Глава XXI. Две недели подряд я пытался встретиться с Дули

Две недели подряд я пытался встретиться с Дули. Он назначил мне две встречи и обе отменил. Пресловутое запечатанное письмо, которое должно было гарантировать мне выкуп акций, так и не пришло. Мне удалось оттянуть подписание, но немцы стали нетерпеливы. Наконец телефонный звонок принес мне извинения г-на Дули, а еще не буду ли я настолько любезен, чтобы встретиться с ним завтра в шесть в баре «Рица»? Ко мне вернулась надежда. Я ужасно хотел выиграть эту последнюю схватку.

Дули вошел очень молодо. На нем был спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях, джинсы, ворот белой рубашки широко распахнут на мощной шее. Под глазом красовался синяк, а это всегда молодит. Мы пожали друг другу руки.

— Что с вами случилось?

— Подрался в Риме. Какой-то придурок свистнул, сделав неприличный жест моей подружке, так что я преподал ему урок. Но поскольку у меня грязная американская морда, на меня набросилась вся улица. А вы как?

— Очень хорошо.

Он положил мне руку на плечо:

— Держим удар, а?

— Пока неплохо.

— А я, старина, никогда лучше не трахался, чем сейчас. То, что потерял в частоте, выиграл в длительности. Целый час не сбиваюсь с курса, старина.

— Да, — сказал я, — у нас, во французском, для этого есть выражение: «сила возраста».

Он расхохотался:

— Сила возраста, да, знаю. Она самая и есть. Меньше торопишься, больше спокойствия, больше чувствуешь себя… хозяином на борту. Держишь штурвал твердой рукой. Я не говорю, что могу делать это как раньше, но если уж случается, то изрядное время, так что есть чем заняться, клянусь вам…

За соседними столиками сидело несколько клиентов, и я, видимо, показался смущенным, так как Дули подмигнул мне:

— Это пустяки, старина, они не слышат, и к тому же всем известно, что ни у кого в «Рице» не стоит вот уже лет сто, они тут все слишком стары…

Бармен наклонился к нему:

— Простите, месье Дули, но вы забываете персонал!

Дули расхохотался. Он даже не был пьян. Просто он принимал это еще хуже, чем я, потому что был американцем, потому что был богаче меня и потому что привык быть чемпионом мира.

— Какой у вас сейчас средний показатель? Я хочу сказать, какая крейсерская скорость?

— Не знаю, Джим, Не обращаю на это такого внимания.

— Ну, ну, старина, мы же свои… Мы ведь вместе были молоды. У нас крепко стояло. Нормандия, Леклерк, Вторая бронетанковая, освобождение Парижа…

— Послушайте, дружище, я знаю, что крепкие шестидесятилетние мужчины порой начинают болтать, как подростки, но все же…

— Ну, ну, старина, не лгите… Что вы еще можете дать?

Я вспомнил Менгара… И потом, какого черта, подумал я. Хватит поблажек.

— Три раза в неделю… Четыре, если это совершенно необходимо…

Лицо Дули застыло. Я увидел, как его рука стиснула бокал с мартини. Его жесткий взгляд буравил меня. И я вдруг испугался. Он мог испытать ко мне тот же рефлекс — силы и злобы, — что и к Кляйндинсту, и отправить в нокаут для ровного счета, вместе с моими акциями.

Он осушил бокал.

— Да, — сказал он хмуро. — Неплохая средняя для вашего возраста. Лучше и не бывает.

— Нет, не бывает.

Он помолчал какое-то время, глядя на дно своего бокала. Я искоса наблюдал за ним. Опасался удара рогом.

— Что касается нашего дела, — сказал он тяжело. — Не портите себе кровь, Ренье. Моим адвокатам слишком хорошо платят: вот они и не спешат для важности.

— Я подписываю с Кляйндинстом только потому, что вы мне дали гарантию.

— Вы подписываете, потому что ваша песенка спета и другого выхода у вас нет. Но я дал вам слово. Разумеется, если тем временем я покончу с собой… — Он беззвучно рассмеялся. — Но это не в моем духе. В моем духе — до конца и до упора. Так что не портите себе кровь. Письмо получите на днях. Ладно, я сваливаю. Меня подружка заждалась. Чертовски вам везет…

Он не сказал, почему мне везет.

— Ну, пока. Надо бы почаще видеться. Кстати, знаете, что я им там учудил, в Болонье? В самый разгар забастовки и при коммунистическом муниципалитете?

Его лицо просветлело и вдруг снова показалось молодым, почти мальчишеским. Даже кудри выглядели не такими седыми.

— Они меня достали своей классовой борьбой, своей политикой и прочей ерундой… Тогда я собрал одного принца, двух маркизов и несколько итальянских графинь — пришлось заплатить им бешеные деньги, потому что они чуть не обделались со страху, — и мы устроили манифестацию. Повесили таблички «Осторожно, ведутся работы» на одной болонской улочке и затеяли пикник с икрой, шампанским, фазанами прямо на проезжей части, с фраками, вечерними платьями и метрдотелем! До добра это не довело. Они там до сих пор контрманифестуют. Провели ночь на посту. Дескать, фашистская провокация, вы же понимаете. Вот дерьмо, я всего-то и хотел разрядить обстановку, малость поднять настроение. Куда там! Ну, пока, старина, бывайте.

— Ciao ^[19], Джим. Вы и в самом деле великолепно говорите по-французски.

— Стараемся.

Он ушел, сунув руки в карманы, слегка наклонившись вперед, упругим шагом богов стадиона.

Я выпил еще один мартини. Потом зашел в контору и сел напротив Жан-Пьера в кресло для посетителей. Мышцы моего лица вышли из-под контроля, я чувствовал, как они тяжелеют и обвисают. Жан-Пьер поднял глаза. Я сообщил ему о предложении Дули неделю назад.

— Что с тобой? У тебя жуткий вид.

— На станциях метро рядом с выходом есть такие таблички: «Дальше ваш, билет недействителен».

Жан-Пьер молчал, колеблясь между словесной поддержкой, быть может даже искренним порывом, и мужским уважением, к которому я с детства приучил его в наших отношениях.

— Лора?

— Я только что видел Дули. Теперь знаю, как мне быть. На него нельзя рассчитывать. Он совершенно за себя не отвечает. Это уже не просто сумасбродство, это болезнь. Он сам не знает, что делает и говорит. Похоже, устроил в Болонье невероятный скандал…

— Ты не знал? Это во всех газетах.

Я понял, что уже несколько недель не заглядывал ни в одну газету.

— Думаю, я проиграл, Жан-Пьер.

Я увидел на лице своего сына выражение такой жесткости, что на какой-то миг испытал отцовскую гордость: я был хорошим отцом. Он хорошо усвоил мои уроки и был хорошо снаряжен для жизни. Все, что во мне было позой и упаковкой, стало его истинной натурой. Он бросил свой карандаш.

— Он отказался от своего предложения?

— Нет, ничуть. Но это уже ничего не значит. Он распадается на куски. Я даже не уверен, слушают ли его адвокаты, что он им говорит.

— Это же глупо. Немцы получат дело за бесценок. Я тебя предупреждал. Ты еще сегодня стоишь два миллиарда на слом, а они тебя прибирают меньше чем за треть…

— Знаю, знаю. Это еще не подписано.

— Слишком поздно. В следующем месяце надо платить двести миллионов по счетам…

— Как бы там ни было, еще можно перехватить в фонде поддержки…

— Вот именно, по франку за акцию…

Я дружески посмотрел на него. Мне была хорошо знакома эта агрессивность, эта злость, эта манера ожесточенно отбиваться: бессилие…

— Успокойся, Жан-Пьер. И напоминаю, что тебе и твоей матери остается моя страховка на четыреста миллионов.

— О, хватит, я тебя умоляю… У тебя железное здоровье, к счастью. Ты просто измотан. До кончиков нервов.

Я улыбался. Какое-то время назад я снова начал носить на лацкане ленточки своих наград. Ничего не упустил из своего арсенала.

— Не беспокойся, Жан-Пьер. Я все улажу.

— Как?

— Улажу. Видишь ли, все это просто вопрос рентабельности. Сколько зарабатываю, сколько стою. Какие радости приносит мне жизнь, и во что обходятся ее страдания… Надо уметь хладнокровно подвести итог. До настоящего времени я обходился себе в пять миллионов ежемесячно, но зарабатывал двести миллионов в год. Сегодня я по-прежнему обхожусь себе в пять миллионов ежемесячно, но уже ничего не зарабатываю: я теряю. Само мое тело больше не рентабельно, я получаю от него все меньше и меньше радости жизни. Я стал для себя — а стало быть, и для тебя с матерью — невыгодным предприятием со всех точек зрения.

— Я уже давно привык к твоему юмору, но прошу тебя, не сейчас… Ты слишком расходуешь себя…

— Хочешь сказать, что я трахаюсь сверх своих возможностей?

— Ничего, черт возьми, об этом не знаю и знать не хочу.

— Предположим, что я вступил в сумеречную зону, где сексуальности придают… отчаянное значение. Это нора прощаний, сынок. Однажды ты ее тоже узнаешь. Момент прощаний и признаний. Это одно и то же.

Жан-Пьер был бледен. Он повторил глухо, опустив глаза:

— Я же сказал, что не хочу об этом знать.

Я встал. Теперь мне стала понятна причина моей точности и природа моей улыбки, диагноз предельно ясен: это были внешние признаки давно не существующего самообладания.

— Не говори обо всем этом Жерару, с ним приступ случится. И не беспокойся. Повторяю: я еще стою четыреста миллионов.

— Мне, черт возьми, нечего делать с твоими четырьмя сотнями миллионов, — сказал Жан-Пьер.

Я посмотрел на него долгим взглядом. Я его очень любил. В общем, так, как можно любить кого-то, кто очень похож на вас.

— Я бы хотел, чтобы ты объяснил мне одну вещь, Жан-Пьер. Ты ведь голосуешь за левых. Чего я не понимаю, так это как ты выступаешь против системы и в то же время отдаешь всего себя, чтобы как можно больше в ней преуспеть.

— Наилучший способ защититься от денег — это иметь их.

— Ну что ж, моя квартира должна потянуть миллионов сто семьдесят, по меньшей мере. Так что я стою четыре сотни наличными и сто семьдесят в недвижимости. Это должно позволить тебе голосовать за левых еще какое-то время. Но я не проиндексирован относительно золота. Учитывая инфляцию, через четыре-пять лет останется едва половина. Стало быть, надо немедленно реализовать этот капитал и заставить работать в наилучших условиях.

— Ну да. К счастью, в нашем роду доживают до глубокой старости…

— Я же сказал, что все улажу.

— Да что ты несешь, в конце концов? Что это значит?

— Общинный бык, — сказал я и засмеялся.

Я вышел. Когда садился в метро, со мной случилась странная вещь: мне показалось, будто я узнал среди пассажиров лица многих своих товарищей-партизан. Кайё, возглавлявшего лионский участок, Жабена, державшего Вандею. Но это нелепость: я видел лица молодых тридцатилетних людей, а моим соратникам должно быть на тридцать пять лет больше. Впрочем, Жабен погиб.

Мне показалось, что я заметил Лили Марлен. На ней было цветастое платье и большая шляпа со знаменитой булавкой.

Я поднялся к себе в квартиру и позвонил ей:

— Ну что? Забыла про меня? Когда?

— Так это не делается. Дай мне несколько дней. Надо, чтобы я была полностью уверена…

— Послушай меня. Послушай хорошенько. Ты должна мне это, Лили Марлен. Ты ведь помнишь меня?

— Я тебя помню.

— Знаешь, кем я стал, кем был?

— Да, да, не беспокойся…

— Человек чести, знаешь, что это такое?

— Мир теперь уже не тот, что прежде, полковник, тебе бы не мешало это знать.

— Плевать. Я меняться не хочу. Не хочу кончить в дерьме.

— У бывших это уже не называется «кончить в дерьме». Они называют это «кончить в недвижимости».

На другом конце провода наступило молчание, потом голос вернулся — успокаивающий, немного насмешливый…

— Тебе незачем бояться, полковник. Я займусь тобой. Клянусь, ты ничем не рискуешь. Я свое дело знаю.

— Я начинаю гнить заживо.

— Ладно, не будем об этом по телефону, но все пройдет очень хорошо, увидишь. Доверься мне.

Кладя трубку, я ощутил головокружение и капли холодного пота на висках. Вспомнил, что ничего не ел уже тридцать шесть часов. Шел дождь, и я надел свой плащ, чтобы выйти.

Она стояла перед дверью с букетом фиалок в руке. Беретик, белый плащ.

Я сделал отчаянное, тотальное усилие, но еще никому не удавалось сдохнуть одним напряжением воли.

— Входи.

— Нет, я хотела только…

Она бросилась ко мне, рыдая. Мне пришлось пересилить себя, чтобы обнять ее. Я так злился на нее, так… Нет большей слабости, чем любить кого-то, отдаваясь на его милость.

— Лора…

— Не будем говорить обо всем этом, пожалуйста…

— Это ведь достаточно ясно?

— Я знаю, Жак, я… понимаю… И что это меняет? Знаешь, когда я говорю, что люблю тебя, речь ведь даже не о любви. Я тебе говорю о невозможности дышать иначе. Так что мне, по-твоему, до всех этих… телесных дел? Может, ты думаешь, что я тебя выбирала? Вроде как делала покупки и брала самое лучшее? Я вообще ничего не выбирала… Это ты, и я ничего тут поделать не могу… По-французски ведь говорят «сражен» любовью, верно? Когда тебя сразило, это же не нарочно…

Я прячу лицо в ее волосах. Жить так, жить тут, ничего другого…

Мы сделали еще несколько попыток счастья. Я понимаю под этим долгие прогулки рука об руку, лунный свет и пенье птиц, которое мы слушали вместе. Мы даже отправились на выходные в Венецию, ибо ничто не сравнится с этой милой старой гондолой, когда влюблен.

Вернувшись в Париж, я позвонил Лили Марлен:

— Ну?

— Загляни ко мне.

Я явился на авеню Клебер в семь часов вечера. Она не пригласила меня в гостиную, и мы остались стоять в прихожей. Лили вырядилась так, словно собралась на премьеру в тридцатом году. Узкое и прямое черное платье, жемчужное ожерелье, фальшивая диадема, черная бархотка на шее и длинные колыхающиеся серьги. Волосы были того выжженного и безжизненного оттенка, который у дамских парикмахеров свидетельствует об искусстве бальзамировщика. Она сильно набелилась, как те старые женщины, которые тщатся привлечь к себе внимание любой ценой, пусть даже испугав. Но в полумраке прихожей ее бледно-голубой, совсем как у фаянсовой безделушки, взгляд отличался пристальностью, которая свойственна глазам, видевшим все.

— Ладно, завтра в одиннадцать вечера. Оставь дверь приоткрытой и чтоб никакого света внутри. Ты был убит при ограблении.

— Слава Богу, — вздохнул я. — Ты не слишком торопилась. В общем, убит при законной самообороне. Это почти правда. Кто он?

— Какая тебе разница? — Ее губы сжались в тонкую нитку. — Ты ведь всегда шел до конца.

— Знаешь, «до конца» — не такой уж дальний путь…

Она смотрела на меня тем непробиваемым взглядом, что проверен на прочность знанием.

Я провел день, наводя порядок в своих бумагах. Лора больше не звонила. Я перечитал ее письма.

В шесть часов я сделал нечто довольно забавное: переменил рубашку.

Я ждал. Не думал ни о чем, чтобы умереть чистым.

Незадолго до девяти зазвонил телефон. Я почувствовал капли холодного пота на своем лбу. Я был уверен, что это Лили Марлен дает отбой.

Голос Жан-Пьера дрожал от радости:

— У меня для тебя хорошая новость. Ты здорово ошибся насчет Дули. Он сдержал слово. Я только что получил гарантию. Это составит два с половиной миллиарда, учитывая акции Кляйндинста. Ты победил, старенький папа. Опять победил! Оба уха и хвост, старина! Алло!.. Ты здесь?

— Да, пока здесь.

— Я говорю, что ты победил!

— Слышу.

— И это все, что ты можешь сказать?

— Ты должен жениться на Лоре, Жан-Пьер. Во-первых, она очаровательна. Во-вторых, она одна из самых богатых наследниц Бразилии.

Его голос стал жестким:

— Что на тебя нашло? Зачем ты так со мной говоришь?

— Я говорю с самим собой. У твоей матери было сто миллионов приданого.

— Но вы же любили друг друга?

— Не знаю. Я всегда был большой бабник.

— Ты хоть отдаешь себе отчет, что у тебя нервная депрессия в самом разгаре?

— До свидания, Жан-Пьер. Я очень горд тобой. Ты тоже боец, настоящий. Ты далеко пойдешь. Каков отец, таков и сын. В нашем роду кишка всегда была крепка.

— Хочешь, я приду?

— Нет, спасибо, все наладится. Когда станешь премьер-министром, не забудь создать госсекретариат по мужским делам. А теперь до свидания.

Я повесил трубку.

Без двадцати одиннадцать я слегка приоткрыл дверь, как было условлено. Потом задумался, будет ли у моего убийцы чемодан, раз уж ему надо имитировать ограбление. Возможно, что и нет. Я достал чемодан из шкафа в своей комнате и принес в гостиную. Я колебался. Может, я зря вмешиваюсь? Не знаю, взял ли бы профессионал чемодан с моими инициалами… С другой стороны, я плохо представлял его себе с мешком… Надо было также предусмотреть следы борьбы… Я рассмеялся. Я весь в этом: мне надо все держать в своих руках, до самого конца оставаться хозяином положения… Я знал, что мог довериться убийце, выбранному Лили Марлен, так что незачем этим заниматься. Он думал, что я ушел, я оказался дома, мы сцепились и… да, но надо быстрее погасить свет.

Погасив, я опять сел на диван. Я искал в себе следы нервозности, страха. Ничего подобного. Бык готов для бойни. Я надеялся, сам не знаю почему, что он ударит меня в затылок.

Послышался какой-то легкий шум.

Я скрестил руки и слегка наклонил голову.

У него наверняка электрический фонарик.

В гостиной вспыхнул свет.

В дверях стояла Лора, держа руку на выключателе.

Я застыл, словно в параличе, уставившись помутневшим взором в галлюцинаторную нереальность.

Она сняла перчатки. В руках у нее была маленькая серебристая сумочка. Изумрудное платье. Длинное платье изумрудного цвета с длинными рукавами и туникой в искрящихся блестках.

…В панике вернулся мир, нахлынув с рокотом и сигналами тревоги. Я вскочил на ноги:

— Тебе нельзя тут оставаться… Я жду…

— Я знаю.

Думаю, моя первая мысль была достойна похвал. Лора почувствовала, что я в опасности, и спешно покинула какой-то разодетый званый ужин, чтобы оказаться рядом со мной. Это была дань уважения женской интуиции и возвышенным чувствам, а если я пишу эти строки с некоторым цинизмом, то лишь потому, что юмор тоже гниет.

… Был темный прямоугольник двери и в золоченом зеркале — седой мужчина, пойманный в западню своими старыми стенами…

— Твоя подруга мне позвонила. Госпожа… Льюис Стоун, да, именно…

— Лили Марлен, — пробормотал я.

Она прошла через гостиную, легкая, победоносная. Зачесанные назад и собранные в узел волосы освобождали очень чистый лоб от всего, в чем был хоть малейший признак тени.

— Твоя подруга мне сказала…

— Я знаю, что она тебе сказала.

Она села рядом со мной:

— Жак, я не могу жить без тебя и… Не собираемся же мы расстаться только потому, что… потому, что…

— Потому что я становлюсь импотентом. Скажи это. Скажи это, Лора. Надо, чтобы это было сказано раз и навсегда…

— Ты не… это неправда! Но тебе требуется…

— … помощь, — сказал я, и мне удалось засмеяться.

— Неправда! Неправда! Твоя подруга мне все объяснила…

— Что она тебе объяснила, эта мерзавка?

— Ты много жил, и твоя сексуальность стала теперь не такой простой… не такой элементарной…

— Не такой… элементарной? Более «причудливой», так, что ли?

— Надо принять себя…

— Докуда? Докуда принять?

Я стоял и орал, и никогда «Закат Европы» не оказывал мне большей поддержки…

— Уж лучше сдохнуть. Пусть Европа принимает, только не я… Если у меня уже нет достаточного будущего, жизнеспособности, силы, если я вынужден лишиться себя самого, отказаться от собственного представления о себе, о цивилизации, о Франции…

— Боже мой, Жак, что ты несешь?

— Есть предел цене, которую я готов платить за энергию, необработанный продукт и сырье…

Но на этот раз я даже не успел засмеяться. В прихожей раздался звук шагов, и вошел Руис. Я уже готовился к этому некоторое время, поскольку чувствовал, что окружен заботами со всех сторон.

На нем была фуражка и шоферская униформа. Под правый погон просунута пара перчаток с пустыми и хищно согнутыми пальцами, тянущимися ко мне, словно крылья черной птицы.

— Старая бандерша, — сказал я.

— Sí, señor, — подтвердил Руис.

Он вышел на середину гостиной, снял фуражку и бесстрастно застыл. Я снова, и в последний раз, испытал жгучее волнение — предчувствие, смешанное с удовольствием, — глядя на это лицо, столь отличное от моего и напоенное совсем другим солнцем. Теперь я заметил, что след жестокости в складке его губ, спокойная уверенность и безразличие его ожидания были почти вызывающими, выдавая уверенность в будущем и в победе… Был еще краткий миг отказа, благородного негодования, непокорства и насмешки, стремительный проход по Елисейским полям со знаменами и де Голлем во главе, несколько глотков мартовского воздуха и внутренней болтовни, где извивалось и с ненавистью агонизировало мое в избытке проявленное классовое сознание…

Револьвер лежал в ящике письменного стола, но это была всего лишь умирающая мысль.

Лора закурила сигарету и с легкой неприязнью стала изучать Руиса.

Шторы были закрыты, лампы красны. В моей пустоте копошились всякого рода мысли. Одна из них, припоминаю, была особенно хороша. Я вспомнил о предупреждении Киссинджера: в случае удушения энергетических ресурсов, без которых не может обойтись Запад, война становится возможной…

— Я его примерно таким себе и представляла, — сказала Лора.

— Ты его себе представляла?

Она опустила глаза:

— … Вначале, когда ты бормотал об этом в темноте… ну, я немного перепугалась. Я не понимала. Думала, что ты меня разлюбил и что тебе перестало меня хватать…

Я искал в себе признаки отчаяния. Не находил ничего. И в то же время у меня было ощущение, будто я рождаюсь заново: я был уже по ту сторону. По ту сторону всего, и ничто больше не могло со мной случиться. Вселенная родилась из капли иронии, в которой человечество — всего лишь одна из ее усмешек.

Лора взяла меня за руку и прижала ее к своей щеке:

— Это не имеет значения, Жак, в самом деле не имеет…

— Нет.

— Это всего лишь физическое…

— Да, я знаю, конечно.

— Это неважно. Твоя подруга сказала кое-что очень верное… Она так хорошо знает жизнь…

— Это да.

— Она мне сказала: «Любовь все стерпит…»

Больше я ничего не ощущал. Лили Марлен сдержала обещание. Я был убит. Теперь можно жить дальше.

Я обернулся к Руису:

— Вы хорошо водите машину?

— Я был шофером графа Авилы в Мадриде, señor. И у маркизы Фондес в Севилье. Служил также у сеньора Адрианоса, судовладельца. Раньше я был тореро, но из-за раны пришлось бросить. Я хороший водитель, señor. Еще я умею прислуживать за столом. У меня очень хорошие рекомендации…

— Как у гостиничного вора тоже, полагаю?

Он и бровью не повел. Только добавил:

— Еще я был телохранителем.

Я достал из кармана ключи от «ягуара» и гаража. Бросил ему.

Лора стояла на коленях, держа обе мои руки в своих. Никогда я не видел в ее глазах столько кротости.

— Уедем, Жак. Далеко. Очень далеко. Иран, Афганистан…

— Точно. А потом можно продолжить. Все дальше и дальше.

— … Может, Южная Америка… Бразилия, Перу…

Я видел, как в красном свете колышется улыбка старой бандерши.

— Возвращайтесь завтра, — сказала Лора. — Приготовьте машину. Мы уедем очень рано.

Руис взглянул на меня.

— Привыкайте подчиняться распоряжениям, которые дает вам госпожа, друг мой, — сказал я ему.

— Sí, señora, sí, señora.

Он вышел. Лора немного отодвинулась, в тревоге ища мой взгляд. Должно быть, я походил, на утопленника, потому что слезы текли по моим щекам. Она прижалась ко мне, распустила свои волосы, чтобы мне досталось от них немного ласки. Мы оба долго так сидели.

Она заснула в моих объятиях. Я никогда не получал более прекрасного подарка, чем ее сон на моей груди, выражавший доверие и полную безопасность.

Мое собственное тело казалось мне тяжелым и гнетущим, и той ночью между нами произошла своего рода борьба, в которой мы пытались избежать друг друга.

Я встал в пять часов, чтобы зайти в контору, закончить эти записки, взять деньги, паспорт и дорожные чеки. Ты найдешь эти страницы, Жан-Пьер, как полагается, в сейфе. Оставляю их тебе, потому что нуждаюсь в дружбе. Они помогут тебе также избавиться от этого образа отца, неизменного победителя — оба уха и хвост, — который подавлял тебя с детства. Никогда я не видел самого себя яснее, чем сейчас, когда уже ничего не вижу.

Поиск по сайту: