Глава XX. В первые ночи, последовавшие за этим паломничеством к истокам, мое воображение вновь обрело всю свою выразительную силу

В первые ночи, последовавшие за этим паломничеством к истокам, мое воображение вновь обрело всю свою выразительную силу. Мои фантазии использовали Руиса мастерски, властно господствуя над ним и без устали помыкая. Казалось, не было пределов услужливости, с которой мой регенератор вопреки собственной воле соглашался подчиняться мне. Пусть даже он находил в этом кажущемся смирении радость некоего социального реванша — я не игнорировал ее, даже напротив: обращал его неистовство себе на пользу. Он принуждал Лору к самому низкому покорству, употребляя ее с такой грубостью и ненавистью, что я узнавал в них злобу униженных, никогда не бывавших на подобном празднестве. Но антагонизм, который я, таким образом, умышленно порождал в себе, проникал в самую глубь моих жизненных сил и подстегивал мои чувства, А потом, конечно, случилось то, чего я желал, на что надеялся и чего вместе с тем опасался: мой подручник стал еще требовательнее.

Нет ничего утешительнее, чем сделать из своих собственных несчастий конец света. У «Заката Европы» есть хорошая изнанка: он дает отпущение грехов. Но для тех, кого интересует бремя прошлого, упомяну, что в тысяча девятьсот тридцать первом, во время Колониальной выставки, когда имперская Франция царила над народами и богатствами Африки и Азии, мне было семнадцать. Не думаю, что стоит забывать это историческое уточнение, — в нем есть нечто более глубокое, чем кажущаяся дань иронии: если Руис больше не соглашался служить мне и оставлял меня полностью безоружным, то не только потому, что чувствовал себя эксплуатируемым. Он требовал большего, нежели «эффективный контроль за ресурсами». Он сам хотел стать моим господином. Он понял, что я уже не могу без него обходиться. Он осознал свою силу. Я был в его власти, и он это знал. Настал его час.

Я заявился на улицу Карн очень рано, на следующий день после нового своего провала. Поднялся на пятый этаж и постучал. Никого. Я зашел в арабское кафе напротив и стал ждать у стойки, следя за входом в дом. Североафриканцы, несколько негров. Я там был единственным европейцем. Полиция без труда получила бы мое описание. Высокий мужчина в зеленом американском плаще армейского образца, очень коротко остриженные белокурые волосы с проседью, шрамы на лбу и на челюсти… Оставался у стойки около часа, был спокоен, все время улыбался… А потом перешел через улицу и вошел в дом напротив… Наверняка он и есть убийца…

Можно было бы сослаться на необходимую оборону. В конце концов, я защищал свою честь.

Я мог бы также сказать, что выследил его, что пришел за своими золотыми часами, которые он у меня украл, что он схватился за нож и я выстрелил.

Меня разглядывали. Полдюжины североафриканцев и несколько негров. Они приехали из новых стран, где источники энергии еще не тронуты.

Я прождал уже больше часа, когда он наконец появился, вырядившись без малейшего уважения к своему животному великолепию в гнусный костюмишко горчичного цвета. Меня всегда оскорбляли эти так называемые забавные фотографии, где тигры, львы и даже собаки пародийно изображают людей.

Я поднялся на пятый этаж и постучал в дверь. Он открыл и, кроме внезапной, неподвижной напряженности тела и взгляда, не проявил никаких признаков беспокойства или удивления. Наверняка он и понятия не имел о связующих нас тайных узах, но уже знал, что я дорого ему плачу. Я был для него непонятным, но щедрым нанимателем. Я толкнул дверь, и он отступил. Я вошел и закрыл ее за собой.

Брови вразлет на гладком матовом лбу касались у висков своими черными крыльями беспорядочного неистовства блестящей и дикой гривы. Под выступающими скулами западали щеки — вплоть до прорези никогда, казалось, не знавших одышки губ. Лицо его было бесстрастно, немного недовольно, но в глубине глаз таилась крайняя сосредоточенность, потому что правую руку я держал в кармане своего плаща.

Я немного вытащил свой кольт. Мне требовалось быть во всеоружии.

— Сними-ка с себя этот дерьмовый костюмишко.

Предстань он передо мной в таком виде в момент употребления, эти нелепые одежки угробили бы мое воображение, лишая его наиболее верного возбудителя: вида натуры, столь близкой к своему первоисточнику, не несущей на себе бремени никакого прошлого и у которой будущее может потребовать всего.

— Снимай, говорят тебе…

На его лице появились признаки циничного понимания…

— Нет, старина. Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Это совсем не то, что ты думаешь. Не пытайся понять. Я тебе плачу, чтобы ты слушался. Ну, давай снимай эту мерзость и надевай свою кожу…

Он переоделся, не спуская с меня глаз. Кожа ему шла донельзя. Она подчеркивала все, что было брутального в его облике.

Он стоял предо мной, расставив ноги, подбоченясь, куртка распахнута на белой майке…

Я сел на кровать и стал на него смотреть. Я пополнял свои запасы.

Я оставил ему тысячу франков.

Он быстро приручался. Я хотел быть в этом совершенно уверенным и прекратил посылать ему деньги.

Прошло несколько дней, и я уже начал говорить себе, что ошибся и что он не способен на такую гордыню.

Лора ужинала с бразильскими друзьями, оказавшимися тут проездом, и собиралась прийти ко мне около полуночи. Было начало первого, когда в дверь позвонили.

Руис стоял неподвижно, держа руки в карманах своей кожанки: в его теле и взгляде была беспокойная и в то же время решительная сосредоточенность. Я подумал было, что он инстинктивно понял, чего я от него ждал, с каким тайным жаром надеялся избавиться от самого себя. Что в ожесточении, с каким я преследовал его и провоцировал, была мечта об избавлении, надежда, что Руис положит конец моим потерям, разом освободив от последних исторических пережитков, я уверен в этом теперь, когда пишу эти последние страницы с сознанием, что попался в западню именно из-за избытка памяти…

Но Руис не был ни достаточно цивилизован, ни достаточно дик, чтобы понять. Он был не из моего конца света. Он пришел не из братских побуждений. Он всего лишь явился за своей платой. Я был для него непостижим, но он рассчитывал на это непостижимое, чтобы по-прежнему тянуть деньги.

Я оставил его и прошел в гостиную; Лора могла вернуться с минуты на минуту, и не знаю, боялся я или надеялся, что она окажется здесь…

Я чувствовал присутствие Руиса за своей спиной, он стоял совсем рядом, пока я брал деньги в бумажнике. Я оценил его полное молчание, это инстинктивное принимание того, что должно было в наших отношениях оставаться непроговоренным. Кроме напряженного взгляда, лицо его воздерживалось от любого выражения, потому что он наверняка чувствовал себя здесь на чужой территории и не хотел в этом признаться. Было что-то наивное в уверенности, с которой он взял деньги, как будто они действительно ему причитались.

— Gracias, señor^[17].

Он дошел до двери и бросил на меня еще один взгляд.

— Adios, señor^[18].

Он явно успокоился. Непостижимое по-прежнему благоволило к нему. Я не вернул ему паспорт, но его, видимо, это не заботило. Он был уверен, что мы скоро увидимся.

Лора вернулась всего через несколько минут после его ухода. Оживленная, смеющаяся, она бросилась целовать меня в каком-то радостном порыве. У меня не осталось сил даже на улыбку. Я был слишком близок к истине. Я знал, что зашел уже очень далеко и почти достиг цели. Она отстранилась немного, чтобы получше рассмотреть меня, руки ее лежали на моих плечах, но вдруг лицо ее омрачилось.

— Что случилось? Ты совсем бледный…

— Ждал тебя.

Той ночью я мечтал, чтобы Руис вернулся и одним ударом шпаги положил конец моему будущему.

Он не пришел. Он уклонялся и отказывался мне служить. Вместо того чтобы признаться себе, что фантазий мне больше недостаточно и что я умышленно манипулирую своей психикой, желая всех нас троих толкнуть к реальности, я попробовал ограничиться ценой нервных издержек, на которые у меня уже не было средств.

Последовало несколько довольно мучительных дней. Лора избегала физической близости. При одном намеке на ласку в ее взгляде появлялось выражение пугливой мольбы: она не хотела подставлять меня новой неудаче. Она удерживала мою руку, нежно сжимала ее, но оставалась безответной. Когда мы ложились, она начинала обходиться со мной со своего рода целомудрием и робостью, будто обнаружила во мне монашеское призвание…

В конце концов как-то вечером я оказался храбро бессилен. Одна моя рука скользила по ее телу, тогда как другая украдкой отправилась на поиски меня самого, проверить, произошло ли это. Мои губы и дыхание блуждали по ее грудям, пока правая рука рьяно трудилась, чтобы придать мне некоторую состоятельность. Я смог таким образом добиться определенной величины, и тотчас же, едва мне показалось, что желанное уже в области возможного и что в любом случае стоит рискнуть, пустившись в авантюру, поскольку маловероятно, чтобы мне удалось достичь большего размера, я стал рваться в бой, предварительно поместив под ее бедра подушку, чтобы создать более благоприятный угол для моей недостаточной твердости, то есть скорее снизу вверх, нежели сверху вниз, что всегда рискованно, так как можно оскользнуться и выпасть наружу из-за нехватки плотности и объема при внедрении, а сам тем временем весь сосредоточился на состоянии моей мужественности, ибо, стоило ей незначительно снизиться, меня вытолкнуло бы вон. С другой стороны, поскольку недостаток твердости граничил со сгибанием, мне любой ценой требовалось удержать достигнутое, а если возможно, то и развить его, чтобы обезопасить себя со всех сторон и даже, быть может, создать некоторый запас прочности, воздействие которого на психику уже само по себе важный фактор успеха, благодаря чувству обеспеченности и уверенности, которое оно внушает. Неистовство, с каким я ринулся вперед, словно в мои лучшие дни, имело всего одну цель: отвердение. Вместе с тем, сознавая свою тревогу и то, чем она грозила моему предприятию, я все меньше и меньше ощущал контакт и все больше угрожающую вялость, тогда как Лорина пассивность превращалась в инертность из опасения вытолкнуть меня неловким движением, так что, сохраняя видимость своего присутствия в ней, я должен был подсунуть под нее свою правую руку, меж бедер, и крепко подпереть основу моей мужественности вилкой из пальцев, удерживая себя на месте и не давая опасть. В отчаянии, стиснув зубы, я призывал Руиса на подмогу; раньше я не хотел его звать, чтобы доказать себе, что еще могу обойтись без него. Но было слишком поздно, моя усталость уже не оставляла места воображению.

Лора не отзывалась, держа одну свою руку на моем плече, а другую на затылке, и, лишь когда я был побежден окончательно, оказавшись ни с чем снаружи, она прижала меня к себе изо всех сил, но лишь потому, что знала…

— Завтра пойдем играть в крокет, — сказал я ей.

Она подняла на меня растерянный взгляд, и я почувствовал наконец, что момент настал и что понадобится лишь много любви и чуточку храбрости.

На следующий день я ушел от нее очень рано и пустился бродить по набережным, чтобы успокоить свое нетерпение. В девять часов сел в такси и велел отвезти себя в Сите Мальзерб. Там никого не было, и мне пришлось ждать за стойкой какого-то бистро на углу улицы Фрошо. Около четверти одиннадцатого я увидел, как сначала пришла Лили, затем две девушки. Я дал им десять минут и поднялся.

Она открыла мне сама. Еще без пуделька, прижатого к груди. Утром не так нуждаются в привязанности. Она не поздоровалась со мной, не открыла полностью дверь, не пригласила войти.

— Ты мне нужна, Лили Марлен.

У нее был взгляд, как из небьющегося стекла.

— Знаю.

Я вскинул голову:

— Откуда?

— На картах выпало, вчера вечером. Червонный король та. валет пик… И дама треф посредине.

— И что это значит?

— Что старая бандерша всегда кому-то нужна.

— Ты несправедлива.

— К Лили Марлен никогда не приходят просто по дружбе.

Я почувствовал, как что-то шевелится у моих ног. Она наклонилась, подняла пуделька и стала его гладить. Строго смотрела на меня.

— Ты единственный мужчина, которого я когда-либо уважала, — сказала она. — Но ты плохо постарел. Остался молодым. Мужчины всегда плохо стареют, когда остаются молодыми… Я не могу принять тебя здесь.

— Это важно…

— Не здесь. Буду ждать тебя дома, через два часа. Тем временем позвоню, чтобы меня подменили. Вот адрес.

Она написала.

— Не надо, чтобы тебя здесь видели. Одного раза достаточно.

Я взял такси. Подождал два часа в кафе, чувствуя себя, словно во времена подполья. Я хочу сказать этим, что не испытывал никакого колебания, никакого сомнения, все было решено и ясно: я знал, что ничего другого не остается.

Был полдень, когда я покинул наконец кафе и вошел в дом на авеню Клебер. На двери табличка: г-жа Льюис Стоун. Она вышла замуж за какого-то американского солдата в сорок пятом.

Дверь открылась раньше, чем я позвонил. Должно быть, она поджидала меня у окна.

— Тут прислуга. Входи.

На полке стояла уменьшенная модель автомобиля «испано суиза», а на стенах висели фотографии довоенных кинозвезд. Старый граммофон, афиша Иветты Жильбер и портрет Жана Габена в форме легионера. Грезы тридцатых…

Лицо Лили Марлен умело многое скрывать, а шторы были опущены. Может, я ошибся, заметив там какой-то насмешливый отсвет, а может, она и в самом деле считала, что я не уберегся от низости. Она села в одно из тех кресел с жесткой спинкой, назначение которых — прямота.

— Ну, говори. На тебя тяжело смотреть.

— Мне надо избавиться от одного человека.

Рука, гладившая белую шерсть пуделька, на миг задержалась, затем возобновила свое движение взад-вперед.

— Я объясню…

— Меня это не интересует. Раз об этом просишь ты…

— Это прошу я, Лили Марлен.

Она не спускала с меня глаз.

— Только я хочу быть уверена, что это исходит от тебя, а не от кого-то другого.

— Я тебе никогда не лгал и начинать не собираюсь.

— Ты меня не понял. Я хочу быть уверена, что ты — это еще ты. Тот, кого я знала…

Я промолчал.

— Как раз об этом и речь. Я в опасности.

— Шантаж? Слишком далеко зашел с женщинами? Фото? Это не из любопытства, а чтобы помочь тебе.

— Вопрос страховки, — сказал я.

Она едва заметно пожала плечами:

— Как хочешь. Кого надо пришить?

— Меня.

Она застыла. Это было не удивление, а что-то другое. Думаю, это была дружба.

— Надо помочь мне, Лили Марлен.

Она молчала. Смотрела на меня так, будто не видела. Это были глаза памяти.

— Когда-то мы вместе проделали часть пути, — сказала она.

Это было не волнение. Это было лишь еще несколько былинок, уносимых ветром.

— Будет тяжело. Но, в конце концов, раз тебе так надо…

— Я говорил о страховке. Хочу застраховаться от себя самого.

Она погладила пуделя и улыбнулась:

— Я знаю. Знаю его.

Я не понимал, что она хочет этим сказать.

— Он приходил ко мне, твой тип. Антонио. Антонио Монтойя, андалусец. Я его использую время от времени. Он мне говорил о тебе.

— Но как…

Я вжался в свой гардероб, пытаясь вновь обрести мужское лицо. Не осмеливался поднять глаза.

— Ладно, чего там, ты ему дал свой адрес, давал деньги, он же не дурак… Сначала это его сбило с толку, он ничего не понимал… Ты нагнал на него страху. А он из тех мужиков, которые, если чего не понимают, боятся… Поскольку он никого в этом ремесле, кроме меня, не знал, то, разумеется, пришел поговорить…

— Я не могу так жить, — сказал я, — вот и все. Найди мне кого-нибудь, и побыстрее.

— Это приказ? Как раньше?

— Приказ. Как раньше.

Она встала:

— Взгляни-ка.

Она пошла в угол гостиной. Там, на подставке под стеклянным колпаком, красовалась большая шляпа, черно-желтая, будто оса.

— Узнаешь?

Шляпу насквозь пронзала длинная булавка…

— Я этой штукой проткнула двадцать девять, — сказала она. — Знаешь, что у меня однажды Мафар спросил? Тот, который мне их подсовывал? Он меня спросил, протыкаю ли я их до или после…

Она взяла меня за руку. По лицу было видно, что она в хорошем расположении духа.

— Хочешь выпить? Похоже, тебе это не повредит.

— Найди мне кого-нибудь, Лили Марлен, и побыстрее. У меня всегда было определенное представление о себе самом. И я за него держусь. Знаешь, все эти годы борьбы, в партизанах, я себя постоянно спрашивал, рискую ли я жизнью ради свободы и Франции или же ради этого представления о себе самом. Дай-ка мне виски. — Я сел. — И я не собираюсь его менять.

Она налила стакан и протянула мне.

— Честь, — сказал я, пытаясь иронизировать.

— Не говори глупости. Честь — это штука для войны. А теперь мирная жизнь. Одно к другому отношения не имеет. Но не беспокойся. Будет сделано.

— Ты кого-нибудь знаешь?

— Конечно, я кого-нибудь знаю.

— Кого?

— Не твое дело. Я назову тебе место, день и час… — Казалось, ей было смешно. — Это не Бог весть что… В этот раз я не свяжусь с югославом, клянусь тебе… Но андалузца было бы лучше убрать, на всякий случай. Может, у тебя это пройдет?

— Нет. Он тут ни при чем.

Она села в королевское кресло и задумалась, глядя куда-то вдаль.

— Да, мужская сила, — сказала она. — Ты совсем спятил, одурел из-за девчонки, и стоит у тебя с трудом…

Ее взгляд снова остановился на мне.

— Это тоже она — честь…

Я встал.

— И к тому же тут наверняка без денег не обошлось. Без них никогда не обходится, когда мужчина чувствует, что ему конец… разве нет?

Я пожал плечами:

— Это тоже. Я почти разорен, но моя жизнь застрахована на четыреста миллионов… Я еще стою этих денег.

— Общинный бык, — сказала она, и в фаянсовой голубизне вспыхнули почти дружеские искорки.

— Точно, общинный бык. Я еще стою четыре сотни лимонов на слом. И хочу знать, могу ли я рассчитывать на тебя, как раньше, Лили Марлен.

— Не беспокойся, это я тебе устрою. Если передумаешь, предупреди. И мне понадобится время. На этот раз я не хочу никаких историй… Это нелегко — убрать такого известного человека, как ты.

— Я не передумаю.

— Знаю. Я это для порядка. А знаешь, мой полковник… в тебе еще кое-что осталось…

— Спасибо.

— Гнусная штука — оставаться молодым, когда постарел… — Ее глаза смеялись из-подо льда. — Я тебе никогда не говорила, что была неравнодушна к тебе?

— Нет. Надо было сказать.

— Вот еще. Полковник и шлюха.

— У тебя ведь медаль за Сопротивление, Лили Марлен.

— Да, медаль. Благодаря этому я и смогла открыть бордель.

Она проводила меня до двери:

— Ну, прощай. Может, ты и прав, что отбиваешься. Теперь никто не отбивается… В конце концов, на то и процветание.

Она потянула за защелку.

— Не беспокойся. Я этим займусь.

Я хотел было поцеловать ее, но был уверен, что ей это не понравится.

Несколько последующих часов были очень приятными. Я наконец избавился от чужака, занявшего мое место. Я больше не ощущал свое тело вокруг себя как посторонний.

Поиск по сайту: