|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Глава IV. По-настоящему я заметил, в каком ненормальном состоянии жил последние несколько недель, лишь незадолго до нашей поездки в ВенециюПо-настоящему я заметил, в каком ненормальном состоянии жил последние несколько недель, лишь незадолго до нашей поездки в Венецию, из-за одного невинного Лориного замечания. Мой немецкий адвокат приехал во Францию со своей молодой женой, желая совершить «гастрономическое турне». Когда они вернулись в Париж после всех этих ресторанов, Труагро, Бокюза и прочих, я повез их в аэропорт. Лора поехала с нами. Мюллер был толстый белобрысый мужчина, благодушно попыхивавший сигарами. Всю дорогу он мне только и говорил, что о рагу с филейчиками у Виара, об утке «триссотен» у Баго, о молочном каплунце в собственном соку, обмениваясь со своей женой сообщническими взглядами. Она в свой черед, гордясь своими «культурными достижениями», не забыла упомянуть о замороженной Джоконде в шампанском и о незабываемом зайце с черникой. Было очевидно, что это счастливая пара. Обратно я молча ехал под дождем, а Лора слушала кассету с записью индейской флейты. Привалившись к моему плечу, она спросила: — Жак, а когда ты наконец решишься устроить мне гастрономический «Тур де Франс»? Не знаю, что на меня нашло и почему этот невинный вопрос показался мне коварным намеком. Я так резко сбросил скорость, что следовавшая сзади машина чуть не врезалась в нас и послышались протесты. Я повернулся к Лоре: — Что это значит? Издеваешься надо мной? В полной растерянности она почти с испугом отшатнулась от меня. Еще никогда я не говорил с ней так злобно. Она поникла головой. — Я еще не созрел для церковных утешений, — процедил я сквозь зубы. — Ни для каплунчика по-любительски, ни для размазни Папана-старикана, ни для чепухи на палочке, ни для дуры набитой под цыганским соусом, ни для хрена турецкого с каперсами, ни для фитюлечки с розовым лепесточком, ни для зуавских портков по-домашнему, ни для разносолов дядюшки Верцингеторикса, ни… ч-черт. Когда Лора плакала, это было преступление против человечности. Это был расстрел беженцев из пулемета. Это был нацизм, а я — Гитлер. Я съехал с автострады на первом же ответвлении и остановился среди каких-то ящиков с цикорием из Ренжиса. Я хотел обнять ее, столь по-мужски полагая, что тотчас же все будет прощено. — Оставь меня! Подонщик! — Подонок, — пробормотал я. — Ты говоришь со мной тоном, что я умереть хочу! Я открыл было рот, но это и впрямь была безнадежная грамматика. Она сорвала с шеи тонкую золотую цепочку и швырнула ее мне: — На, держи, я тебе ее возвращаю… — Но это же тебе мама подарила, Лора, родная… — Вот именно, сам видишь, как это серьезно! Возвращаю ее тебе. Мне ничего от тебя не нужно! — Но это же твоя мама, когда ты была маленькой… Она схватила цепочку, опустила стекло и выбросила горстку золота в лужу. — О Господи, видишь, что ты со мной сделал? Я выскочил под проливной дождь, подобрал цепочку и попытался вернуть ей. Она покачала головой. — Нет, кончено! — Но это же не от меня… — Плевать, мне надо покончить! Я хочу, чтобы ты себя чувствовал окончательно и бесповоротно! Хочу вернуться в Бразилию первой же авиакатастрофой, мертвая! Она подняла стекло и прижалась к нему лицом, вся в слезах. Я осыпал стекло поцелуями. Промок насквозь. Обогнул машину, чтобы сесть за руль, но она заблокировала дверцу изнутри. Тогда я скинул шляпу, снял плащ, пиджак, рубашку, галстук. Когда я начал стаскивать с себя брюки, в ее взгляде появился проблеск интереса и даже уважения. Когда же я избавился от ботинок, трусов и носков и остался совершенно голый под дождем, это, похоже, произвело на нее благоприятное впечатление. Она даже казалась удовлетворенной. Опустив стекло «ягуара», спросила: — Зачем ты это сделал? — Не знаю, — ответил я. — Я не бразилец. На ее губах появилась первая улыбка. Остальные пришли позже, когда я был в ее объятиях. Она сходила за моей одеждой, но я отказался ее надеть. Вернулся в Париж, сидя за рулем в чем мать родила. Мне хотелось показать ей, что я еще умею безумствовать в любви. Я вылез из ванны и начал бродить по квартире, пустеющей все больше и больше с каждой проходящей минутой. В гостиной четыре кресла, диван, и у всех какой-то зияющий вид; каждая безделушка тронута отсутствием. Все вокруг меня ополовинилось. Самые привычные предметы стали знаками обманчивой жизни, которой, быть может, удалось бы довести иллюзию до конца, не узнай я тебя. Без тебя, Лора, я даже не заметил, что был здесь. О рождении болтают столько глупостей! Чтобы родиться, недостаточно просто появиться на свет. «Жить» не значит дышать, страдать, ни даже быть счастливым, жить — это тайна, которую можно разгадать только вдвоем. Счастья добиваются вместе. Я не мешаю проходить секундам и минутам — этот медлительный караван гружен солью счастья, потому что движется к тебе. Я снимаю трубку зазвонившего телефона и слышу твой слегка встревоженный голос: — Алло! Алло!.. Да? — Лора… — Ты меня напугал, мне показалось, что это не ты. — Всякий раз, когда тебя тут нет, у меня впечатление, будто и сам я где-то в другом месте. — Жак, что с нами будет, что будет? Это… в общем, это бесчеловечно — счастье… Не чувствуешь себя в безопасности… — Может, утрясется… — Как, по-твоему, может утрястись счастье? Твой голос осекается. Наверное, ты плачешь… — Мне страшно, Жак. Я так счастлива с тобой, что… не знаю… я все время жду, что что-нибудь случится… — Послушай, жизнь не рассердится из-за того, что ты счастлива. О жизни можно говорить все, что хочешь, но несомненно одно: ей плевать. Она никогда не умела отличить счастье от несчастья. Она себе под ноги не смотрит. — Ты прочел мое письмо? — Какое письмо? — Я тебе написала прощальное письмо перед нашей поездкой в Венецию… — Подожди… Я подошел к столу и порылся в стопке корреспонденции. Жак, между нами все кончено. Я никогда тебя больше не увижу. Когда ты прочтешь эти строки, я буду мертва. Прости. Я не могу без тебя жить. Я побежал к телефону. — Прочел. Хорошо было? — Потрясающе. Плакала так, что ты и представить не можешь. До чего чудесно верить, будто играешь, что тебе страшно, — словно и нет настоящей угрозы… Это так успокаивает. Обожаю это чувство. — Изгнание бесов? — Да. Очень по-бразильски. — Да, только вот у меня всякий раз паника. Однажды это окажется правдой, а я не поверю. Зачем ты это делаешь, Лора? — Серьезно? — Да, серьезно. — На самом деле это из суеверия, вроде как прикасаться к дереву. Знаешь, я ведь совсем не шутила, когда сказала тебе, что все время боюсь. Счастье всегда чуточку виновато… — Религиозное воспитание. — Может быть. Не знаю. Или нам и в самом деле что-то угрожает, и у меня предчувствия… Я промолчал. — Впрочем, все знают, что счастье — это коммунистическая пропаганда. — Еду. Я стал одеваться. Мои руки дрожали. Неужели она понимала, знала, но хотела пощадить меня и избегала об этом говорить? Нет, невозможно. Я бы заметил. А впрочем, что такого она могла заметить, Господи? У меня каждый раз получалось. Выкручивался вполне приемлемо. Не производил впечатления, будто это мне дается тяжело. Или просто с усилием. За этим я очень внимательно следил. В этом был стиль. Я старался создать впечатление непринужденности. И этот крик, что так часто срывался с ее губ в последний миг, когда я уже выиграл, перед стоном, этот крик, что так много говорит мне обо мне самом и облекает меня в такие прекрасные перья, это «О ты! ты! ты!», что для меня словно конец изгнания и возвращение на родину, не оставляет места сомнениям и боязни. Я дошел до «Плазы» и поднялся по лестнице. Она открыла мне дверь, одетая во что-то прозрачное, еще держа в руке один из тех букетов, что вечно отправляются на поиски сердца, а находят лишь вазу. Я не проявлял любопытства к этим соискателям, о существовании которых знал лишь по неизменному запаху роз. У нее миндалевидные глаза, «азиатские листья», как это называют в Бразилии. Волосы, зачесанные назад и собранные в узел на затылке, окружают лоб своей сумеречной заботой, а в рисунке губ нежность и уязвимость, что вечно заставляет меня колебаться между взглядом и поцелуем. О нас говорят: «Не понимаю, что она в нем нашла, что он в ней нашел»: верное доказательство того, что два существа действительно нашли друг друга. Когда она вот так кладет мне голову на плечо, странно даже представить, будто раньше его у нее не было! Шея легка в своем изяществе, которое литература опошлила с помощью лебедей. Тонкость талии пугает мои руки, только что щедро одаренные полнотой бедер, а там, где распущенные волосы соприкасаются наконец с затылком, мои губы теряют дыхание, проделав столь долгий путь. Я думаю об изображающих пары статуях, высеченных из камня, что искрошились и выветрились под действием времени, и об этой тоске по вечности, которая распадется в камне, потому что лишь мгновения действительно гениальны. Ты пишешь несколько слов и протягиваешь мне листок. «Есть где-то в ночи город и Бог знает что, это трудно вообразить…» Остановись. Не шевелись. Пусть это будет навсегда. Дай мне свое дыхание. Маленькие вечности отсчитывают свою бесконечность под моей ладонью, и на этот раз они говорят не о проходящем времени, но о том, что счастье может его останавливать. Есть, конечно, внешний мир, мир, в котором умирают и голодают, но это знание внушают нам наши гуманистические принципы. Я слушаю голос Чтеца, рокочущий у меня в груди, и мои погасшие огни нежны, словно утоленная жажда. Как-то раз я получил письмо от одного мореплавателя-одиночки, пришедшее откуда-то из далеких широт, в нем он долго говорил о тамошней безмятежности, знакомой, по его словам, лишь тому, кто один на яхте посреди океанов, — и мои руки сжимаются вокруг тебя с еще большей благодарностью. На самом деле, незачем искать себе другой парусник и уплывать так далеко в море. Я едва дышу, чтобы полнее насладиться дыханием губ, уснувших на моих. Я гашу свет, ночь разбивает вокруг нас свой шатер. Ты никогда не ворочаешься во сне, и у тебя уже есть свои привычки в отношении моего тела: если я неловким движением лишаю тебя твоей норки, ты что-то бормочешь и в несколько поцелуев возвращаешь мир на место. Лора… На глаза мне наворачиваются слезы, но лишь потому, что подумал о своем старом псе Рексе, который, завидев меня, вильнул хвостом, прежде чем умереть. Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.005 сек.) |