ОПРЕДЕЛЕНИЕ УМЫСЛА В ИСТОРИИ СОВЕТСКОГО УГОЛОВНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА

Предпринимая краткий 'очерк развития определения умысла в истории советского уголовного законодатель­ства, мы ставим перед собой ограниченную задачу; по­пытаться выяснить, в какой мере определение умысла, впервые появившееся в Уголовном кодексе РСФСР 1922 года и получившее в дальнейшем некоторое разви­тие, было подготовлено предшествующим советским уго­ловным законодательством,'каким образом это опреде­ление возникло и какое воздействие оно оказало на об­рисовку субъективной стороны умышленных' преступ­лений.

Статья 11 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года ус­танавливала, что умышленно действуют лица, которые «предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно допускали их наступление». Не упо­миная ни об общественно опасном характере деяния, ни об общественно опасном характере его последствий, за­кон, таким образом, давал преимущественно психологи­ческую характеристику умысла. Это в тем большей мере обращает на себя внимание потому, что в этом же Ко­дексе содержались политические характеристики задач уголовного законодательства и понятия преступления. Задачей УК РСФСР ст. 5 признавала «правовую защи­ту государства трудящихся от преступлений и от общест­венно опасных элементов» и указывала, что эта защита осуществляется «путем применения к нарушителям ре­волюционного правопорядка наказания или других мер социальной защиты». Под преступлением Кодекс пони­мал «всякое общественно опасное действие, угрожаю-

щее основам советского строя и правопорядку, установ­ленному Рабоче-Крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени» (ст. 6). В соответствии с этой характеристикой задач 1 уголовного законодательства и определением понятия преступле­ния ст. 26 обязывала при определении меры наказания различать, в частности, «совершено ли преступление в интересах восстановления власти буржуазии или в интересах чисто личных совершившего преступление»;

направлено ли оно «против государства или отдельной личности»; «совершено ли преступление из низменных, корыстных побуждений или без таковых», «с полным сознанием причиняемого вреда или по невежеству и не­сознательности»; «обнаружено ли совершающим пре­ступление заранее обдуманное намерение, жестокость, хитрость или преступление совершено в состоянии за­пальчивости, по неосторожности, легкомыслию,..».

^/ Законодательство до УК РСФСР 1922 года

Принятию Уголовного кодекса РСФСР 1922 года— первого советского Уголовного кодекса — предшествовал недолгий, но богатый событиями период политического, социального и морального развития, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией и включив­ший в свои рамки борьбу молодой Советской республики с иностранной интервенцией и внутренней контрреволю­цией и ее переход к мирной работе по восстановлению народного хозяйства. Это был в то же время, естест­венно, и период бурного развития законодательства, в частности уголовного. Пролетариат, говорится в инте­реснейшем документе этого периода—Руководящих на­чалах по уголовному праву РСФСР 1919 года, «не мог приспособить для своих целей... буржуазные кодексы пережитой эпохи и должен был сдать их в архив исто­рии». Вооруженный народ справлялся и справляется со своими угнетателями «без особых правил, без кодексов». «В процессе борьбы со своими классовыми врагами,— продолжают Руководящие начала,—пролетариат при­меняет те или другие меры насилия, но применяет их на первых порах без особой системы, от случая к случаю, неорганизованно. Опыт борьбы, однако, приучает его к мерам общим, приводит к системе, рож-

дает новое право». Руководящие начала относил!/ это «прежде всего к уголовному праву, которое имеет своей задачей борьбу с нарушителями складывающихся новых условий общежития в переходный период дикта­туры пролетариата». Как и Руководящие начала, но в гораздо большей степени, чем они, Уголовные кодекс РСФСР 1922 года представлял собой «выводы и необ­ходимые обобщения»' из предшествующего развития.

Это, бесспорно, относится к определениям задач уго­ловного законодательства и понятия преступления. В рамках настоящей работы необходимо более тщательно исследовать, в какой мере это может быть отнесено к определению понятия умысла и его элементов—предви­дения, желания и сознательного допущения последствии, а также тех относящихся к характеристике субъектив­ной стороны обстоятельств, которые ст. 25 обязывала учитывать при назначении меры наказания. Решение этого вопроса даст возможность оценить последующие определения умысла в законодательстве и, быть может, выработать подход к дальнейшему совершенствованию такого определения и представить себе пути движения законодательства в этом направлении.

Изучение советского уголовного законодательства первых пяти лет существования Советской власти выяв­ляет чрезвычайно сложную картину. Действительно, раз­витие происходит без системы, неорганизованно, «от случая к случаю». Определений институтов Общей части в этот период не только почти не было, но их тогда по общему правилу и не могло быть. Такие определения возможны и становятся необходимыми тогда, когда на­коплен более или менее значительный материал, допус­кающий обобщение и нуждающийся в нем. Между тем в течение всего этого периода молодой Советской респуб­лике приходилось неустанно отбиваться от вражеских вылазок и иных происков классового врага и подавлять опасные и все время менявшиеся проявления мелкобур­жуазной стихии. Естественно, в этих условиях развитие уголовного законодательства происходило не по линии выработки определений Общей части (тогда было не до них), а в форме издания и изменения положений Осо­бенной части. Последние представляли собой непосред-

' По терминологии Введения к Руководящим началам. 14

ственное, оперативное проявление той самой правовог защиты государства трудящихся от вражеских и мелко буржуазных посягательств, о которой, определяя задачи уголовного законодательства, через несколько лет ска­жет Уголовный кодекс РСФСР.

Все сказанное, разумеется, не означает, что накопив­шийся заУги пять лет в области Особенной части зако­нодательной материал совсем не'поддается обобщению. Напротив, такое обобщение возможно и его результаты в интересующем нас отношении весьма интересны.

Первое, что обращает на себя внимание,—это полити­ческое, или криминологическое, деление преступлении на группы в зависимости от их направленности против основ нового строя или других интересов, целей или моти­вов их совершения. Характерное и естественное стрем­ление законодателя связывать деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие катего­рии также самих преступников. При этом, разумеется, далеко не всегда деление преступлений на группы соот­ветствует нынешним, отстоявшимся, «научно обоснован­ным» представлениям.

Уже в знаменитом обращении В. И. Ленина к насе­лению о победе Октябрьской революции и о задачах борьбы на местах от 5 ноября 1917 г. призыв: «Арестуй­те и предавайте революционному суду всякого, кто по­смеет вредить народному делу...» — следует непосредст­венно за указанием на необходимость установить, «нико­го не дожидаясь», строжайший революционный порядок, беспощадно подавлять «попытки анархии со стороны пьяных, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, кор­ниловцев и тому подобное»*. 11 ноября 1917 г. в обраще­нии к армейским организациям, военно-революционным комитетам и солдатам на фронте Совнарком связывал наведение порядка в деле снабжения армии продовольст­вием с необходимостью объявить беспощадную борьбу «всем спекулянтам, мародерам, казнокрадам и контрре­волюционерам-чиновникам, мешающим продовольст­венной работе...»².

Деление преступлений и преступников по указанным выше основаниям проводится в законодательстве того

* СУ РСФСР 1917 г. № 2, ст 22. ² СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 29.

времени как выражение принципиального подхода я по­этому получает отражение в самых различных актах.

В постановлении Кассационного отдела ВЦИК «О подсудности революционных трибуналов» выделяются случаи, когда виновный «активно противодействует Ра-боче-Крестьянскому Правительству или призывает дру­гих противодействовать ему путем неисполнения декре­тов и иных постановлений Советской власти, местной или центральной; явно игнорирует такие постановления и своими действиями затрудняет правильный ход работ в правительственных или общественных учреждениях или призывает к саботажу или организует таковой». От них постановление отличает случаи, «когда имеет место про­стое неисполнение или неподчинение постановлениям местных властей».

Постановление различает также случаи, когда винов­ный «сообщением, распространением или разглашением явно ложных или непроверенных слухов путем печати, или в публичных собраниях, или в публичном месте, могущих вызвать общественную панику или посеять не­довольство или недоверие к Советской власти или от­дельным ее представителям, по неосторожности или с умыслом дискредитирует Советскую власть в глазах на­селения», от случаев, когда имеют место нарекания, кле­ветнические и иные измышления и оскорбления словом, путем печати или действием отдельных членов и предста­вителей местных или центральных властей или отдель­ных ее представителей в том или ином из советских уч­реждений, если таковые оскорбления или измышления направлены,персонально против тех или других лиц, но не против учреждений в целом, или работающих там ра­ботников, без указания конкретных лиц...».

Ту же самую линию можно заметить и в ряде актов об амнистии. Постановление ВЦИК 1919 года «О поряд­ке применения частичной амнистии» предписывало прек­ратить дела рабочих и крестьян, принимавших участие в контрреволюционных выступлениях против Советской власти, если эти выступления носили массово-неорга­низованный характер, сопровождались участием в них местного населения или хотя бы имели организованный характер, но местное население было насильно вовлече­но в них белогвардейскими или контрреволюционными элементами. При этом, однако, на организаторов, зачин­

щиков или главарей движения амнистия не распростра­нялась¹. Подобным же образом из широкой амнистии ко второй годовщине Октябрьской революции были изъ­яты лийа, осужденные за участие в заговоре против Со­ветской власти или содействие партиям или группам, которые доставили себе целью вооруженную борьбу про­тив нее либо совершение преступления «с явно корыст­ной целью»².

Более широкие и также весьма характерные изъятия были произведены из амнистии к 1 мая 1920 г. Они от­носились к активным контрреволюционерам, бандитам, профессиональным ворам, особо вредным или имеющим более одной судимости спекулянтам, а также к лицам, совершившим должностное преступление, явно дискре­дитирующее Советскую власть³.

Поэтому нет ничего неожиданного в том, что Руково­дящие начала 1919 года в качестве «необходимого обоб­щения» обязали при определении наказания в каждом отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом, принадлежащим к имущему классу, с целью вос­становления, сохранения или приобретения какой-либо привилегии, связанной с правом собственности, или не­имущим в состоянии голода и нужды; в интересах вос­становления власти угнетающего класса или в интересах личных совершающего деяние; в сознании причиненного вреда или по невежеству и несознательности.

Именно эти положения с некоторыми редакционны­ми изменениями получили через несколько лет отраже­ние в ст. 25 УК и претерпели весьма интересную и по­учительную эволюцию в последующих актах.

Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик 1924 года различали преступле­ния, «направленные против основ советского строя, ус­тановленного в Союзе ССР волею рабочих и крестьян, и потому признаваемые наиболее опасными», и «все ос­тальные преступления» (ст. 2). Конкретизируя это по­ложение в терминах субъективной стороны, ст. 31 Осно­вных начал предписывала суду «при определении мер социальной защиты» прежде всего разрешать вопрос об

' СУ РСФСР 1919 г. № 14, ст. 139.

² СУ РСФСР 1919 г. № 55, от. 525.

³ СУ РСФСР 1920 г. № 34, ст. 163.

общественной опасности преступления, после чего/ при определении конкретной меры применять более строгую, если, в частности, преступление совершено в цел^х вос­становления власти буржуазии; лицом, в той иди иной мере связанным с принадлежностью в прошлое или на­стоящем к классу лиц, эксплуатирующих чун^ой труд;

преступление хотя и не направлено непосредственно про тив интересов Советского государства или интересов трудящихся, но по своим объективным результатам мо­жет нанести ущерб этим интересам.

Эти положения были воспроизведены, в ст. 47 УК РСФСР 1926 г. и не были воспроизведены ни в Ос­новах уголовного законодательства Союза ССР и союз­ных республик 1958 года, ни в принятых в последующие годы республиканских кодексах.

Это последнее обстоятельство произошло отчасти ввиду изменения социально-политической обстановки. Например, вопрос о принадлежности виновного «к клас­су лиц, эксплуатирующих чужой труд», утратил значение.

Была для этого, однако, и другая причина. При от­сутствии кодексов, содержащих тщательно разработан­ные определения отдельных, в частности контрреволю­ционных, преступлений, соотнесенных друг с другом в продуманной системе, указание на наличие у лица цели восстановления власти буржуазии могло и должно было служить важным криминологическим ориентиром при рассмотрении судами конкретных дел. В условиях первых лет Советской власти такие, на наш теперешний взгляд, общеуголовные преступления, как спекуляция или взя­точничество, не только могли причинять ущерб интере­сам Советского государства и трудящихся «по своим объективным результатам», но и иной раз совершаться лицами, принадлежавшими к эксплуататорскому клас­су и близкими к нему, с контрреволюционной установкой, весьма похожей на то, что мы назвали бы теперь анти­советской целью.

Однако уже в У К РСФСР 1922 года и в последую. щих актах, приведенных нами, указание на цель восста­новления власти буржуазии стало в Общей части излиш­ним, и в литературе того времени правильно отмечалось, что в этом случае речь идет о контрреволюционном пре­ступлении и что «вопрос должен стать не только об уси­лении наказания, а о квалификации данного действия

как контрреволюционного преступления»*. Правильнее было ьы, конечно, сказать, что в этом случае речь идет о квалификации деяния как контрреволюционного и наз­начении наказания за него в соответствии с общими принципами советского уголовного права, потому что, хотя в оцщем определении контрреволюционного пре­ступления^ ст. 57 УК РСФСР 1922 года не было указа­ния на контрреволюционную цель, она фигурировала в определениях почти всех конкретных преступлений этой группы (ст. ст. 58—60, 62—65, 72).

Правда, в разделе «О контрреволюционных преступ­лениях» содержались оговорки о снижении наказания тем, кто совершает соответствующие действия или участ­вует в них при «неосведомленности о конечных целях» (ч.2'ст.58) или о «возможных последствиях» (ч. 2 ст. 66), или при отсутствии контрреволюционных целей (ч. 2 ст. 66), или при «недоказанности контрреволюци­онности означенных действий» (ч. 2 ст. 73), но это была, несомненно, дань недавнему прошлому.

Эти оговорки были частично воспроизведены в УК РСФСР 1926 года, но в Положении о преступлениях государственных 1927 года их уже не было; особо опас­ные преступления против порядка управления этот до­кумент отличал от контрреволюционных по признаку от­сутствия контрреволюционных целей. В Законе об уго­ловной ответственности за государственные преступле­ния 1958 года в определениях всех особо опасных госу­дарственных преступлений, кроме измены родине, содер­жатся указания на антисоветскую цель. Что касается измены родине, то многие теоретики считают отсутствие упоминания об антисоветской цели в определении этого преступления недостатком самого определения и отста­ивают необходимость иметь «специальные указания на антисоветскую цель во всех нормах, предусматривающих ответственность за особо опасные государственные пре­ступления»².

Само собой разумеется, построение определений контрреволюционных преступлений в УК РСФСР 1922 го-

* «Советское уголовное право. Часть Общая», М., 1952, стр. 372. ² «Уголовное право. Часть Особенная», М., 1.966, стр. 22;

П. Дмитриев, М, К а р п у ш я н, О характере умысла в особо опасных государственных преступлениях, «Правоведение» 1964 г. № 2, стр. 50.

2* 19

да на основе указания на контрреволюционную це^ь де­яния не было ни случайным, ни внезапным. Онр само явилось результатом и, как мы видели, этапом Опреде­ленного исторического развития, ведущего свое начало все от того же упоминавшегося нами политико-крими­нологического противопоставления преступлений проти­вогосударственных, «частнособственнических», корысч-ных, совершаемых в сознании причиняемого вреда—в то время все они казались и, может быть, были ближе друг к другу, чем теперь',—преступлениям иного рода, совер­шаемым неимущими, в интересах чисто личных, по неве­жеству или несознательности. Естественно, законодатель стремился отразить этот общий подход и в определениях конкретных преступлений.

Постановление СНК от 30 июля 1918 г. о набатном звоне предусматривало уголовную ответственность за созыв населения набатным звоном и тому подобными способами «с контрреволюционными целями»². Декретом ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям пре­доставлялось «право непосредственной расправы», в частности, за сокрытие боевого оружия, подлог докумен­тов, участие в поджогах и взрывах, если эти действия были совершены «в контрреволюционных целях»³. В упо­минавшемся постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г. хулиганство определялось как учинение бесчинства «исключительно с целью внести дезорганизацию в распоряжения Советской власти или оскорбить нравственное чувство или политические убеж­дения окружающих».

Упоминания о цели в этот период встречаются в опре­делениях преступлений нечасто. В процессе дальнейше­го развития законодательных определений контрреволю­ционных преступлений цель деяния приобретает значе­ние важнейшего признака как общего понятия преступ­лений этой группы, так и соответствующих составов.

В законодательных актах первых лет революции иной раз встречались также указания на корыстную цель или корыстный мотив деятельности. В цитированном выше постановлении ВЦИК об амнистии ко второй годовщине

' См. выше, стр. 18.

² СУ РСФСР 1918 г. № 57, ст. 623.

³ СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

Октябрьской революции совершение преступлений с ко­рыстной целью законодатель рассматривал в качестве обстоятельства, характеризующего повышенную общест-венную\опасность деяния и деятеля. Аналогичным обра­зом был\ решен вопрос в постановлении НКЮ от 6 нояб­ря 1920 г. о порядке применения амнистии к третьей го­довщине революции'. В Положении об общих местах за­ключения РСФСР заключенные делились на группы в за­висимости от корыстного или некорыстного характера совершенных ими преступлений.

В качестве «юридического превращения» криминоло­гического признака «сознания причиняемого вреда» мож­но рассматривать иногда встречавшееся в то время упо­минание о заведомости. В декрете СНК от 18 декабря 1917 г. о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния предусматривалась уголовная ответст­венность за дачу заведомо ложных показаний в отноше­нии обстоятельств, препятствующих вступлению в брак². Декрет СНК от 29 января 1920 г. о всеобщей трудовой повинности предусматривал уголовную ответственность за сообщение должностными лицами заведомо ложных сведений в целях содействия уклонению от повинности. Декрет ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г., предусматривав­ший уголовную ответственность за всякого рода незакон­ные действия должностных лиц, способствующие хище­ниям или связанные с ними, необходимым условием от­ветственности считал заведомость в отношении незакон­ности этих действий. Он говорил о работниках органов снабжения, «уличенных в заведомо незаконном отпуске товаров»; о сотрудниках складов, подлежащих привле­чению к уголовной ответственности «за заведомо неза­конный отпуск товаров»; о лицах, «'получающих заведо­мо незаконным путем товары из государственных скла­дов... в целях спекуляции...» или «виновных в массовой скупке, продаже и перепродаже товаров, полученных заведомо для них незаконным путем»³.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что неко­торые принятые в тот период нормы, включавшие ука­зание на заведомость, выдержали испытание временем

¹ СУ РСФСР 1920 г. № 88, ст. 450.

² СУ РСФСР 1917 г. № 11, ст. 160.

³ СУ РСФСР 1921 г. № 49, ст. 262.

II в дальнейшем вошли в почти неизмененном врде в кодексы. Так, декрет СНК от 24 ноября 1921 г. предус­мотрел ответственность за «заведомо ложный донос орга­ну судебной или следственной власти о совершении опре­деленным лицом преступного деяния»'. Это определение было с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 177 УК РСФСР 1922 года, ст. 95 УК РСФСР 1926 года и ст. 180 действующего УК РСФСР.

Аналогичным образом «заведомо ложное сообщение в письменном заявлении государственному учреждению или должностному лицу или в ответе на официальный запрос...» из упомянутого декрета СНК от 24 ноября 1921 г. было перенесено в ст. 127 УК РСФСР 1922 года и с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 187 УК РСФСР 1926 года.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим образом упоминало об умышлен­ности тех или иных действий. Уже в декрете СНК от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или уничтожении городского имущества². По дек­рету ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям принадлежало право непосредственной расправы, в част­ности, за умышленное истребление или повреждение же­лезнодорожных путей, мостов и других сооружений и средств сообщения³. О злоумышленном разрушении же­лезнодорожных сооружений говорилось в постановлении Совета рабочей и крестьянской обороны от 10 октября 1919 г. В цитированном выше декрете ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г. упоминается об умышленном невоспре-пятствовании хищениям.

Определяя покушение, Руководящие начала по уго­ловному праву РСФСР 1919 года говорили о том, что ^совершивший выполнил все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение,..».

Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не делалось попытки раскрыть содержа­ние умысла, но и сама терминология не отличалась чет­костью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке

* СУ РСФСР 1921 г. № 77, ст. 639. ' СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст 37. ³ СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче орудий труда и материалов»', а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к подсудности рево­люционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены «все виды умышленного и корыстного посяга­тельства как на имущество железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»². Более того, иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьезного вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной мере или полностью уравнять случаи его умышленного и неосторожного при­чинения. В декрете ВЦИК от 20 марта 1920 г. говори­лось: «...не только умышленное неисполнение служебных обязанностей (саботаж), но и явно небрежное к ним от­ношение в случаях, имеющих для транспорта важные последствия».

Аналогичную картину мы наблюдали в упоминавшем­ся выше постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г.,где говорилось о дискредитации «по неосторожности или с умыслом» Советской власти в гла­зах населения. Показательно в этом отношении поста­новление СТО от 27 июля 1920 г. «О борьбе с лесными пожарами»³. В нем нетолько предписывалось предавать суду Революционного военного трибунала должностных и' частных лиц, которые «умышленно, по небрежности или вследствие неисполнения декретов, правил, распо­ряжений и инструкций вызвали лесной пожар или не приняли зависящих мер для его предупреждения и пре­кращения», но и «за пожар по причине неосторожного разведения огня в лесу, близ леса, на пашне, выго­не, покосе и пр. виновные подлежат ответственности пе­ред судом Революционного трибунала, как за умышлен­ный поджог».

При этих условиях трудно сказать, что именно зако­нодатель понимал в то время под умыслом, каким обра­зом он отграничивал 'его от неосторожности и соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью» соответствующих действий.

Положение дополнительно осложнялось тем, что ц

' СУ РСФСР 1920 г № 8. ст. 49,

² СУ РСФСР 1920 г' № 21, ст. 112.

³ СУ РСФСР 1920 г. № 69, ст. 320,

уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне преступления вообще встречались довольно редко.

С одной стороны, когда речь шла о преступлениях, сущность которых была более или менее понятна народному правосознанию без их детального описания в законе, законодатель широко прибегал к использованию простых диспозиций. Закон говорил, что тяжким преступ­лением является «какая бы то ни было порча конфискуе­мого имущества»'; что уголовной ответственности под­лежат «виновные в сокрытии материалов, продуктов, за­казов и в неправильном ведении отчетов и тому подоб­ных злоупотреблениях»²; что Военно-революционный комитет должен принять «самые решительные меры к искоренению спекуляции и саботажа»³; что «в случае явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чи­новников» необходимо принимать самые решительные меры подавления⁴; что ведению революционного военно­го трибунала армии подлежат дела о совершении воен­нослужащими таких общеуголовных преступлений, как мародерство, посягательство на человеческую жизнь, из­насилование, разбой, грабеж, поджог, подделка денеж­ных знаков и документов⁵.

В декрете СНКотбмая 1921 г. «Об ограничении прав по судебным приговорам» содержался пространный пере­чень преступлений, в связи с которыми мог ставиться вопрос об ограничении в правах. Это—контрреволюция, убийство, разбой, причинение тяжких ран и увечий,под­жог, грабеж, кража, мошенничество, самозванство, вы­могательство, присвоение, растрата, скупка заведомо краденого, ростовщичество, спекуляция в виде промыс­ла, взяточничество, подлог, подделка денежных знаков, изнасилование, растление малолетних, профессиональное сводничество и содержание притонов разврата. В подав­ляющем большинстве случаев эти наименования не были расшифрованы в ранее изданных уголовных законах.

Эта особенность уголовного законодательства первых лет революции объяснялась несомненно тем, что в усло-

' СУ РСФСР 1917 г. № 1, ст. 3.

² СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 35.

³ СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 33.

⁴ СУ РСФСР 1918 г. № 33, ст. 439.

⁵ СУ РСФСР 1919 г. № 58, ст. 549.

виях этого периода борьба с преступностью осуществля­лась в большей мере непосредственным революционным движением широких народных масс.

Еще задолго до революции В. И. Ленин писал, что «народ, масса населения, неоформленная, «случайно» собравшаяся в данном месте, сама и непосредственно выступает на сцену, сама чинит суд и расправу, приме­няет власть, творит новое революционное право»'. На II Всероссийском съезде Советов в 1917 году В. И. Ленин говорил: «Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам»².

Это, разумеется, не означало отрицания организую­щей роли советских законов или преуменьшения их зна­чения и возможностей. Напротив, декреты Советской власти должны были направлять народное движение, ориентировать его на разрешение задач охраны револю­ционного порядка. «.Декреты,— подчеркивал В. И. Ле­нин,— эго — инструкции, зовущие к массовому практи­ческому делу»³.

Когда речь шла о деяниях, сущность которых была более или менее ясна из их наименований, закон мог вы­полнить свою роль инструкции, зовущей к массовому де­лу, путем указания этих наименований без дальнейшей детализации. Напротив (и это также весьма характерно и показательно), когда возникала необходимость устано­вить уголовную ответственность за посягательства, сущ­ность которых не была бы 'понятна широким массам без их детального описания в законе, законодатель неизмен­но 'прибегал к такому описанию.

Так, декрет СНК, от 22 июля 1918 г. о спекуляции содержал не только развернутое определение этого пре­ступления, но и описание его различных более и менее опасных видов с соответствующей дифференциацией от­ветственности. Наиболее тяжкому наказанию должны бы­ли подвергаться виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла продуктов питания, мо­нополизированных республикой. Менее опасным видом спекуляции декрет считал сбыт, скупку или хранение в

* В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 12, стр. 320—321.

² В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 35, стр. 27.

³ К. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 38, стр. 199.

виде промысла нормированных продуктов питания по ценам выше твердых или других, кроме продуктов пита­ния, монополизированных предметов. За спекуляцию должны были отвечать также лица, виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла прочих нормированных предметов массового потребле­ния по ценам выше твердых. Для случаев, когда описан­ные выше действия совершались не в виде промысла, декрет предусматривал смягченную ответственность.

По обвинению в саботаже суду революционного три­бунала подлежали те, «кто активно противодействует Рабоче-Крестьянскому правительству или призывает других противодействовать ему путем неисполнения дек­ретов и иных постановлений Советской власти местной или центральной; явно игнорирует такие постановления и своими действиями затрудняет правильный ход работ в правительственных или общественных учреждениях или призывает к саботажу или организует таковой». По обвинению в подлоге—те, «кто учинит подлог советских документов (ордеров, мандатов, удостоверений, разре­шений и иных документов) или воспользуется такими подложными документами, а также кто, имея на то пра­во, воспользуется подлинными документами для своих личных корыстных целей или использует таковые доку­менты, не имея права на них»'.

В ряде случаев детальные описания преступлений оказывались в то время необходимыми ввиду недоста­точной разработанности положений Общей части, отсут­ствия кодекса и стремления законодателя обеспечить всестороннюю охрану важных интересов средствами Осо­бенной части.

Так, Инструкция Комиссиям по делам о несовершен­нолетних 1920 года предусматривала уголовную ответ­ственность взрослых за подстрекательство и склонение несовершеннолетних и малолетних к совершению общест­венно опасных деяний, соучастие с ними в преступлении или «попустительство такового», склонение их к прости­туции и половым извращениям, сводничество, эксплуата­цию их труда и жестокое обращение сними². Декрет СНК

' Постановление Кассационного отдела ВЦИК «О подсудности революционных трибуналов», сИэвестия ВЦИК» от 6 октября 1918 г. ² СУ РСФСР 1920 г. № 68, ст. 308.

от 12 июля 1920 г. установил уголовную ответственность за хранение огнестрельного оружия «без законного на него права, даже если хранение не имело преступных целей», стрельбу в воздух «без особой необходимости» з местах скопления народа, беспричинную стрельбу часо­выми и милиционерами, незаконную выдачу оружия «лицам, не имеющим на то права, или лицу, ко­торому оружие не присвоено», и, наконец, небреж­ное обращение с огнестрельным оружием, «след­ствием чего явится несчастный случай»'.

Аналогичным образом декрет СНК от 3 октября

1921 г. содержал определения ряда преступлении, свя­занных с товарообменом и торговлей. Это были искусст­венное повышение рыночных цен на товары по взаимно­му соглашению; невыпуск «с топ же целью» товаров на рынок; обмен, скупка и сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, монополизированных государст­вом или запрещенных к свободному обращению; торгов­ля семенным материалом во врешГ посевного оборота, «последствием чего явилось необсеменение полей»; об­мен, скупка и сбыт продуктов, фальсифицированных или заведомо недоброкачественных; торговля без разреше­ния либо без уплаты установленного налога; нарушение правил о времени и месте торговли и др.².

Как видно из приведенных на предыдущих страницах примеров, законодатель и при построении весьма дета­лизированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к субъективной стороне преступле­ний.

Для последующего изложения важно отметить также и то, что многие из только что приведенных положении, иногда с почти неизмененной формулировкой, перешли в позднейшее законодательство. Так, в УК РСФСР

1922 года в ст. 85 предусматривалась «подделка манда­тов, удостоверений и иных предоставляющих право или освобождающих от повинности документов»: в ст. 20— «хранение огнестрельного оружия без надлежащего раз­решения»; в ст. 136—«нарушение положений, ре­гулирующих проведение в жизнь государственных мо­нополий»; в ст. 137—«искусственное повышение цен на

' СУ РСФСР 1&21 г.,№ 70, ст. 557. ² СУ РСФСР 1921 г. № 70, ст. 557.

товары путем сговора или стачки торговцев между собой или путем злостного невыпуска товара на рынок»; в ст. 139—«скупка или сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, относительно которых имеется специальное запрещение или ограждение»; в ст. 141 — «нарушение правил о торговле теми или иными продук­тами или изделиями» и др.

Интересно, что некоторые из приведенных выше по­ложений вновь появились в законодательстве после зна­чительного перерыва. Так, постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. предусматривало уголовную ответственность за подстрекательство или привлечение несовершеннолетних «к участию в различных преступле­ниях», а также за понуждение несовершеннолетних «к занятию спекуляцией, проституцией, нищенством и т. п.»'. Уголовная ответственность за «небрежное хранение огне­стрельного оружия, создавшее условия для использова­ния этого оружия другим лицом, если это повлекло тяж­кие последствия», была вновь установлена только в 1960 году².

Определение умысла в У К РСФСР 1922 года

Изложенные материалы дают возможность попы­таться ответить на вопросы, поставленные в начале главы.

Эти материалы, как нам представляется, свидетель­ствуют о том, что определение умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года (напоминаем: «действовали умышленно, т. е. предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно допускали их наступление») не было подготовлено предшествующим развитием уголовного законодательства и поэтому не являлось ни его обобще­нием, ни выводом из него, ни его итогом. Мы видели, что предшествующее законодательство иногда характеризо­вало преступления как умышленные, но никогда не рас­шифровывало это понятие в терминах предвидения, же­лания или сознательного допущения. Напротив, встре­чавшиеся в законодательстве 1917—1922 гг. попытки более детального определения умысла неизменно шли по линии указания на цель, мотив или заведомость соот­ветствующих действий. В этих попытках почти всегда

* СЗ СССР 1935 г. № 19, ст. 155. ' Статья 219 действующего УК РСФСР.

отчетливо видно стремление законодателя выявить и подчеркнуть «криминологическую сторону» субъектив­ной стороны, дать не только юридическую, но и социо­логическую ее характеристику; это стремление также не получило отражения в общем определении умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что опреде­ление умысла в УК РСФСР 1922 года не оказало замет­ного влияния и на определение субъективной стороны преступлений в самом Кодексе. Мы видели на ряде при­меров, что определения многих преступлений в этом Ко­дексе, в частности определение субъективной стороны этих преступлений, развились «на своей собственной ос­нове»—на основе того, что было сформулировано в дек­ретах, изданных до принятия Кодекса. Мы увидим так­же, что дальнейшее развитие Особенной части в этом отношении происходило—и по сей день происходит— по тому же пути'. Общее определение умысла в УК РСФСР 1922 года положило, таким образом, начало сво­его рода параллельному развитию понимания и опреде­ления умысла в двух основных разделах советского уго­ловного законодательства—в Общей и Особенной частях.

Характерно, что и в посвященной УК РСФСР 1922 го­да литературе мы не находим убедительных попыток связать определение умысла в ст. 11 с предшествующим развитием законодательства.

Н. Д. Дурманов, указывая, с одной стороны, что ос­новными источниками УК РСФСР 1922 года были совет­ское уголовное законодательство и судебная практика революционных трибуналов и народных судов 1917— 1921гг. и, с другой—характеризуя определение умысла в ст. 11 как «превосходное», никак не связывает это опре­деление с тем, что происходило в законодательстве пред­шествующего периода². Этого не делает и Б. С. Утевс. кий, ограничивающийся применительно к определению умысла в ст. 6 Основных начал 1924 года³ указанием на то, что уже к 1924 году советское уголовное право «вы­работало свое собственное понятие умысла» и что соот-

' См. стр. 46.

² Н. Д. Дурманов, Первый советский уголовный кодекс, «Советское государство и право» 1947 г. № 9, стр. 29—35. * См. стр. 34.

ветствующая формулировка является окончательной, четкой и ясной и не нуждается «ни в каких дополнениях и изменениях»'.

В тех редких случаях, когда исследователи затраги­вают интересующую нас сторону дела, они приходят к выводу, что такой связи и в самом деле не было.

Так, А. Эстрин подчеркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года неизвестны Руководящим нача­лам по уголовному праву РСФСР 1919 года. Указывая, что ст. 11 не делает различия между умыслом и неосто­рожностью по наказуемости и что такое различие прово­дится лишь кое-где в Особенной части кодекса, А. Эст­рин «для параллели» напоминает, что по Уложению 1903 года одинаковая наказуемость неосторожных и умыш­ленных деяний устанавливалась лишь в отношении про­ступков, тогда как преступления, совершенные по неос­торожности, подлежали наказанию в особо указанных законом случаях'.

Предположение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК РСФСР 1922 года и его по­ниманием в предшествующем законодательстве подтвер­ждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции попытки кодифицировать законодатель­ство приводили не к тому решению, которое давала ст. 11. Об этом свидетельствуют Руководящие начала 1919 года, а также проект Общей части УК РСФСР, подготовлен­ный комиссией Общеконсультативного отдела НКЮ и опубликованный в 1920 году. Составители этого проек­та положили в основу проекта «общие принципы, опре­деляющие собой идеологию и практику законодательст­ва, проведенного в жизнь революцией». Одним из выра­жений этого должно было быть, по их мнению, то, что «оттенки умышленности, неосторожности утрачивают значение факторов, направляющих наказание по заранее определенной линии; сохраняя некоторое значение приз­наков, свидетельствующих о характере личности, они перевешиваются анализом свойств преступного состоя­ния деятеля, мотивами правонарушения и мотивами из-

' Б. С. Утевскии, Вкна в советском уголовном праве, М., 1950. стр. 183.

² А. Эстрин, Уголовный кодекс и Руководящие начала по уголовному праву РСФСР, сЕженедельник советской юстиции» 1922 г. № 21—22, стр. 6.

бранных средств»'. Поэтому общих положений об умыс­ле и неосторожности, общих определенн.'; этих понятий в

проекте не было.

На какой же основе возникло все же общее определе­ние умысла в ст. 11 У К РСФСР 1922 года?

Представляется, что этой основой была ст. 48 Уго­ловного уложения 1903 года, которая почитала преступ­ное деяние умышленным «не только, когда виновный же­лал его учинения, но также, когда он сознательно допус­кал наступление последствия, обусловливающего пре­ступность сего деяния». Ссылка на Уложение 1903 года, которую А. Эстрин привел «для параллели» при анали­зе ст. 11 УК РСФСР 1922 года, не была случайной.

Спору нет, между определениями умысла в двух этих документах 'имелись существенные различия. Так, УК РСФСР делил умысел на виды в зависимости от отно­шения к последствиям и ничего не говорил об умысле при совершении формальных преступлений. Уложение же, как мы видели, выделяло «сознательное допущение» только применительно к последствиям, объявляя пред­метом желания самоучинение преступного деяния. Пояс­няя эту особенность, редакционная комиссия в объясни­тельной записке подчеркивала,что «там,где преступность заключается в самом действии или в самом бездействии, виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо преступное, тем самым уже и желает преступного деяния; для него психологически невозможно отделить сознательно учиняемое или неучиняемое от нарушения запрета или веления закона; он может определяться п своей деятельности различными побуждениями, может преследовать различные цели, но он всегда с прямым намерением нарушает закон.

Иначе ставится вопрос в тех случаях, когда действие или бездействие лица сами по себе безразличны; когда преступность обусловливается наступлением известного последствия, когда, следовательно, предполагается при­соединение к действию виновного каких-либо иных по­сторонних сил или наступление условий, благодаря ко­торым выполнится законный состав. В подобных случа­ях отношение воли лица, сознающего возможность или большую или меньшую вероятность возникновения по-

' «Материалы НКЮ», вып. VII, М., 1920, стр. 42.

добного последствия, к такому последствию может быть л различно: оно может надеяться избежать это последст-вие благодаря своему умению, ловкости или счастливо­му случаю (преступная самонадеянность), или может безразлично относиться к наступлению такого последст­вия (непрямой умысел), или может желать его наступ­ления (прямой умысел)'.

Наряду с этим наличие важного сходства между дву­мя определениями очевидно. Оба они делят умысел на два вида. Оба они не связывают сэтим делением какого-либо различия в квалификации или наказуемости пре­ступлений, а скорее проводят таким путем внешние гра­ницы этого понятия (по формуле: «умысел—это не толь­ко.., но и...»). Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР, как и в ст. 48 Уложения, с помощью терминов «желание» и «сознательное допущение», которые не встречались в советском уголовном законодательстве до 1922 года. В результате, как мы видели из Объяснитель­ной записки, граница между умыслом и неосторожностью проводилась обоими определениями более или менее одинаково. Как было отчасти указано выше, обращает на себя внимание преимущественно психологический ха­рактер обоих определений, который в ст. 11 УК РСФСР выражен даже сильнее, ибо в ней нет указания на «пре­ступность деяния». Это объяснялось, по-видимому, тем, что в УК РСФСР само преступление не определялось как деяние, 'предусмотренное уголовным законом²; до включения же в определение умысла указания на отно­шение деятеля к общественно опасному характеру дея­ния дело еще не дошло.

В такого рода заимствовании технико-юридических достижений прежнего законодательства нет ничего ни неожиданного, ни «зазорного». Было бы наивным и опас­ным «левачеством» полагать, что определения «общеуго­ловных» понятий, вырабатывавшихся правосознанием в течение веков, таких, как кража, грабеж, разбой³ либо

* «Объяснительная записка редакционной комиссии Уголовного уложения», т. 1, 1897, стр. 399—400.

² «Преступлением признается всякое общественно опасное дейст­вие или бездействие, угрожающее...» (ст. 6).

³ «Разбоем признается всякое... для похищения... имущества... нападение, когда оное учинено открытой силой... хотя без оружия, но сопровождалось... убийством... или же нанесением... телесных

умысел или неосторожность, в советском законодательст­ве должны были быть непременно другими, чем раньше, «ни на что не похожими». Само собой разумеется, при составлении первого советского кодекса не могло быть •и речи о том, чтобы, как предлагали некоторые, «старый кодекс (Уголовное уложение 1903 года) почистить и ос тавить в силе». «...В этом высказывании о характере за­имствований из Уложения 1903 года,—пишут авторы учебника Общей части советского уголовного права,— смешивались две различные проблемы: проблема клас­сового содержания уголовноправовых норм, их направ­ленности, с одной стороны, и проблема форм и конструк­ций уголовноправовых норм — с другой. Принципиально ошибочно, фактически неверно утверждение о том, что сохранились прежние общественные отношения. Заимст­вование же из Уголовного уложения 1903 г. форм и кон­струкций отдельных норм не могло быть категорически исключено, тем более, что Уложение 1903 г. в смысле технико-юридической разработки представляло собою в то время известное достижение законодательной техники»'.

Это последнее положение относится, в частности, а может быть даже в особенности, к определению умысла. В период, когда разрабатывалось Уголовное уложение, в уголовном законодательстве различных государств об­щие определения умысла и неосторожности, как правило, вообще отсутствовали. В своем отзыве на проект Уложе­ния Лист характеризовал это нововведение как «смелое, в высшей степени интересное и, в существенных пунк­тах, вполне удавшееся, сравнительно с большинством современных уголовных кодексов...». Попытку установить понятия умысла и неосторожности в самом законе он

истязаний, или такого рода угрозами или иными действиями, от ко­торых представлялась явная опасность для жизн.и, здоровья или сво­боды... лиц, подвергавшихся нападению» (ст. 1627 Уложения о нака­заниях). «Грабежом признается... всякое... отнятие... имущества, с насилием или даже с угрозами, но такого рода, что сии угрозы и самое насильственное действие не представляли опасности для жич-ни, нл для здра&ия или свободы..; хотя без угроз и насилия, но от­крытое похищение... имущества...» (ст. 1637 Уложения). «Кражей признается всякое... в тайне... без принадлежащих к свойству разбоя или грабежа обстоятельств похищение чужих вещей... или иного движимого имущества» (от. 1644 Уложения).

' «Советское уголовное право. Часть Общая», Л., 1960, стр. 79.

3 Заказ 5&12 33

считал не только целесообразной, но и необходимой. «Наука и судебная практика,— писал Лист,— могут и даже должны из закона развивать содержащиеся в нем... юридические понятия; но они не' могут и не должны са­мостоятельно изобретать эти понятия, если им не даны в законе те элементы, из коих они должны сделать отвле­чение»'.

Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса задача заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических достижений Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это бы­ло целесообразно, уточняя используемые формулировки таким образом, чтобы они соответствовали особенностям советского законодательства того периода. Одним из таких уточнений было, как мы видели, невключение в оп­ределение косвенного умысла указания на отношение к последствию, определяющему «преступность деяния».

Дальнейшее развитие определения умысла в Общей части также шло по линии все большего его уточнения в указанном направлении. Уже Основные начала уголов­ного законодательства СССР и союзных республик 1924 года сделали в этом отношении значительный шаг вперед, сблизив определение умысла с материальным определе­нием преступления как действия общественно опасного и таким путем придав определению умысла социальное содержание. «Меры социальной защиты судебно-испра-вительного характера,—гласила ст. 6,—применяются лишь в отношении лиц, которые: а) действуя умышлен­но, предвидели общественно опасный характер последст­вий своих действий, желали этих последствий или созна­тельно допускали их наступление...».

Статья 10 У1<^ РСФСР 1926 года воспроизвела эту формулировку, внеся в нее важное редакционное уточ­нение: «действовали умышленно, т. е. предвидели...». Как видно, и в том, и в другом документах умысел и не­осторожность рассматривались, однако, не в качестве субъективного основания уголовной ответственности, а

' «Свод замечаний», т. III, стр. 265. Цит. по книге Н. С. Таган-цева «Русское уголовное право. Лекция. Часть общая», т. 1, СПб, 1902, стр. 577. Н. С. Тагадщев отмечает, что данное в Уложензди определе­ние умысла и неосторожности в дальнейшем было буквально воспро­изведено в Болгарском уложении.

С

«всего лишь» как своего рода условие наказуемости пре­ступлений. В этом нельзя не видеть отдаленного отзвука настроений, отчетливо выраженных за четыре года до этого в проекте Общей части Комиссии общеконсульта­тивного отдела НКЮ'.

По мере развития событий эти настроения все более выветривались. Поначалу эта эволюция, как это часто бывает, выразилась в том, что формулировке ст. 10 УК РСФСР стали придавать смысл не сущий, а должный. В изданном в 1952 году учебнике Общей части тотчас же вслед за констатацией того, что «лишь при наличии умыс­ла или неосторожности к лицу, совершившему общест­венно опасное действие, может быть применено наказа­ние», подчеркивалось: «Установление субъективной сто­роны состава преступления... является необходимым ус­ловием правильной квалификации... и правильного осу­ществления задач социалистического правосудия»². При­мерно в это же время А. Н. Трайнин, делая дальнейший шаг в том же направлении, предложил рассматривать вину В) качестве не только элемента состава преступле­ния, но и субъективного основания уголовной ответствен­ности³.

Последовавшие изменения законодательства свиде­тельствовали о том, что законодатель был склонен приз­нать за субъективной стороной более фундаментальное, чем прежде, значение.

С одной стороны, в определении оснований уголовной ответственности, ранее отсутствовавшем в законодатель­стве, умысел и неосторожность были охарактеризованы как необходимая составная часть этих оснований. «Уго­ловной ответственности и наказанию,—устанавливает ст. 3 Основ 1958 г.,—подлежит только лицо, виновное в совершении'преступления, то есть умышленно или по не­осторожности совершившее предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние».

С другой—законодатель уделил большее, чем до это­го, внимание разработке самого определения умысла. Наиболее важным событием в этом отношении явилось

' См. стр. 30.

² «Советское уголовное право. Часть Общая», М., 1952, стр. 223.

³ А. Н. Т р а и я и н, Состав преступления по советскому уго­ловному праву, М., 1951, стр. 93—94, 125.

З* 35

включение в это определение (в ст. 8 Основ 1958 года) указания на сознание лицом общественно опасного харак­тера своего действия «ли бездействия. В результате опре­деление умысла включило, наконец, в свою орбиту фор­мальные преступления.

Эти.изменения отнюдь не исчерпывают возможностей совершенствования законодательного определения умыс­ла и далеко не удовлетворяют необходимости в этом. Однако этот вопрос выходит за рамки настоящей гла­вы. Он будет подвергнут рассмотрению позднее*.

' См. гл. гл. 2 и 3 настоящей работы.

Поиск по сайту: