, смягчающих ответственность (п. 5 ст. 38, ст.ст. 104, 110 УК РСФСР).

Наконец, в-третьих, объективное установление пси­хических процессов (прежде всего со стороны их содер­жания) становится доступным потому, что эти процессы находят адекватное выражение в явлениях объективной действительности: в различных формах деятельности лю­дей и человеческой речи.

Этот путь исследования и установления содержания психических процессов имеет решающее значение для уголовного права и процесса, которые по сути своей рет­роспективны: они всегда реагируют на уже состоявший­ся акт человеческого поведения и интересуются его субъективной стороной лишь тогда, когда сознание и во­ля человека объективизировались в определенном по­ступке.

Таким образом, закон требует от следственной и су­дебной практики установления свойств, состояний и про­цессов человеческой психики, т. е. «обстоятельств дела», которые ни при каких условиях не даны восприятию непосредственно, так сказать, «в чистом виде», и могут быть познаны только с помощью изучения причин их воз­никновения и результатов их проявления вовне.

Этот вывод сформулирован в широко известном по­ложении В. И. Ленина, писавшего: <Чем определяются эти «помыслы и чувства»? Можно ли серьезно защищать то мнение, что они появляются случайно а не вытекают необходимо из данной общественной среды, которая служит материалом, объектом духовной жизни личности и которая отражается в ее «помыслах и чувствах» с по­ложительной или отрицательной стороны, в представи­тельстве интересов того или другого общественного клас­са? И далее: по каким признакам судить нам о реальных «помыслах и чувствах» реальных личностей? Понятно, что такой признак может быть лишь один: действия этих личностей...»¹.

* В. ИЛ е и и н, Полн. собр. соч., т. I, стр. 423—424

Хотя это бесспорное положение диалектического ма­териализма приводится в литературе очень часто, интер­претация его оказывается, по нашему мнению, далеко не псегда правильной и достаточно глубокой.

Обычно используется лишь вторая часть ленинского высказывания. Первая опускается, а она представляет для рассматриваемой проблемы существенный интерес. В этой части своего высказывания В. И. Ленин форму­лирует материалистический принцип детерминизма, оп-ределяемости человеческого сознания и поведения внеш­ним миром. Однако, как мы видим, В. И. Ленин связыва­ет возможность объективного суждения о «помыслах и чувствах» людей непосредственно не с детерминантами этих помыслов и чувств, а с поступками, в которых они объективируются. Это объясняется тем, что марксизму чужды вульгарно-механистические представления об од­нозначной определяемости человеческого сознания и пове­ления внешним миром. Относительная самостоятельность сознания находит выражение, в частности, в том, что одни и те же внешние воздействия могут порождать у различных людей различные чувства и стремления, дей­ствовать на сознание неоднозначно и приводить к разным поступкам.

«Сознание человека, наука... отражает сущность, суб­станцию природы, но в то же время это сознание есть ннешнее по отношению к природе (не сразу, не просто совпадающее с ней)»¹. Поэтому в каждом конкретном случае нельзя сделать никакого обоснованного заключе­ния о содержании сознания, отправляясь только от зна­ния тех внешних воздействий, которые испытывает чело-пек. Нельзя, например, утверждать, что если Петр нанес побои Ивану, то у Ивана обязательно возникло желание пли намерение причинить вред Петру.

Вместе с тем знание обстоятельств, которые могли так или иначе отразиться в сознании человека и повлиять:»а его представления, эмоции и намерения, несомненно имеет важное значение как одно из косвенных подтверж­дений правильности выводов следствия и суда о форме и содержании субъективной стороны преступления.

Единственным надежным путем установления помыс­лов и чувств остаются человеческие поступки. Но одно-

' В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 29, стр. 170. 230

значна ли связь между содержанием сознания человека и его поступком? Очевидно, нет. Закон очень хорошо знает, что одни и те же (с точки зрения их объективной стороны) действия могут быть результатом различного психического отношения субъекта к содеянному, порож­даться разными мотивами и совершаться в неодинаковых целях. Это достаточно убедительно обнаруживается, например, при сопоставлении диспозиций ст. 103 и ст. 102 УК РСФСР, предусматривающей в качестве отягчающих убийство обстоятельств различные мотивы и цели совершения этого преступления.

Поэтому нельзя понимать приведенное выше вы­сказывание В. И. Ленина как утверждение о возможно­сти установить «помыслы и чувства» человека по его единственному действию. Вероятность ошибки при таком подходе будет, видимо, недопустимо велика.

И тут едва ли поможет остроумная, но практически не­выполнимая рекомендация, даваемая в работе Р. С. Бел­кина, «отобрать» лишь действия, «выражающие'-» интере­сующие нас психические процессы.«... Только те действия, которые несомненно выражают именно данные «помыслы и чувства»,—пишет Р. С. Белкин,—могут служигь доказательствами последних, но никак не те, причина которых для следователя неизвестна или лишь вероят­на»'. Порочный круг в этом рассуждении очевиден: что­бы доказать помыслы и чувства, надо достоверно знать, в каких действиях эти помыслы и чувства объективизи­ровались, но для этого, очевидно, нужно знать уже все и о самих подлежащих установлению помыслах и чув­ствах. Откуда? Из действий, в которых... и т. д.

Впрочем то, что «чисто теоретически» представляет порой непреодолимую трудность, все же находит удов­летворительное (хотя и достаточно сложное) решение в практике, так как «практика выше (теоретического) по­знания, ибо она имеет не только достоинство всеобщно­сти, но и непосредственной действительности»².

«Истина факта»

Однако прежде чем перейти к доказыванию умысла в судебной практике, необходимо остановиться еще на

'Р. С. Белкин, Собирание, исследование и оценка доказа­тельств. Сущность и методы, М., 1966, стр. 152.

² В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 195.

одном широко распространенном в юридической литера­туре заблуждении относительно сравнительной трудно­сти познания объективных закономерностей и так назы­ваемых «истин факта».

Почему-то принято считать, что судебному познанию, имеющему дело с отдельным, ограниченным во времени и пространстве событием, приходится решать гносеоло­гически значительно более легкую задачу, чем научному исследованию, ставящему целью открытие объективного закона'.

По этой концепции получается, что, например, слож­нее познать закон падения тела, чем установить, как именно падал данный камень в определенной конкрет­ной ситуации; труднее раскрыть закономерность отраже­ния объективной реальности в сознании, чем узнать, что именно сознавал и чего желал определенный человек в известных нам условиях, и т. д. Обычно соответствую­щие соображения излагаются в связи с обоснованием тезиса о доступности абсолютной истины при расследо­вании и разрешении уголовного дела.

Надо признать, что такого рода аргументация не­убедительна.

Познание закона лишь кажется сложнее познания факта², в действительности же дело обстоит как раз наоборот. Это объясняется, во-первых, тем, что закон по содержанию всегда беднее явления. Выражая необ­ходимое, существенное, прочное, идентичное, остающееся в явлениях³, закон никогда не охватывает всего богат­ства действительности, в которой случайность выступает как всеобщая форма проявления и неизбежное дополне­ние необходимости.

Во-вторых, для открытия закона человечество распо­лагает практически неограниченным временем, тогда как суд должен познать явление преступления в весьма

' М. С. Строгович, Учение о материальной истине в уго­ловном процессе, М.—Л., 1947, стр. 76—80; ^Демократические основы советского социалистического правосудия», М., 1965, стр. 42—43; П. Ф. Пашкевич, Объективная истина в уголовном су­допроизводстве, М., 1961, стр. 25, 26, 31, 32.

² Хотя адекватное выражение закона в том или ином случае действительно, как правило, значительно труднее и сложнее, чем описание отдельного явления.

³ См. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, стр. 136—137.

сжатый срок, что, разумеется, никак не может облегчить выполнение задачи.,

Это же следует сказать и о субъекте познания. Если субъектом научного познания выступает в конечном счете все человечество, человеческое мышление, существую­щее, по словам Ф. Энгельса, как «индивидуальное мыш­ление многих миллиардов прошедших, настоящих и буду­щих людей»', то субъектом судебного познания является весьма малочисленный коллектив людей, небольшая сумма «индивидуальных мышлений».

Таким образом, в процессе познания фактов, отдель­ных явлений, имевших место в прошлом, всегда есть возможность для обнаружения несуверенности, ограни­ченности мышления отдельных людей. Иначе говоря, если нет никаких оснований опасаться, что в своем прак­тически бесконечном поступательном развитии человече­ское познание (взятое как исторически развивающееся познание окружающей действительности миллиардами представителей тысяч поколений) встретит какие-либо неодолимые трудности, то применительно к познанию конкретного явления ограниченным кругом людей дело обстоит несколько иначе. Здесь не исключена ситуация, при которой правильное познание, адекватное отражение факта всезнании данных людей может оказаться практи­чески невозможным.

Судебная практика достаточно хорошо знакома с подобными ситуациями. Например, при расследования и рассмотрении уголовного дела по обвинению Караулова и Ширшова² в неосторожном убийстве не только след­ствие и суд, но, по-видимому, и сами привлеченные к ответственности лица не смогли ответить на вопрос: кто причинил смерть потерпевшему? Караулов и Ширшов одновременно стреляли из одинаковых гладкоствольных ружей, заряженных пулями одной партии, по невидимой цели, полагая, что охотятся на медведя. В потерпевшего попали обе пули. Одна из них причинила смерть, другая — срикошетировала от предмета, находившегося в кармане потерпевшего, и не причинила ему никакого вреда. Современная наука тут ничем помочь не может,

* К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 87.

³ «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1966 г. № 5, стр. 24 и ел.

как в прошлом веке не могла ответить на вопрос: кому принадлежит обнаруженная кровь.

Узнать, о чем думал, что знал и к чему стремился совершивший расследуемые действия человек, в боль¹ шинстве случаев не легче, а еще труднее, чем установить, чьим именно выстрелом причинена смерть. Причины этого изложены выше.

Поучительно в этом отношении дело Т., привлечен­ного к уголовной ответственности за убийство своей жены. Преступление было совершено без свидетелей, ночью, в доме, где кроме Т. и его жены никого не было. Убив жену топором, Т. отрубил ей голову, обжег ее на костре, вставил в глазницу фотографию убитой и под­бросил сверток с головой жертвы на платформу железно­дорожного состава. Труп он выбросил в яму с водой и сделал заявление в милицию об исчезновении жены. Т. вменяем, однако является психопатической личностью (он перенес три черепных травмы). Он признал себя винов­ным в умышленном убийстве жены, но отказался объяс­нить мотивы убийства, сославшись на то, что ничего не помнит. Никаких доказательств определенного мотива или неприязненных отношений между супругами добыть не удалось. При этих условиях единственным источником первоначальных⁴ сведений о мотиве остаются показания самого Т. — настолько путаные и разноречивые, что сделать на их основании сколько-нибудь достоверные

выводы невозможно.

Приведенный пример иллюстрирует не только воз­можность возникновения серьезных трудностей на пути установления элементов субъективной стороны конкрет­ного преступления, но и существенное различие между юридическим и гносеологическим аспектами преодоления трудностей в доказывании умысла.

Гносеологические препятствия на пути познания от­дельных элементов субъективной стороны конкретного преступного деяния могут оказаться и неодолимыми — ввиду отсутствия, разрушения или «нечитаемости» с помощью современных научных методов объективных

' Мы говорим «первоначальных» потому, что эти данные по­могли бы «собрать» и интерпретировать иные, объективные дока­зательства мотива, которые, почти наверное, существуют, но при сложившейся ситуации еще не обнаружены.

проявлений этих элементов. Мы сталкиваемся здесь со случаем, когда, как говорит современная логика, объект в силу незнания его элементов и структуры не может быть смоделирован. Причем это только одна (случайная) сторона гносеологической трудности при установлении элементов субъективной стороны преступления. Эта сторона при достаточности доказательств может отсут­ствовать. Значительно сложнее с точки зрения ее преодо­ления, другая (удостоверительная) сторона этого затруд­нения. Она не имеет столь случайного характера. Дело в том, что единственный критерий истинности наших знаний—практика обладает различной степенью надеж­ности в различных условиях протекания процесса позна­ния. Он оказывается тем более надежным, чем большее число однородных явлений охватывается познанием и чем шире возможность искусственного воспроизведения изучаемых явлений или, по крайней мере, их повторного наблюдения. Применительно же к изучению единичного события (явления) прошлого, да к тому же еще не дан­ного восприятию непосредственно (а именно таковы, как мы видели, психические процессы и состояния, об­разующие элементы субъективной стороны преступле­ния), критерий практики выступает лишь в опосредство­ванном виде, как прошлый опыт людей, и соответственно возрастает возможность ошибки.

«...Не надо забывать,—писал В. И. Ленин,—что критерий практики никогда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления. Этот критерий тоже настолько «неопределенен», чтобы не позволять знаниям человека превратиться в «абсолют», и в то же время настолько определенен, чтобы вести беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агности­цизма»'.

Применение права и социальная реальность

Таким образом, приходится признать, что в отдель­ных случаях мы можем не раскрыть действительного содержания субъективной стороны преступления—и ни

* В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 18, стр. 145—146.

адк

в одном случае не можем быть абсолютно гарантирова­ны от ошибки в ее оценке.

Юридически же только что приведенный казус ни­какой трудности не представляет и решается, так сказать, тривиально. Почему? Потому что в праве существуют презумпции, т. е. содержательные модели для описания как реально существующих таких объектов, существо­вание которых неизвестно, но возможно. В рассматри­ваемом случае используется юридическое правило, со­гласно которому все недоказанное признается несуще­ствующим, отсутствующим. Придя к выводу о том, что виновный причинил смерть другому лицу умышленно и не установив мотива убийства, суд должен квалифици­ровать содеянное по той норме закона, которая не включает мотив в число обязательных признаков состава убийства ни в качестве отягчающего, ни в качестве смяг­чающего ответственность обстоятельства. В случае при­менения УК РСФСР приведенное выше преступление будет правильно квалифицировано по ст. 103 (если, разумеется, в деле нет иных отягчающих обстоятельств, названных в ст. 102).

Не означают ли эти рассуждения отрицания возмож­ности достижения «абсолютной» истины при установле­нии следствием и судом формы и содержания умысла?

Нет, ни в коей мере. Судебно-следственная практика и научные исследования ее результатов убеждают нас в том, что в подавляющем большинстве случаев органы, ведущие борьбу с преступностью, получают объективную истину при установлении и оценке умысла или неосторожности, а также мотивов и целей соверше­ния преступления. Мы лишь утверждаем, что именно в силу единичности и неповторимости конкретного преступ­ного деяния познание его субъективной стороны во всей ее существенной полноте всегда связано с большими трудностями, а в отдельных случаях может оказаться вообще не достигнутым по объективным причинам — даже при условии абсолютно безупречного проведения предварительного и судебного следствия.

Вместе с тем, сколь ни парадоксальным может по­казаться это утверждение, мы попытаемся доказать, что неустановление субъективной стороны преступления (или ее отдельных элементов) не всегда влечет за собой с неизбежностью судебную ошибку.

Дело в том, что в отличие от науки и техники право и судопроизводство, пока они не выходят за пределы своей сферы, не знают неразрешимых проблем.

Достаточно хорошо известно, что научное объясне­ние или техническое разрешение вопроса всегда может оказаться на данном историческом этапе невозможным ввиду либо некорректной формулировки задачи, либо отсутствия средств для ее выполнения.

В уголовном суде подобная ситуация исключена. При­ступив к рассмотрению дела, суд всегда так или иначе разрешает его и обязан поступать именно таким образом.

Попытаемся объяснить, почему это происходит.

Закон науки, техническое решение, норма права и квалификация преступного деяния имеют то общее, что представляют собой различные виды созданных чело­веком структурных моделей определенных систем дей­ствительности. Закон науки моделирует отношение меж­ду сущностями вещей, существенные отношения между объективно существующими явлениями. Цель его уста­новления — адекватное отражение этих отношений в человеческой голове. Он «хорош» постольку и в такой мере, поскольку и в какой мере точно соответствует как модель своему оригиналу.

Техническое устройство моделирует в определенной материальной субстанции наши представления об объек­тивных законах и приложимости их действия к достиже­нию практических результатов. Оно становится под­системой той или иной объективно существующей систе­мы и может функционировать в соответствии со своим назначением лишь тогда, когда положенные в основу его создания представления людей объективно истинны. В противном случае неизбежно повторение истории с бесконечными попытками сконструировать вечный дви­гатель.

Если бы результаты деятельности уголовного суда столь же непосредственно «возвращались» в мир объек­тивно существующих вещей и по своему содержанию состояли бы в моделировании самой действительности непосредственно, суд постоянно сталкивался бы с не­разрешимыми делами, а норма, устанавливающая оправ­дание подсудимого при недоказанности вины, была бы ничем не обоснована. Следовало бы, очевидно, поставить вопрос так: если вина существует, подсудимый должен

быть осужден, если вины нет—оправдан, если же нам неизвестно, виновен или нет подсудимый, приговор вообще не может быть вынесен, а дело разрешено.

Однако праву удается избежать подобной «беспо­мощности» и обнаружить безграничную мощь в разреше­нии юридических вопросов.

Нетрудно понять, что это «могущество» права нераз­рывно связано с определенной конвенциональностью, условностью того материала (институты, нормы), который непосредственно выступает как совокупность элементов или непосредственное основание конструиро­вания моделей, служащих базисом для судебного ре­шения.

Эта конвенциональность выражается, в частности, в том, что право опирается на ряд презумпций, в числе которых, как было сказано, важное место принадлежит признанию неустановленного, недоказанного несуще­ствующим.

Применяя уголовный закон при квалификации со­деянного по субъективной стороне, суд пользуется и рядом других презумпций, о которых будет сказано ниже, но уже названная презумпция имеет исключительное, фундаментальное значение для правосудия, так как определяет природу используемых правом моделей, их субстанцию и тем самым обусловливает возможность и необходимость допущения иных презумпций.

Именно сознательно принятое правом отождествле­ние достоверно установленного с действительно суще­ствующим и неустановленного (недоказанного) с несуще­ствующим в реальной действительности дает суду возможность выносить компетентное и юридически правильное решение по любому делу—как тогда, когда обстоятельства дела несомненно установлены, так и в случаях заведомого незнания существенных обстоя­тельств дела.

Однако случаи, когда суд убежден в том, что истина по делу не установлена и в данных конкретных условиях не может быть установлена, весьма редки. Они, как было показано выше, находят окончательное судебное раз­решение путем применения к ним презумпции невиновно­сти, которая и построена гносеологически на основании условного отождествления того, что познано в определен­

ных процессуальных формах, с действительно суще' ствующим.

Путь познания элементов субъективной стороны преступного деяния

Гораздо интереснее и сложнее вопрос о практичес­ком пути познания субъективной стороны преступления в том подавляющем большинстве случаев, когда суд оказывается убежденным в объективной истинности и существенной полноте полученных знаний.

В практике, в том числе и судебной, встречаются три пути познания формы и содержания конкретных психических процессов, происходящих в сознании чело­века, причем только один из этих путей научен и ведет к истине.

Рассмотрим прежде всего способы познания субъе­ктивной стороны человеческих действий, отвергаемые марксистской психологией как ошибочные, но тем не менее имеющие широкое распространение в обыденных отношениях.

Один из этих путей известен в психологии как субъе­ктивно-идеалистический метод интроспекции.

Суть этого метода заключается в ошибочном пред­положении, что единственным источником наших зна­ний о психических явлениях является самонаблюдение, т. е. внутреннее созерцание человеком своих собствен­ных мыслей, чувств, желаний*.

Применение этого метода означает, что, пытаясь про­никнуть во внутренний мир человека, наблюдатель (в нашем случае—судья или следователь) мысленно «под­ставляет» себя самого на место наблюдаемого и на ос­нове оценки собственных мыслей и чувств делает заклю­чение о том, что должен был сознавать, чувствовать и желать в данной обстановке другой человек.

Практическим результатом применения такого метода при расследовании и рассмотрении уголовных дел явля­ются нередко еще встречающиеся в приговорах утвер­ждения типа «не мог не сознавать», «должен был пред­видеть», «несомненно стремился к...» и т. п. Субъекти-

¹ См. по этому вопросу П. А. Р у д и к. Психология, М., 1964, стр. 46—48.

визм подобных выводов, их недостоверность достаточно очевидны. Несостоятельность интроспективного метода определяется, во-первых, тем, что человек не обладает способностью непосредственно воспринимать процесс своего собственного мышления (он знает, что он думает, но не видит, как происходит акт мышления) и, во-вто­рых, произвольностью самой подстановки своего «я» на место личности другого человека.

Столь же несостоятелен и другой широко распростра­ненный в обыденном мышлении способ оценки субъектив­ной стороны поступка путем однозначного выведения психических процессов из сопоставления актов поведе­ния с теми внешними воздействиями на человека, кото­рые рассматриваются как стимулы данного поведения. Например, из сопоставления факта ссоры между обви­няемым и потерпевшим и последовавшим затем убий­ством, в ходе 'которого потерпевшему были нанесены множественные повреждения, суд делает вывод о совер­шении убийства с особой жестокостью. Или, сопоставляя факт нормальных, приятельских отношений между потер­певшим и подсудимым с причинением смерти ударом в живот, суд приходит только на этом основании к выводу об отсутствии умысла на причинение смерти или тяжких телесных повреждений¹.

Нетрудно понять, что при таком подходе к делу оцен­ка психических процессов подменяется оценкой поведе­ния, что не одно и то же. Поведение же механически рассматривается по бихевиористской формуле «стиму-реакция», причем сознание оказывается вообще исклю­ченным из причинной цепи, существующей между внеш­ними воздействиями на человека и его поступками. В су­дебной практике такой метод ведет к односторонним, не­обоснованным выводам о формах и содержании субъек­тивной стороны преступления.

Единственно правильный, научно обоснованный путь познания элементов субъективной стороны преступного деяния заключается во всестороннем исследовании всех обстоятельств дела и личности виновного, результаты ко­торого оцениваются на основе знания природы и зако-

* <Бюллетень Верховного Суда СССР» 1954 г. № 2, стр. 39—40.

с* * *»

номерностей психических процессов, находящих выра­жение в речи и деятельности людей.

Основой и критерием истинности познания этих за­кономерностей является, как и во всяком познании, прак­тика.

При этом необходимо иметь в виду, что практика, как основа познания и критерий истины, никогда не может быть сведена к эксперименту или к практической деятель­ности одного человека либо отдельного коллектива лю­дей'.

В отличие от эмпиризма и позитивизма марксистская философия рассматривает практику не как чувственный опыт отдельной личности, а как исторически развиваю­щуюся совокупность всех форм человеческой деятельно­сти, непосредственно ведущей к изменениям во внешнем мире, деятельности, основу которой составляет матери­альное производство.

Не только практика психологических наблюдений, но прежде всего практика общественной жизни, повседнев­ное участие людей в самых различных общественных от­ношениях раскрывает законы протекания психических процессов, связи мышления и воли людей с окружающей их действительностью и совершаемыми ими поступками. Эти связи должны были быть обнаружены и проверены много тысяч раз, закрепиться в сознании многих поколе­ний, чтобы стало возможным на основе самого тщатель­ного изучения конкретного поступка правильно понять, что сознавал, к чему стремился, чем руководствовался совершивший поступок человек. Ясно, что проделывать при этом каждый раз заново всю работу по установлению закономерных связей между объективной и субъективной сторонами любого акта человеческого поведения не нуж­но и невозможно.

В оценке субъективной стороны конкретного престу­пления огромная роль принадлежит практическому опы­ту следователя и судей, отражающему опыт всего чело­вечества. Этот опыт приобретает в судебной и следствен­ной практике по установлению субъективной стороны пре-

' Из-за непонимания этого иногда возникают споры о том, ка­кие именно формы практики доступны и какие недоступны суду. В действительности суд использует общественно-историческую прак­тику человечества в ее полном объеме.

16 Заказ 5642 ^)

ступного деяния вид некоторых неправовых презумпции, действующих до их опровержения теми или иными добы­тыми по делу доказательствами. Изучение доказатель­ственной практики позволяет назвать по крайней мере шесть таких презумпций, которые постоянно применя­ются в ходе доказывания субъективной стороны, хотя их использование и не находит отражения в законе и не до­стигает уровня теоретического осмысления.

Формулируя эти презумпции, мы для краткости каж­дый раз опускаем присущую любой из них вторую часть формулы: «Пока иное не установлено собранными по де­лу доказательствами». Презумпции эти суть следующие:

1) всякое изменение в объективном мире, произведен­ное вменяемым человеком, признается совершенным со­знательно;

2) осознание субъектом фактической стороны своего поступка должно рассматриваться и как осознание его социального содержания (общественной опасности, амо­ральности, противоправности и т. п.);

3) вменяемый человек предвидит все закономерно возможные непосредственные последствия своего пове­дения;

4) любое отдельно взятое событие или отношение, предшествующее деянию, не служит доказательством мотива, равно как и взятый сам по себе его результат недостаточен для суждения о цели преступления, лежа­щей за пределами непосредственного фактического ре­зультата действий;

5) случайные последствия деяния, как и неочевидные свойства его предмета и способа совершения, неизвестны субъекту;

6) объяснения самого субъекта относительно формы и содержания субъективной стороны деяния считаются недостоверными.

Мы предвидим возможные возражения против изло­женной точки зрения по вопросу о пути доказывания субъективной стороны преступления, не традиционной для процессуальной литературы.

Так, в одной из новейших работ по теории доказа­тельств не содержится никаких указаний на особенности субъективной стороны как составной части предмета до­казывания.

Применительно к установлению мотива и целей пре­

ступления там сказано следующее: «С нашей точки зре­ния нельзя говорить о каких-либо принципиальных пре­пятствиях на пути выяснения мотива и целей преступле­ния. Речь может идти лишь о тех трудностях, которые возникают по ряду конкретных дел. Но они могут быть и при установлении субъекта преступления, места, вре­мени совершения преступления и т. п. Все эти трудности преодолимы»'.

Это, как было показано выше, явное упрощение про­блемы. В действительности при установлении субъектив­ной стороны преступления именно потому, что ее элемен­ты никогда не даны восприятию непосредственно и не имеют однозначного отпечатка в объективных обстоя­тельствах содеянного, следствию и суду приходится особенно широко прибегать к обобщенному практичес­кому опыту, исходить (по крайней мере на начальном этапе доказывания) из названных презумпций. По этим же причинам в выводах о форме и содержании умысла или неосторожности особенно велик удельный вес оценоч­ных суждений, а вероятность ошибки особенно высока².

Надежность выводов относительно субъективной сто­роны преступления определяется числом и связью дока­зательств, подтверждающих или, наоборот, опровергаю­щих то, что презюмируется как нормальное, естественное субъективное отношение человека к своим действиям.

Как именно пользуется суд доказательствами и пре­зумпциями при установлении субъективной стороны умышленного преступления, достаточно хорошо видно из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 8 ок­тября 1965 г. по делу НЛ

* сТеория доказательств в советском уголовном процессе. Часть Общая», М., 1966, стр. 210.

² Мы исходим из того, что при самом полном и добросовестном расследовании и рассмотрении уголовного дела (как и при реше­нии любого практического вопроса) всегда объективно существуют исторически обусловленные и зависящие от обстановки происшест­вия и расследования возможности ошибки. Это представляется столь же несомненным, как и ошибочность отождествления объек­тивности истины с ее несомненностью (еДемократические основы советского социалистического правосудия», М., 1965, стр. 41). Субъ­ективно невероятное может столь же успешно оказаться объективно истинным, как и несомненное — ошибочным.

³ еБюллетень Верховного Суда СССР» 1966 г. № 2, стр. 21—22.

16* 944

Н. был осужден Новосибирским областным судом по п. «г» ст. 102 У К РСФСР за убийство своей жены, совер­шенное при следующих обстоятельствах. Заподозрив жену в том, что она взяла у него деньги, Н., находивший­ся в нетрезвом состоянии, стал жестоко избивать потер­певшую. Свалив ее на пол, он нанес ей множественные удары ногами в голову, грудь, живот и другие части тела. От полученных побоев жена Н. скончалась на месте.

Кассационная инстанция изменила квалификацию действия Н. (на ч. 2 ст. 108 УК. РСФСР), считая, что у виновного отсутствовал умысел на причинение смерти потерпевшей.

Пленум Верховного Суда СССР в порядке судебного надзора отменил определение кассационной инстанции, обосновавшей свой вывод об отсутствии умысла на убий­ство тем, что: 1) осужденный отрицал наличие у него такого намерения и 2) он не применял никаких орудий при совершении убийства.

В обоснование своего решения Пленум Верховного Суда СССР привел следующие доводы:

а) то, что Н. не пользовался никакими орудиями, не исключает возможности умысла на убийство;

б) Н. наносил удары в большом количестве и с боль­шой силой, причем в область жизненно важных органов... «При таком положении нельзя утверждать, что Н., совер­шая подобные действия, не предвидел возможности на­ступления смерти потерпевшей»;

в) несостоятельна ссылка на последующее поведение Н. (избив жену, он лег спать), так как «данное обстоя­тельство... не исключает его умышленной вины по отно­шению к смерти потерпевшей»;

г) ссылка самого Н. на отсутствие у него намерения убить жену «представляется неубедительной, поскольку основана лишь на фактически голословном утверждении обвиняемого, которому не было дано должной критиче­ской оценки в сопоставлении с тем, что он действительно сделал».

Еще интереснее в рассматриваемом аспекте более общий вывод Пленума об оценке субъективной стороны преступления, совершенного Н. «В этой связи,— сказано в постановлении Пленума Верховного Суда СССР,— нельзя согласиться с приведенным в определении Су­дебной коллегии и постановлении Президиума Верховно­

го Суда РСФ'СР аргументом о том, что причинение тяж­ких телесных ^повреждений, повлекших смерть, само по себе не свидетельствует о наличии умысла на убийство. Это положений верно лишь при условии, когда оно яви­лось результатом всесторонней оценки конкретных обстоятельств дела, включая число ударов, куда они на­носились, с какой силой и характера возникших повреж­дений»'.

Таким образом, Пленум Верховного Суда СССР впол­не обоснованно исходит из того предположения, что оп­ределенный образ действия «сам по себе» дает основания судить о сознательном характере действия, предвидении его непосредственных последствий и желании либо соз­нательном допущении полученного результата, пока и поскольку это не опровергается конкретными обстоятель­ствами происшедшего. В этом постановлении Пленума Верховного Суда СССР, достаточно типичном для пра­вильного судебного подхода к оценке доказательств умысла, отчетливо видно практическое применение 1, 2, 3 и 6-й из названных нами фактических презумпций.

Столь же нетрудно проиллюстрировать анализом су­дебной практики и применение 4 и 5-й презумпций, отступление от которых по большей части выявляется судами кассационной или надзорной инстанции и влечет отмену или изменение приговора.

Так, по делу Ж.² Пленум Верховного Суда СССР не согласился с приговором Ленинградского областного су­да, которым подсудимый был признан виновным в умыш­ленном убийстве Зайцева. Ж., находясь в нетрезвом сос­тоянии, выстрелом из ружья совершил поджог сарая, в котором находился потерпевший.

Так как по делу не было установлено, что Ж. знал о нахождении кого-либо в сарае, и смерть Зайцева насту­пила не непосредственно в результате выстрела, а как следствие пожара, т. е. по отношению к выстрелу была его отдаленным, случайным последствием, Пленум отме­тил, что «при такой ситуации ответственность за умыш­ленное убийство могла наступить лишь при условии, ес­ли бы было доказано, что поджог был произведен

* «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1963 г. № 2, стр. 22. ² «Бюллетень Верховного Суда СССР» 1965 г. № 1, стр. 15—18.

с намерением лишить таким образом жизни другого человека».

В данной ситуации объективная сторона содеянного сама по себе не могла послужить доказательством того, что субъект предвидел случайное, опосредствованное последствие своего действия.

Так как единственный путь познания психических процессов и состояний лежит через поступки человека, в которых эти процессы и состояния объективируются, то, очевидно, относительно более легким является дока-зывание таких наиболее близких к выполнению действия элементов структуры волевого процесса, как волевое уси­лие, решение выполнить действие, намерение осуществить его. Чем далее продвигаемся мы в глубь структуры во­левого действия, к его внутренним истокам, тем труднее доказывать наличие или отсутствие определенных элемен­тов психического процесса: его цель и мотивы. Наконец, в значительном числе случаев наибольшие трудности при доказывании элементов субъективной стороны преступ­ления представляет установление содержания восприя­тий, представлений и мышления субъекта, установление

того, что именно в данной ситуации было известно (или неизвестно) субъекту.

Практические возможности судебного доказывания и их значение для определения умысла в законе

Сложность предмета доказывания и пути познания при установлении субъективной стороны преступления выдвигает важную прагматическую проблему при кон­струировании системы уголовного законодательства. Сущность этой проблемы заключается в следующем. Форма и содержание субъективной стороны общественно опасного деяния, слагающиеся из таких элементов, как сознание социального характера деяния, его признаков и условий совершения, желание или сознательное допуще­ние результата, цель и мотивы действия (бездействия), всегда влияют на степень ответственности (и даже на существование ее оснований). При этом отдельный эле­мент субъективной стороны, например цель, мотив или «заведомость» в отношении какого-либо обстоятельства,

может в соответствии с законом выступать в качестве квалифицирующего признака.

Установит^ наличие или отсутствие элементов субъек­тивной стороны суд может только на основе объективных обстоятельств дела и сообщений виновного и свидетелей, оценивая эти данные с позиций практического опыта.

Достоверное установление любого элемента субъек­тивной стороны всегда трудно, а в некоторых случаях может оказаться невозможным (тогда, как мы видели выше, действует презумпция несуществования неустанов­ленного).

Доказывание субъективной стороны — принципиально менее надежно (с точки зрения степени достоверности результата и возможности ошибки), чем установление объективных следов и свойств преступления.

Суммируя эти соображения, мы приходим к выводу, что при конструировании Общей части уголовного зако­нодательства и формулировании диспозиций статей Осо­бенной части, во-первых, недопустимо абстрагироваться от практических возможностей доказывания элементов субъективной стороны и, во-вторых, очевидно, нужно стремиться к максимальной содержательности и опреде­ленности понятий, описывающих эти элементы. В против­ном случае неизбежно будет нарушена специфика права, и применение уголовноправовой нормы в точном соответ­ствии с ее содержанием и назначением может превра­титься в случайность.

Законодатель, как правило, не включает в содержание субъективной стороны эмоции преступника, хотя с точки зрения общественной опасности личности весьма различ-цы, например убийство, совершенное с удовольствием или при отсутствии какого-либо определенного эмоциональ­ного отношения к содеянному, и убийство, потрясшее виновного; злорадство.вора при мысли о причиненном потерпевшему ущербе или, наоборот, сожаление по тому же поводу. Лишь в тех случаях, когда эмоция в данной ситуации, как правило, отчетливо и определенным обра­зом объективируется, например в способе совершения пре­ступления, ее влияние на ответственность может быть от­ражено в диспозиции нормы, да и то опосредствованным (через объективное) способом. Примером может служить убийство, совершенное с особой жестокостью.

Словом, один из путей облегчения правильного ус­тановления субъективной стороны преступления и ее влияния на ответственность есть путь опосредствованного

выражения в законе субъективной сторон^ — через ука­зание на типичные проявления ее объективизации.

Чтобы оценить практический смысл такого пути, до­статочно указать на общеизвестные трудности разгра­ничения умышленного тяжкого телесного повреждения, повлекшего смерть потерпевшего, и умышленного убий­ства, а также тяжкого телесного повреждения и покуше­ния на убийство.

Здесь мы сталкиваемся, так сказать, с абстрактно-теоретической позицией закона: если виновный желал (или сознательно допускал) причинение опасного для жизни повреждения, но не желал (не допускал) причи­нения смерти — квалификация одна. Если желал или хотя бы сознательно допускал причинение смерти — ква­лификация иная. А что именно охватывалось предвиде­нием и велением виновного, суду приходится устанавли­вать при наличии объективных обстоятельств дела, как правило, весьма и весьма сходных и в случае убийства (покушения на него), и в случае умышленного причине­ния тяжких телесных повреждений.

Изучение судебной практики показывает, что решаю­щими моментами, влияющими на квалификацию двух рассматриваемых преступлений, в подавляющем боль­шинстве случаев 'служат три вида объективных обстоя­тельств:

а) характер орудия преступления (и вообще наличие или отсутствие смертоносного орудия);

б) локализация повреждений (нанесены они в жиз­ненно важные центры или нет);

в) наличие или отсутствие предшествующих преступ­лению угроз со стороны виновного лишить потерпевше­го жизни.

Если отбросить третье из названных обстоятельств, как представляющее проявление «голого умысла», кото­рое может быть не связано с содеянным (и вообще с трудом поддается оценке), то два первых обстоятельства оказываются решающими в большинстве случаев.

Вместе с тем отсутствие указаний на них в законе создает у суда формальное право не считаться с этими обстоятельствами. В результате в ряде случаев избран­ная судом квалификация остается неубедительной, вы­глядит произвольно и число судебных ошибок по этим категориям дел до сих пор весьма значительно.

Представляется, что легальное отождествление во всех случаях умышленного тяжкого телесного повреж­дения, нанесенного смертоносным орудием в жизненно важные органы,' с покушением на убийство могло бы только уменьшить число ошибок при оценке субъектив­ной стороны преступления. Но это путь, так сказать, частный, применимый без ущерба для принципа виновно­го вменения далеко не всегда.

Значительно более важен (и всеобщ) другой путь — путь четкой алгоритмизации оценки субъективной сто­роны преступления. Мы вообще считаем, что с точки зре­ния его гносеологической функции закон должен быть непосредственным выражением не теории уголовного права, а алгоритма судебной деятельности по квалифи­кации преступления и определению наказания.

Теория образует научную основу уголовного законо­дательства, объясняет, почему именно закон формулиру­ется соответствующим образом, помогает толкованию за­кона, но это не делает содержание теории адекватным содержанию закона. Последний сам включен в предмет теории уголовного права и относительно свободен, как всякий объект, от своего отражения. Теория уголовного права знает, например, ряд классификаций и значитель-^ ное число видов умысла. Общая часть уголовного зако­нодательства содержит указания только на два вида умыс­ла — прямой и косвенный, к тому же не называя их.

Законодатель руководствуется теорией, но отступле­ние закона от того или иного теоретического положения юридических последствий не порождает. Неограниченная свобода и борьба мнений внутри теории, ведущая к неиз­бежной неопределенности некоторых понятий, к сосуще­ствованию различных концепций, очевидно, не должна приводить к неопределенности закона, вызывать несог­ласованность его норм и открывать простор для произ­вольного толкования нормативного материала одновре­менно с различных позиций.

Но возможно ли это вообще? Возможно ли, чтобы неизбежная в науке уголовного права (как и во всякой науке) подвижность содержания понятий и суждений не приводила к неопределенности закона? На этот вопрос следует ответить утвердительно. Это возможно и необхо­димо потому, что элементы теории (суждения) и элемен­ты законодательства (нормы) имеют различную логиче-

скую и языковую структуру и выполняют различные функции в процессе познания и в практике.

По своей природе суждения суть формы отражения объективной действительности в человеческом сознании. Они описывают действительность, обладают содержани­ем, независимым от сознания, и потому суждениям всег­да присуща истинность или ложность.

Правовая норма по содержанию своему есть предпи­сание, языковым эквивалентом которого является пред­ложение долженствования. Ничего не утверждая н не отрицая, но лишь предписывая определенное поведе­ние определенному адресату, нормы «не обладают де­скриптивной функцией, они лишены ценности с точки зрения истины»'.

Анализируя коренное различие между суждением п нормой, Г. Клаус приводит следующую таблицу².

«По своей природе,—замечает Г. Клаус,—нормы прагматичны и относительны, но они не произвольны и не субъективны»³.

Нормы создаются людьми для определенных практи­ческих целей, но в основе нормы должно всегда быть поз­нание объективных общественных закономерностей — иначе применение нормы не достигнет намеченной цели.

' Г. Клаус, Сила слова, М., 1967, стр 181.

² Т а м ж е.

³ Там же, стр. 184.

Особая логическая и языковая природа норм опреде­ляет и особенности (и трудности) их конструирования в системе отрасли права.

Главные цели такого конструирования: внутренняя непротиворечивость системы, полнота каждой нормы и системы в целом, отсутствие избыточности, отказ от ис­кусственного языка при максимальном стремлении к од­нозначности терминов.

С этой точки зрения также можно указать на суще­ственные различия норм как элементов системы права и суждений как элементов системы науки.

Противоречивость двух объективно истинных сужде­ний, отражающая противоречивость объективной реаль­ности, есть условие развития каждой теории'.

Противоречивость двух норм в одной системе права

всегда выступает как свидетельство несовершенства сис­темы.

Неполнота научного суждения есть естественный ре­зультат безграничности и вечности объективной реаль­ности и условие дальнейшего развития науки.

Неполнота нормы есть результат субъективного под­хода к ее конструированию.

«Избыточность» суждений (научных истин) вообще невозможна в пределах научной индукции.

«Избыточность» нормы есть порок законодательства, открывающий возможность административного или су­дебного произвола в выборе нормы.

Наконец, использование искусственного языка в нау­ке есть признак высокого уровня ее развития, важный путь придания содержательной (смысловой) однознач­ности теоретическим положениям, необходимое условие логической обработки сколь угодно сложного материа­ла путем его формализации в целях сохранения истин­ности выводов.

Норма, как элемент системы права, не допускает использования искусственного языка и лишь в ограни­ченной степени может конструироваться с привлеченн-

* В качестве примера можно сослаться на создание специаль­ной теории относительности в ходе разрешения противоречия между экспериментальными данными, показывающими, что \'Е=^:'V^+V2+••

Уп (при малых скоростях) и уе ~^ V, + Уг+... Уп при скоростях, близких к скорости света.

ем специальных терминов, так как условием ее действен ности всегда является общедоступности, максимально легкая понятность содержания для неспециалиста.

Поэтому, описывая и формулируя в нормах уголов­ного (материального) законодательства понятие и приз­наки субъективной стороны преступления (умысла и не­осторожности) с учетом практической пригодности и удобства этих норм с точки зрения возможности дока-зывания названных в них элементов, необходимо учиты­вать не только семантический (значение) и сигматичес­кий (обозначение) аспекты применяемой терминологии, но и прагматический аспект используемых терминов, т. е. их способность служить определенным практичес­ким целям, воздействовать на сознание людей.

В частности, необходимо исходить из того, насколь­ко используемые понятия и суждения пригодны для од­нозначной оценки объективно тождественных психичес­ких процессов и для разграничения процессов объектив­но различных. При этом в языковом (терминологичес­ком) аппарате оценки должны быть, очевидно, исполь­зованы лишь те понятия и суждения, содержание кото­рых поддается установлению в психике субъекта пре­ступления с достаточной точностью: а) в подавляющем большинстве случаев; б) процессуально допустимыми средствами доказывания; в) может быть описано с по­мощью привычного («обыденного») словоупотребления.

Конкретизируя эти требования на основе анализа действующего уголовного законодательства, судебной практики и результатов специальных исследований, мож­но высказать следующие соображения.

1. В законодательном определении умысла (неосто­рожности) должны быть использованы понятия только таких психических процессов и состояний, которые с достаточной определенностью отражаются в объектив­ных признаках и следах преступления, а также могут быть однозначно восприняты очевидцами преступного деяния, свидетелями его подготовки, совершения или последствий. С этой точки зрения законодатель вполне обоснованно включает в определение умысла такие тер­мины, как «сознание» (в смысле осознания), «предвиде­ние», «желание», «сознательное допущение», и воздер­живается от терминов, описывающих эмоциональное

Отношение субъекта к своему деянию, а также оценку им содеянного.

Эмоции и оценки, несомненно, по существу характе­ризуют субъективную сторону преступления с точки зрения общественной опасности субъекта, однако труд­ность их установления и доказывания такова, что вклю­чение их в число юридически значимых элементов субъ­ективной стороны оказалось бы бесполезным или даже вредным, так как неизбежно влекло бы значительное число ошибок.

Словом, при выборе понятий для определения субъ­ективной стороны преступления законодателю приходит­ся руководствоваться не только полнотой описания пси­хических процессов и состояний, но и реальной возмож­ностью для суда в подавляющем большинстве случаев выполнить требования закона по доказыванию субъек­тивной стороны преступного деяния.

2. Так как различные формы субъективной стороны суть явления однопорядковые и взаимоисключающие, их описание в законе достигает полноты и необходимой точности лишь в том случае, если каждая из этих форм описывается в Общей части одними и теми же термина­ми и структурно состоит из описания одних и тех же сторон (элементов) психического отношения субъекта к своему преступному деянию.

Об определении умысла в действующем уголовном законодательстве

К сожалению, действующий закон, как было сказа­но в предыдущих главах, идет по иному пути. Так, ст. 8 Основ уголовного законодательства описывает умысел с помощью понятий, характеризующих субъективное от­ношение виновного как к совершаемым действиям, так и к их последствиям. Статья 9 формулирует понятие не­осторожности только при помощи описания отношения субъекта к последствиям своих действий, вообще не упоминая об отношении его к самим действиям.

Одновременно эта статья вводит новое понятие: пред­видение возможности наступления общественно опас­ных последствий, тогда как ст. 8 ничего не говорит о «предвидении возможности» последствий и указывает лишь на предвидение последствий как таковых.

Ё связи с этим возникает ряд вопросов, на которые нет ответа в законе. В частности:

а) возможен ли умысел независимо от отношения виновного к последствиям деяния и вообще к каким именно общественно опасным последствиям должно ус­танавливаться отношение субъекта в тех случаях, когда последствия (возможность их наступления) находятся за пределами состава преступления;

б) возможно ли вообще в соответствии с формули­ровкой ст. 8 Основ умышленное совершение формаль­ного преступления, а если да, то к каким (и сколь отда­ленным) последствиям этого преступления следует от­нести субъективное отношение виновного; как разгра­ничить виды умысла (прямой и косвенный) в случае со­вершения так называемого «формального» преступле­ния;

в) какое интеллектуальное отношение субъекта к са­мим действиям характерно для неосторожности;

г) возможно ли неосторожное совершение «формаль­ного» преступления; что именно должно в этом случае предвидеть лицо; в отношении чего должен быть дока­зан легкомысленный расчет на предотвращение.

Мы не хотим сказать, что ответить на любой из этих вопросов невозможно. Ответы даются (и притом различ­ные) '. Однако структурное несовпадение определений умысла и неосторожности, равно как и употребление с этих определениях несовпадающих терминов, ведет к тому, что норма перестает быть алгоритмом, требует для своего применения теоретического толкования, которое непременно дает различные результаты.

Практическая ценность определений умысла и неос­торожности в Общей части уголовного законодательства зависит, очевидно, от универсальности и исчерпываю­щей полноты этих определений по отношению к любой из норм Особенной части. С этой точки зрения Общая часть УК должна обеспечивать наиболее простую воз­можность не только определить круг и содержание фак­тов, подлежащих доказыванию при установлении субъ- ективной стороны любого преступления, но и вполне од­нозначно определить классификацию всех составов Осо­бенной части по субъективной стороне².

* См. гл. гл. 3 и 4 настоящей работы. ² См. гл. 4 настоящей работы.

Иначе говоря, определения умысла и неосторожнос­ти сами по себе или с помощью специальной нормы Об­щей части должны вполне определенно указывать, в ка­ких случаях норма Особенной части устанавливает от­ветственность только за умышленное совершение пре­ступления, в каких ответственность наступает лишь при неосторожности и когда (если это возможно) ответст­венность за преступление наступает по данной статье закона как при умысле, так и при неосторожности.

Есть ли действительная практическая необходимость в такой формализации? Следует признать, что есть. На это, по крайней мере, указывают результаты упоминав­шегося выше анкетирования, проведенного среди судей и прокурорско-следственных работников'.

Так, на вопрос, должен ли отвечать по ч. 2 ст. 166 УК РСФСР человек, убивший на охоте ценных пушных зверей и тем самым причинивший крупный ущерб, если он не знал, что охота на этих зверей запрещена, ответи­ли «да»—52 человека, «нет»—35 человек.

На вопрос, возможна ли уголовная ответственность по ст. 119 УК РСФСР, если субъект ошибочно считал, что потерпевшая (потерпевший) достигла половой зрелости, 41 опрошенный ответил утвердительной 52 — отрицатель­но.

Относительно формы субъективного отношения винов­ного к своим действиям и их последствиям, необходимой для наличия в содеянном составов преступлений, предус­мотренных ст. ст. 107 и 140 УК РСФСР, были получены следующие ответы:

по ст. 107 УК РСФСР (доведение до самоубийства):

а) в отношении характера действий: умысел—87; неосто­рожность—12;

б) в отношении характера последствий: умысел—56; не­осторожность — 44;

по ст. 140 УК (нарушение правил охраны труда):

а) в отношении характера действий: умысел—42; неос­торожность —58;

б) в отношении характера последствий: умысел—20; не­осторожность —80.

' Подробно о результатах этого анкетирования см. гл. 3 и 4 настоящей работу.

На вопрос о том, возможна ли неосторожная вина при изнасиловании, 91 опрошенный ответил отрицательно и 7 — положительно.

Наконец, на вопрос о том, прикаких условиях, харак­теризующих сознание общественной опасности и противо­правности совершаемых действий, может наступить уго­ловная ответственность за частнопредпринимательскую деятельность, были получены следующие ответы: 4 чело­века высказались за то, что лицо должно понимать обще­ственную опасность своих действий; 13 человек считают достаточным, чтобы виновный знал, что эти действия осу­ждаются обществом; 11 человек связывают ответствен­ность за это преступление со знанием о существовании уголовноправового запрета; 42 высказали мнение, что от­ветственность наступает и в тех случаях, когда лицо не сознавало, но могло и должно было сознавать обществен­ную опасность или противоправность своих действий; 22 полагают, что для ответственности достаточно, чтобы ли­цо объективно занималось частнопредпринимательской деятельностью независимо от возможности осознания об­щественной опасности и противоправности этих действий.

Поиск по сайту: