Глава 9. Ровно в шесть часов вечера из гостиницы «Метрополь» вышел сухопарый подтянутый человек с военной выправкой

Ровно в шесть часов вечера из гостиницы «Метрополь» вышел сухопарый подтянутый человек с военной выправкой. Несмотря на генеральскую осанку, одет человек был небрежно, по-европейски: светлые льняные брюки и невнятная мятая рубаха навыпуск. Невнятность ее, впрочем, была той категории, которая обходится владельцу очень дорого и ценится выше, чем прекрасно отутюженная индивидуальность.

Язык не повернулся бы сказать о сухопаром, что он старик. А между тем это был именно старик, лет семидесяти с небольшим. Прекрасный естественный загар, белоснежные зубы и здоровый вид лучше прочего говорили о том, что сухопарый ведет правильный образ жизни, несовместимый с проживанием в столице.

К тому же лицо его закрывали очки-«стрекозы», которые невозможно было представить на российском пенсионере, а за плечом болтался совсем уж нелепый рюкзак из желтой замши, обвешанный сбоку значками, как елка игрушками.

На старике был такой густой налет чужеродности, что даже невнимательный прохожий определил бы с одного взгляда: иностранец, причем из чудаков. То ли англичанин, то ли немец – кто их разберет! Впрочем, точно не француз, и уж подавно не бельгиец: у того в придачу к круглому животику имелись бы тараканьи усы, как знает любой, знакомый с фильмами о Пуаро.

Незнакомец же был чисто выбрит, буквально выскоблен. Он постоял возле отеля, потирая подбородок, и весь вид его выражал сомнения. В конце концов, сверившись с картой, придирчиво осмотрев небо и не обнаружив на нем ни единого облака, старик решился и двинулся прогулочным шагом в сторону шумной Тверской.

Генрих Краузе по паспорту был немец, однако охотно рассказывал про отца, бежавшего в восемнадцатом году из огромной страны, охваченной революцией. В Гамбурге, где молодой Александр Красин завербовался на корабль, он встретил совсем юную девушку, говорившую, как и он, по-русски. Девушка полгода назад уехала с родителями из Киева, но в Гамбурге очутилась уже одна: родители умерли в пути от страшной болезни, скосившей треть экипажа и больше половины пассажиров.

Через двадцать лет у этих двоих, уже не рассчитывавших на божью милость, родился поздний ребенок – мальчик, которого назвали Генрих.

Все это Генрих Краузе с удовольствием рассказывал портье, официанту в отеле, случайному собеседнику в холле, и было видно, как он гордится своей биографией. По-русски немец говорил хорошо: запас слов у него был небольшой, зато выговаривал он их чисто, хоть и безбожно путая ударения.

Генрих прошел мимо ЦУМа и даже остановился, восхищенно прищелкнув языком, миновал Большой Театр, вертя головой по сторонам, и едва не свернул к Кремлю, зачарованный видом башен. Но вовремя спохватился и повернул вверх, на Тверскую, то и дело оглядываясь назад и любуясь перспективой.

Он не замечал, что за ним в отдалении следует неприметный серый парень из тех, что сливаются с любой толпой. Генриху нравилась весенняя Москва, он развлекался, рассматривая витрины и людей, а мысли о деле, которое привело его сюда, заставляли немца весело насвистывать. На косые взгляды прохожих он не обращал внимания. Краузе мог позволить себе быть немного эксцентричным.

Без пяти семь он остановился возле ресторана, где была назначена встреча, и взглянул на часы. Часы у Генриха были старые, дешевенькие, и к тому же с треснувшим циферблатом. Но ни один из тех людей, которые привыкли оценивать человека по часам, не рискнул бы назвать старика бедняком. Эти разбитые часы воспринимались исключительно как милая прихоть очень состоятельного человека.

Человека, следившего за ним, Генрих не заметил. Но как только он вошел в ресторан, серый парень нырнул за угол и тихо сказал:

– Ну все, он на месте.

Моня уже ждал внутри. Увидев вошедшего, он вскочил, и по лицу его расплылась радостная улыбка.

– Генрих!

Официант провел Краузе за столик. Генрих и Моня, видевшие друг друга первый раз в жизни, поздоровались как хорошие приятели: долго пожимали друг другу руку, и лица их сияли. Верман про себя отметил, что у Краузе зубы не в пример лучше его собственных, и улыбка его слегка померкла.

Наконец оба уселись, присматриваясь друг к другу.

– Я в первый раз прилетел в Москву весной, – сказал Краузе по-русски, со смешной тщательностью выговаривая слова. – Очень красиво. Мне нравится.

– Вы часто бываете в России?

– Редко, – вздохнул Генрих. – Но она становится хорошей… Как это сказать?

– Хорошеет, – подсказал Верман.

– Да! Хорошеет. Люди, – подумав, добавил он, – люди на улице немножко дикие. Но это потом пройдет. Пятьдесят, сто лет, я не знаю… И пройдет.

Официант принес меню, и Генрих замолчал, придирчиво выбирая блюда.

– О! – обрадовался немец, увидев знакомое название. – Гречневая каша! Это обязательно надо есть.

Моня, который терпеть не мог гречку, заказал ее же, и оба попросили суп.

– Что вам еще понравилось? – с улыбкой спросил он.

Генрих сосредоточенно расправил салфетку, чтобы не осталось ни одного смятого уголка.

– Машины, – наконец сказал он. – Как они едут… Такая свобода! В Мюнхене ты на секунду припарковался в плохом месте, и к тебе уже идет полицейский. В Москве можно парковаться на голове у полицейского. Он не будет рад, но вы можете заключить договор.

– Договориться.

– Да! И ты снова едешь как хочешь – вперед, назад, поперек. Нет ограничений.

– И вам это нравится? – удивился Верман. – После ваших строгих правил? Не могу поверить.

Генрих Краузе торжественно постучал себя кулаком в грудь:

– В душе я русский! А какой же русский не любит быстрой езды, как сказал великий Пушкин! Пушкина я тоже люблю. О, вы смеетесь, герр Верман!

Но и сам тоже рассмеялся, с комическим видом разводя руками.

– Прошу вас, никаких герров! – запротестовал ювелир. – Коли уж я называю вас Генрихом, то и вы зовите меня Моней.

Принесли салат, а за ним суп. Посередине стола официант величественным жестом поставил глиняный горшок и ловко снял крышку. Из горшка дохнуло умопомрачительно. Официант с длинными пальцами пианиста виртуозно разлил суп по тарелкам, и Генрих взмахнул ложкой, как смычком, приглашая Моню приступать.

Приступили. Обжигаясь, дуя на ложку с багрово-золотистым, хором съели суп, не говоря ни слова, и одновременно откинулись назад.

– Песня, – выдохнул Генрих Краузе.

Моня лишь кивнул, сыто отдуваясь.

– Этот повар – он тот, кто делает чудо… – Краузе щелкнул пальцами, вспоминая слово. – Как это по-русски…

– Волшебник, – выручил Моня. И тут же добавил на прекрасном немецком: – Генрих, если хотите, давайте говорить на вашем языке. Или мне лучше называть вас герр Краузе?

– Ну мы же договорились, – обиженно протянул старик, переходя на баварский диалект. – Никаких герров. Вы правы, на немецком будет удобнее. Я давно не практиковался в русском, к сожалению, забыл половину слов. Но этот суп – он не требует слов, он требует музыки. Без ложной скромности скажу, что я умею слышать музыку в прекрасном, что бы это ни было: суп, женщина или бриллианты…

Повисла крошечная пауза. Верман сцепил пальцы на животе и подобрался: вот теперь начинался разговор.

– Счастливая способность, – согласился он. – Надеюсь, у вас будет возможность оценить «Голубого Француза» и послушать, как он звучит. Думаю, это соната!

…Генрих Краузе вернулся в гостиницу «Метрополь» поздним вечером. Таинственно улыбаясь, взял у портье ключи и поднялся наверх, насвистывая старинный ригодон. Номер, по его мнению, был слишком вычурным, но это искупал прекрасный вид из окна: на многолюдную площадь, обрамленную деревьями.

– Чудесно, чудесно, – пробормотал по-русски довольный Краузе, ставя ударение на «у».

Пока все шло замечательно. Этот город, в котором Генрих не был так давно, очаровывал его, как и прежде. И с Моней Верманом все складывалось более чем удачно, хотя Генрих, что уж скрывать, заранее настроился на неприятные сюрпризы.

– Голубой Француз! – пропел Краузе на мотив ригодона. – Голубой, голубой, голубой француз!

Лег в кровать и через пять минут уже спал, мечтательно похрапывая.

На следующее утро Валентин Дымов докладывал Хрящевскому:

– Вот что о нем известно: он миллионер, владелец сети гостиниц в Германии. Старикан со странностями. Всегда путешествует один, хотя его уже два раза пытались похитить, везде ходит пешком, при этом панически боится дождей.

– Каких еще дождей? – раздраженно осведомился Хрящевский. – Дымов, ты по делу, по делу давай!

Николай с утра был сердит, но не из-за Краузе. Дымов знал, что еще полгода назад к шефу просочилась информация: китайские умельцы освоили технологию заполнения пустот в драгоценных камнях. Услышав об этом, Хрящевский загорелся и решил во что бы то ни стало выкупить ее. Однако столкнулся с неожиданными трудностями – то ли изобретатель сбежал, то ли китайцы хитрили, но только ничего не получалось. Переговоры с узкоглазыми окончательно зашли в тупик, и Хрящевский злился, не получив желаемого.

– Что там с дождями? – недовольно повторил он.

– Так в статье написано, – оправдался начальник службы безопасности, – вот, мне ребята с немецкого перевели. На самом деле про немца толком ничего не известно. Гостиницами этот Краузе давно уже сам не управляет, в основном путешествует по миру.

Хрящевский фыркнул:

– Не насмотрелся еще на мир-то, лось немецкий?

– Он не немецкий, – внезапно заступился за Генриха Дымов. – У него корни русские. И он не просто так ездит, а выискивает редкие камни. Коллекционирует он их.

– Вот это уже ближе к делу, – похвалил Николай. – А то начал с дождичка.

– Коллекция у него непонятная: толком ее никто не видел. Один журналист был у Краузе в гостях и рассказал, что у того в подвале что-то вроде бомбоубежища. А в нем комната с драгоценностями. Якобы он даже видел своими глазами…. – Дымов сверился с записями и прочел по бумажке: —…два изумруда Лепре и белый алмаз «Конкистадор». Но Краузе позже объявил, что журналист все придумал и никакого бомбоубежища у него под домом нет, а камней и подавно. Чуть было до судебного процесса не дошло, но потом журналист взял все слова обратно, и на этом заглохло.

– «Конкистадор»! – Хрящевский уважительно присвистнул. – Если журналюга не соврал, то старикан непрост, ой как непрост!

– Наоборот, если он соврал, – поправил Дымов. – Ну, потом соврал. В смысле, не сначала соврал, а потом сказал правду, а наоборот.

Николай холодно смотрел на него, и Валентин Петрович смешался и замолчал. Пауза угрожающе затянулась.

– Ладно, – сжалился Хрящевский. – Что там еще у тебя?

– В общем, больше ничего, Николай Павлович, – признал Дымов. – Есть еще про семейное положение: был женат, развелся двадцать лет назад, детей нет. В сорок лет получил образование геммолога, еще слушал курс лекций по истории драгоценных камней.

– Увлеченный мужик.

– По-русски говорит, но не очень хорошо. Последний раз приезжал в Россию пять лет назад, был в Питере и, по слухам, уехал с каким-то редким аметистом. Этот аметист ему сосватал питерский приятель Вермана, тоже ювелир. Через него Верман и вышел на Краузе. Это нам Белов рассказал. Кстати, Николай Павлович, что с перевозчиком-то будем делать?

Хрящевский раздраженно махнул рукой.

– Потом, Дымов, все потом. Перевозчик никуда не денется. А вот Верман, сука, сейчас провернет сделку и будет сидеть при деньгах, как пахан на общаке. Не для того я Алину к нему подсылал, чтобы он мне все сорвал и сухим из воды вышел.

Дымов осмелился заметить:

– Сухим-то все равно не выйдет.

– Выйдет, не выйдет – какая разница?! – вспылил Хрящевский. – Мне нужно, чтобы он свое дело сделал, лег под Амана с нашими камушками! А он, карась жирный, с крючка пытается сорваться, извивается, хвостом бьет… Где сейчас Белов? А?!

Дымов облизнул пересохшие губы:

– С ними, Николай Павлович. Обо всех их делах докладывает, как и договаривались. Четкий мужик, ничего не скажешь: без него мы проворонили бы вермановские шашни за нашей спиной.

– Не «мы», а «ты», – зло поправил Хрящ. – Ты проворонил бы! Ладно, расслабься… На какое время назначена сделка?

– Белов сказал, что Верман успел вчера до закрытия банка отвезти немца в хранилище, – заторопился начальник службы безопасности, – и тот убедился, что бриллиант настоящий, не подделка.

– Вдвоем ездили?

– Да, больше никого не было. За ними наш человек следил на улице, а потом в банк зашел. Уверяет, что в хранилище они спускались вдвоем.

Хрящевский поразмыслил немного, пощипывая толстую губу. Вдвоем? Без эксперта? Как же Краузе определил, что Верман подсовывает ему не подделку, а настоящего «Голубого Француза»? Неужели сам?

– Ну да, все верно, – пробормотал он. – Старикан ведь геммолог, у него наверняка и инструменты с собой были.

Дымов подтвердил, что немец действительно таскал за собой довольно объемный рюкзак.

– Значит, проверил… Кстати, Дымов, ты отправил людей к Ольховской, как я говорил?

Валентин Петрович не отправил людей, а лично съездил к старенькой Анне Андреевне. После случая с курьером он не рискнул полагаться на своих помощников. Тем более, что за провал в таком важном деле Хрящевский снял бы с него голову.

Старушонка оказалась доверчива, как ребенок, и преспокойно пустила представительного Валентина Петровича в свою квартиру. Она обитала в четырехкомнатной «сталинке» с длинным коридором, по которому бесшумно шныряли дымчатые коты. В просторных комнатах с высокими потолками крошечная старушка смотрелась как музейный экспонат или восковая кукла – уменьшенная копия живой женщины.

Дымов ожидал, что попасть в обитель Ольховской будет не так-то просто, и поразился старухиному легкомыслию. Но из беглого осмотра квартиры стало понятно, в чем причина ее беспечности: ни янтаря, ни других ценностей в доме не было видно и следа – лишь шкафчики с фарфоровыми статуэтками и старыми фотографиями. Поскольку Дымов представился работником службы социального обеспечения, старушка предложила ему чаю и разоткровенничалась.

Тут-то и выяснилось, что все ценные вещи она по совету Мони Вермана хранит в банке. Пронырливый ювелир лично арендовал для нее ячейку, оплатил, научил ею пользоваться, и этим окончательно завоевал расположение и благодарность Анны Андреевны.

– Он такой чудесный человек, – с улыбкой рассказывала она Дымову, – так трогательно заботится обо мне. Сейчас подобная бескорыстность, к сожалению, очень редко встречается. Прошу вас, берите конфеты, не стесняйтесь!

Старушка взяла чашку, и Валентин Петрович заметил, что ее тонкие морщинистые ручки дрожат. Поднося чашку к губам, Ольховская едва не расплескала чай.

– Снова трясет, – огорченно заметила она и поставила чашку на блюдце. – Я давно заметила: землетрясения участились! Все врут, что в Москве безопасно. Уверена, что мы сидим на вулкане. Пейте чай! Это тибетский…

«Плохо дело», – подумал Дымов, услышав о землетрясении.

Перед ним на столе красовался белый фарфоровый чайник с птичкой на крышке, у которой был отломан кусочек хвоста. Ольховская приготовила все для чаепития с большим тщанием: и чайник ополоснула дважды, прежде чем заварить чай, и достала корзинку с конфетами, и поставила перед Дымовым прелестную белую чашку, тонкую, как бумага.

Над чашкой поднимался ароматный пар. Дымов, любивший чай, отпил глоток… И глаза у него полезли на лоб.

Напиток оказался горьким и невероятно противным. «Да эта карга его заварила на протухшей рыбной чешуе! На портянках тибетских монахов!» – про себя завопил Дымов, в котором от потрясения проснулось воображение. Чай действительно пованивал рыбой и чем-то еще, смутно знакомым и меньше всего ассоциирующимся с чаем. Валентин Петрович решил для собственного спокойствия не вспоминать, чем именно.

– Пейте-пейте! – подбодрила его Ольховская. – Полезный чай, очень! Моя подруга привозит мне его из Тибета. Я верю, что беседа у людей только тогда идет хорошо, когда их объединяет совместная трапеза или чаепитие.

Дымов с трудом сделал еще один глоток, прилагая колоссальные усилия, чтобы «держать лицо». Старушка наблюдала за ним с блаженной улыбкой.

– Редко кто в наше время ценит хороший чай, – поделилась она. – А ведь он продлевает жизнь, вы знали? Прошу вас, пейте, пока не остыл.

Валентин Петрович задержал дыхание, отхлебнул чай и судорожным глотком протолкнул его в пищевод. У него появилось устойчивое ощущение, что вместо продления жизни он только что сократил ее лет на десять. Единственное, что утешало Дымова – это благосклонный взгляд Ольховской, похоже, зачислившей его в кружок любителей тибетской отравы.

Решив ковать железо пока горячо, Валентин Петрович издалека приступил к расспросам. Перед ним стояла сложная задача: навести старуху на разговор о «Голубом Французе», не вызвав подозрений. «С чего бы работнику мэрии проявлять интерес к чужим драгоценностям? Не дай бог, бабулька что-нибудь заподозрит и выставит меня из квартиры, – думал Дымов, поддакивая рассказам о благородном ювелире. – Попробую-ка вспомнить что-нибудь про наследство от дальнего родственника».

И тут же, не сходя с места, выдумал себе богатого двоюродного деда, завещавшего внуку ценный перстень.

Его затея имела успех: хозяйка воодушевилась и с удовольствием подхватила тему наследства. Видя, что Ольховская забывает то, о чем только что говорила, Дымов настроился услышать старческий бред пополам с фантазиями. Но старушка удивительно внятно рассказала ему историю аквамарина, который она продала знакомому ювелиру Моне Верману. («Не помню, говорила ли я вам, какой это удивительный, понимающий, воспитанный молодой человек?») «Аквамарин» достался ей от маменьки. Маменьке же он перешел от ее царственной воспитанницы, у которой таких камешков было много.

– Маменька очень его любила, – поведала Ольховская, радуясь, что нашелся слушатель, – берегла как память о семье. Вы понимаете меня? О той семье.

Она понизила голос и испуганно оглянулась, как будто опасалась, что ее подслушивают. Дымов ободряюще кивнул.

– Но послушайте, угощайтесь же конфетами! – перебила сама себя Анна Андреевна. – Это чудесная карамель, моя любимая.

Валентин Петрович, сладко улыбаясь, развернул фантик и положил липкий шарик в рот в надежде заесть омерзительный привкус чая. Попробовал прожевать – но не тут-то было! Карамель оказалась твердой, как камень. К тому же Дымов учуял слабый, но вполне явственный кисловатый запах, который показался ему несвойственным свежей карамели.

– Вкусно, не правда ли? – обрадовалась Ольховская. – Так о чем мы? Ах да, аквамарин! Маменька любила его, но мне, признаться, он был ни к чему. Я не ношу прозрачный голубой. Моя душа склоняется к золотистым оттенкам, к теплу янтаря. Поэтому я отнесла его господину Верману, и тот очень обрадовался.

«Еще бы не обрадовался! – Дымов даже зубами скрипнул от злости. – Когда ты, старая кошелка, своими руками ему такой подарочек сделала! Сколько там, по словам Белова… Десять миллионов долларов? Даже если пять. Ха-ха, неплохой кусочек!»

Но вслух он сказал, сделав проникновенное лицо:

– Вам действительно больше пойдет желтый!

Ольховская расцвела.

– Так приятно иметь дело с понимающим человеком. Господин Верман сказал то же самое, когда пришел в себя. Берите еще карамель, прошу вас.

– Спасибо, я уже… – попытался отказаться Дымов, но старушка закапризничала:

– Берите же, я настаиваю!

Шеф безопасности послушно взял вторую конфету. Ольховская поощрительно кивнула.

Стараясь не морщиться от запаха, Дымов сунул и эту карамельку за щеку. Зубы у него были плохие, запломбированные, и они тотчас заныли, предупреждая, что больше сладостей им не вынести.

– Пришел в себя? – переспросил Валентин Петрович.

Из-за карамелек у него получилось: «прифол».

– Что-что?

– Вы сказали, когда господин Верман прифол в себя…

– Ах, поняла! Как вы смешно шепелявите… Пустяки: ему стало дурно от духоты.

– Наверное, когда вы показали аквамарин, – уточнил Дымов, догадываясь о подоплеке случившегося.

– Да-да, именно так! Бедный господин Верман даже вынужден был позвать своего помощника, лишь бы не задерживать меня.

Начальник службы безопасности представил, как два ювелира, трепеща, склонились над голубым камнем. Должно быть, Верман не поверил своим глазам и потому призвал на помощь Дворкина. «Нет, вовсе не о тебе они заботились, глупая ты букашка! Они хотели убедиться, что перед ними действительно бриллиант».

– Я волновалась, что мой аквамарин окажется им не нужен, – трогательно призналась старушка, прижимая обезьяньи ручки к груди. – Но Монечка согласился его взять. У него есть знакомая дама, которая увлекается аквамарином, и он уверял меня, что она с радостью купит мой экземпляр.

Она грациозно поднялась, собираясь долить Дымову чай из белого чайничка с птичкой на крышке. Валентин Петрович вжался в спинку стула.

– Спасибо, – проблеял он. – Достаточно чая!

– Да?

Ольховская растерянно замерла, не зная, чем же в таком случае порадовать гостя. Но тут же спохватилась:

– Тогда – конфеты!

И добавила с укоризной:

– Вы ведь еще ни одной не попробовали…

Прежде, чем гость успел сбежать, в него буквально силком впихнули одну за другой пять карамелек. Дымов превратился в хомяка: за каждой щекой у него хранился запас конфет. Зубы во весь голос кричали о непереносимости сладкого, приторная слюна с гадким привкусом мешала говорить, к тому же карамельки начали постукивать друг об друга, стоило Дымову открыть рот.

– Брофъ! – попытался он объяснить напоследок Анне Андреевне. – Ваф акфамарин флучайно не был оправлен в брофъ?

Ольховская недоуменно посмотрела на него.

– Бровь? Что вы хотите сказать?

Валентин Петрович перегнал стадо карамелек за левую щеку и выговорил, мученически улыбаясь:

– Ваш аквамарин не был оправлен в брошь?

– А-а-а, в брошь! Нет, кажется, не был. Впрочем, не знаю. Нет, все-таки не был, я точно уверена. Маменька что-то говорила о броши, но куда делась оправа, я совершенно не помню. Должно быть, потерялась при переездах.

Вот теперь Дымов понял, что его миссия выполнена. Он узнал, откуда у Ольховской появился камень, и даже выяснил, что старушка смутно помнит об оправе.

Большего нельзя требовать, подумал он.

– А ведь Моня Верман тоже интересовался оправой! – вспомнила Анна Андреевна, цепляя гостя за рукав. Гость мычал и пытался вырваться, но она ничего не замечала, поглощенная воспоминаниями. – Все-таки он поразительно галантен! Вы обязательно должны с ним познакомиться – поверьте, он вас очарует, очарует!

Валентин Петрович наконец освободился и, еле двигая челюстями, сообщил, что ему срочно пора убегать. Ольховская поблагодарила его за приятно проведенное время, а затем приподнялась на цыпочки и участливо осведомилась деликатным шепотом:

– А что с вашими зубами, голубчик? Они у вас как-то странно стучат…

Дымов вылетел из подъезда «сталинки» и навис над палисадником, сплевывая карамельки.

– Тьфу ты, пропасть!

Во рту все равно оставался мерзкий привкус.

– Позорище какое! – возмутился за его спиной женский бас.

Обернувшись, Валентин Петрович увидел дворничиху в обнимку с метлой. Дворничиха была как две капли воды похожа на статую колхозницы работы скульптора Мухиной.

– Ты что же свинячишь, перекошенная твоя рожа? – угрожающе осведомилась женщина.

Дымов, привыкший, что московские дворы метут безропотные кроткие таджики, спасовал перед ее напором. Он отступил и поискал глазами машину.

– Убираешься здесь, убираешься, а придут и все равно нагадят, – с нарастающей ненавистью предсказала дворничиха. – Все засрут! Заплюют, загадят и кучами обложат!

– Ничего ж плохого не случилось, – попытался Дымов урезонить грозную бабу. – Что вы, ей богу… Подумаешь, карамель! Перегниет, польза будет.

И тут же понял, что сказал он это зря.

– Я щас эти карамельки подниму и в пасть твою засуну, чтобы в другой раз знал, где плеваться! Вот тогда польза будет, – пообещала дворничиха, приближаясь к нему.

И Валентин Петрович позорно бежал. Вслед ему доносились ругательства, из которых самым мягким было «жирное рыло», а он мчался, переваливаясь, через двор, проклиная и Хрящевского, и Ольховскую, и всю эту затею.

Рядом притормозила машина.

– Валентин Петрович, я вас звал-звал, – сконфуженно сказал водитель. – Садитесь скорее. А что это за мегера за вами бежит?

– Езжай давай! – заорал Дымов. – Вопросы он еще задает…

Когда двор Ольховской остался позади, а Валентин Петрович осушил бутылку минералки, он немного пришел в себя. Теперь можно было спокойно обмозговать то, что сказала старушонка.

«Очарует, очарует», – передразнил Дымов Анну Андреевну. – «Отдала даром „Голубого Француза“ и сидит вся очарованная. Тьфу, дура!»

– Я с ней лично побеседовал, Николай Павлович, – отчитался он перед Хрящевским. – Бабулька не совсем еще в маразме – помнит, что камушек ей передала мамаша.

– Мамаша, мамаша, родная ты душа… – пропел Хрящ и больно ткнул Дымова пальцем в грудь: – С бабулькой разобрался, м-м?

Начальник службы безопасности растерялся.

– А надо было, Николай Павлович? Вроде указаний не поступало.

– Да шучу я, шучу! Зачем ее трогать? Пускай живет, старая, небо коптит. Считай, она свою историческую роль выполнила. Теперь дело за нами.

Дымов понял, что шеф уже выработал стратегию и тактику. Хрящевский всегда принимал решения очень быстро, а в этот раз тянуть было нельзя: слишком уж гладко все складывалось у Вермана и Генриха Краузе.

– Звать моих ребят на инструктаж? – понятливо спросил он.

– Зови. Тех, кто поумнее. Дельце-то, можно сказать, ювелирное!

И затрясся от хохота, довольный получившимся каламбуром.

Но в итоге вышло все вовсе не ювелирно. Хрящевский даже не стал дожидаться вечера, чтобы тихо провернуть все возле дома Семы Дворкина. А на помощника, благоразумно предложившего не рисковать, наорал так, что в кабинете стены дрожали.

– Пока мы ждем и коту яйца крутим, Верман двадцать раз успеет передать Краузе «Француза»! Тебя перевозчик о чем предупредил? Что у них все решено, осталась ерунда – документы подготовить! Так какого хрена нам выжидать?! Верман сейчас сидит у юриста, его придурковатый рыжий племянник второй день не появляется в салоне, значит, там сейчас только Дворкин и эта баба, Марецкая!

– И Белов.

– Так Белов-то вам не помеха, идиоты! Отправляйтесь туда и выполняйте все, как договаривались! Живо, живо, живо!

Хрящевский упал в кресло и крикнул в спину Дымову:

– Только перевозчика предупреди, что вы нагрянете! Пускай отрепетирует свою роль заранее!

В «Афродите» было тревожно и безлюдно. То ли покупатели что-то чувствовали, входя в опустевший магазин, то ли день выдался необычный, но только все поспешно разбегались, едва пробежав взглядом по полупустым витринам.

Моня с утра даже не появился в салоне: исчез по своим таинственным делам. Яшка, к удивлению Майи, и вовсе пропал. Когда она спросила о нем у Семы, тот отделался невнятным бормотанием, и Марецкая решила, что все-таки Верман отправил племянника подальше, с глаз долой.

«И правильно, – думала она, – нечего мальчишке здесь делать. Слишком серьезная пошла игра».

Но без Яшки стало совсем грустно. Они с Дворкиным остались в салоне одни. Правда, еще был Антон, но тот оккупировал кабинет Вермана и в самом магазине не показывался. Так что его словно и не было.

Сема забросил свою работу: слонялся по салону без дела, вздыхал и поглядывал в окно – не идет ли Верман. Но устрашающе огромный черный джип с затонированными стеклами, остановившийся напротив входа, первым заметил не он, а Майя.

Джип и джип – мало ли машин ищет стоянку на оживленном проспекте, где в каждом доме по два магазина! Но ей стало не по себе. С заднего сиденья выбрались двое широкоплечих мужчин в костюмах, одернули пиджаки, синхронно посмотрели налево-направо и стали подниматься по ступенькам.

Моня Верман не держал в штате охранника. В соседнем здании очень удачно находился пункт вневедомственной охраны, и после нажатия кнопки бравые ребята с автоматами прибывали в течение двух минут. Майя и сама не знала, что заставило ее встать поближе к одной из «тревожных» кнопок и спрятать руки под витрину. Был бы рядом Моня – непременно сделал бы ей замечание. Руки консультанта должны быть видны посетителю!

Двое в пиджаках вошли в салон. Один придержал рукой тревожно зазвонивший колокольчик, второй направился к Семе.

– Семен Львович, вас просит подъехать один ваш знакомый, – без выражения произнес он.

Странный посетитель стоял к Майе спиной, и ей была видна только широкая спина, распиравшая тесный пиджак, и вытянутая, как баклажан, голова.

– Какой знакомый, голубчик? – удивился Дворкин. – Вы о чем?

– Семен Львович, ну не надо, – попросил мужчина.

Майя, стоявшая напротив, заметила, как Сема изменился в лице. Визитер что-то держал в руке, и это «что-то» было хорошо видно Семе, но совсем не видно ей.

– Ваш хороший знакомый, – с напором повторил мужчина. – У вас встреча, вы забыли?

Второй так и стоял у дверей, перегораживая вход. Дворкин, точно под гипнозом, вышел из-за прилавка и двинулся вперед, не бросив на Майю и взгляда.

Он ступал очень странно, словно ноги у него не сгибались в коленках. Казалось, что каждое движение дается Семе с трудом – он едва отрывал подошвы от пола. «Шарк-шарк-шарк-шарк», – раздавалось в салоне. Снаружи сигналили машины, в приоткрытую дверь врывался яростный шум проспекта, но Майя ничего не слышала, кроме этого страшного старческого шарканья.

Визитер крепко держал Сему под локоть одной рукой. Вторую он сунул под пиджак, будто у него там что-то болело. Не доходя до Майи двух шагов, мужчина бросил на нее взгляд, от которого у Марецкой по спине побежали мурашки.

Этот взгляд даже нельзя было бы назвать предостерегающим. Так смотрит с прилавка замороженная рыба мертвыми, ничего не выражающими и все равно пугающими глазами.

Пальцы Майи нащупали гладкую квадратную кнопку, и в ту же секунду сзади кто-то крепко перехватил ее за обе руки, стянул их назад. «Антон»!

Майя даже не могла пошевелиться. Она все-таки попыталась дернуться, но без всякого толка.

– Тихо, – шепнул ей на ухо Белов, удерживая ее стальными пальцами. – Не надо.

Сема рядом со своим провожатым прошаркал мимо них. Около дверей он оказался зажат между двумя громилами. Конвоируя ювелира с двух сторон, они очень быстро спустились к машине, посадили Дворкина внутрь – и джип сорвался с места раньше, чем успела захлопнуться задняя дверца.

Только тогда оцепенение спало с Майи. Она обернулась к Антону, который разжал руки и отошел в сторону.

– Ты что?! С ума сошел?! Это же грабители!

Он покачал головой.

– Это не грабители. Это люди Хрящевского.

– Какая разница?! Они его увезли!

Антон поднял голову и посмотрел ей в глаза.

– Да, – резко сказал он. – Они его увезли. А ты хотела бы, чтобы они устроили здесь бойню? Если ты не заметила, тот, у двери, держал тебя под прицелом!

– Что они с ним сделают?!

Белов помолчал.

– Что?!

– Ничего не сделают, – неохотно уронил он. – Подержат у себя и завтра привезут.

Секунду Майя смотрела на него расширенными глазами, затем схватилась за телефон:

– Я звоню Верману.

– Не имеет смысла. Ему уже позвонили.

Верман появился в салоне час спустя. При виде его Майя ахнула:

– Господи, Моня, что с вами?

Верман захлопнул дверь, не обращая внимания на растерянные лица двух женщин, собиравшихся зайти в магазин, и опустил жалюзи. Его жилет расстегнулся, из-под жилета торчала рубашка, волосы на голове стояли дыбом. Цвет лица у Вермана стал такой, будто его вот-вот хватит удар.

– Моня, сядьте, выпейте воды!

Антон и Майя усадили ювелира на стул, Белов принес стакан с водой. Верман глотнул, закашлялся и долго не мог прийти в себя – все кашлял и кашлял, держась за горло и выпучив глаза.

– Мне позвонил Хрящевский, – наконец прохрипел Моня. – Дворкин у него.

– Мы знаем, – взволнованно сказала Майя. – Моня, вы звонили в милицию? Звонили?

Верман покачал головой.

– Так чего же вы ждете?! – поразилась Майя. – Я звоню им сейчас же!

Она дернулась, чтобы встать, но Моня положил ей руку на плечо.

– Марецкая, не вздумай никуда звонить, – проговорил он, тяжело дыша. – С ума сошла? Хочешь потом Дворкина опознавать по зубам?

Майю передернуло.

– Так что же, это похищение? – тихо спросила она.

Верман кивнул и снова схватился за стакан с водой. Зубы его с отвратительным звуком клацнули по стеклу, так что Майю передернуло.

– Но зачем Хрящевскому понадобился Сема?! – ужаснулась она.

– Может быть, он хочет держать его у себя в качестве гарантии, что с передачей бриллиантов Купцову все пройдет нормально? – предположил Антон. – И Дворкин его страховка?

Но Моня отрицательно покачал головой.

– Сейчас… – пробормотал он и сунул Белову стакан. – Вы же ничего не знаете! Сейчас…

Он вскочил, добежал до кабинета и скрылся за дверью. Майя вопросительно посмотрела на Антона. Белов пожал плечами.

Через минуту Верман вышел в одной рубашке, без пиджака и жилета, утирая лицо платком. Он забросил в рот две таблетки, вырвал у Антона стакан и судорожно глотнул воды. По подбородку потекли две струйки.

Выпив таблетки, Моня плюхнулся на стул и застыл, обхватив голову руками. Некоторое время Майя выжидала, не начнет ли Верман говорить, но тот молчал, и она не выдержала:

– Моня, все совсем плохо? Скажите хоть что-нибудь! Что случилось?

Моня качнулся на стуле.

– Нас кто-то сдал, – простонал он. – Хрящевский узнал, что я купил «Голубого Француза»!

– Вот черт, – упавшим голосом сказала Майя.

– Да! – Верман внезапно вскочил и потряс кулаком. – Именно черт, а не кто-то другой! Боже мой, боже мой… Я все поставил на этот бриллиант! Такая невероятная, счастливая случайность, что он достался именно тогда, когда был нужен… Я решил, это знак судьбы! Само провидение желает, чтобы мы спаслись! Разве появление «Француза» можно было истолковать как-то иначе?! Ведь он пришел сам, когда его не ждали, и достался нам буквально даром! А Краузе? Он как будто предчувствовал, что я сообщу ему о бриллианте – сразу сорвался и прилетел сюда. Волна успеха, вот как это называется! Нас бы вынесло этой волной так далеко от Хрящевского, что он мог бы лишь кусать себе локти, но Вермана с Дворкиным ему было бы уже не достать! И проиграть – сейчас, в двух шагах от победы?!

Моня в отчаянии ударил пухлым кулаком по витрине и сам взвыл от боли.

– Это Краузе, Краузе, больше некому! – тряся ушибленной рукой, приговаривал Верман. – Больше никто не знал. Проклятый немец! Фашист! Мерзавец! Не зря он вчера старался вытянуть из меня все подробности! О-о-о, если бы я только догадывался! Я бы прикончил его там, в кафе, этими же руками!

Моня потряс перед собой короткими толстыми ручками. Это выглядело смешно, но ни Антон, ни Майя не улыбнулись.

Ювелир забегал кругами по салону в лихорадочном возбуждении.

– Краузе, Краузе, Краузе… – твердил он, словно ненормальный. – Вот кто во всем виноват! Когда мне позвонили и сказали, что Сема у них, я сразу все понял! Моня Верман совсем не такой глупец, как думают некоторые. Нет, черт возьми, он вовсе не такой глупец! Он гораздо хуже, чем глупец! – закончил Верман упавшим голосом.

Он резко оборвал свой бег, встал как вкопанный и закрыл глаза.

– Моня, – робко позвала Майя. – Моня, скажите… Что хотел от вас Хрящевский?

Верман криво улыбнулся:

– А как ты думаешь?

– Перекупить камень?

Ювелир открыл глаза, убедился, что Майя спрашивает всерьез, и демонически расхохотался.

– Перекупить?! Перекупить?! Господи, Марецкая, в каком мире ты живешь?! Я тоже хочу в эту волшебную страну, где бандиты покупают драгоценные камни у бедных ювелиров! Как бы счастливо мне жилось там…

Он доплелся до стула и мешком осел вниз, повторяя: «счастливо, счастливо».

Антон подал голос:

– Хрящевский не покупает то, что можно взять.

– Вот именно, – с горечью подтвердил Моня. – Поэтому он хочет, чтобы я просто отдал камень ему.

– Как – отдал… – обескураженно проговорила Майя. – А что взамен?

– А взамен он выпустит Дворкина целым и невредимым.

Майя уставилась на него в надежде, что это была глупая шутка. Но Верман и не думал шутить.

– И вы сидите и ждете? – поразилась она. – Вместо того, чтобы уже писать заявление в прокуратуру?! Моня, вы что! Надо действовать, немедленно! Вашего Хрящевского прижмут к ногтю как обычного уголовника, которым он и является! Это серьезное преступление, и на этот раз он не отвертится.

Верман с надеждой поднял голову.

– Записи с камер наблюдения, наши показания, – воодушевленно продолжала Майя. – Этого будет вполне достаточно, чтобы завести дело и найти похитителей. Послушайте, ваш великий и ужасный Хрящевский сам себя подставил!

– И как же он себя подставил? – скептически хмыкнул Антон.

Майя осеклась.

– Мы ведь с тобой видели… – пробормотала она.

– Мы с тобой видели, как два человека увели Семена Львовича с собой. То же самое видели и камеры наблюдения. Сема шел сам, его не волочили силком. Но даже если бы и волочили – при чем здесь Хрящевский? Как ты собираешься связать похищение с ним лично? Допустим, следственная группа быстро выяснит, кто были те двое, что увезли Сему. Только предположим, хотя выяснить это не так-то просто – номера на машине наверняка липовые. И что потом?

– Но ведь Моне звонил Хрящевский и предложил камень в обмен на Сему! Что это, как не требование выкупа?

Майя посмотрела на Вермана, ожидая подтверждения своим словам. Но, к ее ужасу, Моня печально покачал головой.

– Конечно, вам звонил не сам Хрящ, – утвердительно сказал Антон.

– Конечно, нет, – вздохнул тот. – Понятия не имею, кто разговаривал со мной. Но точно не он.

Антон пожал плечами:

– Я так и думал. Хрящевский никогда бы не подставился так глупо.

– Но это наверняка его помощники!

– Ну и что? Он заявит, что впервые слышит о похищении, а инициатива его подчиненных не имеет к нему никакого отношения. Так уже было, когда установили, кто застрелил Севу Алмазного. Исполнителя-то нашли и даже взяли живым, но связать его с Хрящом не удалось – не набралась доказательственная база.

Майя не нашлась что ответить.

– А Сева между тем остался лежать с дыркой в голове, – со значением добавил Белов.

Верман вздрогнул.

– Вы хотите, чтобы Сему ждала такая же судьба? – безжалостно сказал Антон. – Хрящевский решил нас наказать, а заодно извлечь выгоду. Мы взбесили его, попытавшись ослушаться! Могу поклясться, теперь он пойдет на все, но проучит нас. Можем заключить пари: как долго проживет Дворкин после того, как на стол прокурора ляжет заявление о его похищении. Хотите опознавать Сему по разложившимся останкам? Может, Хрящ и не получит камня, но Дворкина он вам не отдаст. Поймите вы оба – Хрящевский только что объявил вам войну и захватил первого военнопленного. Будете сражаться? Рискуя его жизнью?

Ответом ему было гнетущее молчание.

Наконец Моня сдался:

– Нет. Конечно же, нет.

– Тогда у вас нет выбора. Нужно передать «Француза» Хрящевскому.

– Подождите! – воскликнула Майя. – Где гарантия, что, получив бриллиант, Хрящевский не убьет Сему?

– Нет такой гарантии, – отрезал Белов. – Никто тебе ее не даст. Зато я могу дать гарантию, что если Хрящевский не получит бриллиант, он совершенно точно убьет его. Моей гарантии тебе будет достаточно?

Верман совершенно сник. Майя сползла на пол рядышком с его стулом, обхватила колени руками. Белов стоял над ними – прямой, бесстрастный – и молча ждал.

– Звоните сейчас, – поторопил их Антон. – Звоните и соглашайтесь. Каждая минута промедления – это дополнительные страдания для Семы. Думаете, с ним будут хорошо обращаться? Я сомневаюсь.

Его слова окончательно решили дело. Моня тяжело поднялся, достал телефон и набрал номер.

– Я согласен на ваше предложение, – глухо сказал он в трубку, когда ему ответили. – Говорите, где и когда состоится передача.

Три часа спустя возле банка остановилась длинная серебристая «ауди», из которой выбрались трое: охранник, за ним низенький пожилой человечек с круглой лысиной и представительный полный мужчина барственного вида. Дымов, а это был именно он, ухватил за рукав человечка, покорно стоящего на тротуаре, и предупредил:

– Верман, чтобы без глупостей!

Моня открыл рот, чтобы возразить, но промолчал. Он казался совершенно раздавленным.

Телохранитель оглядел улицу, плотно заставленную машинами, и мрачно пробасил:

– Валентин Петрович, нехорошее местечко. Слишком много тачек, половина – темные. Кто в них сидит, не разберешься.

Дымов на секунду задумался, испытующе взглянул на Моню:

– Ты кому-то говорил о том, что должен передать нам? Говорил?

– Вы с ума сошли, – пробормотал Верман. – Кому я мог об этом сказать?

– Смотри, Моня-шмоня, если на нас нападут, твоему Дворкину сделают обрезание головы, – предупредил Дымов.

Верман не отреагировал. Он бессмысленно смотрел перед собой, поджав губы.

– Вот что, Цепов, – вполголоса сказал Валентин Петрович телохранителю, – оставайся здесь и вызови-ка бригаду на всякий пожарный. Пускай ребята рассредоточатся там, там и там. – Он показал рукой. – Мало ли какая сволочь задумала нас здесь дождаться. Все-таки не пакет молока повезем, а деньги.

Никто, кроме Хрящевского и Дымова, не знал, что должен забрать Верман из ячейки, и начальник службы безопасности не собирался посвящать подчиненных в подробности операции. «Повезем бабки», – сообщил он, и этого было более чем достаточно.

Но хмурый Цепов был прав, Валентин Петрович не мог с ним не согласиться. Они все делали быстро, слишком торопились, и совершенно упустили из виду, что не они одни могут охотиться за «Голубым Французом».

Конечно, Вермана обыскали с головы до пят перед тем, как ехать в банк. Дымов лично руководил осмотром и испытал садистское удовлетворение, наблюдая, как два здоровенных парня осматривают голого, красного, как из бани, ювелира. Он не отказал себе в удовольствии заставить старика наклониться, чтобы показать задний проход, и даже очень смешно пошутил насчет газовой камеры, что вызвало веселье у его ребят.

Никакой аппаратуры, никаких жучков на ювелире не оказалось. Одежду исследовали так тщательно, что нашли бы и вошь, вспороли и пересмотрели подкладку, даже в подошву ботинок Вермана пытались заглянуть. Каблук открутить не смогли, и Дымов не поленился, сгонял помощника в обувной магазин за новой парой обуви.

– Вот тебе и подарочек от нас, – ухмыльнулся он, глядя, как потный Верман пытается запихнуть ногу в ботинок не по размеру. – Считай, бонус за хорошее поведение.

Он потрепал ювелира по щеке.

– А будешь хорошо себя вести, получишь еще что-нибудь!

Верман даже не отшатнулся – только глаза у него стали как у побитой собаки. Но Дымов не собирался останавливаться. Из-за этого паршивого еврея он натерпелся унижений от Хрящевского и теперь мстил, мстил от души.

Перевозчик подтвердил, что Верман не обращался в прокуратуру. Слишком испугался за жизнь своего приятеля. И правильно! Потому что Хрящевский и в самом деле впал в бешенство и приказал замочить старого козла, если что-то пойдет не так.

И все же нельзя было исключать, что кто-то еще, кроме них, охотится за «Голубым Французом». Темная лошадка, Генрих Краузе, мог захотеть сыграть свою собственную игру. Верман клялся, что они обо всем договорились: восемь миллионов – и Краузе забирает бриллиант, а еврей остается при деньгах. Но вдруг, вдруг…

Поэтому Дымов внимательно оглядел переулок, поднял голову, изучая окна жилого дома напротив. Крыши, подъезды… Да, здесь было где спрятаться. Если бы кто-то решил перехитрить всех, включая Хрящевского, и забрать бриллиант у Дымова, лучшего места для нападения и не придумать. Выстрелить в них с Верманом, когда они выйдут из банка, забрать бриллиант и сбежать. Дерзко, конечно, но при должной сноровке займет не больше сорока секунд.

«Пускай только попробуют, – подумал начальник службы безопасности, – сейчас Цепов расставит наших ребят по местам, и если здесь кто-то прячется, он не посмеет напасть при них. Можно убить меня, но зачем? Бриллиант-то ему все равно не забрать!»

Успокоившись, Дымов взял Моню под руку и повел его в банк.

Валентин Петрович мог бы и не подстраховываться, расставляя своих людей по стратегически важным точкам: ни на крышах, ни в машинах, ни за окнами, выходящими на банк, никто не прятался. Моня Верман не солгал: он действительно никому не говорил о том, что собирается забрать бриллиант. Но Дымов этого не знал.

В банке Верман, казалось, совсем растерялся. Он ткнулся в одну сторону, в другую и не сразу сообразил, куда его приглашает миловидная девушка-менеджер.

– Да-да, – бормотал он, – сейчас… – и испуганно оглядывался.

Верман стал похож на крота, вытащенного из норы на белый свет. Дымов поймал недоуменный взгляд менеджера и понял, что нужно брать дело в свои руки.

– Слушай, ты, сука, – с нежной улыбкой сказал он на ухо еврею. – Перестань дергаться как припадочный. На тебя и так смотрят как на больного. Иди вперед и веди себя солидно, иначе сорвешь весь обмен.

Верман порывисто выпрямился, точно ему в спину вонзили иглу.

– Я что-то немножко растерялся, – извиняющимся тоном сообщил он девушке-менеджеру, – перепутал два офиса и забыл, куда идти.

– Ничего страшного, я вам все покажу, – улыбнулась та. – Пожалуйста, сначала в третье окошко, а потом вас проводят.

Моня даже сумел выжать из себя ответную улыбку.

– Вот и молодец, – тихонько похвалил его Валентин Петрович. – Вот и умница.

Когда с бумажными формальностями было покончено, Моня зажал в кулаке ключ от ячейки и пошел за провожатым. Дымов держался рядом. Он вдруг почувствовал, что волнуется – здесь, в банке, где их не могли подстерегать никакие неожиданности. Разве что Верман привлек бы к себе внимание служащих… Но ювелир уже взял себя в руки. Откуда тогда это волнение?

Они спускались по лестнице друг за другом: менеджер, Верман и Дымов. Перед Валентином маячила лысина ювелира, покрытая бисеринками пота, точно полянка росой. И этот жалкий трусливый пень задумал перехитрить Хрящевского! Валентин Петрович не сдержал улыбку. Но зато именно Верману, а не кому-либо другому, удалось заполучить бриллиант.

И тут Дымов понял. Он волновался перед встречей с камнем! «Голубой Француз»… До сих пор эти слова ничего не значили для Валентина, он только смеялся над «нетрадиционной ориентацией» бриллианта. А сейчас вспомнил, что Верман договорился продать его Краузе за восемь миллионов долларов, и эта сумма внезапно ошеломила его. Не восемь миллионов сами по себе, а то, что есть на свете люди, готовые платить их за прозрачные камушки размером с фундук. И то, что бывают на свете такие камушки.

Они сошли вниз и остановились.

– Прошу вас, – сказал сопровождающий, отпирая дверь хранилища.

Моня с Валентином Петровичем вошли в комнату, похожую на камеру хранения на вокзале: сплошные серые ящики от пола до потолка. Посередине – гладкий металлический стол. Провожатый вставил свой экземпляр ключа в ячейку, неслышно удалился, и Верман с Дымовым остались одни.

Ювелир разжал кулак и посмотрел на ключ, словно недоумевая – что это такое и как оно оказалось в его руке?

– Чего стоишь? – процедил Дымов. Волнение его достигло предела: он с неожиданной отчетливостью вдруг представил, как Верман открывает ячейку, выдвигает ящик, а внутри ничего нет. Картина эта обожгла его холодом.

– Открывай!.. – повторил он, и присовокупил для крепости еще пару ругательств.

Верман подрагивающими пальцами вставил ключ, провернул. Дверца распахнулась, и из шкафа легко выкатился узкий длинный ящик. Из ящика ювелир вынул коробку-пенал, перенес ее на стол и открыл.

В коробке оказался лишь маленький бумажный пакетик размером с ладонь Валентина Петровича. Он был свернут явно на скорую руку, небрежно. Сквозь тонкую бумагу просвечивало что-то маленькое, синее.

Верман протянул руку, но Дымов не выдержал: отпихнул ювелира и сам схватил сверток. Вытряхнул его содержимое на ладонь – и завороженно уставился на камень, не веря своим глазам.

Это был бриллиант ошеломляющей, немыслимой красоты. Невозможно было объяснить это с точки зрения логики, но Валентин Петрович сразу понял, что перед ним камень огромной редкости. Должно быть, все дело в цвете: сплюснутый с обоих концов, точно зернышко, бриллиант искрился такой сказочной синевой, что она слепила глаза. Это был не голубой, а чистейший светло-синий: тот оттенок, что рождается на границе слияния неба и моря в ясный солнечный день.

«Француз» оказался меньше, чем ожидал Валентин Петрович – не больше двух сантиметров в длину. Он благоговейно поднял его, сжимая двумя пальцами, и над гранями вспыхнули и заискрились крошечные радуги.

В эту секунду, глядя на прозрачный синий бриллиант, Дымов поверил во все, что прежде казалось ему легендами: и в огромные алмазы Индии, и в охотников за драгоценностями, и в короля Людовика, который до сих представлялся ему в большей степени персонажем романов Дюма, чем реально существующим человеком, и в императрицу, жену Николая Второго, про которую Валентин Петрович забыл, как ее звали. Помнил только, что она спала с Распутиным.

Все эти люди вдруг ожили и прошли перед его глазами, пугающе реальные. Вызвал их к жизни синий бриллиант, который Дымов крепко сжимал в пальцах. Цепочку хранителей драгоценности завершала маленькая благожелательная старушка, угощавшая Валентина Петровича чаем и конфетами в своей слишком большой квартире.

«Безмозглая бабка, – пораженно думал Дымов, рассматривая бриллиант. – Как же она могла своими руками отдать такое чудо? Как ей в голову пришло, что это аквамарин?!»

Валентин Петрович не интересовался драгоценными камнями и никогда не рассматривал аквамарины. Но ему было понятно, что никакой аквамарин не может так выглядеть. «Да, ради такого камня можно убить», – вдруг подумал он и сам озадачился от собственных мыслей. Кого убить? Зачем?

– Что? – тихо спросил Верман.

Оказывается, последние слова Дымов произнес вслух.

– Ничего, – отмахнулся он. – Это не тебе.

В эту секунду ему хотелось, чтобы ювелир исчез, растворился, и они остались бы с камнем вдвоем. «Вот черт! Как он действует на меня, этот „Француз“! – с изумлением осознал Валентин Петрович. – Значит, правду говорят о том, что такие камни обладают особой силой».

Восемь миллионов долларов! Теперь ему было понятно, за что богачи готовы платить огромные деньги. Бриллиант стоил и больше! Десять миллионов, двенадцать… Да черт бы с ними, с миллионами! Гдето в глубине сознания Дымова зрела странная, непривычная для него мысль, что такая красота бесценна. За обладание ею можно заплатить жизнью – но не деньгами.

Он медленно повернул бриллиант в пальцах. Даже под мертвым светом хранилища его прозрачная синева казалась живой, будто глубоко внутри камня невидимый источник излучал небесное свечение. Первый раз в жизни Дымов понял, что значит «совершенный».

«Голубой Француз», творение природы и детище гениального огранщика, был совершенен. Дымов вспомнил, что Хрящевский рассказывал о втором бриллианте такого же цвета, «Большом Французе», но воображение отказывалось представлять его. Он осознал, отчего люди сходили с ума, увидев эти драгоценности, и готовы были пойти на все, лишь бы сохранить их у себя.

Верман отошел на шаг в сторону и даже отвернулся – то ли не желал смотреть, как заберут его сокровище, то ли уловил состояние Дымова. Валентин Петрович нехотя положил бриллиант в заранее припасенную коробочку и спрятал в потайной карман пиджака.

– Закрывай! – скомандовал он. – Чего стоишь?

Моня вздрогнул и бросился исполнять приказ.

– Значит, слушай сюда, – сказал Дымов, когда ячейка была закрыта. – Нам осталось совсем немного: выйти отсюда и доехать до офиса. Если все пройдет нормально, считай, твой приятель к ночи будет дома. Поэтому лицо сделай попроще и расслабься, чтобы не привлекать внимания. Все понятно?

Верман молча кивнул.

– Ты какой-то неразговорчивый стал, – посетовал Дымов. – А раньше трепался, соловьем разливался… Все, не поется больше пташечке?

Ювелир молчал. А на Дымова напала словоохотливость. Теперь, когда «Француз» лежал у него в кармане, он ощущал себя легко и свободно. Валентин чувствовал что-то вроде опьянения и, как бывает при опьянении, у него развязался язык.

– Зря ты все это затеял, – добродушно пожурил он Вермана, когда они вышли из хранилища. – Сидел бы тихо, не сердил бы Колю… Ты не думай, он не злой человек. Злой – это когда для своего удовольствия гадости делает, потому что душа просит. А Коля не для души, он только по необходимости.

– По необходимости – это, конечно, не гадость, – покладисто согласился ювелир.

Дымов подозрительно покосился на него и умолк. «Вот ведь гнида какая, – подумалось ему, – даже если с ним по-хорошему, как с человеком, он все равно отвечает с подковыркой».

Они поднялись наверх. Верман подошел к окошку, а Дымов, не выпуская ювелира из поля зрения, позвонил заместителю.

– Ребята на местах? У меня все готово.

– На местах, Валентин Петрович, – отчитался Цепов. – Здесь тихо, можете выходить.

– Машину подгони.

– Так уже, Валентин Петрович.

Дымов прижал руку к груди, нащупал коробочку. Ну, с богом, братцы!

Они вышли из банка: Верман впереди, Дымов в полушаге за ним. Начальник службы безопасности рассудил, что, если начнут стрелять, первым разумно пустить ювелира. Как ни крути, он все равно не жилец. Конечно, Хрящ будет в бешенстве, но своя шкура дороже. «Сверлить в ней дырки пока рановато».

Но Дымов беспокоился напрасно: десять шагов от банка до машины они преодолели без всяких неожиданностей. Охранник уже ждал их возле открытой дверцы. Моню подтолкнули, Дымов с достоинством сам забрался на заднее сиденье.

Эйфория его уже улетучилась, страх прошел, и теперь он ждал только одного: как можно скорее покончить с этим делом. Убранный с глаз, камень не оказывал на Дымова такого магического воздействия, которое Валентин Петрович испытал в хранилище.

Вот разве что расставаться с «Голубым Французом» было жалко.

Поиск по сайту: