Чаепитие

Между тем в комнату вошла женщина и напомнила отцу Антонию, что пора пить чай, а мне предложила к ним присоединиться. Старец благословил, и вскоре внесли большой старинный русский самовар. К самовару сошлись все домашние. Была непринужденная об­становка, женщины копошились возле стола. Когда все было предуготовлено, отец Антоний, встав возле кровати, прочитал молитву и благословил. Чай он пил уже в кровати, полулежа.

Перед этим ему принесли маленькую чашечку какого-то травяного отвара. Поймав мой, несколько удивленный взгляд, он сказал: «Травка, отче, это жизнь, это то, что Господь дал человеку во здравие, в подкрепление немощи нашей. Нет хвори телесной, которую бы не осилила былина земная. А чай вот - дело спорное. Во многих монастырях со строгими уставами запрещали его откушивать, тем паче - с сахаром! Бдели отцы».

У самого отца Антония на блюдечке лежал малю­сенький кусочек колотого рафинада.

«Я в лагерях поистине возлюбил чаепитие, - продолжал старец. - Нет, не сам чай, - откуда ему там было взяться! На праздники что-то подобное давали, да и уголовники под конец нет-нет, и угостят. Но не к этому душа рвалась, а к чаепитию, как в нашем родительском доме. Чтоб за самоваром весь дом собирался - и хозяева, и братья Христовы меньшие. Чтобы текла мирная беседа, от которой душа оттаивает, а в голове разуму прибавляется».

После чаепития было чтение Евангелия, Страстей Господних. Читал стоя молодой человек, старец молился, и лишь изредка вырывались из его уст слова: «Как Он страдал!».

Отец Антоний всегда, когда упоминалось, или сам упоминал имя Господнее, крестился, приподнимаясь на кровати. Когда же слова касались пусть даже косвенно, страданий Спасителя, он крестился трижды, тихонько шепча или Иисусову молитву, или приговаривая: «Как Он страдал!» Как правило, из глаз его в это время капали слезы.

После прочтения опять потекла неторопливая беседа. Я боялся, что в силу возраста, отец Антоний потеряет нить повествования, но он продолжал как будто и не отвле­кался на разговор о чем-то другом.

«Так вот, душа моя, все сейчас находится в когтистых лапах рассеянности. Жизнь частная в большом городе начинается только с темнотой, при которой и малое искушение превращается в страсть. Какое уж тут: «Бдите!». Напротив, вся жизнь «окультуренная» адом направлена на то, чтобы заглушить даже слабые голоски совести, голоса еще не окончательно погибших душ. И что эта «культура» несет? Идеи «нравственной свободы» суть - культы Ваала и Астарты, культы пьянства, разврата, обжорства или культы человеческого тела… Никто ничего нового предложить не может - либо языческая рассеянность и неумеренность, либо Божественная бдительность и осмотрительность в потреблении».

Жизнь, основанная на потреблении.

«Помню, в годы тотального искоренения религии при Хрущеве, нас собрали на «промывку мозгов» райисполком. Состав «приглашенных» был весьма показателен - духовенство, причем, в основном сельское. Вероятно, по мысли организаторов, оно больше всего нуждалось в подобном просвещении.

Были также районные лекторы по атеизму и, естественно, парторги разных организаций. Лектор с весьма серьезным набором званий, при регалиях, из Москвы, читал лекцию на своеобразную тему. Названия не помню, но суть такая: все стоны попов на опасность духовного разложения молодежи - ерунда, это лишь способ одурманить народные массы и использовать их в своекорыстных интересах. Но поразительна была даже не столько тема этой лекции, сколько удивляли доказательства, приводимые присяжным столичным болтуном. Они сводились к цитатам из письменных источников древних цивилизаций - и вавилонских, египетских и пр. пр. Подлинность цитируемых свидетельств сомнений не вызывала, и положение автора, и качество материалов, ссылки на солидных исследователей древностей... Суть всего сказанного сводилась к одному ‑ все древние авторы сетовали на развращение молодежи. А вот вывод московского гостя от приводимого был неожиданен, - если всегда все сетовали на развращенность нравов, а мы, люди, живем, значит, и нравственные законы являются выдумкой. Всегда было плохое, но оно не может довлеть над жизнью.

Мне бы сидеть и молиться, а я, грешный, не выдержал, поднял руку для вопроса. Говорю: «Так речь-то идет о народах вымерших, после них и земли не осталось, только одна пустыня! Вот вам и результат разложения». Что тут поднялось! Уж не рад был и сказанному, чуть под белы руки не вывели».

Отец Антоний улыбался, погрузившись в старые воспоминания. А я смотрел на умиротворенное лицо столетнего старца и не мог представить его на том заседании парт- рай- и прочих истов. Да еще устроившим такой скандал на лекции подобного «высокого» уровня. Человек, не знакомый с условиями существования Церкви, духовенства в тот период, не сможет и пред­ставить себе все мужество бывшего лагерника, пусть и со снятой судимостью, осмелившегося на подобную реплику! Ведь это было время тотальных подписок на «лояль­ность» властям, проповеди заранее священниками подавались в письменном виде благочинным и контролировались уполномоченными. Ну и батюшка!

«А ты не удивляйся, отче, - поняв мою мысль, продолжал старец, - нельзя было молчать. Тогда уже пошло это движение покорности властям во всем - и в духовном, и в светском. Слова Спасителя: «Кесарево кесарю, а Богу Божье» извратили полностью, сотворив «Кесарю все». Лишь бы только не трогали, да приходом городским благословили. С бывших польских, ныне советских, окатоличенных земель вереницей потянулись соискатели сана священника. Тлетворное воздействие католического духа обрядности, иезуитской хитрости, лжи уже начало разлагать Церковь, которая только только вышла из периода прямого мученичества и исповедничества.

И нужно было поддержать верных, дать им точку опоры. Пусть утвердятся один, два - но православных не тронутых духом тления, и это счастье, и это возможность вывести на путь спасения кого-то из мирян».

Отец Антоний замолчал. Я внимал его молчанию. Хотелось слушать и слышать слова старца, понять его мысли, понять все так, как он понимал. Конечно, это было желание неисполнимое, но, даже осознавая это, не пропадало желание напитаться плодами духовных трудов его.

Когда он молчал, у меня было ощущение сродни ощущению человека, мучимого жаждой, сидящего возле источника чистой воды и не имеющего возможность удовлетворить свою жажду. До сих пор не могу отделаться от угрызений совести: мог спросить, мог узнать больше, но не сделал этого. Человеку, вероятно, свойственно это ощущение призрачной вечности, неизменности. Оставляя «на потом» дело спасения, мы оставляем «на завтра» и возможность общения с людьми, не задумываясь о временности земного бытия.

И тогда, находясь возле старца, не приходила даже на ум возможность потери этого источника живой воды Так, вероятно, думал и Адам в раю. Потерю можно ощутить только после свершившегося факта. Какой ребенок может понять потерю родителя?! Это невозможно, это выше сил человеческих. Жаль, чтобы не сказать печаль. Печаль от нашего нежелания вос­принимать Божественное, находящееся вне зоны чело­веческого разума.

Поиск по сайту: